Все стихи Степана Щипачева

Март при Советской власти шел впервые. Капель дробилась на ветру пыльцой. Входила в Кремль машина. Часовые еще не знали Ленина в лицо. У стен зубчатая лежала тень. В ботинках и обмотках часовые переминались у порот. Впервые в Кремль въехал Ленин. Был прекрасный день! Даль за бойницами была ясна. Он из машины вышел, кепку тронул. Шла по земле великая весна - и падали правительства и троны.

Какого мненья о себе прославленный Казбек? Высокомерен ли Эльбрус? Судить я не берусь. Когда они туманы пьют из звездного ковша, вдруг прозревая, жизнь свою читают не спеша. Холодной вечности сродни стоят, и суть проста: такими не были б они без горного хребта, когда бы их не поднял он под купол голубой, раздвинув смутный горизонт, не подпирая собой... . Понять ли самому хребту, как в смысл ни погружен, вершин (своих же) высоту, где воздух разрежён, где холоду искриться днем, где ночью спать звезде, что судят на земле о нем по этой высоте.

Порой мне кажется: тихи в наш громкий век мои стихи. Но были б громче — вдвое, втрое — перекричишь ли грохот строек? Пускай иным не угодишь, во мне уверенность все та же: кричать не надо. Если даже ты с целым миром говоришь.

Отчеканенный моей страной, день, как звонкая монета, золот. Солнца лик — на стороне одной, на другой — сияют серп и молот. Я хочу, чтоб труд мой стоил золотого прожитого дня. Их ведь не без счету у меня: можно ли их тратить на пустое!

Жаль не то, что день опять вот прожит, Что опять закат разбрызгал краски, Жаль, что столько милых и хороших Вянет женщин без любви, без ласки. Многим трудно вспомнить день единый, День, что в сердце носят тайной датой. Скоро брызнут первые седины, Запропали женихи куда-то. Затерялись в жизни, запропали, Многие геройской смертью пали. Кто тех женщин тронет словом едким Или же осудит молчаливо, Что при них замужние соседки На мужей своих глядят ревниво?

Жил мальчик в деревне, в лесном краю, и знал только лес да деревню свою, да зауральского неба синь, да гору немного повыше осин. Белела гора над чащей лесной своей известковою белизной. Любил паренек взбираться на гору, подолгу оттуда дивиться простору. Простой паренек темно-русый, должно быть, тогда и влюбился ты в мир, где есть высота Эльбруса, упорство труда и полет мечты.

За селом синел далекий лес. Рожь качалась, колос созревал. Молодой буденновский боец у межи девчонку целовал. Был у парня залихватский чуб, на губе мальчишеский пушок. Звал горнист. Но парню хорошо, и девчонке этот парень люб. Целовал он в жизни первый раз. В поле - синь да рожь со всех сторон. Он ушел... И полем через час поскакал в атаку эскадрон. Полушалок от росы промок. У девчонки в горле слез комок. Парень пулей срезан наповал. Рожь качалась, колос созревал... Шли года. Подумай над строкой, незнакомый друг мой дорогой. Может быть, тебе семнадцать лет и в стране тебя счастливей нет. Светят звезды, город сном повит, ты влюблен, ты обо всем забыл, а быть может, счастлив ты в любви потому, что он недолюбил.

Застигнет беда, пусть люди кругом, людей не стыдятся — плачут. Но слезы, которые льются тайком, тех слез солонее, которых не прячут.

Кто там скатерть залил вином? Что ж, на то и вино, чтоб литься. За дубовым круглым столом пусть веселье за полночь длится. Пью за дерево, что росло сотни лет в зеленой дубраве! Пью, столяр, за твое ремесло! Разве я гордиться не вправе тем, кто этот дубовый стол золотыми руками сделал? Кто в вине понимает толк, будем пить за труд виноделов; он не легче другого труда. Винодел не зря озабочен, чтобы крепло вино года в тьме кромешной тяжелых бочек. Кто трезвее, и те не соврут — мы, конечно, еще не пьяны. Стеклодувы, ваш тонкий труд разве может быть не упомянут! Под стаканами скатерть бела, от нее холодок под руками. Эту скатерть ткачиха ткала, сорока управляя станками. Чтобы белый хлеб и ржаной свежий горкой лежал на блюде, в грязь весеннюю, в летний зной пот с лица вытирали люди. Мы и сами, сказать могу, из того же сделаны теста,— и бездельнику в нашем кругу за столом не найдется места!

