Все стихи Евгения Баратынского

Вы ль дочерь Евы, как другая, Вы ль, перед зеркалом своим Власы роскошные вседневно убирая, Их блеском шелковым любуясь перед ним, Любуясь ясными очами, Обворожительным лицом Блестящей грации, пред вами Живописуемой услужливым стеклом, Вы ль угадать могли свое предназначенье? Как, вместо женской суеты, В душе довольной красоты Затрепетало вдохновенье? Прекрасный, дивный миг! возликовал Парнас, Хариту, как сестру, камены окружили, От мира мелочей вы взоры отвратили: Открылся новый мир для вас. Сей мир свободного мечтанья, В который входит лишь поэт, Где исполнение находят все желанья, Где сладки самые страданья И где обманов сердцу нет. Мы встретилися в нем. Блестящими стихами Вы обольстительно приветили меня. Я знаю цену им. Дарована судьбами Мне искра вашего огня. Забуду ли я вас? забуду ль ваши звуки? В душе признательной отозвались они. Пусть бездну между нас раскроет дух разлуки, Пускай летят за днями дни: Пребудет неразлучна с вами Моя сердечная мечта, Пока пленяюся я лирными струнами, Покуда радует мне душу красота.

Выдь, дохни нам упоеньем, Соименница зари; Всех румяным появленьем Оживи и озари! Пылкий юноша не сводит Взоров с милой и порой Мыслит с тихою тоской: "Для кого она выводит Солнце счастья за собой?"

Облокотясь перед медью, образ его отражавшей, Дланью слегка приподняв кудри златые чела, Юный красавец сидел, горделиво-задумчив, и, смехом Горьким смеясь, на него мужи казали перстом; Девы, тайно любуясь челом благородно-открытым, Нехотя взор отводя, хмурили брови свои. Он же глух был и слеп; он, не в меди глядясь, а в грядущем, Думал: к лицу ли ему будет лавровый венок?

Влага Стикса закалила Дикой силы полноту И кипящего Ахилла Бою древнему явила Уязвимым лишь в пяту. Обречен борьбе верховной, Ты ли, долею своей Равен с ним, боец духовный, Сын купели новых дней? Омовен ее водою, Знай, страданью над собою Волю полную ты дал, И одной пятой своею Невредим ты, если ею На живую веру стал!

Глухая полночь. Строем длинным, Осеребренные луной, Стоят кареты на Тверской Пред домом пышным и старинным. Пылает тысячью огней Обширный зал; с высоких хоров Ревут смычки; толпа гостей; Гул танца с гулом разговоров. В роскошных перьях и цветах, С улыбкой мертвой на устах, Обыкновенной рамой бала, Старушки светские сидят И на блестящий вихорь зала С тупым вниманием глядят. Кружатся дамы молодые, Не чувствуют себя самих; Драгами камнями у них Горят уборы головные; По их плечам полунагим Златые локоны летают; Одежды легкие, как дым, Их легкий стан обозначают. Вокруг пленительных харит И суетится и кипит Толпа поклонников ревнивых; Толкует, ловит каждый взгляд; Шутя, несчастных и счастливых Вертушки милые творят. В движенье всё. Горя добиться Вниманья лестного красы, Гусар крутит свои усы, Писатель чопорно острится, И оба правы: говорят, Что в то же время можно дамам, Меняя слева взгляд на взгляд, Смеяться справа эпиграммам. Меж тем и в лентах и в звездах, Порою с картами в руках, Выходят важные бояры, Встав из-за ломберных столов, Взглянуть на мчащиеся пары Под гул порывистый смычков. Но гости глухо зашумели, Вся зала шепотом полна: «Домой уехала она! Вдруг стало дурно ей». — «Ужели?» — «В кадрили весело вертясь, Вдруг помертвела!» — «Что причиной? Ах, Боже мой! Скажите, князь, Скажите, что с княгиней Ниной, Женою вашею?» — «Бог весть, Мигрень, конечно!.. В сюрах шесть». — «Что с ней, кузина? танцевали Вы в ближней паре, видел я? В кругу пристойном не всегда ли Она как будто не своя?» Злословье правду говорило. В Москве меж умниц и меж дур Моей княгине чересчур Слыть Пенелопой трудно было. Презренья к мнению полна, Над добродетелию женской Не насмехается ль она, Как над ужимкой деревенской? Кого в свой дом она манит, Не записных ли волокит, Не новичков ли миловидных? Не утомлен ли слух людей Молвой побед ее бесстыдных И соблазнительных связей? Но как влекла к себе всесильно Ее живая красота! Чьи непорочные уста Так улыбалися умильно! Какая бы Людмила ей, Смирясь, лучей благочестивых Своих лазоревых очей И свежести ланит стыдливых Не отдала бы сей же час За яркий глянец черных глаз, Облитых влагой сладострастной, За пламя жаркое ланит? Какая фее самовластной Не уступила б из харит? Как в близких сердцу разговорах Была пленительна она! Как угодительно-нежна Какая ласковость во взорах У ней сияла! Но порой, Ревнивым гневом пламенея, Как зла в словах, страшна собой, Являлась новая Медея! Какие слезы из очей Потом катилися у ней! Терзая душу, проливали В нее томленье слезы те; Кто б не отер их у печали, Кто б не оставил красоте? Страшись прелестницы опасной, Не подходи: обведена Волшебным очерком она; Кругом ее заразы страстной Исполнен воздух! Жалок тот, Кто в сладкий чад его вступает: Ладью пловца водоворот Так на погибель увлекает! Беги ее: нет сердца в ней! Страшися вкрадчивых речей Одуревающей приманки; Влюбленных взглядов не лови: В ней жар упившейся вакханки, Горячки жар — не жар любви. Так, не сочувствия прямого Могуществом увлечена — На грудь роскошную она Звала счастливца молодого; Он пересоздан был на миг Ее живым воображеньем; Ей своенравный зрелся лик, Она ласкала с упоеньем Одно видение свое. И гасла вдруг мечта ее: Она вдалась в обман досадный, Ее прельститель ей смешон, И средь толпы Лаисе хладной Уж неприметен будет он. В часы томительные ночи, Утех естественных чужда, Так чародейка иногда Себе волшебством тешит очи: Над ней слились из облаков Великолепные чертоги; Она на троне из цветов, Ей угождают полубоги. На миг один восхищена Живым видением она; Но в ум приходит с изумленьем, Смеется сердца забытью И с тьмой сливает мановеньем Мечту блестящую свою. Чей образ кисть нарисовала? Увы! те дни уж далеко, Когда княгиня так легко Воспламенялась, остывала! Когда, питомице прямой И Эпикура и Ниноны, Летучей прихоти одной Ей были ведомы законы! Посланник рока ей предстал; Смущенный взор очаровал, Поработил воображенье, Слиял все мысли в мысль одну И пролил страстное мученье В глухую сердца глубину. Красой изнеженной Арсений Не привлекал к себе очей: Следы мучительных страстей, Следы печальных размышлений Носил он на челе; в очах Беспечность мрачная дышала, И не улыбка на устах — Усмешка праздная блуждала. Он незадолго посещал Края чужие; там искал, Как слышно было, развлеченья И снова родину узрел; Но, видно, сердцу исцеленья Дать не возмог чужой предел. Предстал он в дом моей Лаисы, И остряков задорный полк Не знаю как пред ним умолк — Главой поникли Адонисы. Он в разговоре поражал Людей и света знаньем редким, Глубоко в сердце проникал Лукавой шуткой, словом едким, Судил разборчиво певца, Знал цену кисти и резца, И, сколько ни был хладно-сжатым Привычный склад его речей, Казался чувствами богатым Он в глубине души своей. Неодолимо, как судьбина, Не знаю, что в игре лица, В движенье каждом пришлеца К нему влекло тебя, о Нина! С него ты не сводила глаз... Он был учтив, но хладен с нею. Ее смущал он много раз Улыбкой опытной своею; Но, жрица давняя любви, Она ль не знала, как в крови Родить мятежное волненье, Как в чувства дикий жар вдохнуть. И всемогущее мгновенье Его повергло к ней на грудь. Мои любовники дышали Согласным счастьем два-три дни; Чрез день-другой потом они Несходство в чувствах показали. Забвенья страстного полна, Полна блаженства жизни новой, Свободно, радостно она К нему ласкалась; но суровый, Унылый часто зрелся он: Пред ним летал мятежный сон; Всегда рассеянный, судьбину, Казалось, в чем-то он винил, И, прижимая к сердцу Нину, От Нины сердце он таил. Неблагодарный! Им у Нины Все мысли были заняты: Его любимые цветы, Его любимые картины У ней являлися. Не раз Блистали новые уборы В ее покоях, чтоб на час Ему прельстить, потешить взоры. Был втайне убран кабинет, Где сладострастный полусвет, Богинь роскошных изваянья, Курений сладких легкий пар — Животворило все желанья, Вливало в сердце томный жар. Вотще! Он предан был печали. Однажды (до того дошло) У Нины вспыхнуло чело И очи ярко заблистали. Страстей противных беглый спор Лицо явило. «Что с тобою,— Она сказала,— что твой взор Всё полон мрачною тоскою? Досаду давнюю мою Я боле в сердце не таю: Печаль с тобою неразлучна; Стыжусь, но ясно вижу я: Тебе тяжка, тебе докучна Любовь безумная моя! Скажи, за что твое презренье? Скажи, в сердечной глубине Ты нечувствителен ко мне Иль недоверчив? Подозренье Я заслужила. Старины Мне тяжело воспоминанье: Тогда всечасной новизны Алкало у меня мечтанье; Один кумир на долгий срок Поработить его не мог; Любовь сегодняшняя трудно Жила до завтрашнего дня,— Мне вверить сердце безрассудно, Ты прав, но выслушай меня. Беги со мной — земля велика! Чужбина скроет нас легко, И там безвестно, далеко, Ты будешь полный мой владыка. Ты мне Италию порой Хвалил с блестящим увлеченьем; Страну, любимую тобой, Узнала я воображеньем; Там солнце пышно, там луна Восходит, сладости полна; Там вьются лозы винограда, Шумят лавровые леса,— Туда, туда! с тобой я рада Забыть родные небеса. Беги со мной! Ты безответен! Ответствуй, жребий мой реши. Иль нет! зачем? Твоей души Упорный холод мне приметен; Молчи же! не нуждаюсь я В словах обманчивых,— довольно! Любовь несчастная моя Мне свыше казнь... но больно, больно!..» И зарыдала. Возмущен Ее тоской: «Безумный сон Тебя увлек,— сказал Арсений,— Невольный мрак души моей — След прежних жалких заблуждений И прежних гибельных страстей. Его со временем рассеет Твоя волшебная любовь; Нет, не тревожься, если вновь Тобой сомненье овладеет! Моей печали не вини». День после, мирною четою, Сидели на софе они. Княгиня томною рукою Обняла друга своего И прилегла к плечу его. На ближний столик, в думе скрытной Облокотясь, Арсений наш Меж тем по карточке визитной Водил небрежный карандаш. Давно был вечер. С легким треском Горели свечи на столе, Кумиров мрамор в дальней мгле Кой-где блистал неверным блеском. Молчал Арсений, Нина тож. Вдруг, тайным чувством увлеченный, Он восклицает: «Как похож!» Проснулась Нина: «Друг бесценный, Похож! Ужели? мой портрет! Взглянуть позволь... Что ж это? Нет! Не мой: жеманная девчонка Со сладкой глупостью в глазах, В кудрях мохнатых, как болонка, С улыбкой сонной на устах! Скажу, красавица такая Меня затмила бы совсем...» Лицо княгини между тем Покрыла бледность гробовая. Ее дыханье отошло, Уста застыли, посинели; Увлажил хладный пот чело, Непомертвелые блестели Глаза одни. Вещать хотел Язык мятежный, но коснел, Слова сливались в лепетанье. Мгновенье долгое прошло, И наконец ее страданье Свободный голос обрело: «Арсений, видишь, я мертвею; Арсений, дашь ли мне ответ! Знаком ты с ревностию?.. Нет! Так ведай, я знакома с нею, Я к ней способна! В старину Меж многих редкостей Востока Себе я выбрала одну... Вот перстень... с ним я выше рока! Арсений! мне в защиту дан Могучий этот талисман; Знай, никакое злоключенье Меня при нем не устрашит. В глазах твоих недоуменье, Дивишься ты! Он яд таит». У Нины руку взял Арсений: «Спокойна совесть у меня,— Сказал,— но дожил я до дня Тяжелых сердцу откровений. Внимай же мне. С чего начну? Не предавайся гневу, Нина! Другой дышал я в старину, Хотела то сама судьбина. Росли мы вместе. Как мила Малютка Олинька была! Ее мгновеньями иными Еще я вижу пред собой С очами темно-голубыми, С темно-кудрявой головой. Я называл ее сестрою, С ней игры детства я делил; Но год за годом уходил Обыкновенной чередою. Исчезло детство. Притекли Дни непонятного волненья, И друг на друга возвели Мы взоры, полные томленья. Обманчив разговор очей. И, руку Оленьки моей Сжимая робкою рукою, «Скажи,— шептал я иногда,— Скажи, любим ли я тобою?» И слышал сладостное да. В счастливый дом, себе на горе, Тогда я друга ввел. Лицом Он был приятен, жив умом; Обворожил он Ольгу вскоре. Всегда встречались взоры их, Всегда велся меж ними шепот. Я мук язвительных моих Не снес — излил ревнивый ропот. Какой же ждал меня успех? Мне был ответом детский смех! Ее покинул я с презреньем, Всю боль души в душе тая. Сказал «прости» всему: но мщеньем Сопернику поклялся я. Всечасно колкими словами Скучал я, досаждал ему, И по желанью моему Вскипела ссора между нами: Стрелялись мы. В крови упав, Навек я думал мир оставить; С одра восстал я телом здрав, Но сердцем болен. Что прибавить? Бежал я в дальние края; Увы! под чуждым небом я Томился тою же тоскою. Родимый край узрев опять, Я только с милою тобою Душою начал оживать». Умолк. Бессмысленно глядела Она на друга своего, Как будто повести его Еще вполне не разумела; Но, от руки его потом Освободив тихонько руку, Вдруг содрогнулася лицом, И всё в нем выразило муку. И, обессилена, томна, Главой поникнула она. «Что, что с тобою, друг бесценный?» - Вскричал Арсений. Слух его Внял только вздох полустесненный. «Друг милый, что ты?» — «Ничего». Еще на крыльях торопливых Промчалось несколько недель В размолвках бурных, как досель, И в примиреньях несчастливых. Но что же, что же напослед? Сегодня друга нет у Нины, И завтра, послезавтра нет! Напрасно, полная кручины, Она с дверей не сводит глаз И мнит: он будет через час. Он позабыл о Нине страстной; Он не вошел, вошел слуга, Письмо ей подал... миг ужасный! Сомненья нет: его рука! «Что медлить,— к ней писал Арсений, Открыться должно... Небо! в чем? Едва владею я пером, Ищу напрасно выражений. О Нина! Ольгу встретил я; Она поныне дышит мною, И ревность прежняя моя Была неправой и смешною. Удел решен. По старине Я верен Ольге, верной мне. Прости! твое воспоминанье Я сохраню до поздних дней; В нем понесу я наказанье Ошибок юности моей». Для своего и для чужого Незрима Нина; всем одно Твердит швейцар ее давно: «Не принимает, нездорова!» Ей нужды нет ни в ком, ни в чем; Питье и пищу забывая, В покое дальнем и глухом Она, недвижная, немая, Сидит и с места одного Не сводит взора своего. Глубокой муки сон печальный! Но двери пашут, растворясь: Муж не весьма сентиментальный, Сморкаясь громко, входит князь. И вот садится. В размышленье Сначала молча погружен, Ногой потряхивает он; И наконец: «С тобой мученье! Без всякой грусти ты грустишь; Как погляжу, совсем больна ты; Ей-ей! с трудом вообразишь, Как вы причудами богаты! Опомниться тебе пора. Сегодня бал у князь Петра; Забудь фантазии пустые И от людей не отставай; Там будут наши молодые, Арсений с Ольгой. Поезжай, Ну что, поедешь ли?» — «Поеду», Сказала, странно оживясь, Княгиня. «Дело,— молвил князь,— Прощай, спешу я в клоб к обеду». Что, Нина бедная, с тобой? Какое чувство овладело Твоей болезненной душой? Что оживить ее умело, Ужель надежда? Торопясь Часы летят; уехал князь; Пора готовиться княгине. Нарядами окружена, Давно не бывшими в помине, Перед трюмо стоит она. Уж газ на ней, струясь, блистает; Роскошно, сладостно очам Рисует грудь, потом к ногам С гирляндой яркой упадает. Алмаз мелькающих серег Горит за черными кудрями; Жемчуг чело ее облег, И, меж обильными косами Рукой искусной пропущен, То видим, то невидим он. Над головою перья веют; По томной прихоти своей, То ей лицо они лелеют, То дремлют в локонах у ней. Меж тем (к какому разрушенью Ведет сердечная гроза!) Ее потухшие глаза Окружены широкой тенью И на щеках румянца нет! Чуть виден в образе прекрасном Красы бывалой слабый след! В стекле живом и беспристрастном Княгиня бедная моя Глядяся, мнит: «И это я! Но пусть на страшное виденье Он взор смущенный возведет, Пускай узрит свое творенье И всю вину свою поймет». Другое тяжкое мечтанье Потом волнует душу ей: «Ужель сопернице моей Отдамся я на поруганье! Ужель спокойно я снесу, Как, торжествуя надо мною, Свою цветущую красу С моей увядшею красою Сравнит насмешливо она! Надежда есть еще одна: Следы печали я сокрою Хоть вполовину, хоть на час...» И Нина трепетной рукою Лицо румянит в первый раз. Она явилася на бале. Что ж возмутило душу ей? Толпы ли ветреных гостей В ярко блестящей, пышной зале, Беспечный лепет, мирный смех? Порывы ль музыки веселой, И, словом, этот вихрь утех, Больным душою столь тяжелый? Или двусмысленно взглянуть Посмел на Нину кто-нибудь? Иль лишним счастием блистало Лицо у Ольги молодой? Что б ни было, ей дурно стало, Она уехала домой. Глухая ночь. У Нины в спальной, Лениво споря с темнотой, Перед иконой золотой Лампада точит свет печальный. То пропадет во мраке он, То заиграет на окладе; Кругом глубокий, мертвый сон! Меж тем в блистательном наряде, В богатых перьях, жемчугах, С румянцем странным на щеках, Ты ль это, Нина, мною зрима? В переливающейся мгле Зачем сидишь ты недвижима, С недвижной думой на челе? Дверь заскрипела, слышит ухо Походку чью-то на полу; Перед иконою, в углу, Стал и закашлял кто-то глухо. Сухая, дряхлая рука Из тьмы к лампаде потянулась; Светильню тронула слегка, Светильня сонная очнулась, И свет нежданный и живой Вдруг озаряет весь покой; Княгини мамушка седая Перед иконою стоит, И вот уж, набожно вздыхая, Земной поклон она творит. Вот поднялась, перекрестилась; Вот поплелась было домой; Вдруг видит Нину пред собой, На полпути остановилась. Глядит печально на нее, Качает старой головою: «Ты ль это, дитятко мое, Такою позднею порою?.. И не смыкаешь очи сном, Горюя Бог знает о чем! Вот так-то ты свой век проводишь, Хоть от ума, да неумно; Ну, право, ты себя уходишь, А ведь грешно, куда грешно! И что в судьбе твоей худого? Как погляжу я, полон дом Не перечесть каким добром; Ты роду-звания большого; Твой князь приятного лица, Душа в нем кроткая такая,— Всечасно вышнего Творца Благословляла бы другая! Ты позабыла Бога... да, Не ходишь в церковь никогда; Поверь, кто Господа оставит, Того оставит и Господь; А он-то духом нашим правит, Он охраняет нашу плоть! Не осердись, моя родная; Ты знаешь, мало ли о чем Мелю я старым языком, Прости, дай ручку мне». Вздыхая, К руке княгининой она Устами ветхими прильнула — Рука ледяно-холодна. В лицо ей с трепетом взглянула — На ней поспешный смерти ход; Глаза стоят и в пене рот... Судьбина Нины совершилась, Нет Нины! ну так что же? нет! Как видно, ядом отравилась, Сдержала страшный свой обет! Уже билеты роковые, Билеты с черною каймой, На коих бренности людской Трофеи, модой принятые, Печально поражают взгляд; Где сухощавые Сатурны С косами грозными сидят, Склонясь на траурные урны; Где кости мертвые крестом Лежат разительным гербом Под гробовыми головами,— О смерти Нины должну весть Узаконенными словами Спешат по городу разнесть. В урочный день, на вынос тела, Со всех концов Москвы большой Одна карета за другой К хоромам князя полетела. Обсев гостиную кругом, Сначала важное молчанье Толпа хранила; но потом Возникло томное жужжанье; Оно росло, росло, росло И в шумный говор перешло. Объятый счастливым забвеньем, Сам князь за дело принялся И жарким богословским преньем С ханжой каким-то занялся. Богатый гроб несчастной Нины, Священством пышным окружен, Был в землю мирно опущен; Свет не узнал ее судьбины. Князь, без особого труда, Свой жребий вышней воле предал. Поэт, который завсегда По четвергам у них обедал, Никак с желудочной тоски Скропал на смерть ее стишки. Обильна слухами столица; Молва какая-то была, Что их законная страница В журнале дамском приняла.

