Все стихи Кондратия Рылеева

Ах, тошно мне И в родной стороне: Всё в неволе, В тяжкой доле, Видно, век вековать. Долго ль русский народ Будет рухлядью господ, И людями, Как скотами, Долго ль будут торговать? Кто же нас кабалил, Кто им барство присудил, И над нами, Бедняками, Будто с плетью посадил? По две шкуры с нас дерут, Мы посеем — они жнут, И свобода У народа Силой бар задушена. А что силой отнято, Силой выручим мы то, И в привольи, На раздольи Стариною заживем. А теперь господа Грабят нас без стыда, И обманом Их карманом Стала наша мошна. Бара с земским судом И с приходским попом Нас морочат И волочат По дорогам да судам. А уж правды нигде Не ищи, мужик, в суде, Без синюхи Судьи глухи, Без вины ты виноват. Чтоб в палату дойти, Прежде сторожу плати, За бумагу, За отвагу — Ты за все про все давай! Там же каждая душа Покривится из гроша: Заседатель, Председатель, Заодно с секретарем. Нас поборами царь Иссушил, как сухарь: То дороги, То налоги, Разорили нас вконец. А под царским орлом Ядом потчуют с вином, И народу Лишь за воду Велят вчетверо платить. Уж так худо на Руси, Что и боже упаси! Всех затеев Аракчеев И всему тому виной. Он царя подстрекнет, Царь указ подмахнет, Ему шутка, А нам жутко, Тошно так, что ой, ой, ой! А до бога высоко, До царя далеко, Да мы сами Ведь с усами, Так мотай себе на ус.

Хоть Пушкин суд мне строгий¹ произнес И слабый дар, как недруг тайный, взвесил, Но от того, Бестужев, еще нос Я недругам в угоду не повесил. Моя душа до гроба сохранит Высоких дум кипящую отвагу; Мой друг! Недаром в юноше горит Любовь к общественному благу! В чью грудь порой теснится целый свет, Кого с земли восторг души уносит, Назло врагам тот завсегда поэт, Тот славы требует, не просит. Так и ко мне, храня со мной союз, С улыбкою и с ласковым приветом Слетит порой толпа вертлявых муз, И я вдруг делаюсь поэтом.

Борис Федорович Годунов является в истории с 1570 года: тогда он был царским оруженосцем. Возвышаясь постепенно, Годунов сделался боярином и конюшим: титла важные при прежнем дворе российском. Сын Иоанна Грозного, царь Феодор, сочетался браком с его сестрою, Ириною Феодоровною. Тогда Годунов пришел в неограниченную силу: он имел столь великое влияние на управление государством, что иностранные державы признавали его соправителем сего кроткого, слабодушного монарха. По кончине Феодора Иоанновича (1598 г.), духовенство, государственные чины и поверенные народа избрали Годунова царем. Правление его продолжалось около осьми лет. В сие время Годунов старался загладить неприятное впечатление, какое оставили в народе прежние честолюбивые и хитрые его виды; между прочим ему приписывали отдаление от двора родственников царской фамилии (Нагих, кн. Сицких и Романовых) и умерщвление малолетнего царевича Димитрия, брата царя Феодора, в 1591 году погибшего в Угличе. Годунов расточал награды царедворцам, благотворил народу и всеми мерами старался приобрести общественную любовь и доверенность. Между тем явился ложный Димитрий, к нему пристало множество приверженцев, и государству угрожала опасность. В сие время (1605 г.) Годунов умер незапно; полагают, что он отравился. Историки несогласны в суждениях о Годунове: одни ставят его на ряду государей великих, хвалят добрые дела и забывают о честолюбивых его происках; другие — многочисленнейшие — называют его преступным, тираном.

Москва-река дремотною волной Катилась тихо меж брегами; В нее, гордясь, гляделся Кремль стеной И златоверхими главами. Умолк по улицам и вдоль брегов Кипящего народа гул шумящий. Всё в тихом сне: один лишь Годунов На ложе бодрствует стенящий. Пред образом Спасителя, в углу, Лампада тусклая трепещет, И бледный луч, блуждая по челу, В очах страдальца страшно блещет. Тут зрелся скиптр, корона там видна, Здесь золото и серебро сияло! Увы! лишь добродетели и сна Великому недоставало!.. Он тщетно звал его в ночной тиши: До сна ль, когда шептала совесть Из глубины встревоженной души Ему цареубийства повесть? Пред ним прошедшее, как смутный сон, Тревожной оживлялось думой — И, трепету невольно предан, он Страдал в душе своей угрюмой. Ему представился тот страшный час, Когда, достичь пылая трона, Он заглушил священный в сердце глас, Глас совести, и веры, и закона. «О, заблуждение!— он возопил:— Я мнил, что глас сей сокровенный Навек сном непробудным усыпил В душе, злодейством омраченной! Я мнил: взойду на трон — и реки благ Пролью с высот его к народу; Лишь одному злодейству буду враг; Всем дам законную свободу. Начнут торговлею везде цвести И грады пышные и сёла; Полезному открою все пути И возвеличу блеск престола. Я мнил: народ меня благословит, Зря благоденствие отчизны, И общая любовь мне будет щит От тайной сердца укоризны. Добро творю,— но ропота души Оно остановить не может: Глас совести в чертогах и в глуши Везде равно меня тревожит, Везде, как неотступный страж, за мной, Как злой, неумолимый гений, Влачится вслед — и шепчет мне порой Невнятно повесть преступлений!.. Ах! удались! дай сердцу отдохнуть От нестерпимого страданья! Не раздирай страдальческую грудь: Полна уж чаша наказанья! Взываю я,— но тщетны все мольбы! Не отгоню ужасной думы: Повсюду зрю грозящий перст судьбы И слышу сердца глас угрюмый. Терзай же, тайный глас, коль суждено, Терзай! Но я восторжествую И смою черное с души пятно И кровь царевича святую! Пусть злобный рок преследует меня — Не утомлюся от страданья, И буду царствовать до гроба я Для одного благодеянья. Святою мудростью и правотой Свое правление прославлю И прах несчастного почтить слезой Потомка позднего заставлю. О так! хоть станут проклинать во мне Убийцу отрока святого, Но не забудут же в родной стране И дел полезных Годунова». Страдая внутренно, так думал он; И вдруг, на глас святой надежды, К царю слетел давно желанный сон И осенил страдальца вежды. И с той поры державный Годунов, Перенося гоненье рока, Творил добро, был подданным покров И враг лишь одного порока. Скончался он — и тихо приняла Земля несчастного в объятья — И загремели за его дела Благословенья и — проклятья!..

Своей любезностью опасной, Волшебной сладостью речей Вы край далекий, край прекрасный Душе напомнили моей. Я вспомнил мрачные дубравы, Я вспомнил добрых земляков, Гостеприимные их нравы И радость шумную пиров. Я вспомнил пламенную младость, Я вспомнил первую любовь, Опять воскресла в сердце радость, Певец для счастья ожил вновь. Иной подруге обреченный, Обетам верный навсегда, Моей Матильды несравненной Я не забуду никогда. Она, как вы, была прекрасна, Она, как вы, была мила, И так же для сердец опасна И точно так же весела.

Не отравляй души тоскою, Не убивай себя: ты мать; Священный долг перед тобою Прекрасных чад образовать. Пусть их сограждане увидят Готовых пасть за край родной, Пускай они возненавидят Неправду пламенной душой, Пусть в сонме юных исполинов На ужас гордых их узрим И смело скажем: знайте, им Отец Столыпин, дед Мордвинов.