1 Известно не только якутам, откуда зима идет. В метели, в бураны укутан Памир у звездных ворот. На дальней какой-то планете, где вряд ли гадают о нас, и там по-земному ветер снежком обдувает наст. 2 Немыслимым было когда-то увидеть незримого лик. Ничтожней ничтожного атом и, как мирозданье, велик. Все зорче становится зренье. Когда-нибудь лягут следы от капли на ветке сирени до самой туманной звезды.

Александру Яшину¹ Изба как изба — над крышей труба. Приметою древнего быта глядит тупорыло корыто. Тяжелые чугуны от сажи и дыма черны. И, недосыпая ночи, их надо ухватом ворочать. Расписаны ставни, бревенчаты стены. Невзрачен над крышею крестик антенны. Но в тесной избе с голубого экрана шумят океаны, волнуются страны, мелькают знамена, горнисты трубят... Изба и такою узнала себя. Ей старое спится, ей новое снится. Стоит телевизор под самой божницей.

Как хочешь это назови. Друг другу стали мы дороже, Заботливей, нежней в любви, Но почему я так тревожен? Стал придавать значенье снам, Порой задумаюсь, мрачнея... Уж, видно, чем любовь сильнее, Тем за неё страшнее нам.

Где к скалам жмутся тени, как овцы от жары, он вырвался, весь в пене, из каменной горы. Бежит — дитя природы — студеный ключ в сады, в поля и огороды, и сладок звук воды. Спроси туркмена: так ли? Чтоб знал удачу труд, глубокий ключ до капли в колхозах разберут. Ячмень, поспевший к сроку, колышется, усат, и тень через дорогу кладет широкий сад. Земля жаре не рада, суха и горяча, но в гроздьях винограда есть холодок ключа. Ничто не помешает, дорога далека: он путь свой продолжает в прожилках стебелька.

Ладонь большая мужская. Ее — отчетливы и грубы — линии пересекают, дороги твоей судьбы. Она — от кирки и лопаты грубела, на женской груди робела. Ладонь — это жизни слепок, годов пролетевших следы. К воде наклонись,— вместе с небом в нее зачерпнешь воды. Она широка, пятипала. Плывешь — рассекает реку. В армейском строю прикипала под знаменем красным к древку. Она — чтобы гладить ребенка с любовью, тревогой отца... И чтобы пощечиной звонкой обжечь подлеца. Округлое, как планета, покоится яблоко в ней. Пускай же ладони этой не будет на свете честней!

Лесом хочу надышаться, вьюгами надышаться, жизнь не напрасно прожить, правды во всем держаться, правдой одной дорожить. Солнце — оно надо мною, звезды — они надо мною. Я и у них на виду. В жизни не стороною — главной дорогой иду. Может, я сердцем мягок, может, я словом мягок, может, нет громкой строки,— только под красным стягом я не сбивался с ноги.

Лил дождь осенний. Сад грустил о лете. За мной вода заравнивала след. Мне подсказала дата в партбилете: тогда мне было девятнадцать лет. На город шел Колчак; у мыловарни чернел окоп; в грязи была сирень, а я сиял: я стал партийным парнем в осенний тот благословенный день.

Любовь пронёс я через все разлуки И счастлив тем, что от тебя вдали Её не расхватали воровски чужие руки, Чужие губы по ветру не разнесли.

Любовью дорожить умейте, С годами дорожить вдвойне. Любовь не вздохи на скамейке и не прогулки при луне. Все будет: слякоть и пороша. Ведь вместе надо жизнь прожить. Любовь с хорошей песней схожа, а песню не легко сложить.

Метеорит, метеорит. Откуда он родом — не говорит. Лежит перед нами железисто-гладкий, неведомый гость из туманных галактик осколок погибшей какой-то планеты, какой — мирозданье забыло приметы. На черный кусок я гляжу молчаливо. Неужто от взрыва, неужто от взрыва?.. Гляжу, и про многое метеорит на темном своем языке говорит.

