Все стихи Юнны Мориц

Славно жить в Гиперборее, Где родился Аполлон, Там в лесу гуляют феи, Дует ветер аквилон. Спит на шее у коровы Колокольчик тишины, Нити мыслей так суровы, Так незримы и нежны. Толстоногую пастушку Уложил в траву Сатир. Как ребенок погремушку, Он за грудь ее схватил. А в груди гремит осколок Темно-красного стекла. А вблизи дымит поселок, Ест теленка из котла. Земляничная рассада У Сатира в бороде, И в глазах не видно взгляда, Он - никто, и он - нигде. Он извилистой рукою Раздвигает юбок стружки, Пустотою плутовскою Развлекая плоть пастушки. А она пылает чудно Телом, выполненным складно. Все творится обоюдно,- То им жарко, то прохладно. А корова золотая Разрывает паутину, Колокольчиком болтая, Чтоб озвучить всю картину.

Леону Тоому Как я - горбонос, длинноглаз - Пришел голубой водолаз Из моря, из горького неба. И я угадала: родной! Мы оба - из бездны одной, Там ловят форель по одной И всех - на приманку из хлеба. У груды атласных досок Мы рядом легли на песок, И тень откидная косила. Финляндия слева была. И низко над нами плыла Бессмертия чистая сила. Один можжевеловый куст Расцвел. Я услышала хруст. Я только подумала: с неба? И вдруг увидала сама, Как мама сходила с холма, Холодная, словно из снега. Я буду еще умирать, Простынку в комок собирать, Навеки себя покидая. Угла не имела, котла, Здоровья, такого тепла Блаженного - не от огня. Но мама какая была у меня! Красивая и молодая!

Памяти Георгия Леонидзе В ту ночь взошло двенадцать лун Над ослепительной Бетани, И раздавалось пенье струн, И ветра слышалось топтанье. Горы немыслимый излом Напоминал ограды ада, Когда сидели за столом Лицом в окно. Текла прохлада С небес на ветви и с ветвей На скулы, волосы и плечи, Питая нежностью своей И бег кровей, и рокот речи. Шарманка завелась в саду, В старинном каменном предместье. Когда еще сюда приду И что найду на этом месте? Чудесна бытности длина, Блаженна тяжкая корзина. А над Бетани ночь темна, Как рот поющего грузина. Так в шестьдесят втором году Виднелся мир однажды летом. Когда еще сюда приду? И что найду на месте этом?

Прости, долина, дом и сад, Река, во льду глухонемая, Что в холодеющих лесах Я покидаю вас до мая. Цветок чугунный в городской Ограде льнет к пальто под локтем, Дыша проезжею тоской: Резиной, мглой, бензином, дегтем, Окурком, снегом, колесом, Копытом, прочерком, трамваем,- Во всем, воистину во всем, Свободный гений узнаваем. Одежды стали тяжелеть, Крупней раскрой, грубее ткани, И нежно розовеет медь, Перчатку чувствуя в кармане. Ознобом скулы обвело, И губы обметало сушью, Но на душе светлым-светло, И клен сквозит японской тушью. Приемлет гавань корабли - Купает их, потом питает И нежностью своей любви Мотор, как сердце, воспитает. На елке свечи воспалит Грань декабря с январской гранью. И все, что мучит и болит, Судьбой подвергнется изгнанью. И золотистый мандарин Напомнит в переносных смыслах Все то, что Ярославль дарил Мне в сентябре, в двадцатых числах - Такая вольность на душе, Такое благолепье света, Что только лист в карандаше Способен объяснить все это.

Ночной провинции узор. Угрюмый запах рыбных бочек. Бессонницы лохматый почерк Мой расширяет кругозор. В дыре пустынного двора Котята лужицу лакают И пузыри по ней пускают, Как человечья детвора. На голом рынке за углом Лежит пустая таратайка, Там копошится птичья стайка В арбузе ярком и гнилом. Под крышей пляжного грибка Сижу с бродячею собакой, И пахнет йодом и салакой От бесподобного зевка. Несется в небе сателлит, Собор во мраке золотится, Бродячий зверь не суетится, А рваным ухом шевелит. Он дышит ровно, сладко, вслух, Невозмутимо. И похоже, Его бездомный крепкий дух Здоров - не лает на прохожих. Как будто морде шерстяной, Чье бормотанье бессловесно, Уже заранее известно, Что и над ней, и надо мной, И над чистилищем залива Зажжется что-то в вышине, Отвалит жизни ей и мне И всё разделит справедливо!