(Элегия) Посвящается Н. М. Р[ылеев]ой Еще ли в памяти рисуется твоей С такою быстротой промчавшаяся младость,- Когда, Дорида, мы, забыв иных людей, Вкушали с жаждою любви и жизни сладость?.. Еще ли мил тебе излучистый ручей И струй его невнятный лепет, Зеленый лес, и шум младых ветвей, И листьев говорящий трепет,- Где мы одни с любовию своей Под ивою ветвистою сидели: Распростирала ночь туманный свой покров, Терялся вдалеке чуть слышный звук свирели, И рог луны глядел из облаков, И струйки ручейка журчащие блестели... Луны сребристые лучи На нас, Дорида, упадали И что-то прелестям твоим в ночи Небесное земному придавали: Перерывался разговор, Сердца в восторгах пылких млели, К устам уста, тонул во взоре взор, И вздохи сладкие за вздохами летели. Не знаю, милая, как ты, Но я не позабуду про былое: Мне утешительны, мне сладостны мечты, Безумство юных дней, тоска и суеты; И наслаждение сие немое Так мило мне, как запах от левкоя, Как первый поцелуй невинной красоты.

Я ль буду в роковое время Позорить гражданина сан И подражать тебе, изнеженное племя Переродившихся славян? Нет, неспособен я в объятьях сладострастья, В постыдной праздности влачить свой век младой И изнывать кипящею душой Под тяжким игом самовластья. Пусть юноши, своей не разгадав судьбы, Постигнуть не хотят предназначенье века И не готовятся для будущей борьбы За угнетенную свободу человека. Пусть с хладною душой бросают хладный взор На бедствия своей отчизны, И не читают в них грядущий свой позор И справедливые потомков укоризны. Они раскаются, когда народ, восстав, Застанет их в объятьях праздной неги И, в бурном мятеже ища свободных прав, В них не найдет ни Брута, ни Риеги¹.

Давно мне сердце говорило: Пора, младый певец, пора, Оставив шумный град Петра, Лететь к своей подруге милой, Чтоб оживить и дух унылый, И смутный сон младой души На лоне неги и свободы, И расцветающей природы Прогнать с заботами в тиши. Настал желанный час — и с тройкой Извозчик ухарской предстал, Залился колокольчик звонкой — И юный друг твой поскакал... Едва заставу Петрограда Певец унылый миновал, Как разлилась в душе отрада, И я дышать свободней стал, Как будто вырвался из ада...

Читавшим отечественную историю известен странный Лжедимитрий — Григорий Отрепьев. Повествуют, что он происходил из сословия детей боярских, несколько лет находился в Чудове монастыре иеродьяконом и был келейником у патриарха Иова. За беспорядочное поведение Отрепьев заслуживал наказание; он желал избежать сего и предался бегству. Долго скитаясь внутри России и переходя из монастыря в монастырь, наконец выехал в Польшу. Там он замыслил выдать себя царевичем Димитрием, сыном Иоанна Грозного, который умерщвлен был (в 1591 г.) в Угличе — как говорили, по проискам властолюбивого Годунова. Он начал разглашать выдуманные им обстоятельства мнимого своего спасения, привлек к себе толпу легковерных и, с помощию Сендомирского воеводы Юрия Мнишка, вторгся в отечество вооруженною рукою. Странное стечение обстоятельств благоприятствовало Отрепьеву: Годунов умер незапно, и на престоле российском воссел самозванец (1605 г.). Но торжество Отрепьева было недолговременно: явная преданность католицизму и терпимость иезуитов сделало его ненавистным в народе, а развратное поведение и дурное правление ускорили его падение. Князь Василий Шуйский (в 1606 г.) произвел заговор, возникло народное возмущение — и Лжедимитрия не стало. Явление сего самозванца, быстрые его успехи и странное стечение обстоятельств того времени составляют важную загадку в нашей истории.

Чьи так дико блещут очи? Дыбом черный волос встал? Он страшится мрака ночи; Зрю — сверкнул в руке кинжал!.. Вот идет... стоит... трепещет... Быстро бросился назад; И, как злой преступник, мещет Вдоль чертога робкий взгляд! Не убийца ль сокровенный, За Москву и за народ, Над стезею потаенной Самозванца стережет?.. Вот к окну оборотился; Вдруг луны сребристый луч На чело к нему скатился Из-за мрачных, грозных туч. Что я зрю? То хищник власти Лжедимитрий там стоит; На лице пылают страсти; Трепеща, он говорит: «Там в чертогах кто-то бродит Шорох — заскрыпела дверь!.. И вот призрак чей-то входит... Это ты — Бориса дщерь!.. О, молю! избавь от взгляда... Укоризною горя, Он вселяет муки ада В грудь преступного царя!.. Но исчезла у порога; Это кто ж мелькнул и стал, Притаясь в углу чертога?.. Это Шуйский!.. Я пропал!..» Так страдал злодей коварный В час спокойствия в Кремле; Проступал бесперестанно Пот холодный на челе. «Не укроюсь я от мщенья!— Он невнятно прошептал.— Для тирана нет спасенья: Друг ему — один кинжал! На престоле, иль на ложе, Иль в толпе на площади, Рано, поздно ли, но всё же Быть ему в моей груди! Прекращу свой век постылый; Мне наскучило страдать Во дворце, как средь могилы, И убийцу нажидать». Сталь нанес — она сверкнула — И преступный задрожал, Смерть тирана ужаснула: Выпал поднятый кинжал. «Не настало еще время,— Простонал он,— но придет, И несносной жизни бремя Тяжкой ношею спадет». Но как будто вдруг очнувшись: «Что свершить решился я?— Он воскликнул, ужаснувшись.— Нет! не погублю себя. Завтра ж, завтра всё разрушу, Завтра хлынет кровь рекой — И встревоженную душу Вновь порадует покой! Вместо праотцев закона Я введу закон римлян; Грозной местью гряну с трона В подозрительных граждан. И твоя падет на плахе, Буйный Шуйский, голова! И, дымясь в крови и прахе, Затрепещешь ты, Москва!» Смолк. Преступные надежды Удалили страх — и он Лег на пышный одр, и вежды Оковал тревожный сон. Вдруг среди безмолвья грянул Бой набата близ дворца, И тиран с одра воспрянул С смертной бледностью лица... Побежал и зрит у входа: Изо всех кремлевских врат Волны шумные народа, Ко дворцу стремясь, кипят. Вот приближились, напали; Храбрый Шуйский впереди — И сарматы побежали С хладным ужасом в груди. «Всё погибло! нет спасенья, Смерть прибежище одно!» — Рек тиран... еще мгновенье — И бросается в окно! Пал на камни, и, при стуках Сабель, копий и мечей, Жизнь окончил в страшных муках Нераскаянный злодей.

Заплатимте тому презрением холодным, Кто хладен может быть к страданиям народным, Старайтесь разгадать цель жизни человека, Постичь дух времени и назначенье века.

В исходе 1612 года юный Михаил Феодорович Романов, последняя отрасль Руриковой династии, скрывался в Костромской области. В то время Москву занимали поляки: сии пришельцы хотели утвердить на российском престоле царевича Владислава, сына короля их Сигизмунда III. Один отряд проникнул в костромские пределы и искал захватить Михаила. Вблизи от его убежища враги схватили Ивана Сусанина, жителя села Домнина, и требовали, чтобы он тайно провел их к жилищу будущего венценосца России. Как верный сын отечества, Сусанин захотел лучше погибнуть, нежели предательством спасти жизнь. Он повел поляков в противную сторону и известил Михаила об опасности: бывшие с ним успели увезти его. Раздраженные поляки убили Сусанина. По восшествии на престол Михаила Феодоровича (в 1613) потомству Сусанина дана была жалованная грамота на участок земли при селе Домнине; ее подтверждали и последующие государи.