Мне кажется порой, что я вот так и буду жить и жить на свете! Как тронет смерть, когда кругом - друзья, когда трава, и облака, и ветер - все до пылинки - это жизнь моя?

Ни креста, ни камня даже на могиле этой нет, и никто мне не укажет никаких ее примет. Бугорок, с другими смежный, был на ней, но в долгий срок много вод умчались вешних - и сровнялся бугорок. Только гнет травинки ветер, только... сжало грудь тоской: словно не было на свете русской женщины такой; словно в муках не рожала шестерых детей она, не косила и не жала, сыновей не провожала, не тужила у окна. Мне совсем бы стало горько, если б край, что нет родней, каждой тропкой, каждой горкой память не будил о ней. На озерках, на елани, за логами у леска, кто не видел с самой рани темного ее платка! С ребятишками по-вдовьи в поле маялась она - Щипачева Парасковья,- на полоске дотемна ставила, не зная лени, за суслонами суслон... Взять упасть бы на колени, той земле отдать поклон. Пусть к заброшенной могиле затерялся в мире след,- знаю, мать похоронили в той земле, что легче нет, в той земле, в родной державе, где звучит мой скромный стих, где теперь высок и славен труд ушедших и живых. И когда свистят метели, снова думаю одно: и над ней они летели, и в мое стучат окно.

— Горько! Горько!— им кричат кругом, И некуда от возгласов деваться: Таков обычай — надо целоваться При всех за шумным свадебным столом. Еще смущаются молодожены, Но мы, хмелея, на своем стоим: Торжественно роднею окруженным, Совета да любви желаем им. Любовь, любовь... Вот если побывать бы, Хотя бы старым и совсем седым, На их серебряной, далекой свадьбе, Чтоб так же «горько! горько!» крикнуть им. И если за стаканами вина, Когда заставим их поцеловаться, Они вот так же, хоть на миг, смутятся, Поверю в их любовь — крепка она.

Мы строим коммунизм. Что в мире краше, чем этот труд! Где доблести предел? Предела нет! А кто сказал, что наша любовь должна быть мельче наших дел? Я, может, сам такой любви не стою, но, принимая бури и ветра, живет, сияет чистой красотою любовь - высоким помыслам сестра.

Еще и на парткоме так сидеть случается, друзья: заметишь дома, сняв пиджак, что ты прокурен до белья. На улице весна давно, дождем обрызгана трава, а тут еще зима в правах. Но секретарь рванул окно - и ветки бросились к рукам, к его горячему лицу. Гул самолетов, детский гам; землей пахнуло, как в лесу. Земля от яблони бела, и годы впереди ясны. Решать партийные дела нельзя, не чувствуя весны.

Начало пятого, но мне не спится. Мутнеет вьюга, ночь летит в рассвет. Земля, как заведенная, вертится... Пройдет и пять, и десять тысяч лет, и дальний век (мы и о нем мечтали) вот так же станет вьюгами трубить. В той, даже мыслям недоступной, дали хотел бы я хотя б снежинкой быть, чтоб, над землею с ветром пролетая, на жизнь тогдашнюю хоть раз взглянуть, в морозный день над тополем порхнуть и у ребенка на щеке растаять.

Не громок, не бросок мой стих, но я не желаю иного. От влюбчивых строчек моих душой молодею снова. Со мной и деревьев шум, и звезды, и ливни, и травы. Я воздухом этим дышу, конечно, еще по праву. Пускай все короче мой путь, но сколько бы жить ни осталось, рассудочной очень не будь и ты, умудренная старость.

Субботний день - уже темно в работе отсверкал, и ты сидишь в фойе кино на сквозняке зеркал. С раскрытой книгою, одна, хоть парочки кругом. На шее родинка видна под легким завитком. И бровь надломлена, строга, когда ты смотришь вниз. В привычных ссадинках рука касается страниц. Пожалуй, пальцы погрубей, чем у иных. Чуть-чуть. И я хоть что-то о тебе по ним узнать хочу. Субботний день - уже темно - в работе отсверкал, и ты сидишь в фойе кино на сквозняке зеркал.