Желанье счастия в меня вдохнули боги; Я требовал его от неба и земли И вслед за призраком, манящим издали, Жизнь перешел до полдороги, Но прихотям судьбы я боле не служу: Счастливый отдыхом, на счастие похожим, Отныне с рубежа на поприще гляжу - И скромно кланяюсь прохожим.

Благословен святое возвестивший! Но в глубине разврата не погиб Какой-нибудь неправедный изгиб Сердец людских пред нами обнаживший. Две области - сияния и тьмы - Исследовать равно стремимся мы. Плод яблони со древа упадает: Закон небес постигнул человек! Так в дикий смысл порока посвящает Нас иногда один его намек.

В садах Элизия, у вод счастливой Леты, Где благоденствуют отжившие поэты, О Душенькин поэт, прими мои стихи! Никак в писатели попал я за грехи И, надоев живым посланьями своими, Несчастным мертвецам скучать решаюсь ими. Нет нужды до того! Хочу в досужный час С тобой поговорить про русский наш Парнас, С тобой, поэт живой, затейливый и нежный, Всегда пленительный, хоть несколько небрежный, Чертам заметнейшим лукавой остроты Дающий милый вид сердечной простоты И часто, наготу рисуя нам бесчинно, Почти бесстыдным быть умеющий невинно. Не хладной шалостью, но сердцем внушена, Веселость ясная в стихах твоих видна; Мечты игривые тобою были петы. В печаль влюбились мы. Новейшие поэты Не улыбаются в творениях своих, И на лице земли всё как-то не по них. Ну что ж? Поклон, да вон! Увы, не в этом дело: Ни жить им, ни писать еще не надоело, И правду без затей сказать тебе пора: Пристала к музам их немецких муз хандра. Жуковский¹ виноват: он первый между нами Вошел в содружество с германскими певцами И стал передавать, забывши божий страх, Жизнехуленья их в пленительных стихах. Прости ему господь! Но что же! все мараки Ударились потом в задумчивые враки, У всех унынием оделося чело, Душа увянула и сердце отцвело. «Как терпит публика безумие такое?» — Ты спросишь? Публике наскучило простое, Мудреное теперь любезно для нее: У века дряхлого испортилось чутье. Ты в лучшем веке жил. Не столько просвещенный, Являл он бодрый ум и вкус неразвращенный, Венцы свои дарил, без вычур толковит, Он только истинным любимцам Аонид. Но нет явления без творческой причины: Сей благодатный век был век Екатерины! Она любила муз, и ты ли позабыл, Кто «Душеньку» твою всех прежде оценил? Я думаю, в садах, где свет бессмертья блещет, Поныне тень твоя от радости трепещет, Воспоминая день, сей день, когда певца, Еще за милый труд не ждавшего венца, Она, друзья ее достойно наградили И, скромного, его так лестно изумили, Страницы «Душеньки» читая наизусть. Сердца завистников стеснила злая грусть, И на другой же день расспросы о поэте И похвалы ему жужжали в модном свете. Кто вкуса божеством служил теперь бы нам? Кто в наши времена, и прозе и стихам Провозглашая суд разборчивый и правый, Заведовать бы мог парнасскою управой? О, добрый наш народ имеет для того Особенных судей, которые его В листах условленных и в цену приведенных Снабжают мнением о книгах современных! Дарует между нас и славу и позор Торговой логики смышленый приговор. О наших судиях не смею молвить слова, Но слушай, как честят они один другого: Товарищ каждого — глупец, невежда, враль; Поверить надо им, хотя поверить жаль. Как быть писателю? В пустыне благодатной, Забывши модный свет, забывши свет печатный, Как ты, философ мой, таиться без греха, Избрать в советники кота и петуха И, в тишине трудясь для собственного чувства, В искусстве находить возмездие искусства! Так, веку вопреки, в сей самый век у нас Сладко поющих лир порою слышен глас, Благоуханный дым от жертвы бескорыстной! Так нежный Батюшков², Жуковский живописный, Неподражаемый, и целую орду Злых подражателей родивший на беду, Так Пушкин³ молодой, сей ветреник блестящий, Всё под пером своим шутя животворящий (Тебе, я думаю, знаком довольно он: Недавно от него товарищ твой Назон Посланье получил), любимцы вдохновенья, Не могут поделить сердечного влеченья И между нас поют, как некогда Орфей Между мохнатых пел, по вере старых дней. Бессмертие в веках им будет воздаяньем! А я, владеющий убогим дарованьем, Но рвением горя полезным быть и им, Я правды красоту даю стихам моим, Желаю доказать людских сует ничтожность И хладной мудрости высокую возможность. Что мыслю, то пишу. Когда-то веселей Я славил на заре своих цветущих дней Законы сладкие любви и наслажденья. Другие времена, другие вдохновенья; Теперь важней мой ум, зрелее мысль моя. Опять, когда умру, повеселею я; Тогда беспечных муз беспечного питомца Прими, философ мой, как старого знакомца.

Полный влагой искрометной, Зашипел ты, мой бокал! И покрыл туман приветный Твой озябнувший кристалл... Ты не встречен братьей шумной, Буйных оргий властелин,- Сластолюбец вольнодумный, Я сегодня пью один. Чем душа моя богата, Всё твое, о друг Аи! Ныне мысль моя не сжата И свободны сны мои; За струею вдохновенной Не рассеян данник твой Бестолково оживленной, Разногласною толпой. Мой восторг неосторожный Не обидит никого; Не откроет дружбе ложной Таин счастья моего; Не смутит глупцов ревнивых И торжественных невежд Излияньем горделивых Иль святых моих надежд! Вот теперь со мной беседуй, Своенравная струя! Упоенья проповедуй Иль отравы бытия; Сердцу милые преданья Благодатно оживи Или прошлые страданья Мне на память призови! О бокал уединенья! Не усилены тобой Пошлой жизни впечатленья, Словно чашей круговой; Плодородней, благородней, Дивной силой будишь ты Откровенья преисподней Иль небесные мечты. И один я пью отныне! Не в людском шуму пророк - В немотствующей пустыне Обретает свет высок! Не в бесплодном развлеченьи Общежительных страстей - В одиноком упоеньи Мгла падет с его очей!

Други! радость изменила, Предо мною мрачен путь, И болезнь мне положила Руку хладную на грудь. Други! станьте вкруг постели. Где утех златые дни? Быстро, быстро пролетели Тенью легкою они. Всё прошло; ваш друг печальный Вянет в жизни молодой, С новым утром погребальный, Может быть, раздастся вой,- И раздвинется могила, И заснет, недвижный, он, И твое лобзанье, Лила, Не прервет холодный сон. Что нужды! До новоселья Поживем и пошалим, В память прежнего веселья Шумный кубок осушим. Нам судьба велит разлуку... Как же быть, друзья?- Вздохнуть, На распутье сжать мне руку И сказать: счастливый путь!

Болящий дух врачует песнопенье. Гармонии таинственная власть Тяжелое искупит заблужденье И укротит бунтующую страсть. Душа певца, согласно излитая, Разрешена от всех своих скорбей; И чистоту поэзия святая И мир отдаст причастнице своей.

Бывало, отрок, звонким кликом Лесное эхо я будил, И верный отклик в лесе диком Меня смятенно веселил. Пора другая наступила, И рифма юношу пленила, Лесное эхо заменя. Игра стихов, игра златая! Как звуки, звукам отвечая, Бывало, нежили меня! Но всё проходит. Остываю Я и к гармонии стихов - И как дубров не окликаю, Так не ищу созвучных слов.

Были бури, непогоды, Да младые были годы! В день ненастный, час гнетучий Грудь подымет вздох могучий; Вольной песнью разольется - Скорбь-невзгода распоется! А как век то, век-то старый Обручится с лютой карой. Груз двойной с груди усталой Уж не сбросит вздох удалый: Не положишь ты на голос С черной мыслью белый волос!

Вы слишком многими любимы, Чтобы возможно было вам Знать, помнить всех по именам; Сии листки необходимы; Они не нужны были встарь: Тогда не знали дружбы модной, Тогда, бог весть! иной дикарь Сердечный адрес-календарь Почел бы выдумкой негодной. Что толковать о старине! Стихи готовы. Может статься, Они для справки обо мне Вам очень скоро пригодятся.

В глуши лесов счастлив один, Другой страдает на престоле; На высоте земных судьбин И в незаметной, низкой доле Всех благ возможных тот достиг, Кто дух судьбы своей постиг. Мы все блаженствуем равно, Но все блаженствуем различно; Уделом нашим решено, Как наслаждаться им прилично, И кто нам лучший дал совет — Иль Эпикур, иль Эпиктет? Меня тягчил печалей груз, Но не упал я перед роком, Нашел отраду в песнях муз И в равнодушии высоком, И светом презренный удел Облагородить я умел. Хвала вам, боги! Предо мной Вы оправдалися отныне! Готов я с бодрою душой На всё угодное судьбине, И никогда сей лиры глас Не оскорбит роптаньем вас!

В дни безграничных увлечений, В дни необузданных страстей Со мною жил превратный гений, Наперсник юности моей. Он жар восторгов несогласных Во мне питал и раздувал; Но соразмерностей прекрасных В душе носил я идеал; Когда лишь праздников смятенья Алкал безумец молодой, Поэта мерные творенья Блистали стройной красотой. Страстей порывы утихают, Страстей мятежные мечты Передо мной не затмевают Законов вечной красоты; И поэтического мира Огромный очерк я узрел И жизни даровать, о лира! Твое согласье захотел.

В своих стихах он скукой дышит, Жужжаньем их наводит сон. Не говорю: зачем он пишет, Но для чего читает он?

(Элегия) Мечты волшебные, вы скрылись от очей! Сбылися времени угрозы! Хладеет в сердце жизнь, и юности моей Поблекли утренние розы! Благоуханный май воскреснул на лугах, И пробудилась Филомела, И Флора милая на радужных крылах К нам обновленная слетела. Вотще! Не для меня долины и леса Одушевились красотою, И светлой радостью сияют небеса! Я вяну,- вянет всё со мною! О где вы, призраки невозвратимых лет, Богатство жизни - вера в счастье? Где ты, младого дня пленительный рассвет? Где ты, живое сладострастье? В дыхании весны всё жизнь младую пьет И негу тайного желанья! Всё дышит радостью и, мнится, с кем-то ждет Обетованного свиданья! Лишь я как будто чужд природе и весне: Часы крылатые мелькают; Но радости принесть они не могут мне И, мнится, мимо пролетают.

Весна, весна! как воздух чист! Как ясен небосклон! Своей лазурию живой Слепит мне очи он. Весна, весна! как высоко На крыльях ветерка, Ласкаясь к солнечным лучам, Летают облака! Шумят ручьи! блестят ручьи! Взревев, река несет На торжествующем хребте Поднятый ею лед! Еще древа обнажены, Но в роще ветхий лист, Как прежде, под моей ногой И шумен и душист. Под солнце самое взвился И в яркой вышине Незримый жавронок поет Заздравный гимн весне. Что с нею, что с моей душой? С ручьем она ручей И с птичкой птичка! с ним журчит, Летает в небе с ней! Зачем так радует ее И солнце и весна! Ликует ли, как дочь стихий, На пире их она? Что нужды! счастлив, кто на нем Забвенье мысли пьет, Кого далёко от нее Он, дивный, унесет!

Взгляните: свежестью младой И в осень лет она пленяет, И у нее летун седой Ланитных роз не похищает; Сам побежденный красотой, Глядит - и путь не продолжает!

Шуми, шуми с крутой вершины, Не умолкай, поток седой! Соединят протяжный вой С протяжным отзывом долины. Я слышу: свищет аквилон, Качает елию скрыпучей, И с непогодою ревучей Твой рёв мятежный соглашен. Зачем, с безумным ожиданьем, К тебе прислушиваюсь я? Зачем трепещет грудь моя Каким-то вещим трепетаньем? Как очарованный стою Над дымной бездною твоею И, мнится, сердцем разумею Речь безглагольную твою. Шуми, шуми с крутой вершины, Не умолкай, поток седой! Соединяй протяжный вой С протяжным отзывом долины!

Войной журнальною бесчестит без причины Он дарования свои. Не так ли славный вождь и друг Екатерины — Орлов — еще любил кулачные бои?

Вот верный список впечатлений И легкий и глубокий след Страстей, порывов юных лет, Жизнь родила его - не гений. Подобен он скрыжали той, Где пишет ангел неподкупный Прекрасный подвиг и преступный - Всё, что творим мы под луной. Я много строк моих, о Лета! В тебе желал бы окунуть И утаить их как-нибудь И от себя и ото света... Но уж свое они рекли, А что прошло, то непреложно. Года волненья протекли, И мне перо оставить можно. Теперь я знаю бытие. Одно желание мое - Покой, домашние отрады. И, погружен в самом себе, Смеюсь я людям и судьбе, Уж не от них я жду награды. Но что? с бессонною душой, С душою чуткою поэта Ужели вовсе чужд я света? Проснуться может пламень мой, Еще, быть может, я возвышу Мой голос, родина моя! Ни бед твоих я не услышу, Ни славы, струны утая.

Всё мысль да мысль! Художник бедный слова! О жрец ее! тебе забвенья нет; Всё тут, да: тут и человек, и свет, И смерть, и жизнь, И правда без покрова. Резец, орган, кисть! счастлив, кто влеком К ним чувственным, за грань их не ступая! Есть хмель ему на празднике мирском! Но пред тобой, как пред нагим мечом, Мысль, острый луч! бледнеет жизнь земная.

Всегда и в пурпуре и в злате, В красе негаснущих страстей, Ты не вздыхаешь об утрате Какой-то младости твоей. И юных граций ты прелестней! И твой закат пышней, чем день! Ты сладострастней, ты телесней Живых, блистательная тень!

Враг суетных утех и враг утех позорных, Не уважаешь ты безделок стихотворных; Не угодит тебе сладчайший из певцов Развратной прелестью изнеженных стихов: Возвышенную цель поэт избрать обязан. К блестящим шалостям, как прежде, не привязан, Я правилам твоим последовать бы мог, Но ты ли мне велишь оставить мирный слог И, едкой желчию напитывая строки, Сатирою восстать на глупость и пороки? Миролюбивый нрав дала судьбина мне, И счастья моего искал я в тишине; Зачем я удалюсь от столь разумной цели? И, звуки легкие затейливой свирели В неугомонный лай неловко превратя, Зачем себе врагов наделаю шутя? Страшусь их множества и злобы их опасной. Полезен обществу сатирик беспристрастный; Дыша любовию к согражданам своим, На их дурачества он жалуется им: То, укоризнами восстав на злодеянье, Его приводит он в благое содроганье, То едкой силою забавного словца Смиряет попыхи надутого глупца; Он нравов опекун и вместе правды воин. Всё так; но кто владеть пером его достоин? Острот затейливых, насмешек едких дар, Язвительных стихов какой-то злобный жар И их старательно подобранные звуки — За беспристрастие забавные поруки! Но если полную свободу мне дадут, Того ль я устрашу, кому не страшен суд, Кто в сердце должного укора не находит, Кого и божий гнев в заботу не приводит, Кого не оскорбит язвительный язык! Он совесть усыпил, к позору он привык. Но слушай: человек, всегда корысти жадный, Берется ли за труд, наверно безнаградный? Купец расчетливый из добрых барышей Вверяет корабли случайности морей; Из платы, отогнав сладчайшую дремоту, Поденщик до зари выходит на работу; На славу громкую надеждою согрет, В трудах возвышенных возвышенный поэт. Но рвенью моему что будет воздаяньем: Не слава ль громкая? Я беден дарованьем. Стараясь в некий ум соотчичей привесть, Я благодарность их мечтал бы приобресть, Но, право, смысла нет во слове «благодарность», Хоть нам и нравится его высокопарность. Когда сей редкий муж, вельможа-гражданин, От века сих вельмож оставшийся один, Но смело дух его хранивший в веке новом, Обширный разумом и сильный, громкий словом, Любовью к истине и к родине горя, В советах не робел оспоривать царя; Когда, к прекрасному влечению послушный, Внимать ему любил монарх великодушный, Из благодарности о нем у тех и тех Какие толки шли?— «Кричит он громче всех, О благе общества как будто бы хлопочет, А, право, риторством похвастать больше хочет; Катоном смотрит он, но тонкого льстеца От нас не утаит под строгостью лица». Так лучшим подвигам людское развращенье Придумать силится дурное побужденье; Так, исключительно посредственность любя, Спешит высокое унизить до себя; Так самых доблестей завистливо трепещет И, чтоб не верить им, на оные клевещет! . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . Нет, нет! разумный муж идет путем иным И, снисходительный к дурачествам людским, Не выставляет их, но сносит благонравно; Он не пытается, уверенный забавно Во всемогуществе болтанья своего, Им в людях изменить людское естество. Из нас, я думаю, не скажет ни единый Осине: дубом будь, иль дубу — будь осиной; Меж тем как странны мы! Меж тем любой из нас Переиначить свет задумывал не раз.

Где сладкий шепот Моих лесов? Потоков ропот, Цветы лугов? Деревья голы; Ковер зимы Покрыл холмы, Луга и долы. Под ледяной Своей корой Ручей немеет; Всё цепенеет, Лишь ветер злой, Бушуя, воет И небо кроет Седою мглой. Зачем, тоскуя, В окно слежу я Метели лёт? Любимцу счастья Кров от ненастья Оно дает. Огонь трескучий В моей печи; Его лучи И пыл летучий Мне веселят Беспечный взгляд. В тиши мечтаю Перед живой Его игрой, И забываю Я бури вой. О провиденье, Благодаренье! Забуду я И дуновенье Бурь бытия. Скорбя душою, В тоске моей, Склонюсь главою На сердце к ней, И под мятежной Метелью бед, Любовью нежной Ее согрет; Забуду вскоре Крутое горе, Как в этот миг Забыл природы Гробовый лик И непогоды Мятежный крик.

Пока с восторгом я умею Внимать рассказу славных дел, Любовью к чести пламенею И к песням муз не охладел, Покуда русский я душою, Забуду ль о счастливом дне, Когда приятельской рукою Пожал Давыдов руку мне! О ты, который в пыл сражений Полки лихие бурно мчал И гласом бранных песнопений Сердца бесстрашных волновал! Так, так! покуда сердце живо И трепетать ему не лень, В воспоминаньи горделиво Хранить я буду оный день! Клянусь, Давыдов благородный, Я в том отчизною свободной, Твоею лирой боевой И в славный год войны народной В народе славной бородой! * См. Д.Давыдов.

Дало две доли провидение На выбор мудрости людской: Или надежду и волнение, Иль безнадежность и покой. Верь тот надежде обольщающей, Кто бодр неопытным умом, Лишь по молве разновещающей С судьбой насмешливой знаком. Надейтесь, юноши кипящие! Летите, крылья вам даны; Для вас и замыслы блестящие, И сердца пламенные сны! Но вы, судьбину испытавшие, Тщету утех, печали власть, Вы, знанье бытия приявшие Себе на тягостную часть! Гоните прочь их рой прельстительный: Так! доживайте жизнь в тиши И берегите хлад спасительный Своей бездейственной души. Своим бесчувствием блаженные, Как трупы мертвых из гробов, Волхва словами пробужденные, Встают со скрежетом зубов,- Так вы, согрев в душе желания, Безумно вдавшись в их обман, Проснетесь только для страдания, Для боли новой прежних ран.