«Куда ты ведешь нас?.. не видно ни зги!— Сусанину с сердцем вскричали враги: — Мы вязнем и тонем в сугробинах снега; Нам, знать, не добраться с тобой до ночлега. Ты сбился, брат, верно, нарочно с пути; Но тем Михаила тебе не спасти! Пусть мы заблудились, пусть вьюга бушует, Но смерти от ляхов ваш царь не минует!.. Веди ж нас,— так будет тебе за труды; Иль бойся: не долго у нас до беды! Заставил всю ночь нас пробиться с метелью... Но что там чернеет в долине за елью?» «Деревня!— сарматам в ответ мужичок: — Вот гумна, заборы, а вот и мосток. За мною! в ворота!— избушечка эта Во всякое время для гостя нагрета. Войдите — не бойтесь!» — «Ну, то-то, москаль!.. Какая же, братцы, чертовская даль! Такой я проклятой не видывал ночи, Слепились от снегу соколии очи... Жупан мой — хоть выжми, нет нитки сухой!— Вошед, проворчал так сармат молодой.— Вина нам, хозяин! мы смокли, иззябли! Скорей!.. не заставь нас приняться за сабли!» Вот скатерть простая на стол постлана; Поставлено пиво и кружка вина, И русская каша и щи пред гостями, И хлеб перед каждым большими ломтями. В окончины ветер, бушуя, стучит; Уныло и с треском лучина горит. Давно уж за полночь!.. Сном крепким объяты, Лежат беззаботно по лавкам сарматы. Все в дымной избушке вкушают покой; Один, настороже, Сусанин седой Вполголоса молит в углу у иконы Царю молодому святой обороны!.. Вдруг кто-то к воротам подъехал верхом. Сусанин поднялся и в двери тайком... «Ты ль это, родимый?.. А я за тобою! «Куда ты уходишь ненастной порою? За полночь... а ветер еще не затих; Наводишь тоску лишь на сердце родных!» «Приводит сам бог тебя к этому дому, Мой сын, поспешай же к царю молодому, Скажи Михаилу, чтоб скрылся скорей, Что гордые ляхи, по злобе своей, Его потаенно убить замышляют И новой бедою Москве угрожают! Скажи, что Сусанин спасает царя, Любовью к отчизне и вере горя. Скажи, что спасенье в одном лишь побеге И что уж убийцы со мной на ночлеге». — «Но что ты затеял? подумай, родной! Убьют тебя ляхи... Что будет со мной? И с юной сестрою и с матерью хилой?» — «Творец защитит вас святой своей силой. Не даст он погибнуть, родимые, вам: Покров и помощник он всем сиротам. Прощай же, о сын мой, нам дорого время; И помни: я гибну за русское племя!» Рыдая, на лошадь Сусанин младой Вскочил и помчался свистящей стрелой. Луна между тем совершила полкруга; Свист ветра умолкнул, утихнула вьюга. На небе восточном зарделась заря, Проснулись сарматы — злодеи царя. «Сусанин!— вскричали,— что молишься богу? Теперь уж не время — пора нам в дорогу!» Оставив деревню шумящей толпой, В лес темный вступают окольной тропой. Сусанин ведет их... Вот утро настало, И солнце сквозь ветви в лесу засияло: То скроется быстро, то ярко блеснет, То тускло засветит, то вновь пропадет. Стоят не шелохнясь и дуб и береза, Лишь снег под ногами скрипит от мороза, Лишь временно ворон, вспорхнув, прошумит, И дятел дуплистую иву долбит. Друг за другом идут в молчаньи сарматы; Всё дале и дале седой их вожатый. Уж солнце высоко сияет с небес — Всё глуше и диче становится лес! И вдруг пропадает тропинка пред ними: И сосны и ели, ветвями густыми Склонившись угрюмо до самой земли, Дебристую стену из сучьев сплели. Вотще настороже тревожное ухо: Всё в том захолустье и мертво и глухо... «Куда ты завел нас?» — лях старый вскричал. «Туда, куда нужно!— Сусанин сказал.— Убейте! замучьте!— моя здесь могила! Но знайте и рвитесь: я спас Михаила! Предателя, мнили, во мне вы нашли: Их нет и не будет на Русской земли! В ней каждый отчизну с младенчества любит И душу изменой свою не погубит». «Злодей!— закричали враги, закипев,— Умрешь под мечами!» — «Не страшен ваш гнев! Кто русский по сердцу, тот бодро, и смело, И радостно гибнет за правое дело! Ни казни, ни смерти и я не боюсь: Не дрогнув, умру за царя и за Русь!» «Умри же!— сарматы герою вскричали, И сабли над старцем, свистя, засверкали!— Погибни, предатель! Конец твой настал!» И твердый Сусанин весь в язвах упал! Снег чистый чистейшая кровь обагрила: Она для России спасла Михаила!

1 Когда от русского меча Легли моголы в прах, стеная, Россию бог карать не преставая, Столь многочисленный, как саранча, Приказных род в странах ее обширных Повсюду расселил, Чтобы сердца сограждан мирных Он завсегда, как червь, точил... 2 Кто не слыхал из нас о хищных печенегах, О лютых половцах иль о татарах злых, О их неистовых набегах И о хищеньях их? Давно ль сей край, где Дон и Сосна протекают Средь тучных пажитей и бархатных лугов И их холодными струями напояют, Был достояньем сих врагов? Давно ли крымские наездники толпами Из отческой земли И старцев, и детей, и жен, тягча цепями, В Тавриду дальнюю влекли? Благодаря творцу, Россия покорила Врагов надменных всех И лет за несколько со славой отразила Разбойника славнейшего набег... Теперь лишь только при наездах Свирепствуют одни исправники в уездах.

Элегия Исполнились мои желанья, Сбылись давнишние мечты: Мои жестокие страданья, Мою любовь узнала ты. Напрасно я себя тревожил, За страсть вполне я награжден: Я вновь для счастья сердцем ожил, Исчезла грусть, как смутный сон. Так, окроплен росой отрадной, В тот час, когда горит восток, Вновь воскресает - ночью хладной Полузавялый василек.

Когда душа изнемогала В борьбе с болезнью роковой, Ты посетить, мой друг, желала Уединенный угол мой. Твой голос нежный, взор волшебный Хотел страдальца оживить, Хотела ты покой целебный В взволнованную душу влить. Сие отрадное участье, Сие вниманье, милый друг, Мне снова возвратили счастье И исцелили мой недуг. С одра недуга рокового Я встал и бодр и весел вновь, И в сердце запылала снова К тебе давнишняя любовь. Так мотылек, порхая в поле И крылья опалив огнем, Опять стремится поневоле К костру, в безумии слепом.

Ты посетить, мой друг, желала Уединенный угол мой, Когда душа изнемогала В борьбе с болезнью роковой. Твой милый взор,- твой взор волшебный Хотел страдальца оживить, Хотела ты покой целебный В взволнованную душу влить. Твое отрадное участье, Твое вниманье, милый друг, Мне снова возвращают счастье И исцеляют мой недуг. Я не хочу любви твоей, Я не могу ее присвоить; Я отвечать не в силах ей, Моя душа твоей не стоит. Полна душа твоя всегда Одних прекрасных ощущений, Ты бурных чувств моих чужда, Чужда моих суровых мнений. Прощаешь ты врагам своим - Я не знаком с сим чувством нежным И оскорбителям моим Плачу отмщеньем неизбежным. Лишь временно кажусь я слаб, Движеньями души владею; Не христианин и не раб, Прощать обид я не умею. Мне не любовь твоя нужна, Занятья нужны мне иные: Отрадна мне одна война, Одни тревоги боевые. Любовь никак нейдет на ум: Увы! моя отчизна страждет,- Душа в волненьи тяжких дум Теперь одной свободы жаждет.

У вас в гостях бывать накладно,- Я то заметил уж не раз: Проголодавшися изрядно, Сижу в гостиной целый час Я без обеда и без вас. Порой над сердцем и рассудком С такой жестокостью шутя, Зачем, не понимаю я, Еще шутить вам над желудком?..