Никто не минует тленья. Всех вытопчет смерть, как цветы и траву. Да здравствуют поколенья, с которыми я на земле живу! Едва ли, едва ли какому народу другой земли на плечи история взвалит такое, что мы на плечах несли. Да нам и сегодня рано, отбросив заботы, шагать налегке, когда от строительных кранов идет напряженье по каждой строке.

Ах, время, помедли, помедли! Я знаю, куда я влеком, а ты вокруг солнца петли кладешь и кладешь венком. Не счесть на земле рассветов, закатов, что будут на ней... Ах, время! Дай мудрых советов и неторопливых дней!

От ночной росы, от холодных звезд в холодцом поту проснулся овес. Прозрачные утренние небеса коснулись шершавых бровей овса. Ему с кукурузой дружить и к пшенице белокурым чубом клониться. Пускай он ростом с ними не вровень, он налит силой, он дышит здоровьем. Он ходит под ветром, взъерошен, белес — с глазами детскими Геркулес. Недаром к нему, чтоб задор не погас, тянется лошадка моя Пегас.

Кончен с августом расчет, и дожди не ждут указок. Серая вода течет струйками с зеленых касок. От дождя звенит в ушах. И хотя не замечаем, осень с нами в блиндажах греется горячим чаем. Под ветвями мокнут танки на исходном рубеже, и вода в консервной банке плещется на блиндаже.

Весь под ногами шар земной. Живу. Дышу. Пою. Но в памяти всегда со мной погибшие в бою. Пусть всех имен не назову, нет кровнее родни. Не потому ли я живу, что умерли они? Была б кощунственной моя тоскливая строка о том, что вот старею я, что, может, смерть близка. Я мог давно не жить уже: в бою, под свист и вой, мог пасть в соленом Сиваше иль где-то под Уфой. Но там упал ровесник мой. Когда б не он, как знать, вернулся ли бы я домой обнять старуху мать. Кулацкий выстрел, ослепив, жизнь погасил бы враз, но был не я убит в степи, где обелиск сейчас. На подвиг вновь звала страна. Солдатский путь далек. Изрыли бомбы дочерна обочины дорог. Я сам воочью смерть видал. Шел от воронок дым; горячим запахом металл запомнился живым. Но все ж у многих на войне был тяжелее путь, и Черняховскому - не мне - пробил осколок грудь. Не я - в крови, полуживой, растерзан и раздет,- молчал на пытках Кошевой в свои шестнадцать лет. Пусть всех имен не назову, нет кровнее родни. Не потому ли я живу, что умерли они? Чем им обязан - знаю я. И пусть не только стих, достойна будет жизнь моя солдатской смерти их.

Сады притихли. Туча идет, темна, светла. Двух путников дорога далёко увела. Проходит мимо яблонь, смородины густой с попутчицей случайной учитель молодой. Не зная, кто такая, он полпути молчал и тросточкой кленовой по яблоням стучал. Потом разговорились. Но, подступив стеной, дождь зашумел по листьям и хлынул проливной. Они под клен свернули; его листва густа, но падает сквозь листья тяжелая вода. Накрылись с головою Они одним плащом, и девушка прижалась к его груди плечом... Идет в район машина. Водителю смешно: стоят, накрывшись, двое, а дождь прошел давно.

Не знаю, как опишу тот вечер, тот страшный июльский вечер?.. Ревела гроза у горы Машук, и ливень был молниями просвечен. Фуражка Лермонтова на траве лежала, наполненная водою... Сутулясь, гора уж не первый век стоит, омраченная той бедою.

Вас нет еще: вы - воздух, глина, свет; о вас, далеких, лишь гадать могли мы,- но перед вами нам держать ответ. Потомки, вы от нас неотделимы. Был труден бой. Казались нам не раз незащищенными столетий дали. Когда враги гранатой били в нас, то и до вас осколки долетали.