В серебряном столбе Рождественского снега Отправимся к себе На поиски ночлега, Носком одной ноги Толкнем другую в пятку И снимем сапоги, Не повредив заплатку. В кофейнике шурша, Гадательный напиток Напомнит, что душа — Не мера, а избыток И что талант — не смесь Всего, что любят люди, А худшее, что есть, И лучшее, что будет.

В юности, в пасти огня, Розы губили меня, Гробили - пышно цвели Всюду, где только могли: Стыдом - на щеках, Трудом - на руках, Целующим ртом - в облаках! Так нестерпимо алел Рдянец - чтоб он околел! Из-за него одного Никто ведь меня не жалел: Ни желчный мудрец, Ни алчный юнец, Ни совесть - грызучий близнец! Взлядом не покажу, Через какую межу Я перешла, чтоб велеть Огненным розам белеть: Стыдом - на щеках, Трудом - на руках, Целующим ртом - в облаках! Так нестерпимо белеть, Светом сплошным - без огня, Чтобы при жизни - и впредь! - Не пожалели меня Ни желчный мудрец, Ни алчный юнец, Ни совесть - грызучий близнец! Так нестерпимо белеть, Чтоб не посмели жалеть Те, кто меня не жалели, Когда мои розы алели: Стыдом - на щеках, Трудом - на руках, Целующим ртом - в облаках!

Ни свет, ни темень. Пять утра. Тумана вешняя сгущенка. И воздух нежен, как печенка Оленя, снятого с костра. Волнисты окуни в пруду, Откуда пение всплывает... И кто-то звездышко свивает — Жилье, подобное гнезду. Наверно, ласточка. Кому Еще понравится такое — Тащить в предутреннем покое Звезду, чтоб жить в своем дому? От неба — к древу на земле Она в огромной бьется клетке И то о небо, то о ветки Плашмя толкается во мгле. Так пусть удача светит ей, Душе, опрятной, как растенье. Свети! На третье воскресенье Забрезжат крылья у детей, Носатых, пахнущих песком, Дождем, любовью — со снежинку. Пускай поющую пружинку Судьба не повредит ни в ком! От неба к древу — алый след, Жилье готово и пригодно Для детства. И заре угодно Зажечь над жизнью верхний свет!

Памяти Симона Чиковани Ослик топал в Гантиади, Рыжий, тощий, молодой. Человечек топал сзади, Рыжий, тощий, молодой. Козьим сыром и водой Торговали на развилках, Соус огненный в бутылках Ждал соития с едой. Геральдический петух Спал в подоле у старушки, И языческой пирушки Реял крупный, зрелый дух. Этот день почти потух, Своды светом обнищали, Но дорогу освещали Море, ослик и пастух. Золотистые круги Источали эти трое И библейские торги Освещали под горою Незаметно для других, Но любовно и упорно. Ослик ел колючки терна, Пастушок - фундучьи зерна. Где-то рядышком, из рая, Но совсем не свысока, Пела нежная валторна, К этой ночи собирая Все разрозненное в мире, Все разбросанное ветром За последние века.

Легко за окнами синеет. Под самым вздохом каменеет Тоска по брату и сестре. Фонарь на столбике чугунном Цветет. Лимонным вихрем лунным Блистает вечер на дворе. Вдали Финляндия заметна, Она безоблачна, паркетна,- Да кто же судит из окна! Оттуда родом Калевала, Там Катри Вала горевала, Она чахоткой сожжена. Зубчат в подсвечнике огарок, Как ребра у почтовых марок, Как челюсть, как защитный вал, А гири взвешивают время, Мой возраст согласуя с теми, Кто в этой солнечной системе Уже однажды побывал. В приморском домике старинном Снимаю комнату с камином, Дела в порядок привожу, Гулять хожу на зимний воздух, И при наличии загвоздок Вот из чего я исхожу: Мы существуем однократно, Сюда никто не вхож обратно, Бессмертье - это анекдот, Воображаемые сети, Ловящие на этом свете Тех, кто отправится на тот. И я, и все мое семейство, Два очага эпикурейства, Не полагают жить в веках, И мыслей, что в душе гуляют, До лучших дней не оставляют, Чтоб не остаться в дураках!