Дай руку мне, товарищ добрый мой, Путем одним пойдем до двери гроба, И тщетно нам за грозною бедой Беду грозней пошлет судьбины злоба. Ты помнишь ли, в какой печальный срок Впервые ты узнал мой уголок? Ты помнишь ли, с какой судьбой суровой Боролся я, почти лишенный сил? Я погибал — ты дух мой оживил Надеждою возвышенной и новой. Ты ввел меня в семейство добрых муз; Деля досуг меж ими и тобою, Я ль чувствовал ее свинцовый груз И перед ней унизился душою ? Ты сам порой глубокую печаль В душе носил, но что? не мне ли вверить Спешил ее? И дружба не всегда ль Хоть несколько могла ее умерить? Забытые фортуною слепой, Мы ей назло друг в друге всё имели И, дружества твердя обет святой, Бестрепетно в глаза судьбе глядели. О! верь мне в том: чем жребий ни грозит, Упорствуя в старинной неприязни, Душа моя не ведает боязни, Души моей ничто не изменит! Так, милый друг! позволят ли мне боги Ярмо забот сложить когда-нибудь И весело на светлый мир взглянуть, По-прежнему ль ко мне пребудут строги, Всегда я твой. Судьей души моей Ты должен быть и в вёдро и в ненастье, Удвоишь ты моих счастливых дней Неполное без разделенья счастье; В дни бедствия я знаю, где найти Участие в судьбе своей тяжелой; Чего ж робеть на жизненном пути? Иду вперед с надеждою веселой. Еще позволь желание одно Мне произнесть: молюся я судьбине, Чтоб для тебя я стал хотя отныне, Чем для меня ты стал уже давно.

Напрасно мы, Дельвиг, мечтаем найти В сей жизни блаженство прямое: Небесные боги не делятся им С земными детьми Прометея. Похищенной искрой созданье свое Дерзнул оживить безрассудный; Бессмертных он презрел - и страшная казнь Постигнула чад святотатства. Наш тягостный жребий: положенный срок Питаться болезненной жизнью, Любить и лелеять недуг бытия И смерти отрадной страшиться. Нужды непреклонной слепые рабы, Рабы самовластного рока! Земным ощущеньям насильственно нас Случайная жизнь покоряет. Но в искре небесной прияли мы жизнь, Нам памятно небо родное, В желании счастья мы вечно к нему Стремимся неясным желаньем!.. Вотще! Мы надолго отвержены им! Сияет красою над нами, На бренную землю беспечно оно Торжественный свод опирает... Но нам недоступно! Как алчный Тантал Сгорает средь влаги прохладной, Так, сердцем постигнув блаженнейший мир, Томимся мы жаждою счастья. * См. Дельвиг.

Так, любезный мой Гораций, Так, хоть рад, хотя не рад, Но теперь я муз и граций Променял на вахтпарад; Сыну милому Венеры, Рощам Пафоса, Цитеры, Приуныв, прости сказал; Гордый лавр и мирт веселый Кивер воина тяжелый На главе моей измял. Строю нет в забытой лире, Хладно день за днем идет, И теперь меня в мундире Гений мой не узнает! Мне ли думать о куплетах? За свирель... а тут беды! Марс, затянутый в штиблетах, Обегает уж ряды, Кличет ратников по-свойски... О судьбы переворот! Твой поэт летит геройски Вместо Пинда - на развод. Вам, свободные пииты, Петь, любить; меня же вряд Иль камены, иль хариты В карауле навестят. Вольный баловень забавы, Ты, которому дают Говорливые дубравы Поэтический приют, Для кого в долине злачной, Извиваясь, ключ прозрачный Вдохновительно журчит, Ты, кого зовут к свирели Соловья живые трели, Пой, любимец аонид! В тихой, сладостной кручине Слушать буду голос твой, Как внимают на чужбине Языку страны родной. * См. Дельвиг.

Любви приметы Я не забыл, Я ей служил В былые леты! В ней говорит И жар ланит, И вздох случайный... О! я знаком С сим языком Любови тайной! В душе твоей Уж нет покоя; Давным-давно я Читаю в ней: Любви приметы Я не забыл, Я ей служил В былые леты!

В дорогу жизни снаряжая Своих сынов, безумцев нас, Снов золотых судьба благая Дает известный нам запас. Нас быстро годы почтовые С корчмы довозят до корчмы, И снами теми роковые Прогоны жизни платим мы.

Есть грот: наяда там в полдневные часы Дремоте предает усталые красы. И часто вижу я, как нимфа молодая На ложе лиственном покоится нагая, На руку белую, под говор ключевой, Склоняяся челом, венчанным осокой.

Есть милая страна, есть угол на земле, Куда, где б ни были: средь буйственного стана, В садах Армидиных, на быстром корабле, Браздящем весело равнины океана, Всегда уносимся мы думою своей, Где, чужды низменных страстей, Житейским подвигам предел мы назначаем, Где мир надеемся забыть когда-нибудь И вежды старые сомкнуть Последним, вечным сном желаем. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . Я помню ясный, чистый пруд; Под сению берез ветвистых, Средь мирных вод его три острова цветут; Светлея нивами меж рощ своих волнистых; За ним встает гора, пред ним в кустах шумит И брызжет мельница. Деревня, луг широкой, А там счастливый дом... туда душа летит, Там не хладел бы я и в старости глубокой! Там сердце томное, больное обрело Ответ на всё, что в нем горело, И снова для любви, для дружбы расцвело И счастье вновь уразумело. Зачем же томный вздох и слезы на глазах? Она, с болезненным румянцем на щеках, Она, которой нет, мелькнула предо мною. Почий, почий легко под дерном гробовым: Воспоминанием живым Не разлучимся мы с тобою! Мы плачем... но прости! Печаль любви сладка, Отрадны слезы сожаленья! Не то холодная, суровая тоска, Сухая скорбь разуверенья.

Еще, как патриарх, не древен я; моей Главы не умастил таинственный елей: Непосвященных рук бездарно возложенье! И я даю тебе мое благословенье Во знаменьи ином, о дева красоты! Под этой розою главой склонись, о ты, Подобие цветов царицы ароматной, В залог румяных дней и доли благодатной.

Живи смелей, товарищ мой, Разнообразь досуг шутливый! Люби, мечтай, пируй и пой, Пренебреги молвы болтливой И порицаньем и хвалой! О, как безумна жажда славы! Равно исчезнут в бездне лет И годы шумные побед И миг незнаемый забавы! Всех смертных ждет судьба одна, Всех чередом поглотит Лета: И философа-болтуна, И длинноусого корнета, И в молдаванке шалуна, И в рубище анахорета. Познай же цену срочных дней, Лови пролетное мгновенье! Исчезнет жизни сновиденье: Кто был счастливей, кто умней. Будь дружен с музою моею, Оставим мудрость мудрецам,- На что чиниться с жизнью нам, Когда шутить мы можем с нею?

Завыла буря; хлябь морская Клокочет и ревет, и черные валы Идут, до неба восставая, Бьют, гневно пеняся, в прибрежные скалы. Чья неприязненная сила, Чья своевольная рука Сгустила в тучи облака И на краю небес ненастье зародила? Кто, возмутив природы чин, Горами влажными на землю гонит море? Не тот ли злобный дух, геенны властелин, Что по вселенной розлил горе, Что человека подчинил Желаньям, немощи, страстям и разрушенью И на творенье ополчил Все силы, данные творенью? Земля трепещет перед ним: Он небо заслонил огромными крылами И двигает ревущими водами, Бунтующим могуществом своим. Когда придет желанное мгновенье? Когда волнам твоим я вверюсь, океан? Но знай: красой далеких стран Не очаровано мое воображенье. Под небом лучшим обрести Я лучшей доли не сумею; Вновь не смогу душой моею В краю цветущем расцвести. Меж тем от прихоти судьбины, Меж тем от медленной отравы бытия, В покое раболепном я Ждать не хочу своей кончины; На яростных волнах, в борьбе со гневом их Она отраднее гордыне человека! Как жаждал радостей младых Я на заре младого века, Так ныне, океан, я жажду бурь твоих! Волнуйся, восставай на каменные грани; Он веселит меня, твой грозный, дикий рев, Как зов к давно желанной брани, Как мощного врага мне чем-то лестный гнев.

Я посетил тебя, пленительная сень, Не в дни веселые живительного мая, Когда, зелеными ветвями помавая, Манишь ты путника в свою густую тень, Когда ты веешь ароматом Тобою бережно взлелеянных цветов,- Под очарованный твой кров Замедлил я моим возвратом. В осенней наготе стояли дерева И неприветливо чернели; Хрустела под ногой замерзлая трава, И листья мертвые, волнуяся, шумели; С прохладой резкою дышал В лицо мне запах увяданья; Но не весеннего убранства я искал, А прошлых лет воспоминанья. Душой задумчивый, медлительно я шел С годов младенческих знакомыми тропами; Художник опытный их некогда провел. Увы, рука его изглажена годами! Стези заглохшие, мечтаешь, пешеход Случайно протоптал. Сошел я в дол заветный, Дол, первых дум моих лелеятель приветный! Пруда знакомого искал красивых вод, Искал прыгучих вод мне памятной каскады; Там, думал я, к душе моей Толпою полетят виденья прежних дней... Вотще! лишенные хранительной преграды, Далече воды утекли, Их ложе поросло травою, Приют хозяйственный в нем улья обрели, И легкая тропа исчезла предо мною. Ни в чем знакомого мой взор не обретал! Но вот по-прежнему, лесистым косогором, Дорожка смелая ведет меня... обвал Вдруг поглотил ее... Я стал И глубь нежданную измерил грустным взором, С недоумением искал другой тропы. Иду я: где беседка тлеет И в прахе перед ней лежат ее столпы, Где остов мостика дряхлеет. И ты, величественный грот, Тяжело-каменный, постигнут разрушеньем И угрожаешь уж паденьем, Бывало, в летний зной прохлады полный свод! Что ж? пусть минувшее минуло сном летучим! Еще прекрасен ты, заглохший Элизей, И обаянием могучим Исполнен для души моей. Тот не был мыслию, тот не был сердцем хладен, Кто, безыменной неги жаден, Их своенравный бег тропам сим указал, Кто, преклоняя слух к таинственному шуму Сих кленов, сих дубов, в душе своей питал Ему сочувственную думу. Давно кругом меня о нем умолкнул слух, Прияла прах его далекая могила, Мне память образа его не сохранила, Но здесь еще живет его доступный дух; Здесь, друг мечтанья и природы, Я познаю его вполне; Он вдохновением волнуется во мне, Он славить мне велит леса, долины, воды; Он убедительно пророчит мне страну, Где я наследую несрочную весну, Где разрушения следов я не примечу, Где в сладостной тени невянущих дубров, У нескудеющих ручьев, Я тень, священную мне, встречу.

Взгляни на звезды: много звезд В безмолвии ночном Горит, блестит кругом луны На небе голубом. Взгляни на звезды: между них Милее всех одна! За что же? Ранее встает, Ярчей горит она? Нет! утешает свет ее Расставшихся друзей: Их взоры, в синей вышине, Встречаются на ней. Она на небе чуть видна, Но с думою глядит, Но взору шлет ответный взор И нежностью горит. С нее в лазоревую ночь Не сводим мы очес, И провожаем мы ее На небо и с небес. Себе звезду избрал ли ты? В безмолвии ночном Их много блещет и горит На небе голубом. Не первой вставшей сердце вверь И, суетный в любви, Не лучезарнейшую всех Своею назови. Ту назови своей звездой, Что с думою глядит, И взору шлет ответный взор, И нежностью горит.

Здравствуй, отрок сладкогласный! Твой рассвет зарей прекрасной Озаряет Аполлон! Честь возникшему пииту! Малолетную хариту Ранней лирой тронул он. С утра дней счастлив и славен, Кто тебе, мой мальчик, равен? Только жавронок живой, Чуткой грудию своею, С первым солнцем, полный всею Наступающей весной!

Идиллик новый на искус Представлен был пред Аполлона. "Как пишет он?- спросил у муз Бог беспристрастный Геликона.- Никак негодный он поэт?" - "Нельзя сказать".- "С талантом?"- "Нет; Ошибок важных, правда, мало; Да пишет он довольно вяло". - "Я понял вас - в суде моем Не озабочусь я нисколько; Вперед ни слова мне о нем. Из списков выключить - и только".

О счастии с младенчества тоскуя, Всё счастьем беден я, Или вовек его не обрету я В пустыне бытия? Младые сны от сердца отлетели, Не узнаю я свет; Надежд своих лишен я прежней цели, А новой цели нет. Безумен ты и все твои желанья - Мне первый опыт рек; И лучшие мечты моей созданья Отвергнул я навек. Но для чего души разуверенье Свершилось не вполне? Зачем же в ней слепое сожаленье Живет о старине? Так некогда обдумывал с роптаньем Я дольний жребий свой, Вдруг Истину (то не было мечтаньем) Узрел перед собой. "Светильник мой укажет путь ко счастью! Вещала.- Захочу - И, страстного, отрадному бесстрастью Тебя я научу. Пускай со мной ты сердца жар погубишь, Пускай, узнав людей, Ты, может быть, испуганный, разлюбишь И ближних и друзей. Я бытия все прелести разрушу, Но ум наставлю твой; Я оболью суровым хладом душу, Но дам душе покой". Я трепетал, словам ее внимая, И горестно в ответ Промолвил ей: "О гостья роковая! Печален твой привет. Светильник твой - светильник погребальный Всех радостей земных! Твой мир, увы! могилы мир печальный И страшен для живых. Нет, я не твой! в твоей науке строгой Я счастья не найду; Покинь меня, кой-как моей дорогой Один я побреду. Прости! иль нет: когда мое светило Во звездной вышине Начнет бледнеть и всё, что сердцу мило, Забыть придется мне, Явись тогда! раскрой тогда мне очи, Мой разум просвети, Чтоб, жизнь презрев, я мог в обитель ночи Безропотно сойти".

Итак, мой милый, не шутя, Сказав прости домашней неге, Ты, ус мечтательный крутя, На шибко скачущей телеге, От нас, увы! далеко прочь, О нас, увы! не сожалея, Летишь курьером день и ночь Туда, туда, к шатрам Арея! Итак, в мундире щегольском, Ты скоро станешь в ратном строе Меж удальцами удальцом! О милый мой! Согласен в том: Завидно счастие такое! Не приобщуся невпопад Я к мудрецам, чрез меру важным. Иди! Воинственный наряд Приличен юношам отважным. Люблю я бранные шатры, Люблю беспечность полковую, Люблю красивые смотры, Люблю тревогу боевую, Люблю я храбрых, воин мой, Люблю их видеть, в битве шумной Летящих в пламень роковой Толпой веселой и безумной! Священный долг за ними вслед Тебя зовет, любовник брани; Ступай, служи богине бед, И к ней трепещущие длани С мольбой подымет твой поэт.

Тебя я некогда любил, И ты любить не запрещала; Но я дитя в то время был, Ты в утро дней едва вступала. Тогда любим я был тобой, И в дни невинности беспечной Алине с детской простотой Я клятву дал уж в страсти вечной. Тебя ль, Алина, вижу вновь? Твой голос стал еще приятней; Сильнее взор волнует кровь; Улыбка, ласки сердцу внятней; Блестящих на груди лилей Все прелести соединились, И чувства прежние живей В душе моей возобновились. Алина! чрез двенадцать лет Всё тот же сердцем, ныне снова Я повторяю свой обет. Ужель не скажешь ты полслова? Прелестный друг! чему ни быть, Обет сей будет свято чтимым. Ах! я могу еще любить, Хотя не льщусь уж быть любимым.

Тебе я младость шаловливу, О сын Венеры! посвятил; Меня ты плохо наградил, Дал мало сердцу на разживу! Подобно мне любил ли кто? И что ж я вспомню, не тоскуя? Два, три, четыре поцелуя!.. Быть так; спасибо и за то.

Неизвинительной ошибкой, Скажите, долго ль будет вам Внимать с холодною улыбкой Любви укорам и мольбам? Одни победы вам известны; Любовь нечаянно узнав, Каких лишитеся вы прав И меньше ль будете прелестны? Ко мне, примерно, нежной став, Вы наслажденья лишены ли Дурачить пленников других И гордой быть, как прежде были, К толпе соперников моих? Еще же нужно размышленье! Любви простое упоенье Вас не довольствует вполне; Но с упоеньем поклоненье Соединить не трудно мне; И, ваш угодник постоянный, Попеременно я бы мог — Быть с вами запросто в диванной, В гостиной быть у ваших ног.

Товарищ радостей младых, Которые для нас безвременно увяли, Я свиделся с тобой! В объятиях твоих Мне дни минувшие, как смутный сон, предстали! О милый! я с тобой когда-то счастлив был! Где время прежнее, где прежние мечтанья? И живость детских чувств и сладость упованья? Всё хладный опыт истребил. Узнал ли друга ты? Болезни и печали Его состарили во цвете юных лет; Уж много слабостей, тебе знакомых, нет, Уж многие мечты ему чужими стали! Рассудок тверже и верней, Поступки, разговор скромнее; Он осторожней стал, быть может, стал умнее, Но, верно, счастием теперь стократ бедней. Не подражай ему! Иди своей тропою! Живи для радости, для дружбы, для любви! Цветок нашел - скорей сорви! Цветы прелестны лишь весною! Когда рассеянно, с унынием внимать Я буду снам твоим о будущем, о счастье, Когда в мечтах твоих не буду принимать, Как прежде, пылкое, сердечное участье, Не сетуй на меня, о друге пожалей: Всё можно возвратить - мечтанья невозвратны! Так! были некогда и мне они приятны, Но быстро скрылись от очей! Я легковерен был: надежда, наслажденье Меня с улыбкою манили в темну даль, Я встретить радость мнил - нашел одну печаль, И сердцу милое исчезло заблужденье. Но для чего грустить? Мой друг еще со мной! Я не всего лишен судьбой ожесточенной! О дружба нежная! останься неизменной! Пусть будет прочее мечтой!

Прости, поэт! Судьбина вновь Мне посох странника вручила, Но к музам чистая любовь Уж нас навек соединила! Прости! Бог весть когда опять, Желанный друг в гостях у друга, Я счастье буду воспевать И негу праздного досуга! О милый мой! Всё в дар тебе - И грусть, и сладость упованья! Молись невидимой судьбе: Она приближит час свиданья. И я, с пустынных финских гор, В отчизне бранного Одена, К ней возведу молящий взор, Упав смиренно на колена. Строга ль богиня будет к нам, Пошлет ли весть соединенья? Пускай пред ней сольются там Друзей согласные моленья! * См. Кюхельбекер.

К чему невольнику мечтания свободы? Взгляни: безропотно текут речные воды В указанных брегах, по склону их русла; Ель величавая стоит, где возросла, Невластная сойти. Небесные светила Назначенным путем неведомая сила Влечет. Бродячий ветр не волен, и закон Его летучему дыханью положен. Уделу своему и мы покорны будем, Мятежные мечты смирим иль позабудем, Рабы разумные, послушно согласим Свои желания со жребием своим - И будет счастлива, спокойна наша доля. Безумец! не она ль, не вышняя ли воля Дарует страсти нам? и не ее ли глас В их гласе слышим мы? О, тягостна для нас Жизнь, в сердце бьющая могучею волною И в грани узкие втесненная судьбою.

Не бойся едких осуждений, Но упоительных похвал: Не раз в чаду их мощный гений Сном расслабленья засыпал. Когда, доверясь их измене, Уже готов у моды ты Взять на венок своей Камене Ее тафтяные цветы; Прости, я громко негодую; Прости, наставник и пророк, Я с укоризной указую Тебе на лавровый венок. Когда по ребрам крепко стиснут Пегас удалым седоком, Не горе, ежели прихлыстнут Его критическим хлыстом.

В небе нашем исчезает И, красой своей горда, На другое востекает Переходная звезда; Но навек ли с ней проститься? Нет, предписан ей закон: Рано ль, поздно ль воротиться На старинный небосклон. Небо наше покидая, Ты ли, милая звезда, Небесам другого края Передашься навсегда? Весела красой чудесной, Потеки в желанный путь; Только странницей небесной Воротись когда-нибудь!

Любви веселый проповедник, Всегда любезный говорун, Глубокомысленный шалун, Назона правнук и наследник! Дана на время юность нам; До рокового новоселья Пожить не худо для веселья. Товарищ милый, по рукам! Наука счастья нам знакома, Часы летят! Скорей зови Богиню милую любви! Скорее ветреного Мома! Альков уютный приготовь! Наполни чаши золотые! Изменят скоро дни младые, Изменит скоро нам любовь! Летящий миг лови украдкой - И Гея, Вакх еще с тобой! Еще полна, друг милый мой, Пред нами чаша жизни сладкой; Но смерть, быть может, сей же час Ее с насмешкой опрокинет - И мигом в сердце кровь остынет, И дом подземный скроет нас! * Обращено к Александру Абрамовичу Крылову (1793-1829), поэту, члену ВОЛРС.