Я не хочу любви твоей, Я не могу ее присвоить; Я отвечать не в силах ей, Моя душа твоей не стоит. Полна душа твоя всегда Одних прекрасных ощущений, Ты бурных чувств моих чужда, Чужда моих суровых мнений. Прощаешь ты врагам своим — Я не знаком с сим чувством нежным И оскорбителям моим Плачу отмщеньем неизбежным. Лишь временно кажусь я слаб, Движеньями души владею Не христианин и не раб, Прощать обид я не умею. Мне не любовь твоя нужна, Занятья нужны мне иные: Отрадна мне одна война, Одни тревоги боевые. Любовь никак нейдет на ум: Увы! моя отчизна страждет,— Душа в волненьи тяжких дум Теперь одной свободы жаждет.

Чтоб я младые годы Ленивым сном убил! Чтоб я не поспешил Под знамена свободы! Нет, нет! тому вовек Со мною не случиться; Тот жалкий человек, Кто славой не пленится! Кумир младой души — Она меня, трубою Будя в немой глуши, Вслед кличет за собою На берега Невы! Итак простите вы: Краса благой природы, Цветущие сады, И пышные плоды, И Дона тихи воды, И мир души моей, И кров уединенный, И тишина полей Страны благословенной,— Где, горя, и сует, И обольщений чуждый, Прожить бы мог поэт Без прихотливой нужды; Где б дни его текли Под сенью безмятежной В объятьях дружбы нежной И родственной любви! Всё это оставляя, Пылающий поэт Направит свой полет, Советам не внимая, За чародейкой вслед! В тревожном шуме света, Средь горя и забот, В мои младые лета, Быть может, для поэта Она венок совьет. Он мне в уединеньи, Когда я буду сед, Послужит в утешенье Средь дружеских бесед.

Наш хлебосол-мудрец, В своем уединенье, Прими благодаренье, Которое певец Тебе в стихах слагает За ласковый прием И в них же предлагает Благой совет тишком: В своей укромной сени Живи, как жил всегда, Страшися вредной Лени И другом будь Труда. Люби, как любишь ныне, И угощай гостей В немой своей пустыне Бердяевкой своей¹

На смерть Полины молодой, Твое желанье исполняя, В смущеньи, трепетной рукой, Я написал стихи, вздыхая. Коль не понравятся они, Чего и ожидать нетрудно, Тогда не леность ты вини, А дар от Аполлона скудной, Который дан мне с юных лет; Желал бы я — пачкун бумаги — Писать как истинный поэт, А особливо для Бедраги; Но что же делать?.. силы нет.

Князю E. П. Оболенскому Мне тошно здесь, как на чужбине. Когда я сброшу жизнь мою? Кто даст крыле мне голубине, Да полечу и почию. Весь мир как смрадная могила! Душа из тела рвется вон. Творец! Ты мне прибежище и сила, Вонми мой вопль, услышь мой стон: Приникни на мое моленье, Вонми смирению души, Пошли друзьям моим спасенье, А мне даруй грехов прощенье И дух от тела разреши.

Да будешь, малютка, как папа, бесстрашен, Пусть пламень гусара пылает в крови; Как маменька — доброй душою украшен И общей достоин любви. Но что я желаю — любезность, отвага И пылкость души молодой Уже в колыбели, малютка, с тобой, Без них — не родится Бедрага.

О чем средь ужасов войны Тоска и траур погребальный? Куда бегут на звон печальный Священной Греции сыны? Давно от слез и крови взмокла Эллада средь святой борьбы; Какою ж вновь бедой судьбы Грозят отчизне Фемистокла? Чему на шатком троне рад Тиран роскошного Востока, За что благодарить пророка Спешат в Стамбуле стар и млад? Зрю: в Миссолонге гроб¹ средь храма Пред алтарем святым стоит, Весь катафалк огнем блестит В прозрачном дыме фимиама. Рыдая, вкруг его кипит Толпа шумящего народа,- Как будто в гробе том свобода Воскресшей Греции лежит, Как будто цепи вековые Готовы вновь тягчить ее, Как будто идут на нее Султан и грозная Россия... Царица гордая морей! Гордись не силою гигантской, Но прочной славою гражданской И доблестью своих детей. Парящий ум, светило века, Твой сын, твой друг и твой поэт, Увянул Бейрон в цвете лет В святой борьбе за вольность грека. Из океана своего Текут лета с чудесной силой: Нет ничего уже, что было, Что есть, не будет ничего. Грядой возлягут на твердыни Почить усталые века, Их беспощадная рука Преобратит поля в пустыни. Исчезнут порты в тьме времен, Падут и запустеют грады, Погибнут страшные армады, Возникнет новый Карфаген... Но сердца подвиг благородный Пребудет для души младой К могиле Бейрона святой Всегда звездою путеводной. Британец дряхлый поздних лет Придет, могильный холм укажет И гордым внукам гордо скажет: "Здесь спит возвышенный поэт! Он жил для Англии и мира, Был, к удивленью века, он Умом Сократ, душой Катон И победителем Шекспира. Он всё под солнцем разгадал, К гоненьям рока равнодушен, Он гению лишь был послушен, Властей других не признавал. С коварным смехом обнажила Судьба пред ним людей сердца, Но пылкая душа певца Презрительных не разлюбила. Когда он кончил юный век В стране, от родины далекой, Убитый грустию жестокой, О нем сказал Европе грек: "Друзья свободы и Эллады Везде в слезах в укор судьбы; Одни тираны и рабы Его внезапной смерти рады".

Земли минутный поселенец, Земли минутная краса, Зачем так рано, мой младенец, Ты улетел на небеса? Зачем в юдоли сей мятежной, О ангел чистой красоты, Среди печали безнадежной Отца и мать покинул ты?

Пр[асковье] Тих[оновне] Чир—ной Под тенью миртов и акаций В могиле скромной сей Лежит прелестная подруга юных граций: Ни плачущий Эрот, ни скорбный Гименей, Ни прелесть майской розы, Ни друга юного, ни двух младенцев слезы Спасти Полину не могли! Судьбы во цвете лет навеки обрекли Ее из пламенных объятий Супруга нежного, детей, сестер и братий В объятья хладные земли...

Князю E. П. Оболенскому О милый друг, как внятен голос твой, Как утешителен и сердцу сладок: Он возвратил душе моей покой И мысли смутные привел в порядок. Ты прав: Христос спаситель нам один, И мир, и истина, и благо наше; Блажен, в ком дух над плотью властелин, Кто твердо шествует к Христовой чаше. Прямой мудрец: он жребий свой вознес, Он предпочел небесное земному, И, как Петра, ведет его Христос По треволнению мирскому. Душою чист и сердцем прав, Перед кончиною подвижник постоянный, Как Моисей с горы Навав, Узрит он край обетованный. _____________ Для цели мы высокой созданы: Спасителю, сей истине верховной, Мы подчинять от всей души должны И мир вещественный и мир духовный. Для смертного ужасен подвиг сей, Но он к бессмертию стезя прямая; И благовествуя, мой друг, речет о ней Сама нам истина святая: "[И плоть и кровь преграды вам поставит, Вас будут гнать и предавать, Осмеивать и дерзостно бесславить, Торжественно вас будут убивать, Но тщетный страх не должен вас тревожить.] И страшны ль те, кто властен жизнь отнять И этим зла вам причинить не может. Счастлив, кого Отец мой изберет, Кто истины здесь будет проповедник; Тому венец, того блаженство ждет, Тот царствия небесного наследник". Как радостно, о друг любезный мой, Внимаю я столь сладкому глаголу И, как орел, на небо рвусь душой, Но плотью увлекаюсь долу.

Оставь меня! Я здесь молю: Да всеблагое провиденье Отпустит деве преступленье, Что я тебя еще люблю. Молю, да ненависть заступит Преступной страсти пламень злой,— И честь, и стыд, и мой покой Ценой достойною искупит.