Дует ветер из окошка На тебя и на меня. Нож, тарелка, вилка, ложка — Для тебя и для меня. Свыше начата дележка Для тебя и для меня — Озарения немножко Для тебя и для меня. Капля сока, хлеба крошка — Для тебя и для меня. В рай волнистая дорожка Для тебя и для меня. Неба синяя рогожка Для тебя и для меня. Пощади меня немножко Для тебя и для меня.

За невлюбленными людьми Любовь идет, как привиденье. И перед призраком любви Попытка бить на снисхожденье - Какое заблужденье! Любви прозрачная рука Однажды так сжимает сердце, Что розовеют облака И слышно пенье в каждой дверце. За невлюбленными людьми Любовь идет, как привиденье. Сражаться с призраком любви, Брать от любви освобожденье - Какое заблужденье! Все поезда, все корабли Летят в одном семейном круге. Они - сообщники любви, Ее покорнейшие слуги. Дрожь всех дождей, Пыль всех дорог, Соль всех морей, Боль всех разлук - Вот ее кольца, Кольца прозрачных рук, Крыльев прозрачных свет и звук. За невлюбленными людьми Любовь идет, как привиденье. В словах любви, в слезах любви Сквозит улыбка возрожденья, Улыбка возрожденья... И даже легче, может быть, С такой улыбкой негасимой Быть нелюбимой, но любить, Чем не любить, но быть любимой. Дрожь всех дождей, Пыль всех дорог, Соль всех морей, Боль всех разлук - Вот ее кольца, Кольца прозрачных рук, Крыльев прозрачных свет и звук.

Леону Тоому Я подвержена идее Побывать на Зейдер-Зее, На заливе, столь воспетом Мореплавцем и поэтом В древней саге и позднее, В тех столетиях и в этом. Да! Мечты моей предметом Стал далекий Зейдер-Зее. Только я смежаю веки - Возникает образ некий, Нежный, как цветок лаванды, И старинный, как в музее. Это волны Зейдер-Зее Омывают Нидерланды, Реи, якорные змеи, Лодки, ботики, шаланды. Кража в Лувре - Зейдер-Зее! И никто, помимо детства, До сих пор не знает средства, Как придумывать заливам Имена такого склада. Надо быть каким счастливым И чудесным ротозеем, Чтобы крикнуть:- Зейдер-Зее! И услышать:- Что вам надо? Говорите поскорее!- Детский лепет, Зейдер-Зее! Вижу мельницу и флигель, Где фламандец Уленшпигель Или кто-нибудь попозже Останавливался тоже И бросался в Зейдер-Зее, Побледнев от наслажденья, В дни, когда, на солнце зрея, Тело жаждет охлажденья, А русалка или фея Из волны зовет прохожих, Бормоча одно и то же: - Если в рай, так в Зейдер-Зее! Боже мой, какие танцы Исполняют оборванцы В январе на Зейдер-Зее, Спрятав шеи в бумазее! На коньках летят, как духи, Дети, белые старухи, Длинноногие голландцы. Что за странные таланты - На ножах пускаться в бегство Вдоль серебряной аллеи! Неужели Нидерланды Поголовно тянет в детство, А разбег на Зейдер-Зее? Мне мешают мысли эти Просыпаться на рассвете, А чудесные виденья Ухудшают поведенье. Вот сижу, в окно глазея: Вижу семь тюльпанных грядок, Мачту, холстик в галерее. - Где ты? - спрашивают рядом. Голос тут, но что со взглядом? - В самом деле, где же, где я? Врать с утра неинтересно, Лучше я признаюсь честно, Что была на Зейдер-Зее. Да, была на Зейдер-Зее!