Как много ты в немного дней Прожить, прочувствовать успела! В мятежном пламени страстей Как страшно ты перегорела! Раба томительной мечты! В тоске душевной пустоты, Чего еще душою хочешь? Как Магдалина, плачешь ты, И, как русалка, ты хохочешь!

Как ревностно ты сам себя дурачишь! На хлопоты вставая до звезды, Какой-нибудь да пакостью означишь Ты каждый день без цели, без нужды! Ты сам себя, и прост и подел вкупе, Эпитимьей затейливой казнишь: Заботливо толчешь ты уголь в ступе И только что лицо свое пылишь.

Из царства виста и зимы, Где, под управой их двоякой, И атмосферу и умы Сжимает холод одинакой, Где жизнь какой-то тяжкий сон, Она спешит на юг прекрасный, Под Авзонийский небосклон — Одушевленный, сладострастный, Где в кущах, в портиках палат Октавы Тассовы звучат; Где в древних камнях боги живы, Где в новой, чистой красоте Рафаэль дышит на холсте; Где все холмы красноречивы, Но где не стыдно, может быть, Герои, мира властелины, Ваш Капитолий позабыть Для Капитолия Коринны; Где жизнь игрива и легка, Там лучше ей, чего же боле? Зачем же тяжкая тоска Сжимает сердце поневоле? Когда любимая краса Последним сном смыкает вежды, Мы полны ласковой надежды, Что ей открыты небеса, Что лучший мир ей уготован, Что славой вечною светло Там заблестит ее чело; Но скорбный дух не уврачеван, Душе стесненной тяжело, И неутешно мы рыдаем. Так, сердца нашего кумир, Ее печально провожаем Мы в лучший край и лучший мир.

Как жизни общие призывы, Как увлеченья суеты, Понятны вам страстей порывы И обаяния мечты; Понятны вам все дуновенья, Которым в море бытия Послушна наша ладия. Вам приношу я песнопенья, Где отразилась жизнь моя, Исполнена тоски глубокой, Противоречий, слепоты, И между тем любви высокой, Любви, добра и красоты. Счастливый сын уединенья, Где сердца ветреные сны И мысли праздные стремленья Разумно мной усыплены; Где, другу мира и свободы, Ни до фортуны, ни до моды, Ни до молвы мне нужды нет; Где я простил безумству, злобе И позабыл, как бы во гробе, Но добровольно, шумный свет,- Еще, порою, покидаю Я Лету, созданную мной, И степи мира облетаю С тоскою жаркой и живой. Ищу я вас; гляжу: что с вами? Куда вы брошены судьбами, Вы, озарявшие меня И дружбы кроткими лучами И светом высшего огня? Что вам дарует провиденье? Чем испытует небо вас? И возношу молящий глас: Да длится ваше упоенье, Да скоро минет скорбный час! Звезда разрозненной плеяды! Так из глуши моей стремлю Я к вам заботливые взгляды, Вам высшей благости молю, От вас отвлечь судьбы суровой Удары грозные хочу, Хотя вам прозою почтовой Лениво дань мою плачу.

Когда исчезнет омраченье Души болезненной моей? Когда увижу разрешенье Меня опутавших сетей? Когда сей демон, наводящий На ум мой сон, его мертвящий, Отыдет, чадный, от меня, И я увижу луч блестящий Всеозаряющего дня? Освобожусь воображеньем, И крылья духа подыму, И пробужденным вдохновеньем Природу снова обниму? Вотще ль мольбы? напрасны ль пени? Увижу ль снова ваши сени, Сады поэзии святой? Увижу ль вас, ее светила? Вотще! я чувствую: могила Меня живого приняла, И, легкий дар мой удушая, На грудь мне дума роковая Гробовой насыпью легла.

Когда неопытен я был, У красоты самолюбивой, Мечтатель слишком прихотливый, Я за любовь любви молил; Я трепетал в тоске желанья У ног волшебниц молодых; Но тщетно взор во взорах их Искал ответа и узнанья! Огонь утих в моей крови; Покинув службу Купидона, Я променял сады любви На верх бесплодный Геликона. Но светлый мир уныл и пуст, Когда душе ничто не мило: Руки пожатье заменило Мне поцелуй прекрасных уст.

Когда твой голос, о поэт, Смерть в высших звуках остановит, Когда тебя во цвете лет Нетерпеливый рок уловит,- Кого закат могучих дней Во глубине сердечной тронет? Кто в отзыв гибели твоей Стесненной грудию восстонет, И тихий гроб твой посетит, И, над умолкшей Аонидой Рыдая, пепел твой почтит Нелицемерной панихидой? Никто!- но сложится певцу Канон намеднишним Зоилом, Уже кадящим мертвецу, Чтобы живых задеть кадилом.

Когда, дитя и страсти и сомненья, Поэт взглянул глубоко на тебя,- Решилась ты делить его волненья, В нем таинство печали полюбя. Ты, смелая и кроткая, со мною В мой дикий ад сошла рука с рукою: Рай зрела в нем чудесная любовь. О, сколько раз к тебе, святой и нежной, Я приникал главой моей мятежной, С тобой себе и небу веря вновь.

Братайтеся, к взаимной обороне Ничтожностей своих вы рождены; Но дар прямой не брат у вас в притоне, Бездарные писцы-хлопотуны! Наоборот, союзным на благое, Реченного достойные друзья, "Аминь, аминь,- вещал он вам,- где трое Вы будете - не буду с вами я".

Рассеивает грусть пиров веселый шум. Вчера, за чашей круговою, Средь братьев полковых, в ней утопив мой ум, Хотел воскреснуть я душою. Туман полуночный на холмы возлегал; Шатры над озером дремали, Лишь мы не знали сна - и пенистый бокал С весельем буйным осушали. Но что же? Вне себя я тщетно жить хотел: Вино и Вакха мы хвалили, Но я безрадостно с друзьями радость пел - Восторги их мне чужды были. Того не приобресть, что сердцем не дано. Рок злобный к нам ревниво злобен: Одну печаль свою, уныние одно Унылый чувствовать способен!

Душ холодных упованье, Неприязненный ручей, Чье докучное журчанье Усыпляет Элизей! Так! достоин ты укора: Для чего в твоих водах Погибает без разбора Память горестей и благ? Прочь с нещадным утешеньем! Я минувшее люблю И вовек утех забвеньем Мук забвенья не куплю.

Влюбился я, полковник мой, В твои военные рассказы: Проказы жизни боевой — Никак, веселые проказы! Не презрю я в душе моей Судьбою мирного лентяя; Но мне война еще милей, И я люблю, тебе внимая, Жужжанье пуль и звук мечей. Как сердце жаждет бранной славы, Как дух кипит, когда порой Мне хвалит ратные забавы Мой беззаботливый герой! Прекрасный вид! В веселье диком Вы мчитесь грозно... дым и гром! Бегущий враг покрыт стыдом, И страшный бой с победным кликом Вы запиваете вином! А епендорфские трофеи? Проказник, счастливый вполне, С веселым сыном Цитереи Ты дружно жил и на войне! Стоят враги толпою жадной Кругом окопов городских; Ты, воин мой, защитник их; С тобой семьею безотрадной Толпа красавиц молодых. Ты сна не знаешь; чуть проглянул День лучезарный сквозь туман, Уж рыцарь мой на вражий стан С дружиной быстрою нагрянул: Врагам иль смерть, иль строгий плен! Меж тем красавицы младые Пришли толпой с высоких стен Глядеть на игры боевые; Сраженья вид ужасен им, Дивятся подвигам твоим, Шлют к небу теплые молитвы: Да возвратится невредим Любезный воин с лютой битвы! О! кто бы жадно не купил Молитвы сей покоем, кровью! Но ты не раз увенчан был И бранной славой, и любовью. Когда ж певцу дозволит рок Узнать, как ты, веселье боя И заслужить хотя листок Из лавров милого героя?

Люблю деревню я и лето: И говор вод, и тень дубров, И благовоние цветов; Какой душе не мило это? Быть так, прощаю комаров! Но признаюсь — пустыни житель, Покой пустынный в ней любя, Комар двуногий, гость-мучитель, Нет, не прощаю я тебя!

Люблю я вас, богини пенья, Но ваш чарующий наход, Сей сладкий трепет вдохновенья,- Предтечей жизненных невзгод. Любовь камен с враждой Фортуны - Одно. Молчу! Боюся я, Чтоб персты, падшие на струны, Не пробудили бы перуны, В которых спит судьба моя. И отрываюсь, полный муки, От музы, ласковой ко мне. И говорю: до завтра звуки, Пусть день угаснет в тишине.

Мы пьем в любви отраву сладкую; Но всё отраву пьем мы в ней, И платим мы за радость краткую Ей безвесельем долгих дней. Огонь любви, огонь живительный,- Все говорят,- но что мы зрим? Опустошает, разрушительный, Он душу, объятую им! Кто заглушит воспоминания О днях блаженства и страдания, О чудных днях твоих, любовь? Тогда я ожил бы для радости, Для снов златых цветущей младости Тебе открыл бы душу вновь.

(В альбом) Любовь и дружбу различают, Но как же различить хотят? Их приобресть равно желают, Лишь нам скрывать одну велят. Пустая мысль! Обман напрасный! Бывает дружба нежной, страстной, Стесняет сердце, движет кровь, И хоть таит свой огнь опасный, Но с девушкой она прекрасной Всегда похожа на любовь.

Мила, как грация, скромна, Как Сандрильона; Подобно ей, красой она Достойна трона. Приятна лира ей моя; Но что мне в этом? Быть королем желал бы я, А не поэтом.

Мне с упоением заметным Глаза поднять на вас беда: Вы их встречаете всегда С лицом сердитым, неприветным. Я полон страстною тоской, Но нет! рассудка не забуду И на нескромный пламень мой Ответа требовать не буду. Не терпит бог младых проказ Ланит увядших, впалых глаз. Надежды были бы напрасны, И к вам не ими я влеком. Любуюсь вами, как цветком, И счастлив тем, что вы прекрасны. Когда я в очи вам гляжу, Предавшись нежному томленью, Слегка о прошлом я тужу, Но рад, что сердце нахожу Еще способным к упоенью. Меж мудрецами был чудак¹: «Я мыслю,— пишет он,— итак, Я, несомненно, существую». Нет! любишь ты, и потому Ты существуешь,— я пойму Скорее истину такую. Огнем, похищенным с небес, Япетов сын² (гласит преданье) Одушевил свое созданье, И наказал его Зевес Неумолимый, Прометея К скалам Кавказа приковал, И сердце вран ему клевал³; Но, дерзость жертвы разумея, Кто приговор не осуждал? В огне волшебных ваших взоров Я занял сердца бытие: Ваш гнев достойнее укоров, Чем преступление мое, Но не сержусь я, шутка водит Моим догадливым пером. Я захожу в ваш милый дом, Как вольнодумец в храм заходит. Душою праздный с давних пор, Еще твержу любовный вздор, Еще беру прельщенья меры, Как по привычке прежних дней Он ароматы жжет без веры Богам, чужим душе своей.

Мой дар убог, и голос мой не громок, Но я живу, и на земли мое Кому-нибудь любезно бытие: Его найдет далекий мой потомок В моих стихах; как знать? душа моя Окажется с душой его в сношенье, И как нашел я друга в поколенье, Читателя найду в потомстве я.

Царь Небес! успокой Дух болезненный мой! Заблуждений земли Мне забвенье пошли И на строгий твой рай Силы сердцу подай.

Тщетно меж бурною жизнью и хладною смертью, философ, Хочешь ты пристань найти, имя даешь ей: покой. Нам, из ничтожества вызванным творчества словом тревожным, Жизнь для волненья дана: жизнь и волненье - одно. Тот, кого миновали общие смуты, заботу Сам вымышляет себе: лиру, палитру, резец; Мира невежда, младенец, как будто закон его чуя, Первым стенаньем качать нудит свою колыбель!

Не ослеплен я музою моею: Красавицей ее не назовут, И юноши, узрев ее, за нею Влюбленною толпой не побегут. Приманивать изысканным убором, Игрою глаз, блестящим разговором Ни склонности у ней, ни дара нет; Но поражен бывает мельком свет Ее лица необщим выраженьем, Ее речей спокойной простотой; И он, скорей чем едким осужденьем, Ее почтит небрежной похвалой.

Опять весна; опять смеется луг, И весел лес своей младой одеждой, И поселян неутомимый плуг Браздит поля с покорством и надеждой. Но нет уже весны в душе моей, Но нет уже в душе моей надежды, Уж дольный мир уходит от очей, Пред вечным днем я опускаю вежды. Уж та зима главу мою сребрит, Что греет сев для будущего мира, Но праг земли не перешел пиит,- К ее сынам еще взывает лира. Велик господь! Он милосерд, но прав: Нет на земле ничтожного мгновенья; Прощает он безумию забав, Но никогда пирам злоумышленья. Кого измял души моей порыв, Тот вызвать мог меня на бой кровавый; Но подо мной, сокрытый ров изрыв, Свои рога венчал он падшей славой! Летел душой я к новым племенам, Любил, ласкал их пустоцветный колос; Я дни извел, стучась к людским сердцам, Всех чувств благих я подавал им голос. Ответа нет! Отвергнул струны я, Да хрящ другой мне будет плодоносен! И вот ему несет рука моя Зародыши елей, дубов и сосен. И пусть! Простяся с лирою моей, Я верую: ее заменят эти Поэзии таинственных скорбей Могучие и сумрачные дети.

Предстала, и старец великий смежил Орлиные очи в покое; Почил безмятежно, зане совершил В пределе земном всё земное! Над дивной могилой не плачь, не жалей, Что гения череп - наследье червей. Погас! но ничто не оставлено им Под солнцем живых без привета; На все отозвался он сердцем своим, Что просит у сердца ответа; Крылатою мыслью он мир облетел, В одном беспредельном нашел ей предел. Все дух в нем питало: труды мудрецов, Искусств вдохновенных созданья, Преданья, заветы минувших веков, Цветущих времен упованья; Мечтою по воле проникнуть он мог И в нищую хату, и в царский чертог. С природой одною он жизнью дышал: Ручья разумел лепетанье, И говор древесных листов понимал, И чувствовал трав прозябанье; Была ему звездная книга ясна, И с ним говорила морская волна. Изведан, испытан им весь человек! И ежели жизнью земною Творец ограничил летучий наш век И нас за могильной доскою, За миром явлений, не ждет ничего,- Творца оправдает могила его. И если загробная жизнь нам дана, Он, здешней вполне отдышавший И в звучных, глубоких отзывах сполна Всё дольное долу отдавший, К предвечному легкой душой возлетит, И в небе земное его не смутит.

На что вы, дни! Юдольный мир явленья Свои не изменит! Все ведомы, и только повторенья Грядущее сулит. Недаром ты металась и кипела, Развитием спеша, Свой подвиг ты свершила прежде тела, Безумная душа! И, тесный круг подлунных впечатлений Сомкнувшая давно, Под веяньем возвратных сновидений Ты дремлешь; а оно Бессмысленно глядит, как утро встанет, Без нужды ночь сменя, Как в мрак ночной бесплодный вечер канет, Венец пустого дня!

Взгляни на лик холодный сей, Взгляни: в нем жизни нет; Но как на нем былых страстей Еще заметен след! Так ярый ток, оледенев, Над бездною висит, Утратив прежний грозный рев, Храня движенья вид.

Напрасно мы, Дельвиг¹, мечтаем найти В сей жизни блаженство прямое: Небесные боги не делятся им С земными детьми Прометея. Похищенной искрой созданье свое Дерзнул оживить безрассудный; Бессмертных он презрел — и страшная казнь Постигнула чад святотатства. Наш тягостный жребий: положенный срок Питаться болезненной жизнью, Любить и лелеять недуг бытия И смерти отрадной страшиться. Нужды непреклонной слепые рабы, Рабы самовластного рока! Земным ощущеньям насильственно нас Случайная жизнь покоряет. Но в искре небесной прияли мы жизнь, Нам памятно небо родное, В желании счастья мы вечно к нему Стремимся неясным желаньем!.. Вотще! Мы надолго отвержены им! Сияет красою над нами, На бренную землю беспечно оно Торжественный свод опирает... Но нам недоступно! Как алчный Тантал Сгорает средь влаги прохладной, Так, сердцем постигнув блаженнейший мир, Томимся мы жаждою счастья.

Не подражай: своеобразен гений И собственным величием велик; Доратов ли, Шекспиров ли двойник - Досаден ты: не любят повторений. С Израилем певцу одни закон: Да не творит себе кумира он! Когда тебя, Мицкевич вдохновенный, Я застаю у Байроновых ног, Я думаю: поклонник униженный! Восстань, восстань и вспомни: сам ты бог!

Не славь, обманутый Орфей, Мне Элизийские селенья: Элизий в памяти моей И не кропим водой забвенья. В нем мир цветущий старины Умерших тени населяют, Привычки жизни сохраняют И чувств ее не лишены. Там жив ты, Дельвиг¹! там за чащей Еще со мною шутишь ты, Поешь веселье дружбы нашей И сердца юные мечты.

Небо Италии, небо Торквата, Прах поэтический древнего Рима, Родина неги, славой богата, Будешь ли некогда мною ты зрима? Рвется душа, нетерпеньем объята, К гордым остаткам падшего Рима! Снятся мне долы, леса благовонны, Снятся упадших чертогов колонны!

А. Я. В[асильевой] Не раз Гимена клеветали: Его бездушным торговцом, Брюзгой, ревнивцем и глупцом Попеременно называли. Как свет его ни назови, У вас он будет, без сомненья, Достойным сыном уваженья И братом пламенной любви!

Я из племени духов, Но не житель Эмпирея, И, едва до облаков Возлетев, паду, слабея. Как мне быть? Я мал и плох; Знаю: рай за их волнами, И ношусь, крылатый вздох, Меж землей и небесами. Блещет солнце - радость мне! С животворными лучами Я играю в вышине И веселыми крылами Ластюсь к ним, как облачко; Пью счастливо воздух тонкой, Мне свободно, мне легко, И пою я птицей звонкой. Но ненастье заревет И до облак, свод небесный Омрачивших, вознесет Прах земной и лист древесный: Бедный дух! ничтожный дух! Дуновенье роковое Вьет, крутит меня, как пух, Мчит под небо громовое. Бури грохот, бури свист! Вихорь хладный! вихорь жгучий! Бьет меня древесный лист, Удушает прах летучий! Обращусь ли к небесам, Оглянуся ли на землю - Грозно, черно тут и там; Вопль унылый я подъемлю. Смутно слышу я порой Клич враждующих народов, Поселян беспечных вой Под грозой их переходов, Гром войны и крик страстей, Плач недужного младенца... Слезы льются из очей: Жаль земного поселенца! Изнывающий тоской, Я мечусь в полях небесных, Надо мной и подо мной Беспредельных - скорби тесных! В тучу кроюсь я, и в ней Мчуся, чужд земного края, Страшный глас людских скорбей Гласом бури заглушая. Мир я вижу как во мгле; Арф небесных отголосок Слабо слышу... На земле Оживил я недоносок. Отбыл он без бытия: Роковая скоротечность! В тягость роскошь мне твоя, О бессмысленная вечность!

Незнаю? Милая Незнаю! Краса пленительна твоя: Незнаю я предпочитаю Всем тем, которых знаю я.

А. С Пушкину Она улыбкою своей Поэта в жертвы пригласила, Но не любовь ответом ей Взор ясный думой осенила. Нет, это был сей легкий сон, Сей тонкий сон воображенья, Что посылает Аполлон Не для любви - для вдохновенья.

О своенравная София! От всей души я вас люблю, Хотя и реже, чем другие, И неискусней вас хвалю. На ваших ужинах веселых, Где любят смех и даже шум, Где не кладут оков тяжелых Ни на уменье, ни на ум, Где, для холопа иль невежды Не притворяясь, часто мы Браним указы и псалмы, Я основал свои надежды И счастье нынешней зимы. Ни в чем не следуя пристрастью, Даете цену вы всему: Рассудку, шалости, уму, И удовольствию, и счастью; Свет пренебрегши в добрый час И утеснительную моду, Всему и всем забавить вас Вы дали полную свободу; И потому далёко прочь От вас бежит причудниц мука Жеманства пасмурная дочь, Всегда зевающая скука. Иной порою, знаю сам, Я вас браню по пустякам. Простите мне мои укоры; Не ум один дивится вам, Опасны сердцу ваши взоры; Они лукавы, я слыхал, И, всё предвидя осторожно, От власти их, когда возможно, Спасти рассудок я желал Я в нем теперь едва ли волен, И часто, пасмурный душой, За то я вами недоволен, Что недоволен сам собой.