Я хотел бы ходить по дорогам времен, как по нашей стране из района в район. Я хотел бы ходить и в дожди и в снег, как из города в город — из века в век. Петербургская стынь, петербургская стынь. Над замерзшей Невою горбаты мосты. Пушкин¹ полднем белесым на санках — туда, где поземка метет и вокруг ни следа. К Черной речке вплотную придвинулся лес. Я б не выдержал, кинулся наперерез. Я кричал бы, повиснув на морде коня: «Ради бога, послушайте, Пушкин, меня! Поверните назад, поверните назад! Распахните в века голубые глаза! Честь поэта? Она перед нами чиста, словно утренняя звезда». Петербург. Над замерзшей Невою мосты. Я простился бы с ним в ту январскую стынь. Я пошел и туда бы с котомкой — пешком, где латынь разговорным была языком. Я бы в Риме по пыльным ходил площадям, чтоб с беспечным Овидием встретиться там. Я сказал бы ему: «Сторонитесь двора! Не к добру парусами играют ветра. Император жесток. На чужбине суровой вы окончите жизнь под неласковым кровом». Я покинул бы скоро истории дали, не успев износить даже пары сандалий. Я вернулся бы снова в двадцатый наш век, где капель, где последний рыхлеющий снег. Чтобы где-то в апрельскую синюю мглу за подснежники мелочь платить на углу. Если б как-то узнать в те минуты я мог, что вот-вот Маяковский² нажмет на курок, я б ворвался к нему телефонным звонком, хоть с поэтом я лично и не был знаком. Я и в завтрашний век заглянуть бы хотел, оторвавшись на срок от сегодняшних дел. Там я так бы заканчивал каждую речь: «Уж хоть вы-то учитесь поэтов беречь!»

Природа! Человек - твое творенье, и этой чести у тебя не отберут, но на ноги поставил с четверенек и человеком предка сделал труд. Труд... Есть ли что упорней и крылатей! Покорны людям горы, ярость рек. Кто в наш рабочий век с трудом в разладе, тот и сейчас для нас не человек.

Деревья в снегу, и в снегу дома. Недели идут за неделями. Мне грустно прощаться с тобою, зима: с морозами и метелями. Стояла, до ряби в глазах бела, явив красоту свою пышную, и в той красоте не один замела след жизни, как тропку лыжную. Выть может, и я навсегда с такой прощаюсь под звездами белыми. Я снег твой до хруста сжимаю рукой, не знаю, зачем это делаю.

Пускай умру, пускай летят года, пускай я прахом стану навсегда. Полями девушка пойдет босая. Я встрепенусь, превозмогая тлен, горячей пылью ног ее касаясь, ромашкою пропахших до колен.

Гремела война, кровавя свой след, размалывая нации, расы. Революция... а тебе восемнадцать лет! Как здорово это, как это прекрасно! Все двигалось, пело. Флаги кругом. На лицах как будто и не было хмури. История дула еще ветерком, еще ветерком, а не бурей. Все было еще в наброске, вчерне. Дворцы не дрожали еще от прикладов. Но ты разобрался — на чьей стороне в ряды становиться надо. Не прятался после от пуль юнкеров, что в Зимнем по лестницам пятились в страхе. Той ночью октябрьской дымом костров шинель и обмотки твои пропахли. Угадываю по твоей седине — ты многое видел... Знаю, знаю: ты юность далекую вспоминаешь с самой историей наедине. Есть мира огромность и дел огромность. И каждому юноше в нашей стране желаю, чтоб к старости было что вспомнить. Вот так же — с Историей наедине.

Вечерний свет звезды мерцает в вышине; задумались сады, и стало грустно мне. Он здесь, в моем окне, звезды далекой свет, хотя бежал ко мне сто сорок тысяч лет. А вам езды-то час, и долго ли собраться! А нет чтоб догадаться приехать вот сейчас.

Своей любви перебирая даты, я не могу представить одного, что ты чужою мне была когда-то и о тебе не знал я ничего. Какие бы ни миновали сроки и сколько б я ни исходил земли, мне вновь и вновь благословлять дороги, что нас с тобою к встрече привели.

Себя не видят синие просторы, И, в вечном холоде светлы, чисты, Себя не видят снеговые горы, Цветок своей не видит красоты. И сладко знать, идешь ли ты лесами, Спускаешься ли горною тропой: Твоими ненасытными глазами Природа восхищается собой.