Тетрадь изведу, но оставлю преданье, И выверну душу, и счеты сведу За это страданье, записку, свиданье В бреду и ознобе на койке в аду, За это насилие - волю в растяжку, В подгонку, в подделку под черный металл, Аж зубы стучали о белую чашку И белый профессор по небу летал. Я вовсе не стану словами своими Описывать эту улыбку и жест, Иначе профессора профиль и имя Означит болезни трагический крест. Стояла зима. На пруду за оградой, За длинной часовней мерещился лед, И чудно сквозило морозной прохладой В четыре фрамуги всю ночь напролет. Но тело горело. Сквозь влажную тряпку Давил, совершая свой огненный круг, Летал, раздувая угольев охапку, Озноба огромный, чугунный утюг. Поэтому снились набеги на дачу, Горячка июля и та кутерьма, Которой обжиты пристанища наши - Ночлеги, телеги, мансарды, дома. На пригород поезд бежал от вокзала, Потомство держало в руках камыши, Свисала сирень. И болезнь угасала, Ущербом не тронув ума и души. Еще под угрозой, в больничном тумане Вдыхая нездешний, лекарственный дух, Я знала, что на земляничной поляне Припомню и это когда-нибудь вдруг, Но только не так, как хотела вначале, А с нежностью грустной, что все позади, Что это страданье теперь за плечами И след от него зарастает в груди.

Зима! С морозом, с белым снегом, Уже во множестве — снега! Так борщ приходит с белым хлебом В страну, разбившую врага. У леденеющих березок Вдали душа звонком звенит. И мира собственный набросок В рисунке детском знаменит. А в нем — ни скуки, ни унынья, Прогулки утренний кусок, В нем по заснеженной равнине Летит с мороженым возок, Дымится остренькая крыша, Мелькает остренький забор, И кто-то, ведрами колыша, Идет на остренький бугор. Ему носатая колонка, Должно быть, светит на бугре, И по велению ребенка Ему — дорога в серебре.

Воздух пахнет прогулом уроков, Земляникой, природой живой И пирушкой с картошкой, с укропом На пригорке с прозрачной травой. Словно погреб, каштановым пивом, Пузырится корявый овраг. И ошметками льда над заливом Шелестит размороженный мрак. У купальщика в коже гусиной - Полотенце на шее, узлом. Он лежит с вислоухою псиной, Награжденный животным теплом. Понижение нормы словесной В данном случае - признак того, Что блаженством, как силой небесной, Все настигнуты - до одного! И пророчье какое-то русло Лечит горести всяких систем. В это время на кладбищах пусто, Посетителей мало совсем.

Сергею и Татьяне Никитиным Ласточка, ласточка, дай молока, Дай молока четыре глотка - Для холодного тела, Для тяжелого сердца, Для тоскующей мысли, Для убитого чувства. Ласточка, ласточка, матерью будь, Матерью будь, не жалей свою грудь Для родимого тела, Для ранимого сердца, Для негаснущей мысли, Для бездонного чувства. Ласточка, ласточка, дай молока, Полные звездами дай облака, Дай, не скупись, всей душой заступись За голое тело, За влюбленное сердце, За привольные мысли, За воскресшие чувства.

Прекрасные сласти Давали в саду; Соблазны и страсти, Луну и звезду. Восточной отделки Являя следы, Свисали в тарелки Цветы и плоды. Ребенка и птицу Кормили они И двигали спицу, Влекущую дни. Настолько светились Плоды во плоти, Что дети смутились И стали расти, И нежным румянцем Окрасилась речь Владеющих ранцем, Свисающим с плеч. И некая тяга Ломила ребро, И некая влага Поила перо. Перо и бумага, Любовь и отвага,— На чашах качаются Зло и добро.

Отбросим ветку от окна И выглянем наружу, А там увидим, как весна Перемогает стужу. Сугробы вянут на глазах, И сад шалит капелью, А только день тому назад Исхлестан был метелью. Казалось, это — навсегда, Как римское изгнанье, А вот прошло — и ни следа, Одно воспоминанье. Б камине скука сожжена, Как черновик негодный. Душа прекрасно сложена — Как раз чтоб стать свободной. И все овеять и назвать Своими именами, И прутья в чашке целовать, И сочетаться с нами.