О, верь: ты, нежная, дороже славы мне; Скажу ль? мне иногда докучно вдохновенье: Мешает мне его волненье Дышать любовью в тишине! Я сердце предаю сердечному союзу: Приди, мечты мои рассей, Ласкай, ласкай меня, о друг души моей! И покори себе бунтующую музу.

Один, и пасмурный душою, Я пред окном сидел; Свистела буря надо мною, И глухо дождь шумел. Уж поздно было, ночь спустилась, Но сон бежал очей. О днях минувших пробудилась Тоска в душе моей. "Увижу ль вас, поля родные, Увижу ль вас, друзья? Губя печалью дни младые, Приметно вяну я! Дни пролетают, годы тоже; Меж тем беднеет свет! Давно ль покинул вас - и что же? Двоих уж в мире нет! И мне назначена могила! Умру в чужой стране, Умру, и ветреная Лила Не вспомнит обо мне!" Душа стеснилася тоскою; Я грустно онемел, Склонился на руку главою, В окно не зря глядел. Очнулся я; румян и светел, Уж новый день сиял, И громкой песнью ранний петел Мне утро возвещал.

Она придет! к ее устам Прижмусь устами я моими; Приют укромный будет нам Под сими вязами густыми! Волненьем страстным я томим; Но близ любезной укротим Желаний пылких нетерпенье! Мы ими счастию вредим И сокращаем наслажденье.

Есть что-то в ней, что красоты прекрасней, Что говорит не с чувствами - с душой; Есть что-то в ней над сердцем самовластней Земной любви и прелести земной. Как сладкое душе воспоминанье, Как милый свет родной звезды твоей, Какое-то влечет очарованье К ее ногам и под защиту к ней. Когда ты с ней, мечты твоей неясной Неясною владычицей она: Не мыслишь ты - и только лишь прекрасной Присутствием душа твоя полна. Бредешь ли ты дорогою возвратной, С ней разлучась, в пустынный угол твой - Ты полон весь мечтою необъятной, Ты полон весь таинственной тоской.

Решительно печальных строк моих Не хочешь ты ответом удостоить; Не тронулась ты нежным чувством их И презрела мне сердце успокоить! Не оживу я в памяти твоей, Не вымолю прощенья у жестокой! Виновен я: я был неверен ей; Нет жалости к тоске моей глубокой! Виновен я: я славил жен других... Так! но когда их слух предубежденный Я обольщал игрою струн моих, К тебе летел я думой умиленной, Тебя я пел под именами их. Виновен я: на балах городских, Среди толпы, весельем оживленной, При гуле струн, в безумном вальсе мча То Делию, то Дафну, то Лилету И всем троим готовый сгоряча Произнести по страстному обету; Касаяся душистых их кудрей Лицом моим; объемля жадной дланью Их стройный стан; - так! в памяти моей Уж не было подруги прежних дней, И предан был я новому мечтанью! Но к ним ли я любовию пылал? Нет, милая! когда в уединеньи Себя потом я тихо проверял, Их находя в моем воображеньи, Тебя одну я в сердце обретал! Приветливых, послушных без ужимок, Улыбчивых для шалости младой, Из-за угла Пафосских пилигримок Я сторожил вечернею порой; На миг один их своевольный пленник, Я только был шалун, а не изменник. Нет! более надменна, чем нежна, Ты все еще обид своих полна... Прости ж навек! но знай, что двух виновных, Не одного, найдутся имена В стихах моих, в преданиях любовных.

1 И вот сентябрь! замедля свой восход, Сияньем хладным солнце блещет, И луч его в зерцале зыбком вод Неверным золотом трепещет. Седая мгла виется вкруг холмов; Росой затоплены равнины; Желтеет сень кудрявая дубов, И красен круглый лист осины; Умолкли птиц живые голоса, Безмолвен лес, беззвучны небеса! 2 И вот сентябрь! и вечер года к нам Подходит. На поля и горы Уже мороз бросает по утрам Свои сребристые узоры. Пробудится ненастливый Эол; Пред ним помчится прах летучий, Качаяся, завоет роща, дол Покроет лист ее падучий, И набегут на небо облака, И, потемнев, запенится река. 3 Прощай, прощай, сияние небес! Прощай, прощай, краса природы! Волшебного шептанья полный лес, Златочешуйчатые воды! Веселый сон минутных летних нег! Вот эхо в рощах обнаженных Секирою тревожит дровосек, И скоро, снегом убеленных, Своих дубров и холмов зимний вид Застылый ток туманно отразит. 4 А между тем досужий селянин Плод годовых трудов сбирает; Сметав в стога скошенный злак долин, С серпом он в поле поспешает. Гуляет серп. На сжатых бороздах Снопы стоят в копнах блестящих Иль тянутся, вдоль жнивы, на возах, Под тяжкой ношею скрыпящих, И хлебных скирд золотоверхий град Подъемлется кругом крестьянских хат. 5 Дни сельского, святого торжества! Овины весело дымятся, И цеп стучит, и с шумом жернова Ожившей мельницы крутятся. Иди, зима! на строги дни себе Припас оратай много блага: Отрадное тепло в его избе, Хлеб-соль и пенистая брага; С семьей своей вкусит он без забот Своих трудов благословенный плод! 6 А ты, когда вступаешь в осень дней, Оратай жизненного поля, И пред тобой во благостыне всей Является земная доля; Когда тебе житейские бразды, Труд бытия вознаграждая, Готовятся подать свои плоды И спеет жатва дорогая, И в зернах дум ее сбираешь ты, Судеб людских достигнув полноты,— 7 Ты так же ли, как земледел, богат? И ты, как он, с надеждой сеял; И ты, как он, о дальнем дне наград Сны позлащенные лелеял... Любуйся же, гордись восставшим им! Считай свои приобретенья!.. Увы! к мечтам, страстям, трудам мирским Тобой скопленные презренья, Язвительный, неотразимый стыд Души твоей обманов и обид! 8 Твой день взошел, и для тебя ясна Вся дерзость юных легковерий; Испытана тобою глубина Людских безумств и лицемерий. Ты, некогда всех увлечений друг, Сочувствий пламенный искатель, Блистательных туманов царь — и вдруг Бесплодных дебрей созерцатель, Один с тоской, которой смертный стон Едва твоей гордыней задушен. 9 Но если бы негодованья крик, Но если б вопль тоски великой Из глубины сердечныя возник Вполне торжественный и дикой,— Костями бы среди своих забав Содроглась ветреная младость, Играющий младенец, зарыдав, Игрушку б выронил, и радость Покинула б чело его навек, И заживо б в нем умер человек! 10 Зови ж теперь на праздник честный мир! Спеши, хозяин тороватый! Проси, сажай гостей своих за пир Затейливый, замысловатый! Что лакомству пророчит он утех! Каким разнообразьем брашен Блистает он!.. Но вкус один во всех, И, как могила, людям страшен; Садись один и тризну соверши По радостям земным твоей души! 11 Какое же потом в груди твоей Ни водворится озаренье, Чем дум и чувств ни разрешится в ней Последнее вихревращенье — Пусть в торжестве насмешливом своем Ум бесполезный сердца трепет Угомонит и тщетных жалоб в нем Удушит запоздалый лепет, И примешь ты, как лучший жизни клад, Дар опыта, мертвящий душу хлад. 12 Иль, отряхнув видения земли Порывом скорби животворной, Ее предел завидя невдали, Цветущий брег за мглою черной, Возмездий край, благовестящим снам Доверясь чувством обновленным, И бытия мятежным голосам, В великом гимне примиренным, Внимающий, как арфам, коих строй Превыспренний не понят был тобой,— 13 Пред промыслом оправданным ты ниц Падешь с признательным смиреньем, С надеждою, не видящей границ, И утоленным разуменьем,— Знай, внутренней своей вовеки ты Не передашь земному звуку И легких чад житейской суеты Не посвятишь в свою науку; Знай, горняя иль дольная, она Нам на земле не для земли дана. 14 Вот буйственно несется ураган, И лес подъемлет говор шумный, И пенится, и ходит океан, И в берег бьет волной безумной; Так иногда толпы ленивый ум Из усыпления выводит Глас, пошлый глас, вещатель общих дум, И звучный отзыв в ней находит, Но не найдет отзыва тот глагол, Что страстное земное перешел. 15 Пускай, приняв неправильный полет И вспять стези не обретая, Звезда небес в бездонность утечет; Пусть заменит ее другая; Не явствует земле ущерб одной, Не поражает ухо мира Падения ее далекий вой, Равно как в высотах эфира Ее сестры новорожденный свет И небесам восторженный привет! 16 Зима идет, и тощая земля В широких лысинах бессилья, И радостно блиставшие поля Златыми класами обилья, Со смертью жизнь, богатство с нищетой Все образы годины бывшей Сравняются под снежной пеленой, Однообразно их покрывшей,— Перед тобой таков отныне свет, Но в нем тебе грядущей жатвы нет!

Очарованье красоты В тебе не страшно нам: Не будишь нас, как солнце, ты К мятежным суетам; От дольней жизни, как луна, Манишь за край земной, И при тебе душа полна Священной тишиной.

Желтел печально злак полей, Брега взрывал источник мутный, И голосистый соловей Умолкнул в роще бесприютной. На преждевременный конец Суровым роком обреченный, Прощался так младой певец С дубравой, сердцу драгоценной: «Судьба исполнилась моя, Прости, убежище драгое! О прорицанье роковое! Твой страшный голос помню я: "Готовься, юноша несчастный! Во мраке осени ненастной Глубокий мрак тебе грозит; Уж он сияет из Эрева¹, Последний лист падет со древа, Твой час последний прозвучит!" И вяну я: лучи дневные Вседневно тягче для очей; Вы улетели, сны златые Минутной юности моей! Покину всё, что сердцу мило. Уж мглою небо обложило, Уж поздних ветров слышен свист! Что медлить? время наступило: Вались, вались, поблеклый лист! Судьбе противиться бессильный, Я жажду ночи гробовой. Вались, вались! мой холм могильный От грустной матери сокрой! Когда ж вечернею порою К нему пустынною тропою, Вдоль незабвенного ручья, Придет поплакать надо мною Подруга нежная моя, Твой легкий шорох в чуткой сени, На берегах Стигийских вод², Моей обрадованной тени Да возвестит ее приход!» Сбылось! Увы! судьбины гнева Покорством бедный не смягчил, Последний лист упал со древа, Последний час его пробил. Близ рощи той его могила! С кручиной тяжкою своей К ней часто матерь приходила... Не приходила дева к ней!

Когда взойдет денница золотая, Горит эфир, И ото сна встает, благоухая, Цветущий мир, И славит всё существованья сладость, С душой твоей Что в пору ту? скажи: живая радость, Тоска ли в ней? Когда на дев цветущих и приветных, Перед тобой Мелькающих в одеждах разноцветных, Глядишь порой, Глядишь и пьешь их томных взоров сладость, С душой твоей Что в пору ту? скажи: живая радость, Тоска ли в ней? Страдаю я! Из-за дубравы дальней Взойдет заря, Мир озарит, души моей печальной Не озаря. Будь новый день любимцу счастья в сладость! Душе моей Противен он! что прежде было в радость, То в муку ей. Что красоты, почти всегда лукавой, Мне долгий взор? Обманчив он! знаком с его отравой Я с давних пор. Обманчив он! его живая сладость Душе моей Страшна теперь! что прежде было в радость То в муку ей.

Страшно воет, завывает Ветр осенний; По поднебесью далече Тучи гонит. На часах стоит печален Юный ратник; Он уносится за ними Грустной думой. "О, куда, куда вас, тучи, Ветер гонит? О, куда ведет судьбина Горемыку? Тошно жить мне: мать родную Я покинул! Тошно жить мне: с милой сердцу Я расстался!" "Не грусти!- душа-девица Мне сказала.- За тебя молиться будет Друг твой верный". "Что в молитвах? я в чужбине Дни скончаю. Возвращусь ли? взор твой друга Не признает. Не видать в лицо мне счастья; Жить на что мне? Дай приют, земля сырая, Расступися!" Он поет, никто не слышит Слов печальных... Их разносит, заглушает Ветер бурный.

Дикою, грозною ласкою полны, Бьют в наш корабль средиземные волны. Вот над кормою стал капитан. Визгнул свисток его. Братствуя с паром, Ветру наш парус раздался недаром: Пенясь, глубоко вздохнул океан! Мчштся. Колеса могучей машины Роют волнистое лоно пучины. Парус надулся. Берег исчез. Наедине мы с морскими волнами, Только что чайка вьется за нами Белая, рея меж вод и небес. Только вдали, океана жилица, Чайке подобна, вод его птица, Парус развив, как большое крыло, С бурной стихией в томительном споре, Лодка рыбачья качается в море,- С брегом набрежное скрылось, ушло! Много земель я оставил за мною; Вынес я много смятенной душою Радостей ложных, истинных зол; Много мятежных решил я вопросов. Прежде чем руки марсельских матросов Подняли якорь, надежды символ! С детства влекла меня сердца тренога В область свободную влажного бога: Жадные длани я к ней простирал, Темную страсть мою днесь награждая, Кротко щадит меня немочь морская: Пеною здравья брызжет мне вал! Нужды нет, близко ль, далеко ль до брега! В сердце к нему приготовлена нега. Вижу Фетиду; мне жребий благой Емлет она из лазоревой урны: Завтра увижу я башни Ливурны, Завтра увижу Элизий земной!

Друзья мои! я видел свет, На всё взглянул я верным оком. Душа полна была сует, И долго плыл я общим током... Безумству долг мой заплачен, Мне что-то взоры прояснило; Но, как премудрый Соломон, Я не скажу: всё в мире сон! Не всё мне в мире изменило: Бывал обманут сердцем я, Бывал обманут я рассудком, Но никогда еще, друзья, Обманут не был я желудком. Признаться каждый должен в том, Любовник, иль поэт, иль воин,— Лишь беззаботный гастроном Названья мудрого достоин. Хвала и честь его уму! Дарами нужными ему Земля усеяна роскошно. Пускай герою моему, Пускай, друзья, порою тошно, Зато не грустно: горя чужд Среди веселостей вседневных, Не знает он душевных нужд, Не знает он и мук душевных. Трудясь над смесью рифм и слов, Поэты наши чуть не плачут; Своих почтительных рабов Порой красавицы дурачат; Иной храбрец, в отцовский дом Явясь уродом с поля славы, Подозревал себя глупцом; О бог стола, о добрый Ком, В твоих утехах нет отравы! Прекрасно лирою своей Добиться памяти людей; Служить любви еще прекрасней, Приятно драться; но, ей-ей, Друзья, обедать безопасней! Как не любить родной Москвы! Но в ней не град первопрестольный, Не золоченые главы, Не гул потехи колокольной, Не сплетни вестницы-молвы Мой ум пленили своевольный. Я в ней люблю весельчаков, Люблю роскошное довольство Их продолжительных пиров, Богатой знати хлебосольство И дарованья поваров. Там прямо веселы беседы; Вполне уважен хлебосол; Вполне торжественны обеды; Вполне богат и лаком стол. Уж он накрыт, уж он рядами Несчетных блюд отягощен И беззаботными гостями С благоговеньем окружен. Еще не сели; всё в молчанье; И каждый гость вблизи стола С веселой ясностью чела Стоит в роскошном ожиданье, И сквозь прозрачный, легкий пар Сияют лакомые блюды, Златых плодов, десерта груды... Зачем удел мой слабый дар! Но так весной ряды курганов При пробужденных небесах Сияют в пурпурных лучах Под дымом утренних туманов. Садятся гости. Граф и князь — В застольном деле все удалы, И осушают, не ленясь, Свои широкие бокалы; Они веселье в сердце льют, Они смягчают злые толки; Друзья мои, где гости пьют, Там речи вздорны, но не колки. И началися чудеса; Смешались быстро голоса; Собранье глухо зашумело; Своих собак, своих друзей, Ловцов, героев хвалит смело; Вино разнежило гостей И даже ум их разогрело. Тут всё торжественно встает, И каждый гость, как муж толковый, Узнать в гостиную идет, Чему смеялся он в столовой. Меж тем одним ли богачам Доступны праздничные чаши? Немудрены пирушки ваши, Но не уступят их пирам. В углу безвестном Петрограда, В тени древес, во мраке сада, Тот домик помните ль, друзья, Где ваша верная семья, Оставя скуку за порогом, Соединялась в шумный круг И без чинов с румяным богом Делила радостный досуг? Вино лилось, вино сверкало; Сверкали блестки острых слов, И веки сердце проживало В немного пламенных часов. Стол покрывала ткань простая; Не восхищалися на нем Мы ни фарфорами Китая, Ни драгоценным хрусталем; И между тем сынам веселья В стекло простое бог похмелья Лил через край, друзья мои, Свое любимое Аи. Его звездящаяся влага Недаром взоры веселит: В ней укрывается отвага, Она свободою кипит, Как пылкий ум, не терпит плена, Рвет пробку резвою волной, И брызжет радостная пена, Подобье жизни молодой. Мы в ней заботы потопляли И средь восторженных затей «Певцы пируют!— восклицали,— Слепая чернь, благоговей!» Любви слепой, любви безумной Тоску в душе моей тая, Насилу, милые друзья, Делить восторг беседы шумной Тогда осмеливался я. «Что потакать мечте унылой,— Кричали вы.— Смелее пей! Развеселись, товарищ милый, Для нас живи, забудь о ней!» Вздохнув, рассеянно послушной, Я пил с улыбкой равнодушной; Светлела мрачная мечта, Толпой скрывалися печали, И задрожавшие уста «Бог с ней!» невнятно лепетали. И где ж изменница-любовь? Ах, в ней и грусть — очарованье! Я испытать желал бы вновь Ее знакомое страданье! И где ж вы, резвые друзья, Вы, кем жила душа моя! Разлучены судьбою строгой,— И каждый с ропотом вздохнул, И брату руку протянул, И вдаль побрел своей дорогой; И каждый в горести немой, Быть может, праздною мечтой Теперь былое пролетает Или за трапезой чужой Свои пиры воспоминает. О, если б, теплою мольбой Обезоружив гнев судьбины, Перенестись от скал чужбины Мне можно было в край родной! (Мечтать позволено поэту.) У вод домашнего ручья Друзей, разбросанных по свету, Соединил бы снова я. Дубравой темной осененной, Родной отцам моих отцов, Мой дом, свидетель двух веков, Поникнул кровлею смиренной. За много лет до наших дней Там в чаши чашами стучали, Любили пламенно друзей И с ними шумно пировали... Мы, те же сердцем в век иной, Сберемтесь дружеской толпой Под мирный кров домашней сени: Ты, верный мне, ты, Д[ельви]г мой, Мой брат по музам и по лени, Ты, П[ушки]н наш, кому дано Петь и героев, и вино, И страсти молодости пылкой, Дано с проказливым умом Быть сердца верным знатоком И лучшим гостем за бутылкой. Вы все, делившие со мной И наслажденья и мечтанья, О, поспешите в домик мой На сладкий пир, на пир свиданья! Слепой владычицей сует От колыбели позабытый, Чем угостит анахорет, В смиренной хижине укрытый? Его пустынничий обед Не будет лакомый, но сытый. Веселый будет ли, друзья? Со дня разлуки, знаю я, И дни и годы пролетели, И разгадать у бытия Мы много тайного успели; Что ни ласкало в старину, Что прежде сердцем ни владело — Подобно утреннему сну, Всё изменило, улетело! Увы! на память нам придут Те песни за веселой чашей, Что на Парнасе берегут Преданья молодости нашей: Собранье пламенных замет Богатой жизни юных лет; Плоды счастливого забвенья, Где воплотить умел поэт Свои живые сновиденья... Не обрести замены им! Чему же веру мы дадим? Пирам! В безжизненные лета Душа остылая согрета Их утешением живым. Пускай навек исчезла младость — Пируйте, други: стуком чаш Авось приманенная радость Еще заглянет в угол наш.

Поверь, мой милый друг, страданье нужно нам; Не испытав его, нельзя понять и счастья: Живой источник сладострастья Дарован в нем его сынам. Одни ли радости отрадны и прелестны? Одно ль веселье веселит? Бездейственность души счастливцев тяготит; Им силы жизни неизвестны. Не нам завидовать ленивым чувствам их: Что в дружбе ветреной, в любви однообразной И в ощущениях слепых Души рассеянной и праздной? Счастливцы мнимые, способны ль вы понять Участья нежного сердечную услугу? Способны ль чувствовать, как сладко поверять Печаль души своей внимательному другу? Способны ль чувствовать, как дорог верный друг? Но кто постигнут роком гневным, Чью душу тяготит мучительный недуг, Тот дорожит врачом душевным. Что, что дает любовь веселым шалунам? Забаву легкую, минутное забвенье; В ней благо лучшее дано богами нам И нужд живейших утоленье! Как будет сладко, милый мой, Поверить нежности чувствительной подруги - Скажу ль?- все раны, все недуги, Всё расслабление души твоей больной, Забыв и свет, и рок суровый, Желанья смутные в одно желанье слить И на устах ее, в ее дыханье пить Целебный воздух жизни новой! Хвала всевидящим богам! Пусть мнимым счастием для света мы убоги, Счастливцы нас бедней, и праведные боги Им дали чувственность, а чувство дали нам.