В лесу дремучем на поляне Отряд наездников сидит. Окрестность вся в седом тумане; Кругом осенний ветр шумит, На тусклый месяц набегают Порой густые облака; Надулась черная река, И молнии вдали сверкают. Плащи навешаны шатром На пиках, в глубь земли вонзенных; Биваки в сумраке ночном Вокруг костров воспламененных! Средь них толпами удальцы: Ахтырцы, бугцы и донцы. Пируют всадники лихие, Заботы трудны боевые, Свершив отчаянный набег; Но весел шумный их ночлег: Живой беседой сокращают Они друг другу час ночной, Дела вождей страны родной Воспоминаньем оживляют И лес угрюмый и густой Веселым пеньем пробуждают. «Вкушает враг беспечный сон; Но мы не спим, мы надзираем — И вдруг на стан со всех сторон, Как снег внезапный, налетаем. В одно мгновенье враг разбит, Врасплох застигнут удальцами, И вслед за ними страх летит С неутомимыми донцами. Свершив набег, мы в лес густой С добычей вражеской уходим И там за чашей круговой Минуты отдыха проводим. С зарей бросаем свой ночлег, С зарей опять с врагами встреча, На них нечаянный набег Иль неожиданная сеча». Так сонмы ратников простых Досуг беспечный провождали.

Поверь, я знаю уж, Дорида, Про то, что скрыть желаешь ты... Твой тусклый взор и томность вида Отцветшей рано красоты Мне слишком много объяснили: Тебя, прелестная, пленили Любви неясные мечты. Они, везде тебя тревожа, В уединение манят И среди девственного ложа Отраду слабую дарят, Лишь жажду наслаждений множа. Как жертвуешь ты сим мечтам При свете дня или во мраке ночи, Почти закрывшиеся очи Склоняешь с робостью к дверям, И если юная подруга Иль кто другой к тебе войдет, В одно мгновенье от испуга Румянец нежный пропадет. Потупишь взор... Несвязность речи, И твой смущенный робкий вид, И неожиданность сей встречи Тебя кой в чем изобличит... Но ты краснеешь, друг бесценный, Меня давно ты поняла, Оставь же сей порок презренный, Доколь совсем не отцвела... Беги! беги сего порока, В мечтах себя не погуби, Не будь сама к себе жестока, И хоть меня ты полюби.

Повсюду вопли, стоны, крики, Везде огонь иль дым густой. Над белокаменной Москвой Лишь временем Иван Великий Сквозь огнь, сквозь дым и мрак ночной Столпом огромным прорезался И, в небесах блестя челом, Во всем величии своем Великой жертвой любовался.

1 Слава богу на небе, а свободе на сей земле! Чтобы правде ее не измениваться, Ее первым друзьям не состареться, Их саблям, кинжалам не ржаветься, Их добрым коням не изъезживаться. Слава богу на небе, а свободе на сей земле! Да и будет она православным дана. Слава! 2 Как идет мужик из Новагорода, У того мужика обрита борода; Он ни плут, ни вор, за спиной топор; А к кому он придет, тому голову сорвет. Кому вынется, тому сбудется; А кому сбудется, не минуется. Слава! 3 Вдоль Фонтанки-реки квартируют полки, Их и учат, их и мучат, ни свет ни заря! Что ни свет ни заря, для потехи царя! Разве нет у них рук, чтоб избавиться мук? Разве нет штыков на князьков-голяков? Да Семеновский полк покажет им толк. А кому сбудется, не минуется. Слава! 4 Сей, Маша, мучицу, пеки пироги: К тебе будут гости, к тирану враги, Не с иконами, не с поклонами, А с железом да с законами. Что мы спели, не минуется ему, И в последний раз крикнет: «Быть по сему!» 5 Уж как на небе две радуги, А у добрых людей две радости: Правда в суде да свобода везде,— Да и будут они россиянам даны. Слава! 6 Уж вы вейте веревки на барские головки, Вы готовьте ножей на сиятельных князей, И на место фонарей поразвешивать царей. Тогда будет тепло, и умно, и светло. Слава! 7 Как идет кузнец из кузницы, слава! Что несет кузнец? Да три ножика: Вот уж первой-то нож на злодеев вельмож, А другой-то нож — на судей на плутов, А молитву сотворя,— третий нож на царя! Кому вынется, тому сбудется, Кому сбудется, не минуется. Слава!

Элегия Покинь меня, мой юный друг,- Твой взор, твой голос мне опасен: Я испытал любви недуг, И знаю я, как он ужасен... Но что, безумный, я сказал? К чему укоры и упреки? Уж я твой узник, друг жестокий, Твой взор меня очаровал. Я увлечен своей судьбою, Я сам к погибели бегу: Боюся встретиться с тобою, А не встречаться не могу.

(Подражание VII посланию Депрео) Питомец важных муз, служитель Аполлона, Певец, который нам паденье Илиона И битвы грозные ахеян и троян, С Пелидом бедственну вражду Агамемнона, Вторженье Гектора в враждебный греков стан, И бой и смерть сего пергамского героя Воспел пленительно на лире золотой, На древний лад ее с отважностью настроя, И путь открыл себе бессмертья в храм святой! Не думай, чтоб и ты, пленя всех лирой звучной, От всех хвалу обрел во мзду своих трудов; Борение с толпой совместников, врагов, И с предрассудками, и с завистью докучной — Всегдашний был удел отличнейших певцов! Ах! иногда они в друзьях врагов встречали, И, им с беспечною вверяяся душой, У сердца нежного змею отогревали И целый век кляли несчастный жребий свой... Судьи-завистники, убийцы дарований, Везде преследуют несчастного певца; И похвалы друзей, и шум рукоплесканий, И лавры свежие прекрасного венца — Всё души низкие завистников тревожит, Всё дикую вражду к их бедной жертве множит! Одна, одна лишь смерть гоненья прекратит, И, успокоясь в мирной сени, Дань должной похвалы возьмет с потомства гений И, торжествующий, зоилов постыдит. Таланта каждого сопутник неизменный, Негодование толпы непросвещенной И зависть злобная — его всегдашний враг — Оспоривали здесь ко славе каждый шаг Творца «Димитрия», «Фингала», «Поликсены»; Любимца первого российской Мельпомены Яд низкой зависти спокойствия лишил И, сердце отравив, дни жизни сократил. Но весть печальная лишь всюду пролетела, Почувствовали все, что без него у нас Трагедия осиротела... Тогда судей-невежд умолк презренный глас, Венки посыпались, и зависть онемела... Судьбу подобную ж Фонвизин претерпел, И Змейкина, себя узнавши в Простаковой, Сулила автору жизнь скучную в удел В стране далекой и суровой... На трудном поприще ты только мог один В приятной звучности прелестного размера Нам верно передать всю красоту картин И всю гармонию Гомера. Не удивляйся же, что зависть вкруг тебя Шипит, как черная змея! И здесь, как и везде, нас небо наставляет; Мудрец во всем, во всем читает Уроки для себя: На лоне праздности дремавший долго гений, Стрелами зависти быв пробужден от лени, Ширяясь, как орел, на небеса парит И с высоты на низ с презрением глядит, Где клеветой его порочит пустомеля... Так деспот-кардинал с ученою толпой Уничижить хотел бессмертного Корнеля, На «Сида» воружил зоилов дерзкий рой! «Сид» бранью угнетен, но трагик оскорбленный Явился с «Цинною» во храме Мельпомены — И посрамленный кардинал Смотрел с ничтожными льстецами, Как гением своим Корнель торжествовал Над Академией и жалкими судьями! Так и Жуковский¹ наш, любимый Феба сын, Сокровищ языка счастливый властелин, Возвышенного полн, Эдема пышны двери, В ответ ругателям, открыл для юной пери. И ты примеру следуй их, И на суждения завистников твоих, На площадную брань и приговор суровый С Гомером отвечай всегда беседой новой. Орла ль, парящего среди эфирных стран, В полете карканьем удержит наглый вран? Иди бестрепетно проложенной стезею И лавры свежие рви смелою рукою; Пускай завистники вокруг тебя шипят! О Гнедич! Вопли их, и дикие и громки, Тобой заслуженной хвалы не заглушат: Защитник твой — Гомер, твои судьи — потомки! Зачем тревожиться, когда твоих трудов Не вздумает читать какой-нибудь Вралёв, Иль жалкий Азбукин, иль Клит-стихокропатель, Иль в колпаке магистр, или Дамон-ругатель? Нет, нет! читателей достоин ты других; Желаю, Гнедич, я, чтобы в стихах твоих Восторги сладкие поэты почерпали, Чтобы царица-мать красе дивилась их, Чтоб перевод прекрасный твой читали С воспламененною душой Изящного ценители прямые, Хранящие любовь к стране своей родной И посвященные муз в таинства святые. Не много их! Зато внимание певцам Средь вопля дикого должно быть драгоценно, Как в Ливии, от солнца раскаленной, Для странника ручей, журчащий по пескам...