Когда мы были молодые И чушь прекрасную несли, Фонтаны били голубые И розы красные росли. В саду пиликало и пело — Журчал ручей и цвел овраг, Черешни розовое тело Горело в окнах, как маяк. Душа дождем дышала сладко, Подняв багровый воротник, И, словно нежная облатка, Щегол в дыхалище проник. Во мне бурликнул свет, как скрипка, Никто меня не узнавал,— Такая солнечная глыбка Преобразила мой подвал. С тех пор прошло четыре лета. Сады — не те, ручьи — не те. Но помню просветленье это Во всей священной простоте. И если достаю тетрадку, Чтоб этот быт запечатлеть, Я вспоминаю по порядку Все то, что хочется воспеть. Все то, что душу очищало, И освещало, и влекло, И было с самого начала, И впредь исчезнуть не могло: Когда мы были молодые И чушь прекрасную несли, Фонтаны били голубые И розы красные росли.

На грани выдоха и вдоха есть волна, где жизнь от видимости освобождена, упразднены тела и внешние черты, и наши сути там свободно разлиты. Там нет сосудов для скопления пустот, и знак присутствия иной, чем здесь, и счет не лицевой, не именной, и только ритм там раскаляется и звездами горит. На грани выдоха и вдоха есть волна, где жизнь, как музыка, слышна, но не видна. И там поэзия берет свои стихи. И там посмертно искупаются грехи.

Опомнись! Что ты делаешь, Джульетта? Освободись, окрикни этот сброд. Зачем ты так чудовищно одета, Остра, отпета — под линейку рот? Нет слаще жизни — где любовь крамольна, Вражда законна, а закон бесстыж. Не умирай, Джульетта, добровольно! Вот гороскоп: наследника родишь. Не променяй же детства на бессмертье И верхний свет на тучную свечу. Всё милосердье и жестокосердье Не там, а здесь. Я долго жить хочу! Я быть хочу! Не после, не в веках, Не наизусть, не дважды и не снова, Не в анекдотах или в дневниках — А только в самом полном смысле слова! Противен мне бессмертия разор. Помимо жизни, всё невыносимо. И горя нет, пока волнует взор Всё то, что в общем скоротечней дыма.

Плыл кораблик вдоль канала, Там на ужин били склянки,- Тихо музыка играла На Ордынке, на Полянке. Так названивают льдинки Возле елочного зала,- На Полянке, на Ордынке Тихо музыка играла. Так бурликал на полянке Тот ручей, где я играла,- На Ордынке, на Полянке Тихо музыка играла. Я как раз посерединке Жизни собственной стояла,- На Полянке, на Ордынке Тихо музыка играла. Я снаружи и с изнанки Ткань судьбы перебирала,- На Ордынке, на Полянке Тихо музыка играла. Тихо музыка играла На Полянке, на Ордынке. Мама стекла вытирала, Где в обнимку мы на снимке. Бумазейкой вытирала, Просветляла облик в рамке. Тихо музыка играла На Ордынке, на Полянке. Это было на стоянке, Душу ветром пробирало,- На Ордынке, на Полянке Тихо музыка играла.

Мерцают звездные шары, Отара черная с горы В долину плодную стекает, И кто-то прутиком стегает Ягнят ленивых и овец. Уходят прочь певец и чтец, Щеколду сторож задвигает В эстраде, в опере. Конец Отрезка. Ни толпы, ни треска. Темно. Задвинута железка. А я, как в детстве, жду довеска С небес, где виден продавец И золотая хлеборезка.

О жизни, о жизни - о чем же другом?- Поет до упаду поэт. Ведь нет ничего, кроме жизни кругом, Да-да, чего нет - того нет! О жизни, о жизни - о, чтоб мне сгореть!- О ней до скончания дней! Ведь не на что больше поэту смотреть - Всех доводов этот сильней! О жизни, о ней лишь,- да что говорить! Не надо над жизнью парить? Но если задуматься, можно сдуреть - Ведь не над чем больше парить! О жизни, где нам суждено обитать! Не надо над жизнью витать? Когда не поэты, то кто же на это Согласен - парить и витать? О жизни, о жизни - о чем же другом? Поет до упаду поэт. Ведь нет ничего, кроме жизни, кругом, Да-да, чего нет - того нет! О жизни, голубчик, сомненья рассей: Поэт - не такой фарисей! О жизни, голубчик, твоей и своей И вообще обо всей! О жизни,- о ней лишь! а если порой Он роется: что же за ней?- Так ты ему яму, голубчик, не рой, От злости к нему не черней, А будь благодарен поэту, как я, Что участь его - не твоя: За штормами жизни - такие края, Где нету поэту житья! Но только о жизни, о жизни - заметь!- Поэт до упаду поет. А это, голубчик, ведь надо уметь - Не каждому бог и дает! А это, голубчик, ведь надо иметь, Да-да, чего нет - того нет! О жизни, о ней, не ломая комедь, Поет до упаду поэт. О жизни, о жизни - и только о ней, О ней, до скончания дней! Ведь не на что больше поэту смотреть И не над чем больше парить!