Свободу дав тоске моей, Уединенный, я недавно О наслажденьях прежних дней Жалел и плакал своенравно. "Всё обмануло,- думал я,- Чем сердце пламенное жило, Что восхищало, что томило, Что было цветом бытия! Наставлен истиной угрюмой, Отныне с праздною душой Живых восторгов легкий рой Я заменю холодной думой И сердца мертвой тишиной!" Тогда с улыбкою коварной Предстал внезапно Купидон. "О чем вздыхаешь,- молвил он,- О чем грустишь, неблагодарный? Забудь печальные мечты: Я вечно юн и я с тобою! Воскреснуть сердцем можешь ты; Не веришь мне? Взгляни на Хлою!"

Когда, печалью вдохновенный, Певец печаль свою поет, Скажите: отзыв умиленный В каком он сердце не найдет? Кто, вековых проклятий жаден, Дерзнет осмеивать ее? Но для притворства всякий хладен, Плач подражательный досаден, Смешно жеманное вытье! Не напряженного мечтанья Огнем услужливым согрет - Постигнул таинства страданья Душемутительный поэт. В борьбе с тяжелою судьбою Познал он меру вышних сил, Сердечных судорог ценою Он выраженье их купил. И вот нетленными лучами Лик песнопевца окружен, И чтим земными племенами, Подобно мученику, он. А ваша муза площадная, Тоской заемною мечтая Родить участие в сердцах, Подобна нищей развращенной, Молящей лепты незаконной С чужим ребенком на руках.

Пора покинуть, милый друг, Знамена ветреной Киприды И неизбежные обиды Предупредить, пока досуг. Чьих ожидать увещеваний! Мы лишены старинных прав На своеволие забав, На своеволие желаний. Уж отлетает век младой, Уж сердце опытнее стало: Теперь ни в чем, любезный мой, Нам исступленье не пристало! Оставим юным шалунам Слепую жажду сладострастья; Не упоения, а счастья Искать для сердца должно нам. Пресытясь буйным наслажденьем, Пресытясь ласками цирцей, Шепчу я часто с умиленьем В тоске задумчивой моей: Нельзя ль найти любви надежной? Нельзя ль найти подруги нежной, С кем мог бы в счастливой глуши Предаться неге безмятежной И чистым радостям души; В чье неизменное участье Беспечно веровал бы я, Случится ль вёдро иль ненастье На перепутье бытия? Где ж обреченная судьбою? На чьей груди я успокою Свою усталую главу? Или с волненьем и тоскою Ее напрасно я зову? Или в печали одинокой Я проведу остаток дней И тихий свет ее очей Не озарит их тьмы глубокой, Не озарит души моей!..

Век шествует путем своим железным, В сердцах корысть, и общая мечта Час от часу насущным и полезным Отчетливей, бесстыдней занята. Исчезнули при свете просвещенья Поэзии ребяческие сны, И не о ней хлопочут поколенья, Промышленным заботам преданы. Для ликующей свободы Вновь Эллада ожила, Собрала свои народы И столицы подняла; В ней опять цветут науки, Носит понт торговли груз, Но не слышны лиры звуки В первобытном рае муз! Блестит зима дряхлеющего мира, Блестит! Суров и бледен человек; Но зелены в отечестве Омира Холмы, леса, брега лазурных рек. Цветет Парнас! пред ним, как в оны годы, Кастальский ключ живой струею бьет; Нежданный сын последних сил природы - Возник Поэт,- идет он и поет. Воспевает, простодушный, Он любовь и красоту, И науки, им ослушной, Пустоту и суету: Мимолетные страданья Легкомыслием целя, Лучше, смертный, в дни незнанья Радость чувствует земля. Поклонникам Урании холодной Поет, увы! он благодать страстей; Как пажити Эол бурнопогодный, Плодотворят они сердца людей; Живительным дыханием развита, Фантазия подъемлется от них, Как некогда возникла Афродита Из пенистой пучины вод морских. И зачем не предадимся Снам улыбчивым своим? Жарким сердцем покоримся Думам робким, а не им! Верьте сладким убежденьям Вас ласкающих очес И отрадным откровеньям Сострадательных небес! Суровый смех ему ответом; персты Он на струнах своих остановил, Сомкнул уста вещать полуотверсты, Но гордыя главы не преклонил: Стопы свои он в мыслях направляет В немую глушь, в безлюдный край; но свет Уж праздного вертепа не являет, И на земле уединенья нет! Человеку непокорно Море синее одно, И свободно, и просторно, И приветливо оно; И лица не изменило С дня, в который Аполлон Поднял вечное светило В первый раз на небосклон. Оно шумит перед скалой Левкада. На ней певец, мятежной думы полн, Стоит... в очах блеснула вдруг отрада: Сия скала... тень Сафо!.. голос волн... Где погребла любовница Фаона Отверженной любви несчастный жар, Там погребет питомец Аполлона Свои мечты, свой бесполезный дар! И по-прежнему блистает Хладной роскошию свет, Серебрит и позлащает Свой безжизненный скелет; Но в смущение приводит Человека вал морской, И от шумных вод отходит Он с тоскующей душой!

Есть бытие; но именем каким Его назвать? Ни сон оно, ни бденье; Меж них оно, и в человеке им С безумием граничит разуменье. Он в полноте понятья своего, А между тем, как волны, на него, Одни других мятежней, своенравней, Видения бегут со всех сторон, Как будто бы своей отчизны давней Стихийному смятенью отдан он; Но иногда, мечтой воспламененный, Он видит свет, другим не откровенный. Созданье ли болезненной мечты, Иль дерзкого ума соображенье, Во глубине полночной темноты Представшее очам моим виденье? Не ведаю; но предо мной тогда Раскрылися грядущие года; События вставали, развивались, Волнуяся подобно облакам, И полными эпохами являлись От времени до времени очам, И наконец я видел без покрова Последнюю судьбу всего живого. Сначала мир явил мне дивный сад; Везде искусств, обилия приметы; Близ веси весь и подле града град, Везде дворцы, театры, водометы, Везде народ, и хитрый свой закон Стихии все признать заставил он. Уж он морей мятежные пучины На островах искусственных селил, Уж рассекал небесные равнины По прихоти им вымышленных крил; Всё на земле движением дышало, Всё на земле как будто ликовало. Исчезнули бесплодные года, Оратаи по воле призывали Ветра, дожди, жары и холода, И верною сторицей воздавали Посевы им, и хищный зверь исчез Во тьме лесов, и в высоте небес, И в бездне вод, сраженный человеком, И царствовал повсюду светлый мир. Вот, мыслил я, прельщенный дивным веком, Вот разума великолепный пир! Врагам его и в стыд и в поученье, Вот до чего достигло просвещенье! Прошли века. Яснеть очам моим Видение другое начинало: Что человек? что вновь открыто им? Я гордо мнил, и что же мне предстало? Наставшую эпоху я с трудом Постигнуть мог смутившимся умом. Глаза мои людей не узнавали; Привыкшие к обилью дольных благ, На всё они спокойные взирали, Что суеты рождало в их отцах, Что мысли их, что страсти их, бывало, Влечением всесильным увлекало. Желания земные позабыв, Чуждаяся их грубого влеченья, Душевных снов, высоких снов призыв Им заменил другие побужденья, И в полное владение свое Фантазия взяла их бытие, И умственной природе уступила Телесная природа между них: Их в эмпирей и в хаос уносила Живая мысль на крылиях своих; Но по земле с трудом они ступали, И браки их бесплодны пребывали. Прошли века, и тут моим очам Открылася ужасная картина: Ходила смерть по суше, по водам, Свершалася живущего судьбина. Где люди? где? Скрывалися в гробах! Как древние столпы на рубежах, Последние семейства истлевали; В развалинах стояли города, По пажитям заглохнувшим блуждали Без пастырей безумные стада; С людьми для них исчезло пропитанье; Мне слышалось их гладное блеянье. И тишина глубокая вослед Торжественно повсюду воцарилась, И в дикую порфиру древних лет Державная природа облачилась. Величествен и грустен был позор Пустынных вод, лесов, долин и гор. По-прежнему животворя природу, На небосклон светило дня взошло, Но на земле ничто его восходу Произнести привета не могло. Один туман над ней, синея, вился И жертвою чистительной дымился.

Сей поцелуй, дарованный тобой, Преследует мое воображенье: И в шуме дня, и в тишине ночной Я чувствую его напечатленье! Сойдет ли сон и взор сомкнет ли мой,- Мне снишься ты, мне снится наслажденье! Обман исчез, нет счастья! и со мной Одна любовь, одно изнеможенье.

Поэт Писцов в стихах тяжеловат, Но я люблю незлобного собрата: Ей-ей! не он пред светом виноват, А перед ним природа виновата.

Предрассудок! он обломок Давней правды. Храм упал; А руин его потомок Языка не разгадал. Гонит в нем наш век надменный, Не узнав его лица, Нашей правды современной Дряхлолетнего отца. Воздержи младую силу! Дней его не возмущай; Но пристойную могилу, Как уснет он, предку дай.

Тебе ль, невинной и спокойной, Я приношу в нескромный дар Рассказ, где страсти недостойной Изображен преступный жар? И безобразный и мятежный, Он не пленит твоей мечты; Но что? на память дружбы нежной Его, быть может, примешь ты. Жилец семейственного круга, Так в дар приемлет домосед От путешественника-друга Пустыни дальней дикий цвет. К. А. ТИМАШЕВОЙ К. А. Тимашевой (Вам всё дано...) Вам всё дано с щедротою пристрастной Благоволительной судьбой: Владеете вы лирой сладкогласной И ей созвучной красотой. Что ж грусть поет блестящая певица? Что ж томны взоры красоты? Печаль, печаль — души ее царица, Владычица ее мечты. Вам счастья нет, иль, на одно мгновенье Блеснувши, луч его погас; Но счастлив тот, кто слышит ваше пенье, Но счастлив тот, кто видит вас.

Притворной нежности не требуй от меня: Я сердца моего не скрою хлад печальный. Ты права, в нем уж нет прекрасного огня Моей любви первоначальной. Напрасно я себе на память приводил И милый образ твой и прежние мечтанья: Безжизненны мои воспоминанья, Я клятвы дал, но дал их выше сил. Я не пленен красавицей другою, Мечты ревнивые от сердца удали; Но годы долгие в разлуке протекли, Но в бурях жизненных развлекся я душою. Уж ты жила неверной тенью в ней; Уже к тебе взывал я редко, принужденно, И пламень мой, слабея постепенно, Собою сам погас в душе моей. Верь, жалок я один. Душа любви желает, Но я любить не буду вновь; Вновь не забудусь я: вполне упоевает Нас только первая любовь. Грущу я; но и грусть минует, знаменуя Судьбины полную победу надо мной; Кто знает? мнением сольюся я с толпой; Подругу, без любви - кто знает? - изберу я. На брак обдуманный я руку ей подам И в храме стану рядом с нею, Невинной, преданной, быть может, лучшим снам, И назову ее моею; И весть к тебе придет, но не завидуй нам: Обмена тайных дум не будет между нами, Душевным прихотям мы воли не дадим: Мы не сердца под брачными венцами, Мы жребии свои соединим. Прощай! Мы долго шли дорогою одною; Путь новый я избрал, путь новый избери; Печаль бесплодную рассудком усмири И не вступай, молю, в напрасный суд со мною. Не властны мы в самих себе И, в молодые наши леты, Даем поспешные обеты, Смешные, может быть, всевидящей судьбе.

Приманкой ласковых речей Вам не лишить меня рассудка! Конечно, многих вы милей, Но вас любить - плохая шутка! Вам не нужна любовь моя, Не слишком заняты вы мною, Не нежность - прихоть вашу я Признаньем страстным успокою. Вам дорог я, твердите вы, Но лишний пленник вам дороже. Вам очень мил я, но, увы! Вам и другие милы тоже. С толпой соперников моих Я состязаться не дерзаю И превосходной силе их Без битвы поле уступаю.

Пока человек естества не пытал Горнилом, весами и мерой, Но детски вещаньям природы внимал, Ловил ее знаменья с верой; Покуда природу любил он, она Любовью ему отвечала, О нем дружелюбной заботы полна, Язык для него обретала. Почуя беду над его головой, Вран каркал ему в опасенье, И замысла, в пору смирясь пред судьбой, Воздерживал он дерзновенье. На путь ему, выбежав из лесу, волк, Крутясь и подъемля щетину, Победу пророчил, и смело свой полк Бросал он на вражью дружину. Чета голубиная, вея над ним, Блаженство любви прорицала. В пустыне безлюдной он не был одним, Нечуждая жизнь в ней дышала. Но, чувство презрев, он доверил уму; Вдался в суету изысканий... И сердце природы закрылось ему, И нет на земле прорицаний.

Приятель строгий, ты не прав, Несправедливы толки злые; Друзья веселья и забав, Мы не повесы записные! По своеволию страстей Себе мы правил не слагали, Но пылкой жизнью юных дней, Пока дышалося, дышали; Любили шумные пиры; Гостей веселых той поры, Забавы, шалости любили И за роскошные дары Младую жизнь благодарили. Во имя лучших из богов, Во имя Вакха и Киприды, Мы пели счастье шалунов, Сердечно презря крикунов И их ревнивые обиды. Мы пели счастье дней младых, Меж тем летела наша младость; Порой задумывалась радость В кругу поклонников своих; В душе больной от пищи многой, В душе усталой пламень гас, И за стаканом в добрый час Застал нас как-то опыт строгой. Наперсниц наших, страстных дев Мы поцелуи позабыли И, пред суровым оробев, Утехи крылья опустили. С тех пор, любезный, не поем Мы безрассудные забавы, Смиренно дни свои ведем И ждем от света доброй славы. Теперь вопрос я отдаю Тебе на суд. Подумай, мы ли Переменили жизнь свою Иль годы нас переменили?

Прощай, отчизна непогоды, Печальная страна, Где, дочь любимая природы, Безжизненна весна; Где солнце нехотя сияет, Где сосен вечный шум, И моря рев, и всё питает Безумье мрачных дум; Где, отлученный от отчизны Враждебною судьбой, Изнемогал без укоризны Изгнанник молодой; Где, позабыт молвой гремучей, Но всё душой пиит, Своею музою летучей Он не был позабыт! Теперь для сладкого свиданья Спешу к стране родной; В воображенье край изгнанья Последует за мной: И камней мшистые громады, И вид полей нагих, И вековые водопады, И шум угрюмый их! Я вспомню с тайным сладострастьем Пустынную страну, Где я в размолвке с тихим счастьем Провел мою весну, Но где порою, житель неба, Наперекор судьбе, Не изменил питомец Феба Ни музам, ни себе.

Простите, милые досуги Разгульной юности моей, Любви и радости подруги, Простите! Вяну в утро дней! Не мне стезею потаенной, В ночь молчаливую, тишком, Младую деву под плащом Вести в альков уединенный. Бежит изменница-любовь! Светильник дней моих бледнеет, Ее дыханье не согреет Мою хладеющую кровь. Следы печалей, изнуренья Приметит в страждущем она. Не смейтесь, девы наслажденья, И ваша скроется весна, И вам пленять недолго взоры Младою пышной красотой; За что ж в болезни роковой Я слышу горькие укоры? Я прежде бодр и весел был, Зачем печального бежите? Подруги милые! вздохните: Он сколько мог любви служил.

Расстались мы; на миг очарованьем, На краткий миг была мне жизнь моя; Словам любви внимать не буду я, Не буду я дышать любви дыханьем! Я всё имел, лишился вдруг всего; Лишь начал сон... исчезло сновиденье! Одно теперь унылое смущенье Осталось мне от счастья моего.

Мне о любви твердила ты шутя И холодно сознаться можешь в этом. Я исцелен; нет, нет, я не дитя! Прости, я сам теперь знаком со светом. Кого жалеть? Печальней доля чья? Кто отягчен утратою прямою? Легко решить: любимым не был я; Ты, может быть, была любима мною.

Не искушай меня без нужды Возвратом нежности твоей: Разочарованному чужды Все обольщенья прежних дней! Уж я не верю увереньям, Уж я не верую в любовь, И не могу предаться вновь Раз изменившим сновиденьям! Слепой тоски моей не множь, Не заводи о прежнем слова, И, друг заботливый, больного В его дремоте не тревожь! Я сплю, мне сладко усыпленье; Забудь бывалые мечты: В душе моей одно волненье, А не любовь пробудишь ты.

Когда на играх Олимпийских, На стогнах греческих недавних городов, Он пел, питомец муз, он пел среди валов Народа, жадного восторгов мусикийских,— В нем вера полная в сочувствие жила. Свободным и широким метром, Как жатва, зыблемая ветром, Его гармония текла. Толпа вниманием окована была, Пока, могучим сотрясеньем Вдруг побежденная, плескала без конца И струны звучные певца Дарила новым вдохновеньем. Когда на греческий амвон, Когда на римскую трибуну Оратор восходил, и славословил он Или оплакивал народную фортуну, И устремлялися все взоры на него, И силой слова своего Вития властвовал народным произволом,— Он знал, кто он; он ведать мог, Какой могучий правит бог Его торжественным глаголом. Но нашей мысли торжищ нет, Но нашей мысли нет форума!.. Меж нас не ведает поэт, Высок полет его иль нет, Велика ль творческая дума. Сам судия и подсудимый, Скажи: твой беспокойный жар — Смешной недуг иль высший дар? Реши вопрос неразрешимый! Среди безжизненного сна, Средь гробового хлада света, Своею ласкою поэта Ты, рифма! радуешь одна. Подобно голубю ковчега, Одна ему, с родного брега, Живую ветвь приносишь ты; Одна с божественным порывом Миришь его твоим отзывом И признаешь его мечты!

Я возвращуся к вам, поля моих отцов, Дубравы мирные, священный сердцу кров! Я возвращуся к вам, домашние иконы! Пускай другие чтут приличия законы; Пускай другие чтут ревнивый суд невежд; Свободный наконец от суетных надежд, От беспокойных снов, от ветреных желаний, Испив безвременно всю чашу испытаний, Не призрак счастия, но счастье нужно мне. Усталый труженик, спешу к родной стране Заснуть желанным сном под кровлею родимой. О дом отеческий! о край, всегда любимый! Родные небеса! незвучный голос мой В стихах задумчивых вас пел в стране чужой, Вы мне повеете спокойствием и счастьем. Как в пристани пловец, испытанный ненастьем, С улыбкой слушает, над бездною воссев, И бури грозный свист и волн мятежный рев, Так, небо не моля о почестях и злате, Спокойный домосед в моей безвестной хате, Укрывшись от толпы взыскательных судей, В кругу друзей своих, в кругу семьи своей, Я буду издали глядеть на бури света. Нет, нет, не отменю священного обета! Пускай летит к шатрам бестрепетный герой; Пускай кровавых битв любовник молодой С волненьем учится, губя часы златые, Науке размерять окопы боевые - Я с детства полюбил сладчайшие труды. Прилежный, мирный плуг, взрывающий бразды, Почтеннее меча; полезный в скромной доле, Хочу возделывать отеческое поле. Оратай, ветхих дней достигший над сохой, В заботах сладостных наставник будет мой; Мне дряхлого отца сыны трудолюбивы Помогут утучнять наследственные нивы. А ты, мой старый друг, мой верный доброхот, Усердный пестун мой, ты, первый огород На отческих полях разведший в дни былые! Ты поведешь меня в сады свои густые, Деревьев и цветов расскажешь имена; Я сам, когда с небес роскошная весна Повеет негою воскреснувшей природе, С тяжелым заступом явлюся в огороде, Приду с тобой садить коренья и цветы. О подвиг благостный! не тщетен будешь ты: Богиня пажитей признательней фортуны! Для них безвестный век, для них свирель и струны; Они доступны всем и мне за легкий труд Плодами сочными обильно воздадут. От гряд и заступа спешу к полям и плугу; А там, где ручеек по бархатному лугу Катит задумчиво пустынные струи, В весенний ясный день я сам, друзья мои, У брега насажу лесок уединенный, И липу свежую и тополь осребренный; В тени их отдохнет мой правнук молодой; Там дружба некогда сокроет пепел мой И вместо мрамора положит на гробницу И мирный заступ мой и мирную цевницу.