Князю E. П. Оболенскому Прими, прими, святый Евгений, Дань благодарную певца, И слово пламенных хвалений, И слезы, катящи с лица. Отныне день твой до могилы Пребудет свят душе моей: В сей день твой соимянник милый Освобожден был от цепей.

К М. Г. Бедраге Бежавший от сует И от слепой богини, Твой друг, младой поэт, Вдруг стал анахорет И жизнь ведет в пустыне. В душе моей младой Нет боле жажды славы, И шумные забавы Сменил я на покой. Безумной молодежи Покажется смешно, Что я не пью вино, Что мне вода дороже И что я сплю давно На одиноком ложе, Но, несмотря на то, На тихий звук свирели В уютный домик мой Вертлявою толпой Утехи налетели И весело обсели В нем все углы, мой друг; С печалию ж докучной Сопутник неразлучный, Томительный недуг И, дочь мирского шума Со свитою своей, Души угрюмой дума От хижины моей Стремятся торопливо... Лишь только боязливо Задумчивость порой Заглянет в угол мой, Покойный и счастливый. «Оставив шумный свет И негу сладострастья, Как мог во цвете лет Найти дорогу счастья Твой ветреный поэт?»— Ты спросишь в изумленьи. Мой друг! в уединеньи, Как пышные цветы, Кипят в воображеньи Прелестные мечты... Они волшебной силой В тени моей немой, С своей подругой милой — Фантазией младой, Меня увеселяют Чудесною игрой И сердцу возвращают Утраченный покой, Который мне в пустыне Милее всех даров Обманчивой богини: И злата, и чинов, И шумных пирований, И ласковых речей, И ветреных лобзаний Предательниц-цирцей... Но ты, мой друг бесценный, Быть может, хочешь знать, Как дни мои летят В Украйне отдаленной. Изволь: твой друг младой, Простясь с коварным миром, С свободою златой, Душ пламенных кумиром, Живет в степи глухой, Судьбу благословляя; Он с ложа здесь встает, Зарю предупреждая, И в садик свой идет Немного потрудиться, Взяв заступ, на грядах. Когда ж устанет рыться, Он, с книгою в руках, Под тень дерев садится И в пламенных стихах Иль в прозе, чистой, плавной, Чужд горя и забот, Восторги сладки пьет. То Пушкин¹ своенравный, Парнасский наш шалун, С «Русланом и Людмилой», То Батюшков², резвун, Мечтатель легкокрылый, То Баратынский³ милый, Иль с громом звучных струн, И честь и слава россов, Как диво-исполин, Парящий Ломоносов⁴, Иль Озеров, Княжнин, Иль Тацит-Карамзин⁵ С своим девятым томом; Иль баловень Крылов⁶ С гремушкою и Момом, Иль Гнедич и Костров Со стариком Гомером, Или Жан-Жак Руссо С проказником Вольтером, Воейков-Буало, Жуковский несравненный, Иль Дмитриев почтенный, Иль фаворит его Милонов — бич пороков, Иль ветхий Сумароков⁷, Иль «Душеньки» творец, Любимец муз и граций, Иль важный наш Гораций, Поэтов образец, Иль сладостный певец, Нелединский унылый, Или Панаев милый С идиллией своей — В тиши уединенной Дарят попеременно Мечты душе моей. Но полдень! В дом укромный Иду; давно уж там Меня обед ждет скромный; Приятный фимиам От сочных яств курится; Мгновенно возбудится Завидный аппетит — И труженик-пиит За шаткий стол садится... Потом на одр простой Он на часок приляжет; Бог сна, Морфей младой, Ему гирлянду свяжет Из маковых цветов, И в легком сне покажет Приятелей-певцов... Они все в Петрополе; В моей счастливой доле Лишь их недостает! Под вечер за работу Иль в сад, иль в кабинет, Иль грозно на охоту С котомкой за спиной Иду с ружьем — на бой Иль с зайцами, иль с дичью! И, возвратясь домой, Обременен добычью, Пью ароматный чай... Вдруг входит невзначай Ко мне герой Кавказа, Которого в горах Ни страшная зараза, Ни абазех, ни бах, Ни грозный кабардинец, Ни яростный лезгин, Ни хищный абазинец Среди своих долин Шесть лет не в силах были Дух твердый сокрушить... Непобедимым быть, Казалося, судили Герою небеса! Но вдруг его пленили Прелестные глаза... Вздыхая и вздыхая, Не умер чуть боец; Но сжалясь наконец, Красавица младая И сердце и себя, Героя полюбя, С рукой ему вручила Во храме под венцом; Но скоро изменила И молодым певцом Бойца переменила... Сей отставной майор, Гроза Кавказских гор, Привез с собой газеты. Принявши грозный вид,— «Почто,— входя, кричит,— Мои младые леты С такою быстротой, О труженик младой! Сокрылись в безднах Леты? Война, война кипит! В Морее пышет пламя! Подняв свободы знамя, Грек Оттоману мстит! А я, а я не в силах Лететь туда стрелой, Куда стремлюсь душой! Кровь тихо льется в жилах И с каждым, с каждым днем Всё более хладеет; Рука владеть мечом Как прежде — не умеет, И бич Кавказских стран Час от часу дряхлеет, И грозный Оттоман Пред ним не побледнеет!» Со вздохом кончив речь, Майор с себя снимает Полузаржавый меч И слезы отирает. О прошлой старине, О Сечи своевольной, О мире, о войне Поговорив довольно, Мы к ужину идем; Там снова в разговоры, А изредка и в споры, Разгорячась вином, Майор со мной вступает, И Порту и Кавказ В покое оставляет, Поэзию ругает И приступом Парнас Взять грозно обещает!.. Но вот уж первый час! Морфей зовет к покою И старому герою На вежды веет сон, Вакх также наступает, А старость помогает, И в спальну быстро он, Качаясь, отступает, В атаке с трех сторон... Майора в ретираде До ложа проводя, Я освежить себя Иду в прохладном саде: Чуть слышный ветерок, Цветов благоуханье, Лепечущий поток, Листочков трепетанье, И мрак, и тень древес, И тишина ночная, Пучина голубая Безоблачных небес, И в ней, в дали безбрежной, Уныла и бледна, Средь ярких звезд одна, Как лебедь белоснежный, Плывущая луна; И древ и неба своды, И хижинка моя, Смотрящиеся в воды Шумящего ручья, И лодки колыханье, И Филомелы глас — Всё, всё очарованье В священный ночи час! Природы красотами Спокойно насладясь, Я тихими шагами В приют свой возвращусь, Пенатам поклонюсь, К ним верой пламенея, И на одре простом В объятиях Морфея Забудусь сладким сном... Так юного поэта, Вдали от шуму света, Проходят дни в глуши; Ничто его души, Мой друг, не беспокоит, И он в немой тиши Воздушны замки строит! Заботы никогда Его не посещают, Напротив, завсегда С ним вместе обитают Свобода и покой С веселостью беспечной... Но здесь мне жить не вечно, И час разлуки злой С пустынею немой Мчит время быстротечно! Покину скоро я Украинские степи, И снова на себя Столичной жизни цепи, Суровый рок кляня, Увы, надену я! Опять подчас в прихожей Надутого вельможи, Тогда как он покой На пурпуровом ложе С прелестницей младой Вкушает безмятежно, Ее лобзая нежно, С растерзанной душой, С главою преклоненной Меж челядью златой, И чинно и смиренно Я должен буду ждать Судьбы своей решенья От глупого сужденья, Которое мне дать Из милости рассудит Ленивый полуцарь, Когда его разбудит В полудни секретарь... . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . Для пылкого поэта Как больно, тяжело В триумфе видеть зло И в шумном вихре света Встречать везде ханжей, Корнетов-дуэлистов, Поэтов-эгоистов Или убийц-судей, Досужих журналистов, Которые тогда, Как вспыхнула война На Юге за свободу, О срам! о времена! Поссорились за оду!..