Чем безнадежней, тем утешнее Пора дождей и увяданья, Когда распад, уродство внешнее - Причина нашего страданья. Тоска, подавленность великая Людей тиранит, словно пьяниц, Как если б за углом, пиликая, Стоял со скрипкой оборванец! Но явлена за всеми бедствами, За истреблением обличья Попытка нищенскими средствами Пронзить и обрести величье. Во имя беспощадной ясности И оглушительной свободы Мы подвергаемся опасности В определенный час природы. Когда повальны раздевания Лесов и, мрак усугубляя, Идут дожди, до основания Устройство мира оголяя. Любови к нам - такое множество, И времени - такая бездна, Что только полное ничтожество Проглотит это безвозмездно.

Давай, душа, давай - Проникнем за ограду, Там розовый трамвай Бежит по снегопаду, В кофейне за углом Поджаривают зерна, И лестницы излом Пропах напитком черным. Верни, верни, верни, Звезда, мое светило, Те считанные дни, Которых не хватило! Под шорох мандолин, Играющих на елке, Очистим мандарин И снимем книгу с полки, В таинственную речь Вникая до рассвета, Отбросим кофту с плеч На озеро паркета И, отлучив лицо От чтенья на мгновенье, Найдем в конце концов Покой и просветленье.

Когда отхлынет кровь и выпрямится рот И с птицей укреплю пронзительное сходство, Тогда моя душа, мой маленький народ, Забывший ради песен скотоводство, Торговлю, земледелие, литье И бортничество, пахнущее воском, Пойдет к себе, возьмется за свое - Щегленком петь по зимним перекресткам! И пой как хочешь. Выбирай мотив. Судьба - она останется судьбою. Поэты, очи долу опустив, Свободно видят вдаль перед собою - Всем существом, как делает слепой. Не озирайся! Не ищи огласки! Минуйте нас и барский гнев и ласки, Судьба - она останется судьбой. Ни у кого не спрашивай: - Когда?- Никто не знает, как длинна дорога От первого двустишья до второго, Тем более - до страшного суда. Ни у кого не спрашивай: - Куда?- Куда лететь, чтоб вовремя и к месту? Природа крылья вычеркнет в отместку За признаки отсутствия стыда. Все хорошо. Так будь самим собой! Все хорошо. И нас не убывает. Судьба - она останется судьбой. Все хорошо. И лучше не бывает.

Кто так светится? Душа. Кто ее зажег? Детский лепет, нежный трепет, Маковый лужок. Кто так мечется? Душа. Кто ее обжег? Смерч летящий, бич свистящий, Ледяной дружок. Кто там со свечой? Душа. Кто вокруг стола? Один моряк, один рыбак Из ее села. Кто там на небе? Душа. Почему не здесь? Возвратилась к бабкам, дедкам И рассказывает предкам Всё как есть. А они ей говорят:- Не беда. Не тоскуй ты по ногам и рукам. Ты зато теперь - душа, ты - звезда Всем на свете морякам, рыбакам.

Все тело с ночи лихорадило, Температура - сорок два. А наверху летали молнии И шли впритирку жернова. Я уменьшалась, как в подсвечнике. Как дичь, приконченная влет. И кто-то мой хребет разламывал, Как дворники ломают лед. Приехал лекарь в сером ватнике, Когда порядком рассвело. Откинул тряпки раскаленные, И все увидели крыло. А лекарь тихо вымыл перышки, Росток покрепче завязал, Спросил чего-нибудь горячего И в утешение сказал: - Как зуб, прорезалось крыло, Торчит, молочное, из мякоти. О господи, довольно плакати! С крылом не так уж тяжело.