Рукою волосы поправлю, иду, как прежде, молодой, но девушки, которым нравлюсь, меня давно зовут "седой". Да и друзья, что помоложе, признаться, надоели мне: иной руки пожать не может, чтоб не сказать о седине. Ну что ж, мы были в жарком деле. Пройдут года - заговорят, как мы под тридцать лет седели и не старели в шестьдесят.

Я помню тот год, тот ноябрь ледяной, тифозный... Кавалерийскую школу, товарищей новых, что спали со мной на топчанах карантинных голых. Курсантская молодость, где она! Хоть все еще многое памятью греем, былинными стали те времена, и только на карточках мы не стареем. Жесток в Оренбурге мороз в декабре, и часто тревогу в ночах морозных горнист Омурбаев трубил во дворе, киргизским лицом запрокинувшись к звездам. Я помню и лето — горячий июль, и степи, и конные наши лавы, и те невеселые посвисты пуль, моих одногодков, упавших в травы. Не встали они с той кровавой травы и ногу не вдели в свободное стремя, но с карточек смотрят — смелы и правы,— сурово и пристально смотрят сквозь время.

Марии Петровых Где березняк, рябой и редкий, где тает дымка лозняка, он, серенький, сидит на ветке и держит в клюве червяка. Но это он, простой, невзрачный, озябший ночью от росы, заворожит поселок дачный у пригородной полосы.

Я да соседка за стеной, во всей квартире — только двое, а ветер в поздний час ночной то вдруг засвищет, то завоет. Вот в комнате моей, вздохнув, он ищет в темноте опору, он ходит, двери распахнув, по кухне и по коридору, он звонкую посуду бьет и створкой хлопает, задорен. Соседка, слышу я, встает, в испуге голос подает,— и вот — мы оба в коридоре. И я не знаю (все жилье насквозь пробрало сквозняками), как руки теплые ее с моими встретились руками. В продутой ветром темноте она легка, полуодета. Где дверь на кухню? Створка где? Стоим, не зажигая света. А ветер, северный, седой, шумит, свистит в подзвездном мире, и мы с соседкой молодой в такую ночь одни в квартире.

Две липы у окна. Они родились вместе под теплым ветерком, и подымались вместе, и старятся рядком - и счастливы они! Но разве знают липы, как счастьем дорожить! Скажи, ну как могли бы мы друг без друга жить? И в прошлое порой мне страшно оглянуться: росла ты далеко - и в жизни так легко могли мы разминуться.

Тебе исполнилось сегодня тридцать восемь. И может быть, хоть с виду весела, ты с грустью думаешь: подходит осень, а там — зима белым-бела. А может, и не думаешь про это — немало всяких у тебя забот. Дай бог тебе большое бабье лето и осень ясную, когда она придет.

Ты порой целуешь ту, порою - эту В папиросном голубом дыму. Может быть, в упрёках толку нету, Да читать мораль и не к лицу поэту, Только страшно стариться тому, Кто любовь, как мелкую монету, Раздавал, не зная сам кому.

Ты со мной - и каждый миг мне дорог. Может, впереди у нас года, но придет разлука, за которой не бывает встречи никогда. Только звезды в чей-то час свиданья будут так же лить свой тихий свет. Где тогда в холодном мирозданье, милый друг, я отыщу твой след?

Знаю я, как волны с камнем спорят. Меж сырых голубоватых скал повстречал я девушку у моря. - Хорошо здесь!- только и сказал. Долго мы на берегу стояли. Под вечер она опять пришла. Круглобокий колыхался ялик, на песке лежали три весла. И легко нам было в разговоре, слов особенных я не искал. Смуглые, забрызганные морем, маленькие руки целовал, И сегодня - нет ее милее, так же все ладонь ее тепла. Пусть твердят, что и моря мелеют, я не верю, чтоб любовь прошла.

Чего гадать! Наш век, наверно, не та переживет строка, которую высокомерно поэты пишут на века. Еще безлюдны там просторы, а здесь - вся боль и радость вся. Я верю в строки, без которых сегодня людям жить нельзя.