А. А. В[оейково]й Потух последний солнца луч; Луна обычный путь свершала — То пряталась, то из-за туч, Как стройный лебедь, выплывала; И ярче заблистав порой, Над берегом Лыбеди скромной, Свет бледный проливала свой На терем пышный и огромной. Все было тихо... лишь поток, Журча, роптал между кустами И перелетный ветерок В дуброве шелестел ветвями. Как месяц утренний, бледна, Рогнеда в горести глубокой Сидела с сыном у окна В светлице ясной и высокой. От вздохов под фатой у ней Младые перси трепетали, И из потупленных очей, Как жемчуг, слезы упадали. Глядел невинный Изяслав На мать умильными очами, И, к персям матери припав, Он обвивал ее руками. «Родимая!— твердил он ей,— Ты все печальна, ты все вянешь: Когда же будешь веселей, Когда грустить ты перестанешь? О! полно плакать и вздыхать, Твои мне слезы видеть больно,— Начнешь ты только горевать, Встоскуюсь вдруг и я невольно. Ты б лучше рассказала мне Деянья деда Рогволода, Как он сражался на войне, И о любви к нему народа». — «О ком, мой сын, напомнил ты? Что от меня узнать желаешь? Какие страшные мечты Ты сим в Рогнеде пробуждаешь!.. Но так и быть; исполню я, Мой сын, души твоей желанье: Пусть Рогволодов дух в тебя Вдохнет мое повествованье; Пускай оно в груди младой Зажжет к делам великим рвенье, Любовь к стране твоей родной И к притеснителям презренье... Родитель мой, твой славный дед, От тех варягов происходит, Которых дивный ряд побед Мир в изумление приводит. Покинув в юности своей Дремучей Скании дубравы, Вступил он в землю кривичей Искать владычества и славы. Народы мирной сей страны На гордых пришлецов восстали, И смело грозных чад войны В руках с оружием встречали... Но тщетно! роковой удел Обрек в подданство их герою — И скоро дед твой завладел Обширной Севера страною. Воздвигся Полоцк. Рогволод Приветливо и кротко правил И, привязав к себе народ, Власть князя полюбить заставил... При Рогволоде кривичи Томились жаждой дел великих; Сверкали в дебрях им мечи, Литовцев поражая диких. Иноплеменные цари Союза с Полоцком искали, И чуждые богатыри Ему служить за честь вменяли». Но шум раздался у крыльца... Рогнеда повесть прерывает И видит: пыль и пот с лица Гонец усталый отирает. «Княгиня!— он вещал, войдя: — Гоня зверей в дубраве смежной, Владимир посетить тебя Прибудет в терем сей прибрежной». — «И так он вспомнил об жене... Но не желание свиданья... О нет! влечет его ко мне — Одна лишь близость расстоянья!» — Вещала — и сверкнул в очах Негодованья пламень дикий. Меж тем уж пронеслись в полях Совы полуночные крики... Сгустился мрак... луна чуть-чуть Лучом трепещущим светила; Холодный ветер начал дуть, И буря страшная завыла! Лыбедь вскипела меж брегов; С деревьев листья полетели; Дождь проливной из облаков, И град, и вихорь зашумели, Скопились тучи... и с небес Вилася молния змиею; Гром грохотал — от молний лес То здесь, то там пылал порою!.. Внезапно с бурей звук рогов В долине глухо раздается: То вдруг замолкнет средь громов, То снова с ветром пронесется... Вот звуки ближе и громчей... Замолкли... снова загремели... Вот топот скачущих коней, И всадники на двор взлетели. То был Владимир. На крыльце Его Рогнеда ожидала; На сумрачном ее лице Неведомая страсть пылала. Смущенью мрачность приписав, Герой супругу лобызает И, сына милого обняв, Его приветливо ласкает. Отводят отроки коней... С Рогнедой князь идет в палаты, И вот, в кругу богатырей, Садится он за пир богатый. Под тучным вепрем стол трещит, Покрытый скатертию браной; От яств прозрачный пар летит И вьется по избе брусяной. Звездясь, янтарный мед шипит, И ходит чаша круговая. Все веселятся... но грустит Одна Рогнеда молодая. «Воспой деянья предков нам!» — Бояну витязи вещали. Певец ударил по струнам — И вещие зарокотали. Он славил Рюрика судьбу, Пел Святославовы походы, Его с Цимискием борьбу И покоренные народы; Пел удивление врагов, Его нетрепетность средь боя, И к славе пылкую любовь, И смерть, достойную героя... Бояна пламенным словам Герои с жадностью внимали И, праотцев чудясь делам, В восторге пылком трепетали. Певец умолкнул... но опять Он пробудил живые струны И начал князя прославлять И грозные его перуны: «Дружины чуждые громя, Давно ль наполнил славой бранной Ты дальней Нейстрии поля И Альбиона край туманной? Давно ли от твоих мечей Упали Полоцка твердыни И нивы храбрых кривичей Преобратилися в пустыни? Сам Рогволод...» Вдруг тяжкий стон И вопль отчаянья Рогнеды Перерывают гуслей звон И радость шумную беседы... «О, успокойся, друг младой!— Вещал ей князь,— не слез достоин, Но славы, кто в стране родной И жил и кончил дни как воин. Воскреснет храбрый Рогволод В делах и чадах Изяслава, И пролетит из рода в род Об нем, как гром гремящий, слава». Рогнеды вид покойней стал; В очах остановились слезы, Но в них какой-то огнь сверкал, И на щеках пылали розы... При стуках чаш Боян поет, Вновь тешит князя и дружину... Но кончен пир — и князь идет В великолепную одрину. Сняв меч, висевший при бедре, И вороненые кольчуги, Он засыпает на одре В объятьях молодой супруги. Сквозь окон скважины порой Проникнув, молния пылает И брачный одр во тьме ночной С четой лежащей освещает. Бушуя, ставнями стучит И свищет в щели ветр порывный; По кровле град и дождь шумит, И гром гремит бесперерывный. Князь спит покойно... Тихо встав, Рогнеда светоч зажигает И в страхе, вся затрепетав, Меч тяжкий со стены снимает... Идет... стоит... ступила вновь... Едва дыханье переводит... В ней то кипит, то стынет кровь... Но вот... к одру она подходит... Уж поднят меч!.. вдруг грянул гром, Потрясся терем озаренный — И князь, объятый крепким сном, Воспрянул, треском пробужденный,— И пред собой Рогнеду зрит... Ее глаза огнем пылают... Поднятый меч и грозный вид Преступницу изобличают... Меч выхватив, ей князь вскричал: «На что дерзнула в исступленье?..» — «На то, что мне повелевал Ужасный Чернобог,— на мщенье!» — «Но долг супруги, но любовь?..» — «Любовь! к кому?.. к тебе, губитель?.. Забыл, во мне чья льется кровь, Забыл ты, кем убит родитель!.. Ты, ты, тиран, его сразил! Горя преступною любовью, Ты жениха меня лишил И братнею облился кровью! Испепелив мой край родной, Рекой ты кровь в нем пролил всюду И Полоцк, дивный красотой, Преобратил развалин в груду. Но недовольный... местью злой К бессильной пленнице пылая, Ты брак свой совершил со мной При зареве родного края! Повлек меня в престольный град; Тебе я сына даровала... И что ж?., еще презренья хлад В очах тирана прочитала!.. Вот страшный ряд ужасных дел, Владимира покрывших славой! Не через них ли приобрел Ты на любовь Рогнеды право?.. Страдала, мучилась, стеня, Вся жизнь текла моя в кручине; Но, боги! не роптала я На вас в злосчастиях доныне!.. Впервые днесь ропщу!.. увы!.. Почто губителя отчизны Сразить не допустили вы И совершить достойной тризны! С какою б жадностию я На брызжущую кровь глядела, С каким восторгом бы тебя, Тиран, угасшего узрела!..» Супруг, слова прервав ее, В одрину стражу призывает. «Ждет смерть, преступница, тебя!— Пылая гневом, восклицает.— С зарей готова к казни будь! Сей брачный одр пусть будет плаха! На нем пронжу твою я грудь Без сожаления и страха!» Сказал — и вышел. Вдруг о том Мгновенно слух распространился — И терем, весь объятый сном, От вопля женщин пробудился... Бегут к княгине, слезы льют; Терзаясь близостью разлуки, Себя в младые перси бьют И белые ломают руки... В тревоге все — лишь Изяслав В объятьях сна, с улыбкой нежной, Лежит, покровы разметав, Покой вкушая безмятежный. Об участи Рогнеды он В мечтах невинности не знает; Ни бури рев, ни плач, ни стон От сна его не пробуждает. Но перестал греметь уж гром, Замолкли ветры в чаще леса, И на востоке голубом Редела мрачная завеса. Вся в перлах, злате и сребре, Ждала Рогнеда без боязни На изукрашенном одре Назначенной супругом казни. И вот денница занялась, Сверкнул сквозь окна луч багровый И входит с витязями князь В одрину, гневный и суровый. «Подайте меч!» — воскликнул он, И раздалось везде рыданье,— «Пусть каждого страшит закон! Злодейство примет воздаянье!» И, быстро в храмину вбежав: «Вот меч! коль не отец ты ныне, Убей!— вещает Изяслав,— Убей, жестокий, мать при сыне!» Как громом неба поражен, Стоит Владимир и трепещет, То в ужасе на сына он, То на Рогнеду взоры мещет... Речь замирает на устах, Сперлось дыханье, сердце бьется; Трепещет он; в его костях И лютый хлад и пламень льется, В душе кипит борьба страстей: И милосердие и мщенье... Но вдруг с слезами из очей — Из сердца вырвалось: прощенье!