Этот сад одинокий, он слышал о нас, Потому что он тянется к нам, И не он ли в дождливые окна сейчас Окликает нас по именам? Не хозяева мы, не владельцы его - Просто странники осени этой. Сад не просит от нас, как и мы от него, Ничего, кроме слова и света. За кустами малин - глина влажных долин, Заторможенный клен у пригорка. Солнце - бледное, как недожаренный блин,- Где его золотистая корка? Засыпаю в дожде, просыпаюсь во мгле, На прохладе тетрадь раскрываю. Влажный сад шелестит у меня на столе И диктует все то, что скрываю От тебя, от самой от себя, от всего, Полюбившего осень, как лето. Сад не просит от нас, как и мы от него, Ничего, кроме слова и света.

В том городе мне было двадцать лет. Там снег лежал с краев, а грязь - в середке. Мы на отшибе жили. Жидкий свет Сочился в окна. Веял день короткий. И жил сверчок у нас в перегородке, И пел жучок всего один куплет О том, что в море невозможен след, А все же чудно плыть хотя бы в лодке. Была зима. Картошку на обед Варили к атлантической селедке И в три часа включали верхний свет. В пятиугольной комнате громадной, Прохладной, словно церковь, и пустой, От синих стен сквозило нищетой, Но эта нищета была нарядной По-своему: древесной чистотой, Тарелкой древней, глиной шоколадной, Чернильницей с грустившей Ариадной Над медной нитью, как над золотой. И при разделе от квартиры той Достались мне Державин, том шестой, И ужас перед суетностью жадной. Я там жила недолго, но тогда, Когда была настолько молода, Что кожа лба казалась голубою, Душа была прозрачна, как вода, Прозрачна и прохладна, как вода, И стать могла нечаянно любою. Но то, что привело меня сюда, Не обнищало светом и любовью. И одного усилья над собою Достаточно бывает иногда, Чтоб чудно просветлеть и над собою Увидеть, как прекрасна та звезда, Как все-таки прекрасна та звезда, Которая сгорит с моей судьбою.

С холма идет зима с серебряным копьем, Покрыта голова удмуртским шлемом лисьим. Мерцало льдистое желтеет над жильем, К земле склоняя снег, склоняя душу к мыслям. Не слышен из окна холодный звук саней, И тем чудесен их полет над одичаньем - Ведь только в небесах огонь среди огней С таким немыслимым проносится молчаньем! Теперь стемнеет в пять. В углу веретено Журчит, разматывая пряжу циферблата. Я ставлю на огонь алмазное вино, Чтоб кашель запивать и ждать сестру и брата. Пока они придут из разных городов, Метелью февраля займутся водостоки, Окончится тетрадь о свойстве холодов: Любить кирпич в стене, когда мы одиноки, О нежности моей к бродяжке воробью, О верности окну - в него лицом зарыта. Не стану сиротой, покуда я люблю Окно, кирпич в стене, разбитое корыто. Я думаю, дитя, родившее меня, Заранее о том кого-то попросило, Чтоб я наедине, зимой на склоне дня Сравнительно легко печаль переносила.

Я вышла. Подъезд в подворотне дышал Селедкой, махоркой и водкой. Мерцала аптека. Провизор держал Весы желтоватой щепоткой. Упершись локтями в решетку моста, Я эту столицу и лица Читала, как текст незнакомый - с листа, Все время боясь провалиться. Горело под вздохом и сохло во рту, Но снег под рукой оказался, Он падал на этом чугунном мосту И к городу не прикасался. Он таял, вскипая на трещинах губ, На шее с растерзанным шарфом, Он в горло стремился и в самую глубь - В потемки к роялям и арфам. И свет воцарился! И в силах прочесть! И крикнуло сердце:- О боже! Любое страданье пошли перенесть, Но старше не стать и моложе!