Он близок, близок день свиданья, Тебя, мой друг, увижу я! Скажи: восторгом ожиданья Что ж не трепещет грудь моя? Не мне роптать; но дни печали, Быть может, поздно миновали: С тоской на радость я гляжу, Не для меня ее сиянье, И я напрасно упованье В больной душе моей бужу. Судьбы ласкающей улыбкой Я наслаждаюсь не вполне: Всё мнится, счастлив я ошибкой, И не к лицу веселье мне.

Рука с рукой Веселье, Горе Пошли дорогой бытия; Но что? Поссорилися вскоре Во всем несходные друзья! Лишь перекресток улучили, Друг другу молвили: "Прости!" Недолго розно побродили, Чрез день сошлись - в конце пути!

Своенравное прозванье Дал я милой в ласку ей: Безотчетное созданье Детской нежности моей; Чуждо явного значенья, Для меня оно символ Чувств, которых выраженья В языках я не нашел. Вспыхнув полною любовью И любви посвящено, Не хочу, чтоб суесловью Было ведомо оно. Что в нем свету? Но сомненье Если дух ей возмутит, О, его в одно мгновенье Это имя победит; Но в том мире, за могилой, Где нет образов, где нет Для узнанья, друг мой милый, Здешних чувственных примет, Им бессмертье я привечу, Им в тебе воскликну я, И душе моей навстречу Полетит душа твоя.

Глубокий взор вперив на камень, Художник нимфу в нем прозрел, И пробежал по жилам пламень, И к ней он сердцем полетел. Но, бесконечно вожделенный, Уже он властвует собой: Неторопливый, постепенный Резец с богини сокровенной Кору снимает за корой. В заботе сладостно-туманной Не час, не день, не год уйдет, А с предугаданной, с желанной Покров последний не падет, Покуда, страсть уразумея Под лаской вкрадчивой резца, Ответным взором Галатея Не увлечет, желаньем рдея, К победе неги мудреца.

Вчера ненастливая ночь Меня застала у Лилеты. Остаться ль мне, идти ли прочь, Меж нами долго шли советы. Но, в чашу светлого вина Налив с улыбкою лукавой, "Послушай,- молвила она,- Вино советник самый здравый". Я пил; на что ж решился я Благим внушеньем полной чаши? Побрел по слякоти, друзья, И до зари сидел у Паши.

Слыхал я, добрые друзья, Что наши прадеды в печали, Бывало, беса призывали; Им подражаю в этом я. Но не пугайтесь: подружился Я не с проклятым сатаной, Кому душою поклонился За деньги старый Громобой; Узнайте: ласковый бесенок Меня младенцем навещал И колыбель мою качал Под шепот легких побасенок. С тех пор я вышел из пеленок, Между мужами возмужал, Но для него еще ребенок. Случится ль горе иль беда, Иль безотчетно иногда Сгрустнется мне в моей конурке — Махну рукой: по старине На сером волке, сивке-бурке Он мигом явится ко мне. Больному духу здравьем свистнет, Бобами думу разведет, Живой водой веселье вспрыснет, А горе мертвою зальет. Когда в задумчивом совете С самим собой из-за угла Гляжу на свет и, видя в свете Свободу глупости и зла, Добра и разума прижимку, Насильем сверженный закон, Я слабым сердцем возмущен; Проворно шапку-невидимку На шар земной набросит он; Или, в мгновение зеницы, Чудесный коврик-самолет Он подо мною развернет, И коврик тот в сады жар-птицы, В чертоги дивной царь-девицы Меня по воздуху несет. Прощай, владенье грустной были, Меня смущавшее досель: Я от твоей бездушной пыли Уже за тридевять земель.

Смерть дщерью тьмы не назову я И, раболепною мечтой Гробовый остов ей даруя, Не ополчу ее косой. О дочь верховного Эфира! О светозарная краса! В руке твоей олива мира, А не губящая коса. Когда возникнул мир цветущий Из равновесья диких сил, В твое храненье всемогущий Его устройство поручил. И ты летаешь над твореньем, Согласье прям его лия И в нем прохладным дуновеньем Смиряя буйство бытия. Ты укрощаешь восстающий В безумной силе ураган, Ты, на брега свои бегущий, Вспять возвращаешь океан. Даешь пределы ты растенью, Чтоб не покрыл гигантский лес Земли губительною тенью, Злак не восстал бы до небес. А человек! Святая дева! Перед тобой с его ланит Мгновенно сходят пятна гнева, Жар любострастия бежит. Дружится праведной тобою Людей недружная судьба: Ласкаешь тою же рукою Ты властелина и раба. Недоуменье, принужденье – Условье смутных наших дней, Ты всех загадок разрешенье, Ты разрешенье всех цепей.

Сначала мысль, воплощена В поэму сжатую поэта, Как дева юная, темна Для невнимательного света; Потом, осмелившись, она Уже увертлива, речиста. Со всех сторон своих видна, Как искушенная жена В свободной прозе романиста; Болтунья старая, затем Она, подъемля крик нахальный, Плодит в полемике журнальной Давно уж ведомое всем.

Спасибо злобе хлопотливой, Хвала вам, недруги мои! Я, не усталый, но ленивый, Уж пил летийские струи. Слегка седеющий мой волос Любил за право на покой; Но вот к борьбе ваш дикий голос Меня зовет и будит мой. Спасибо вам, я не в утрате! Как богоизбранный еврей, Остановили на закате Вы солнце юности моей! Спасибо! молодость вторую, И человеческим сынам Досель безвестную, пирую Я в зависть Флакку, в славу вам!

Судьбой наложенные цепи Упали с рук моих, и вновь Я вижу вас, родные степи, Моя начальная любовь. Степного неба свод желанный, Степного воздуха струи, На вас я в неге бездыханной Остановил глаза мои. Но мне увидеть было слаще Лес на покате двух холмов И скромный дом в садовой чаще - Приют младенческих годов. Промчалось ты, златое время! С тех пор по свету я бродил И наблюдал людское племя И, наблюдая, восскорбил. Ко благу пылкое стремленье От неба было мне дано; Но обрело ли разделенье, Но принесло ли плод оно?.. Я братьев знал; но сны младые Соединили нас на миг: Далече бедствуют иные, И в мире нет уже других. Я твой, родимая дуброва! Но от насильственных судьбин Молить хранительного крова К тебе пришел я не один. Привел под сень твою святую Я соучастницу в мольбах - Мою супругу молодую С младенцем тихим на руках. Пускай, пускай в глуши смиренной, С ней, милой, быт мой утая, Других урочищей вселенной Не буду помнить бытия. Пускай, о свете не тоскуя, Предав забвению людей, Кумиры сердца сберегу я Одни, одни в любви моей.

Старательно мы наблюдаем свет, Старательно людей мы наблюдаем И чудеса постигнуть уповаем. Какой же плод науки долгих лет? Что наконец подсмотрят очи зорки? Что наконец поймет надменный ум На высоте всех опытов и дум, Что?- точный смысл народной поговорки.

Венчали розы, розы Леля, Мой первый век, мой век младой: Я был счастливый пустомеля И девам нравился порой. Я помню ласки их живые, Лобзанья, полные огня... Но пролетели дни младые; Они не смотрят на меня! Как быть? У яркого камина, В укромной хижине моей, Накрою стол, поставлю вина И соберу моих друзей. Пускай венок, сплетенный Лелем, Не обновится никогда,- Года, увенчанные хмелем, Еще прекрасные года.

Твой детский вызов мне приятен, Но не желай моих стихов: Не многим избранным понятен Язык поэтов и богов. Когда под звонкие напевы, Под звук свирели плясовой, Среди полей, рука с рукой, Кружатся юноши и девы, Вмешавшись в резвый хоровод, Хариты, ветреный Эрот, Дриады, фавны пляшут с ними И гонят прочь толпу забот Воскликновеньями своими. Поодаль музы между тем, Таяся в сумраке дубравы, Глядят, не зримые никем, На их невинные забавы, Но их собор в то время нем. Певцу ли ветрено бесславить Плоды возвышенных трудов И легкомыслие забавить Игрою гордою стихов? И той нередко, чье воззренье Дарует лире вдохновенье, Не поверяет он его: Поет один, подобный в этом Пчеле, которая со цветом Не делит меда своего.

Тебе на память в книге сей Стихи пишу я с думой смутной. Увы! в обители твоей Я, может статься, гость минутный! С изнемогающей душой, На неизвестную разлуку Не раз трепещущей рукой Друзьям своим сжимал я руку. Ты помнишь милую страну, Где жизнь и радость мы узнали, Где зрели первую весну, Где первой страстию пылали? Покинул я предел родной! Так и с тобою, друг мой милый, Здесь проведу я день-другой, И - как узнать?- в стране чужой Окончу я мой век унылый; А ты прибудешь в дом отцов, А ты узришь поля родные И прошлых счастливых годов Вспомянешь были золотые. Но где товарищ, где поэт, Тобой с младенчества любимый? Он совершил судьбы завет, Судьбы, враждебной с юных лет И до конца непримиримой! Когда ж стихи мои найдешь, Где складу нет, но чувство живо, Глаза потупишь молчаливо... И тихо лист перевернешь.

Тебя ль изобразить и ты ль изобразима? Вчера задумчива, я помню, ты была, Сегодня ветрена, забавна, весела, Понятна сердцу ты, уму непостижима. Не все ль противности в характере твоем? В тебе чувствительность с холодностью совместна, Непостоянна ты во всем, И постоянно ты прелестна.

Толпе тревожный день приветен, но страшна Ей ночь безмолвная. Боится в ней она Раскованной мечты видений своевольных. Не легкокрылых грез, детей волшебной тьмы, Видений дня боимся мы, Людских сует, забот юдольных. Ощупай возмущенный мрак - Исчезнет, с пустотой сольется Тебя пугающий призрак, И заблужденью чувств твой ужас улыбнется. О сын фантазии! ты благодатных фей Счастливый баловень, и там, в заочном мире, Веселый семьянин, привычный гость на пире Неосязаемых властей! Мужайся, не слабей душою Перед заботою земною: Ей исполинский вид дает твоя мечта; Коснися облака нетрепетной рукою - Исчезнет; а за ним опять перед тобою Обители духов откроются врата.

Ты был ли, гордый Рим, земли самовластитель, Ты был ли, о свободный Рим? К немым развалинам твоим Подходит с грустию их чуждый навеститель. За что утратил ты величье прежних дней? За что, державный Рим, тебя забыли боги? Град пышный, где твои чертоги? Где сильные твои, о родина мужей? Тебе ли изменил победы мощный гений? Ты ль на распутий времен Стоишь в позорище племен, Как пышный саркофаг погибших поколений? Кому еще грозишь с твоих семи холмов? Судьбы ли всех держав ты грозный возвеститель? Или, как призрак-обвинитель, Печальный предстоишь очам твоих сынов?

Ты ропщешь, важный журналист, На наше модное маранье: «Всё та же песня: ветра свист, Листов древесных увяданье...» Понятно нам твое страданье: И без того освистан ты, И так, подвалов достоянье, Родясь, гниют твои листы.

Нет, обманула вас молва, По-прежнему дышу я вами, И надо мной свои права Вы не утратили с годами. Другим курил я фимиам, Но вас носил в святыне сердца; Молился новым образам, Но с беспокойством староверца.

Увы! Творец не первых сил! На двух статейках утомил Ты кой-какое дарованье! Лишенный творческой мечты, Уже, в жару нездравом, ты Коверкать стал правописанье! Неаполь возмутил рыбарь, И, власть прияв, как мудрый царь, Двенадцать дней он градом правил; Но что же?- непривычный ум, Устав от венценосных дум, Его в тринадцатый оставил.

Порою ласковую Фею Я вижу в обаяньи сна, И всей наукою своею Служить готова мне она. Душой обманутой ликуя, Мои мечты ей лепечу я; Но что же? странно и во сне Непокупное счастье мне: Всегда дарам своим предложит Условье некое она, Которым, злобно смышлена, Их отравит иль уничтожит. Знать, самым духом мы рабы Земной насмешливой судьбы; Знать, миру явному дотоле Наш бедный ум порабощен, Что переносит поневоле И в мир мечты его закон!

Филида с каждою зимою, Зимою новою своей, Пугает большей наготою Своих старушечьих плечей. И, Афродита гробовая, Подходит, словно к ложу сна, За ризой ризу опуская, К одру последнему она.

В свои расселины вы приняли певца, Граниты финские, граниты вековые, Земли ледяного венца Богатыри сторожевые. Он с лирой между вас. Поклон его, поклон Громадам, миру современным; Подобно им, да будет он Во все годины неизменным! Как всё вокруг меня пленяет чудно взор! Там необъятными водами Слилося море с небесами; Тут с каменной горы к нему дремучий бор Сошел тяжелыми стопами, Сошел - и смотрится в зерцале гладких вод! Уж поздно, день погас, но ясен неба свод; На скалы финские без мрака ночь нисходит, И только что себе в убор Алмазных звезд ненужный хор На небосклон она выводит! Так вот отечество Одиновых детей, Грозы народов отдаленных! Так это колыбель их беспокойных дней, Разбоям громким посвященных! Умолк призывный щит, не слышен скальда глас, Воспламененный дуб угас, Развеял буйный ветр торжественные клики; Сыны не ведают о подвигах отцов; И в дольном прахе их богов Лежат низверженные лики! И всё вокруг меня в глубокой тишине! О вы, носившие от брега к брегу бои, Куда вы скрылися, полночные герои? Ваш след исчез в родной стране. Вы ль, на скалы ее вперив скорбящи очи, Плывете в облаках туманною толпой? Вы ль? Дайте мне ответ, услышьте голос мой, Зовущий к вам среди молчанья ночи. Сыны могучие сих грозных вечных скал! Как отделились вы от каменной отчизны? Зачем печальны вы? Зачем я прочитал На лицах сумрачных улыбку укоризны? И вы сокрылися в обители теней! И ваши имена не пощадило время! Что ж наши подвиги, что слава наших дней, Что наше ветреное племя? О, всё своей чредой исчезнет в бездне лет! Для всех один закон - закон уничтоженья, Во всем мне слышится таинственный привет Обетованного забвенья! Но я, в безвестности, для жизни жизнь любя, Я, беззаботливый душою, Вострепещу ль перед судьбою? Не вечный для времен, я вечен для себя: Не одному ль воображенью Гроза их что-то говорит? Мгновенье мне принадлежит, Как я принадлежу мгновенью! Что нужды до былых иль будущих племен? Я не для них бренчу незвонкими струнами; Я, невнимаемый, довольно награжден За звуки звуками, а за мечты мечтами.

(Мадригал) Так, ваш язык еще мне нов, Но взоры милых сердцу внятны, И звуки незнакомых слов Давно душе моей понятны. Я не умел еще любить - Опасны сердцу ваши взгляды! И сын Фрегеи, может быть, Сильнее будет сына Лады!

Хотя ты малый молодой, Но пожилую мудрость кажешь: Ты слова лишнего не скажешь В беседе самой распашной; Приязни глупой с первым встречным Ты сгоряча не заведешь, К ногам вертушки не падешь Ты пастушком простосердечным; Воздержным голосом твоим Никто крикливо не хвалим, Никто сердито не осужен. Всем этим хвастать не спеши: Не редкий ум на это нужен, Довольно дюжинной души.

С восходом солнечным Людмила, Сорвав себе цветок, Куда-то шла и говорила: "Кому отдам цветок? Что торопиться? Мне ль наскучит Лелеять свой цветок? Нет! недостойный не получит Душистый мой цветок". И говорил ей каждый встречный: "Прекрасен твой цветок! Мой милый друг, мой друг сердечный, Отдай мне твой цветок". Она в ответ: "Сама я знаю, Прекрасен мой цветок, Но не тебе, и это знаю, Другому мой цветок". Красою яркой день сияет,- У девушки цветок; Вот полдень, вечер наступает,- У девушки цветок! Идет. Услада повстречала, Он прелестью цветок. "Ты мил!- она ему сказала.- Возьми же мой цветок!" Он что же деве? Он спесиво: "На что мне твой цветок? Ты даришь мне его - не диво: Увянул твой цветок".

Усопший брат! кто сон твой возмутил? Кто пренебрег святынею могильной? В разрытый дом к тебе я нисходил, Я в руки брал твой череп желтый, пыльный! Еще носил волос остатки он; Я зрел на нем ход постепенный тленья. Ужасный вид! Как сильно поражен Им мыслящий наследник разрушенья! Со мной толпа безумцев молодых Над ямою безумно хохотала; Когда б тогда, когда б в руках моих Глава твоя внезапно провещала! Когда б она цветущим, пылким нам И каждый час грозимым смертным часом Все истины, известные гробам, Произнесла своим бесстрастным гласом! Что говорю? Стократно благ закон, Молчаньем ей уста запечатлевший; Обычай прав, усопших важный сон Нам почитать издревле повелевший. Живи живой, спокойно тлей мертвец! Всесильного ничтожное созданье, О человек! Уверься наконец: Не для тебя ни мудрость, ни всезнанье! Нам надобны и страсти и мечты, В них бытия условие и пища: Не подчинишь одним законам ты И света шум и тишину кладбища! Природных чувств мудрец не заглушит И от гробов ответа не получит: Пусть радости живущим жизнь дарит, А смерть сама их умереть научит.

Что за звуки? Мимоходом Ты поешь перед народом, Старец нищий и слепой! И, как псов враждебных стая, Чернь тебя обстала злая, Издеваясь над тобой. А с тобой издавна тесен Был союз Камены песен, И беседовал ты с ней, Безымянной, роковою, С дня, как в первый раз тобою Был услышан соловей. Бедный старец! слышу чувство В сильной песне... Но искусство... Старцев старее оно; Эти радости, печали - Музыкальные скрыжали Выражают их давно! Опрокинь же свой треножник! Ты избранник, не художник! Попеченья гений твой Да отложит в здешнем мире: Там, быть может, в горнем клире, Звучен будет голос твой!

Чувствительны мне дружеские пени¹, Но искренне забыл я Геликон И признаюсь: неприхотливой лени Мне нравится приманчивый закон; Охота петь уж не владеет мною: Она прошла, погасла, как любовь. Опять любить, играть струнами вновь Желал бы я, но утомлен душою. Иль жить нельзя отрадою иною? С бездействием любезен мне союз; Лелеемый счастливым усыпленьем, Я не хочу притворным исступленьем Обманывать ни юных дев, ни муз.

Чудный град порой сольется Из летучих облаков, Но лишь ветр его коснется, Он исчезнет без следов. Так мгновенные созданья Поэтической мечты Исчезают от дыханья Посторонней суеты.