Другого ничего в природе нет ни здесь, ни там, в космических глубинах: все — от песчинок малых до планет — из элементов состоит единых. Как формула, как график трудовой строй Менделеевской системы строгой. Вокруг тебя творится мир живой, входи в него, вдыхай, руками трогай. Есть просто газ легчайший — водород, есть просто кислород, а вместе это — июньский дождь от всех своих щедрот, сентябрьские туманы на рассветах. Кипит железо, серебро, сурьма и темно-бурые растворы брома, и кажется вселенная сама одной лабораторией огромной. Тут мало оптикой поможешь глазу, тут мысль пытливая всего верней. Пылинку и увидишь-то не сразу — глубины мирозданья скрыты в ней. Будь то вода, что поле оросила, будь то железо, медь или гранит — все страшную космическую силу, закованную в атомы, хранит. Мы не отступим, мы пробьем дорогу туда, где замкнут мирозданья круг,— и что приписывалось раньше богу, все будет делом наших грешных рук!

Что листья падают, что ночь светла, запомню и вовек не пожалею о том, что нас далёко завела кленовая сентябрьская аллея. Сидим одни, обнявшись, под луной, но все длинней косые тени кленов. Луна спешит - на целый шар земной она одна, одна на всех влюбленных.

Шар земной, шар земной. Вот он — передо мной. Материки. Острова. Страны. Ливни тропические. Бураны. Горы вершинами — за облака. Звезды, примерзшие к ледникам. Манят миражи в зное пустынь. Росы. Они и в пустынях чисты. Травы степные. Сизое марево. Рыбы в океанах-аквариумах. Всё, чтобы людям жить хорошо, есть на Земле, словно в доме большом. Два холодильника белых — два полюса. Лед не ножом — ледоколами колется. Шар земной не от войн хорошеет — от пахоты. Вот он — весь в мирозданье распахнутый. Это ж громадина, это же — вещь. Люди, будем его беречь! Чтобы, все так же крутясь по орбите, завтрашний век он счастливым увидел, век, где не будет ни классов, ни войн... Ветер в лицо. Звезды над головой.

На самый далекий остров, на край любого материка — сегодня дорога недалека. О, если бы так же просто слетать и в будущие века! Туда, где мысль побывала, туда, по ее следам,— к неведомым перевалам. Хоть раз побывать бы там: в тех самых далеких, далеких в самых туманных веках с одним чемоданчиком легким да с пылью на сапогах. Я знаю, там все иное: наверное, даже трава, и светлое небо ночное, пожалуй, узнал бы едва. И, слушая возгласы, речи, ни слова понять бы не смог и молча, сутуля плечи, ходил бы в толпе одинок. Ходил бы, мрачнел от томленья тем людям безвестный чудак. И вдруг долетело бы: «Ленин!» А это было бы так! Я вздрогнул бы, это имя услышав за далью веков, и стало бы, как со своими, мне с теми людьми легко.

Ну что ж, я железо простое. но люди-то знают, чего я стою. Гордясь первозданной своей чистотою, и я понимаю, чего я стою. Не думайте только — я к славе не лезу. На что она, слава, железу? Хотя без меня — элемента в таблице,— возможно, и жизнь не могла бы продлиться. На крыши, на темную кромку леса навалятся звезды — все станет белесо. В них людям сверкаю и я, железо. Скажу откровенно, мне вовсе не лестно, что канцлер какой-то в одной стране за твердость был прозван Железным. Чего его вдруг приплели ко мне? За твердость? Но только ли твердость одна, в моих молекулах заключена? Кому неизвестна и мягкость железа: меня и холодное вяжут узлом, о землю на пахоте белят до блеска, пытают на гибкость, а не на излом. Я только железо. Но знаю: броня бронею не стала бы без меня. Есть где-то руда. Пусть еще не открыта, и место глухое тайга сторожит, но, чуткая от моего магнита, на компасе синяя стрелка дрожит. Гвоздем или рельсой — я выдержу службу. Готово под молот спокойно лечь. Вот только б от ржавчины равнодушной мне душу свою уберечь.