П. А. Муханову

Под словом Сибирь разумеется ныне неизмеримое пространство от хребта Уральского до берегов Восточного океана. Некогда Сибирским царством называлось небольшое татарское владение, коего столица, Искер, находилась на реке Иртыше, впадающей в Обь. В половине XVI века сие царство зависело от России. В 1569 году царь Кучум был принят под руку Иоанна Грозного и обязался платить дань. Между тем сибирские татары и подвластные им остяки и вогуличи вторгались иногда в пермские области. Это заставило российское правительство обратить внимание на обеспечение сих украйн укрепленными местами и умножением в них народонаселения. Богатые в то время купцы Строгоновы получили во владение обширные пустыни на пределах Пермии: им дано было право заселить их и обработать. Сзывая вольницу, сии деятельные помещики обратились к казакам, кои, не признавая над собою никакой верховной власти, грабили на Волге промышленников и купеческие караваны. Летом 1579 года 540 сих удальцов пришли на берега Камы; предводителей у них было пятеро, главный назывался Ермак Тимофеев. Строгоновы присоединили к ним 300 человек разных всельников, снабдили их порохом, свинцом и другими припасами и отправили за Уральские горы (в 1581 г.). В течение следующего года казаки разбили татар во многих сражениях, взяли Искер, пленили Кучумова племянника, царевича Маметкула, и около трех лет господствовали в Сибири. Между тем число их мало-помалу уменьшалось: много погибло от оплошности. Сверженный Кучум бежал в киргизские степи и замышлял способы истребить казаков. В одну темную ночь (5 августа 1584 г.), при сильном дожде, он учинил неожиданное нападение: казаки защищались мужественно, но не могли стоять долго; они должны были уступить силе и незапности удара. Не имея средств к спасению, кроме бегства, Ермак бросился в Иртыш, в намерении переплыть на другую сторону, и погиб в волнах. Летописцы представляют сего казака героя крепкотелым, осанистым и широкоплечим, он был роста среднего, имел плоское лицо, быстрые глаза, черную бороду, темные и кудрявые волосы. Несколько лет после сего Сибирь была оставлена россиянами; потом пришли царские войска и снова завладели ею. В течение XVII века беспрерывные завоевания разных удальцов-предводителей отнесли пределы Российского государства к берегам Восточного океана.

Ревела буря, дождь шумел, Во мраке молнии летали, Бесперерывно гром гремел, И ветры в дебрях бушевали... Ко славе страстию дыша, В стране суровой и угрюмой, На диком бреге Иртыша Сидел Ермак, объятый думой. Товарищи его трудов, Побед и громозвучной славы, Среди раскинутых шатров Беспечно спали близ дубравы. «О, спите, спите,— мнил герой,— Друзья, под бурею ревущей; С рассветом глас раздастся мой, На славу иль на смерть зовущий! Вам нужен отдых; сладкий сон И в бурю храбрых успокоит; В мечтах напомнит славу он И силы ратников удвоит. Кто жизни не щадил своей В разбоях, злато добывая, Тот думать будет ли о ней, За Русь святую погибая? Своей и вражьей кровью смыв Все преступленья буйной жизни И за победы заслужив Благословения отчизны,— Нам смерть не может быть страшна; Свое мы дело совершили: Сибирь царю покорена, И мы — не праздно в мире жили!» Но роковой его удел Уже сидел с героем рядом И с сожалением глядел На жертву любопытным взглядом. Ревела буря, дождь шумел, Во мраке молнии летали, Бесперерывно гром гремел, И ветры в дебрях бушевали. Иртыш кипел в крутых брегах, Вздымалися седые волны, И рассыпались с ревом в прах, Бия о брег, козачьи челны. С вождем покой в объятьях сна Дружина храбрая вкушала; С Кучумом буря лишь одна На их погибель не дремала! Страшась вступить с героем в бой, Кучум к шатрам, как тать презренный, Прокрался тайною тропой, Татар толпами окруженный. Мечи сверкнули в их руках — И окровавилась долина, И пала грозная в боях, Не обнажив мечей, дружина... Ермак воспрянул ото сна И, гибель зря, стремится в волны, Душа отвагою полна, Но далеко от брега челны! Иртыш волнуется сильней — Ермак все силы напрягает И мощною рукой своей Валы седые рассекает... Плывет... уж близко челнока — Но сила року уступила, И, закипев страшней, река Героя с шумом поглотила. Лишивши сил богатыря Бороться с ярою волною, Тяжелый панцирь — дар царя Стал гибели его виною. Ревела буря... вдруг луной Иртыш кипящий серебрился, И труп, извергнутый волной, В броне медяной озарился. Носились тучи, дождь шумел, И молнии еще сверкали, И гром вдали еще гремел, И ветры в дебрях бушевали.

К А. Бестужеву Не сбылись, мой друг, пророчества Пылкой юности моей: Горький жребий одиночества Мне сужден в кругу людей. Слишком рано мрак таинственный Опыт грозный разогнал, Слишком рано, друг единственный, Я сердца людей узнал. Страшно дней не ведать радостных, Быть чужим среди своих, Но ужасней истин тягостных Быть сосудом с дней младых. С тяжкой грустью, с черной думою Я с тех пор один брожу И могилою угрюмою Мир печальный нахожу. Всюду встречи безотрадные! Ищешь, суетный, людей, А встречаешь трупы хладные Иль бессмысленных детей...

Тюрьма мне в честь, не в укоризну, За дело правое я в ней, И мне ль стыдиться сих цепей, Коли ношу их за Отчизну.