«Чего робеешь ты при мне, Друг милый мой, малютка Эда? За что, за что наедине Тебе страшна моя беседа? Верь, не коварен я душой; Там, далеко, в стране родной, Сестру я добрую имею, Сестру чудесной красоты; Я нежно, нежно дружен с нею, И на нее похожа ты. Давно... что делать?.. но такая Уж наша доля полковая! Давно я, Эда, не видал Родного счастливого края, Сестры моей не целовал! Лицом она, будь сердцем ею; Мечте моей не измени, И мне любовию твоею Ее любовь напомяни! Мила ты мне. Веселье, муку, Всё жажду я делить с тобой: Не уходи, оставь мне руку! Доверься мне, друг милый мой!» С улыбкой вкрадчивой и льстивой Так говорил гусар красивый Финляндке Эде. Русь была Ему отчизной. В горы Финна Его недавно завела Полков бродячая судьбина. Суровый край, его красам, Пугаяся, дивятся взоры; На горы каменные там Поверглись каменные горы; Синея, всходят до небес Их своенравные громады; На них шумит сосновый лес; С них бурно льются водопады; Там дол очей не веселит; Гранитной лавой он облит; Главу одевши в мох печальный, Огромным сторожем стоит На нем гранит пирамидальный; По дряхлым скалам бродит взгляд; Пришлец исполнен смутной думы: Не мира ль давнего лежат Пред ним развалины угрюмы? В доселе счастливой глуши, Отца простого дочь простая, Красой лица, красой души Блистала Эда молодая. Прекрасней не было в горах: Румянец нежный на щеках, Летучий стан, власы златые В небрежных кольцах по плечам, И очи бледно-голубые, Подобно финским небесам. День гаснул, скалы позлащая. Пред хижиной своей одна Сидела дева молодая, Лицом спокойна и ясна. Подсел он скромно к деве скромной, Завел он кротко с нею речь; Ее не мыслила пресечь Она в задумчивости томной, Внимала слабым сердцем ей,— Так роза первых вешних дней Лучам неверным доверяет; Почуя теплый ветерок, Его лобзаньям открывает Благоуханный свой шипок И не предвидит хлад суровый, Мертвящий хлад, дохнуть готовый. В руке гусара моего Давно рука ее лежала, В забвенье сладком, у него Она ее не отнимала. Он к сердцу бедную прижал; Взор укоризны, даже гнева Тогда поднять хотела дева, Но гнева взор не выражал. Веселость ясная сияла В ее младенческих очах, И наконец в таких словах Ему финляндка отвечала: «Ты мной давно уже любим, Зачем же нет? Ты добродушен, Всегда заботливо послушен Малейшим прихотям моим. Они докучливы бывали; Меня ты любишь, вижу я: Душа признательна моя. Ты мне любезен: не всегда ли Я угождать тебе спешу? Я с каждым утром приношу Тебе цветы; я подарила Тебе кольцо; всегда была Твоим весельем весела; С тобою грустным я грустила. Что ж? Я и в этом погрешила: Нам строго, строго не велят Дружиться с вами. Говорят, Что вероломны, злобны все вы, Что вас бежать должны бы девы, Что как-то губите вы нас, Что пропадешь, когда полюбишь; И ты, я думала не раз, Ты, может быть, меня погубишь». — «Я твой губитель, Эда? я? Тогда пускай мне казнь любую Пошлет Небесный Судия! Нет, нет! я с тем тебя целую!» — «На что? зачем? какой мне стыд!»— Младая дева говорит. Уж поздно. Встать, бежать готова С негодованием она. Но держит он. «Постой! два слова! Постой! ты взорами сурова, Ужель ты мной оскорблена? О нет, останься: миг забвенья, Минуту шалости прости!» — «Я не сержуся; но пусти!» — «Твой взор исполнен оскорбленья, И ты лицом не можешь лгать: Позволь, позволь для примиренья Тебя еще поцеловать». —«Оставь меня!» «Мой друг прекрасный! И за ребяческую блажь Ты неизвестности ужасной Меня безжалостно предашь! И не поймешь мое страданье! И такова любовь твоя! Друг милый мой, одно лобзанье, Одно, иль ей не верю я!» И дева бедная вздохнула, И милый лик свой, до того Отвороченный от него, К нему тихонько обернула. Как он самим собой владел! С какою медленностью томной, И между тем как будто скромной, Напечатлеть он ей умел Свой поцелуй! Какое чувство Ей в грудь младую влил он им! И лобызанием таким Владеет хладное искусство! Ах, Эда, Эда! Для чего Такое долгое мгновенье Во влажном пламени его Лила ты страстное забвенье? Теперь, полна в душе своей Желанья смутного заботой, Ты освежительной дремотой Уж не сомкнешь своих очей; Слетят на ложе сновиденья, Тебе безвестные досель, И долго жаркая постель Тебе не даст успокоенья. На камнях розовых твоих Весна игриво засветлела, И ярко-зелен мох на них, И птичка весело запела, И по гранитному одру Светло бежит ручей сребристый, И лес прохладою душистой С востока веет поутру; Там за горою дол таится, Уже цветы пестреют там; Уже черемух фимиам Там в чистом воздухе струится: Своею негою страшна Тебе волшебная весна. Не слушай птички сладкогласной! От сна восставшая, с крыльца К прохладе утренней лица Не обращай, и в дол прекрасный Не приходи, а сверх всего — Беги гусара твоего! Уже пустыня сном объята; Встал ясный месяц над горой, Сливая свет багряный свой С последним пурпуром заката; Двойная, трепетная тень От черных сосен возлегает, И ночь прозрачная сменяет Погасший неприметно день. Уж поздно. Дева молодая, Жарка ланитами, встает И молча, глаз не подымая, В свой угол медленно идет. Была беспечна, весела Когда-то добренькая Эда; Одною Эдой и жила Когда-то девичья беседа; Она приветно и светло Когда-то всем глядела в очи,— Что ж изменить ее могло? Что ж это утро облекло, И так внезапно, в сумрак ночи? Она рассеянна, грустна; В беседах вовсе не слышна; Как прежде, ясного привета Ни для кого во взорах нет; Вопросы долго ждут ответа, И часто странен сей ответ; То жарки щеки, то бесцветны, И, тайной горести плоды, Нередко свежие следы Горючих слез на них заметны. Бывало, слишком зашалит Неосторожный постоялец,— Она к устам приставит палец, Ему с улыбкой им грозит. Когда же ей он подарит Какой-нибудь наряд дешевый, Финляндка дивной ей обновой Похвастать к матери бежит, Меж тем его благодарит Веселым книксом. Шаловливо На друга сонного порой Плеснет холодною водой И убегает, торопливо, И долго слышен громкий смех. Ее трудов, ее утех Всегда в товарищи малюткой Бывал он призван с милой шуткой. Взойдет ли утро, ночи ль тень На усыпленны холмы ляжет, Ему красотка «добрый день» И «добру ночь» приветно скажет. Где время то? При нем она Какой-то робостию ныне В своих движеньях смущена; Веселых шуток и в помине Уж нет; незначащих речей С ним даже дева не заводит, Как будто стал он недруг ей; Зато порой с его очей Очей задумчивых не сводит, Зато порой наедине К груди гусара вся в огне Бедняжка грудью припадает, И, страсти гибельной полна, Сама уста свои она К его лобзаньям обращает; А в ночь бессонную, одна, Одна с раскаяньем напрасным, Сама волнением ужасным Души своей устрашена, Уныло шепчет: «Что со мною? Мне с каждым днем грустней, грустней; Ах, где ты, мир души моей! Куда пойду я за тобою!» И слезы детские у ней Невольно льются из очей. Она была не без надзора. Отец ее, крутой старик, Отчасти в сердце к ней проник. Он подозрительного взора С несчастной девы не сводил; За нею следом он бродил, И подсмотрел ли что такое, Но только молодой шалун Раз видел, слышал, как ворчун Взад и вперед в своем покое Ходил сердито; как потом Ударил сильно кулаком Он по столу и Эде бедной, Пред ним трепещущей и бледной, Сказал решительно: «Поверь, Несдобровать тебе с гусаром! Вы за углами с ним недаром Всегда встречаетесь. Теперь Ты рада слушать негодяя, Худому выучит. Беда Падет на дуру. Мне тогда Забота будет небольшая: Кто мой обычай ни порочь, А потаскушка мне не дочь». Тихонько слезы отирая У грустной Эды: «Что ворчать?— Сказала с кротостию мать.— У нас смиренная такая До сей поры была она. И в чем теперь ее вина? Грешишь, бедняжку обижая». — «Да,— молвил он,— ласкай ее, А я сказал уже свое». День после, в комнатке своей, Уже вечернею порою, Одна, с привычною тоскою, Сидела Эда. Перед ней Святая Библия лежала. На длань склоненная челом, Она рассеянным перстом Рассеянно перебирала Ее измятые листы И в дни сердечной чистоты Невольной думой улетала. Взошел он с пасмурным лицом, В молчаньи сел, в молчаньи руки Сжал на груди своей крестом; Примету скрытой, тяжкой муки В нем всё являло. Наконец: «Долг от меня,— сказал хитрец,— С тобою требует разлуки. Теперь услышать милый глас, Увидеть милые мне очи Я прихожу в последний раз; Покроет землю сумрак ночи И навсегда разлучит нас. Виною твой отец суровый, Его укоры слышал я; Нет, нет, тебе любовь моя Не нанесет печали новой! Прости!» Чуть дышуща, бледна, Гусара слушала она. «Что говоришь? Возможно ль? Ныне? И навсегда, любезный мой!..» — «Бегу отселе; но душой Останусь в милой мне пустыне. С тобою видеть я любил Потоки те же, те же горы; К тому же небу возводил С небесной радостию взоры; С тобой в разлуке свету дня Уже не радовать меня! Я волю дал любви несчастной И погубил, доверясь ей, За миг летящий, миг прекрасный Всю красоту грядущих дней. Но слушай! Срок остался краткой; Пугаяся ревнивых глаз, Везде преследующих нас, Доселе мельком и украдкой Видались мы; моей мольбой Не оскорбись. На расставанье Позволь, позволь иметь с тобой Мне безмятежное свиданье! Лишь мраки ночи низойдут, И сном глубоким до денницы Отяжелелые зеницы Твои домашние сомкнут, Приду я к тихому приюту Моей любезной,— о, покинь Девичий страх и на минуту Затвор досадный отодвинь! Прильну в безмолвии печальном К твоим устам, о жизнь моя, И в лобызании прощальном Тебе оставлю душу я». Прискорбно дева поглядела На обольстителя; не смела, Сама не зная почему, Она довериться ему: Бедою что-то ей грозило; Какой-то страх в нее проник; Ей смутно сердце говорило, Что не был прост его язык. Святая книга, как сначала, Еще лежавшая пред ней, Ей долг ее напоминала. Ко груди трепетной своей Прижав ее: «Нет, нет,— сказала,— Зачем со злобою такой Играть моею простотой? Иль мало было прегрешений? Еще ль, еще ль охотный слух Склоню на голос искушений? Оставь меня, лукавый дух! Оставь, без новых угрызений». Но вправду враг ему едва ль Не помогал,— с такою силой Излил он ропот свой, печаль Столь горько выразил, что жаль Гусара стало деве милой; И слезы падали у ней В тяжелых каплях из очей. И в то же время то моленья, То пени расточал хитрец. «Что медлишь? Дороги мгновенья!— К ней приступил он наконец.— Дай слово!»— «Всей душой тоскуя, Какое слово дать могу я,— Сказала,— сжалься надо мной! Владею ль я сама собой! И что я знаю!» Пылко, живо Тут к сердцу он ее прижал. «Я буду, жди меня!»— сказал. Сказал и скрылся торопливо. Уже и холмы и поля Покрыты мраками густыми. Смиренный ужин разделя С неприхотливыми родными, Вошла девица в угол свой; На дверь задумчиво взглянула: «Поверь, опасен гость ночной!»— Ей совесть робкая шепнула, И дверь ее заложена. В бумажки мягкие она Златые кудри завернула, Снять поспешила как-нибудь Дня одеяния неловки, Тяжелодышащую грудь Освободила от шнуровки, Легла и думала заснуть. Уж поздно, полночь; но ресницы Сон не смыкает у девицы: «Стучаться будет он теперь. Зачем задвинула я дверь? Я своенравна в самом деле. Пущу его: ведь миг со мной Пробудет здесь любезный мой, Потом навек уйдет отселе». Так мнит уж девица, и вот С одра тихохонько встает, Ко двери с трепетом подходит И вот задвижки роковой Уже касается рукой; Вот руку медленно отводит, Вот приближает руку вновь; Железо двинулось — вся кровь Застыла в девушке несчастной, И сердце сжала ей тоска. Тогда же чуждая рука Дверь пошатнула: «Друг прекрасный, Не бойся, Эда, это я!» И, от смятенья дух тая, Полна неведомого жара, Девица бедная моя Уже в объятиях гусара. Увы! досталась в эту ночь Ему желанная победа: Чувств упоенных превозмочь Ты не могла, бедняжка Эда! Заря багрянит свод небес. Восторг обманчивый исчез; С ним улетел и призрак счастья; Открылась бездна нищеты, Слезами скорби платишь ты Уже за слезы сладострастья! Стыдясь пылающего дня, На крае ложа рокового Сидишь ты, голову склоня. Взгляни на друга молодого! Внимай ему: нет, нет, с тобой Он не снесет разлуки злой; Тебе все дни его и ночи; Отец его не устрашит, Он подозренья усыпит, Обманет бдительные очи; Твой будет он, покуда жив... Напрасно все; она не внемлет, Очей на друга не подъемлет, Уста безмолвные раскрыв, Потупя в землю взор незрящий; Ей то же друга разговор, Что ветр, бессмысленно свистящий Среди ущелин финских гор. Недолго, дева красоты, Предателя чуждалась ты, Томяся грустью безотрадной! Ты уступила сердцу вновь: Простила нежная любовь Любви коварной и нещадной. Идет поспешно день за днем. Гусару дева молодая Уже покорствует во всем. За ним она, как лань ручная, Повсюду ходит. То четой Приемлет их в полдневный зной Густая сень дубровы сонной, То зазовет дремучий бор, То приглашают гроты гор В свой сумрак неги благосклонной; Но чаще сходятся они В долу соседственном, глубоком. В густой рябиновой сени Над быстро льющимся потоком Они садятся на траву. Порой любовник в томной лени Послушной деве на колени Кладет беспечную главу И легким сном глаза смыкает. Дух притаив, она внимает Дыханью друга своего; Древесной веткой отвевает Докучных мошек от него; Его волнистыми власами Играет детскими перстами. Когда ж подымется луна И дикий край под ней задремлет, В приют укромный свой она К себе на одр его приемлет. Но дева нежная моя Томится тайною тоскою. Раз обычайною порою У вод любимого ручья Они сидели молчаливо. Любовник в тихом забытьи Глядел на светлые струи, Пред ним бегущие игриво. Дорогой сорванный цветок Он как-то бросил в быстрый ток. Вздохнула дева молодая; На друга голову склоня. «Так,— прошептала,— и меня, Миг полелея, полаская, Так на погибель бросишь ты!» Уста незлобной красоты Улыбкой милой улыбнулись, Но скорбь взяла-таки свое, И на ресницах у нее Невольно слезы навернулись. Она косынкою своей Их отерла и, веселей Глядеть стараяся на друга: «Прости! Безумная тоска! Сегодня жизнь моя сладка, Сегодня я твоя подруга, И завтра будешь ты со мной, И день еще, и, статься может, Я до разлуки роковой Не доживу, Господь поможет!» Невинной нежностью не раз Она любовника смущала И сожаленье в нем подчас И угрызенье пробуждала; Но чаще, чаще он скучал Ее любовию тоскливой И миг разлуки призывал Уж как свободы миг счастливый. Не тщетно! Буйный швед опять Не соблюдает договоров, Вновь хочет с русским испытать Неравный жребий бранных споров. Уж переходят за Кюмень Передовые ополченья,— Война, война! Грядущий день — День рокового разлученья. Нет слез у девы молодой. Мертва лицом, мертва душой, На суету походных сборов Глядит она: всему конец! На ней встревоженный хитрец Остановить не смеет взоров. Сгустилась ночь. В глубокий сон Все погрузилося. Унылый, В последний раз идет он к милой. Ей утешенья шепчет он, Ее лобзает он напрасно. Внимает, чувства лишена; Дает лобзать себя она, Но безответно, безучастно! Мечтанья все бежали прочь. Они томительную ночь В безмолвной горести проводят. Уж в путь зовет сиянье дня, Уже ретивого коня Младому воину подводят, Уж он садится. У дверей Пустынной хижины своей Она стоит, мутна очами. Девица бедная, прости! Уж по далекому пути Он поскакал. Уж за холмами Не виден он твоим очам... Согнув колена, к небесам Она сперва воздела руки, За ним простерла их потом И в прах поверглася лицом С глухим стенаньем смертной муки. Сковал потоки зимний хлад, И над стремнинами своими С гранитных гор уже висят Они горами ледяными. Из-под одежды снеговой Кой-где вставая головами, Скалы чернеют за скалами. Во мгле волнистой и седой Исчезло небо. Зашумели, Завыли зимние метели. Что с бедной девицей моей? Потух огонь ее очей; В ней Эды прежней нет и тени, Изнемогает в цвете дней; Но чужды слезы ей и пени. Как небо зимнее, бледна, В молчанье грусти безнадежной Сидит недвижно у окна. Сидит, и бури вой мятежный Уныло слушает она, Мечтая: «Нет со мною друга; Ты мне постыл, печальный свет! Конца дождусь ли я иль нет? Когда, когда сметешь ты, вьюга, С лица земли мой легкий след? Когда, когда на сон глубокий Мне даст могила свой приют И на нее сугроб высокий, Бушуя, ветры нанесут?» Кладбище есть. Теснятся там К холмам холмы, кресты к крестам, Однообразные для взгляда; Их (меж кустами чуть видна, Из круглых камней сложена) Обходит низкая ограда. Лежит уже давно за ней Могила девицы моей. И кто теперь ее отыщет, Кто с нежной грустью навестит? Кругом всё пусто, всё молчит; Порою только ветер свищет И можжевельник шевелит. Эпилог Ты покорился, край гранитный, России мочь изведал ты И не столкнешь ее пяты, Хоть дышишь к ней враждою скрытной! Срок плена вечного настал, Но слава падшему народу! Бесстрашно он оборонял Угрюмых скал своих свободу. Из-за утесистых громад На нас летел свинцовый град; Вкусить не смела краткой неги Рать, утомленная от ран: Нож исступленный поселян Окровавлял ее ночлеги! И все напрасно! Чудный хлад Сковал Ботнические воды; Каким был ужасом объят Пучины бог седобрадат, Как изумилися народы, Когда хребет его льдяной, Звеня под русскими полками, Явил внезапною стеной Их перед шведскими брегами! И как Стокгольм оцепенел, Когда над ним, шумя крылами Орел наш грозный возлетел! Он в нем узнал орла Полтавы! Все покорилось. Но не мне, Певцу, не знающему славы, Петь славу храбрых на войне. Питомец муз, питомец боя, Тебе, Давыдов¹, петь ее. Венком певца, венком героя Чело украшено твое. Ты видел финские граниты, Бесстрашных кровию омыты; По ним водил ты их строи. Ударь же в струны позабыты И вспомни подвиги твои!

Нет, не бывать тому, что было прежде! Что в счастье мне? Мертва душа моя! "Надейся, друг!"- сказали мне друзья. Не поздно ли вверяться мне надежде, Когда желать почти не в силах я? Я бременюсь нескромным их участьем, И с каждым днем я верой к ним бедней. Что в пустоте несвязных их речей? Давным-давно простился я со счастьем, Желательным слепой душе моей! Лишь вслед ему с унылым сладострастьем Гляжу я в даль моих минувших дней. Так нежный друг, в бесчувственном забвенье, Еще глядит на зыби синих волн, На влажный путь, где в темном отдаленье Давно исчез отбывший дружний челн.

Дамон! ты начал - продолжай, Кропай экспромты на досуге; Возьмись за гений свой: пиши, черти, марай; У пола нежного в бессменной будь услуге; Наполни вздохами растерзанную грудь; Ни вкусу не давай, ни разуму потачки - И в награждение любимцем куклы будь Или соперником собачки.

Как сладить с глупостью глупца? Ему впопад не скажешь слова; Другого проще он с лица, Но мудреней в житье другого. Он всем превратно поражен, И все навыворот он видит: И бестолково любит он, И бестолково ненавидит.

Окогченная летунья, Эпиграмма-хохотунья, Эпиграмма-егоза Трется, вьется средь народа, И завидит лишь урода - Разом вцепится в глаза.

Свои стишки Тощев-пиит Покроем Пушкина кроит, Но славы громкой не получит, И я котенка вижу в нем, Который, право, непутем На голос лебедя мяучит.

Я безрассуден — и не диво! Но рассудителен ли ты, Всегда преследуя ревниво Мои любимые мечты? «Не для нее прямое чувство: Одно коварное искусство Я вижу в Делии твоей; Не верь прелестнице лукавой! Самолюбивою забавой Твои восторги служат ей». Не обнаружу я досады, И проницательность твоя Хвалы достойна, верю я, Но не находит в ней отрады Душа смятенная моя. Я вспоминаю голос нежный Шалуньи ласковой моей, Речей открытых склад небрежный, Огонь ланит, огонь очей; Я вспоминаю день разлуки, Последний долгий разговор И, полный неги, полный муки, На мне покоившийся взор; Я перечитываю строки, Где, увлечения полна, В любви счастливые уроки Мне самому дает она, И говорю в тоске глубокой: «Ужель обманут я жестокой? Или всё, всё в безумном сне Безумно чудилося мне? О, страшно мне разуверенье, И об одном мольба моя: Да вечным будет заблужденье, Да век безумцем буду я...» Когда же с верою напрасной Взываю я к судьбе глухой И вскоре опыт роковой Очам доставит свет ужасный, Пойду я странником тогда На край земли, туда, туда, Где вечный холод обитает, Где поневоле стынет кровь, Где, может быть, сама любовь В озяблом сердце потухает... Иль нет: подумавши путем, Останусь я в углу своем, Скажу, вздохнув: «Горюн неловкой! Грусть простодушная смешна; Не лучше ль плутом быть с плутовкой, Шутить любовью, как она? Я об обманщице тоскую. Как здравым смыслом я убог! Ужель обманщицу другую Мне не пошлет в отраду бог?»