Леону Тоому Снега выпадают и денно и нощно, Стремятся на землю, дома огибая. По городу бродят и денно и нощно Я, черная птица, и ты, голубая. Над Ригой шумят, шелестят снегопады, Утопли дороги, недвижны трамваи. Сидят на перилах чугунной ограды Я, черная птица, и ты, голубая. В тумане, как в бане из вопля Феллини, Плывут воспарения ада и рая, Стирая реалии ликов и линий, Я - черная птица, а ты - голубая. Согласно прогнозу последних известий, Неделю нам жить, во снегах утопая. А в городе вести: скитаются вместе Та, черная птица, и та, голубая. Две птицы скитаются в зарослях белых, Высокие горла в снегу выгибая. Две птицы молчащих. Наверное, беглых! Я - черная птица, а ты - голубая. Качаются лампочки сторожевые, Качаются дворники, снег выгребая. Молчащие, беглые, полуживые, Я - черная птица, и ты, голубая. Снега, снегопады, великие снеги! По самые горла в снегу утопая, Бежали и бродят - ах, в кои-то веки - Та, черная птица, и та, голубая.

Я жива, жива, жива, Богом не забыта, Молодая голова Дрянью не забита. Нету в голосе моем Денежного звона — Лучше вольным соловьем, Чем орлом у трона. Нет, не лучше — только так: Соловьем, и вольным, Чтоб на детях этот знак В возрасте дошкольном Восходил звездой во лбу, Метил с малолетства. Чудный свет на всю судьбу Проливает детство, Просветляя нам слова И угрюмство быта. Я жива, жива, жива, Богом не забыта. Голос чей-то и ничей Слово к слову сложит, И никто меня ничем Обделить не сможет. Не возьму чужой воды И чужого хлеба. Я для собственной звезды Собственное небо.

Страна вагонная, вагонное терпенье, вагонная поэзия и пенье, вагонное родство и воровство, ходьба враскачку, сплетни, анекдоты, впадая в спячку, забываешь - кто ты, вагонный груз, людское вещество, тебя везут, жара, обходчик в майке гремит ключом, завинчивая гайки, тебя везут, мороз, окно во льду, и непроглядно - кто там в белой стуже гремит ключом, затягивая туже все те же гайки... Втянутый в езду, в ее крутые яйца и галеты, в ее пейзажи - забываешь, где ты, и вдруг осатанелый проводник кулачным стуком, окриком за дверью, тоску и радость выдыхая зверью, велит содрать постель!.. И в тот же миг, о верхнюю башкой ударясь полку, себя находишь - как в стогу иголку, и молишься, о Боже, помоги переступить зиянье в две ладони, когда застынет поезд на перроне и страшные в глазах пойдут круги.

Там цвел миндаль. Сквозило море Меж кровель, выступов, перил. И жизни плавали в просторе, И чей-то шепот говорил Об этом. Нежно пахло летом, Небесной влагой, огурцом. Душа, стесненная скелетом, Такое делала с лицом, Что облик становился ликом Судьбы. Торчали из резьбы Черты в изломе полудиком: Жаровней - глаз, скула - калмыком, И сушь растресканной губы. Над миндалем Бахчисарая, Где скифы жарили форель, Носилось время, пожирая Аквамариновый апрель, Меня с тобой, и всех со всеми, Со всех сторон, с нутра, извне. Всепожирающее время, Неумирающее время Вертело вертел на огне. Но мне еще светила младость - Послаще славы эта радость, Крупней бессмертия вдвойне. Пускай случится что угодно,- Я счастлива была, свободна, Любима, счастлива, свободна, Со всеми и наедине! Ходила в том, что так немодно, Но жертвенно и благородно Щадило время дух во мне.

Трудно светиться и петь не легко. Там, где черемухи светятся пышно, Там, где пичужки поют высоко, Кратенький век проживая бескрышно,- Только и видно, только и слышно: Трудно светиться и петь не легко. Если задумаешь в дом возвратиться Или уйти далеко-далеко, В самую низкую бездну скатиться Или на самую высь взгромоздиться,- Всюду, куда бы тебя ни влекло, Петь не легко там и трудно светиться, Трудно светиться и петь не легко.

Памяти Михаилу Светлову¹ Когда вокзалы стали мне ночлегом, А телеграфы — письменным столом, Взошел январь, изъяны сдобрил снегом, И люди мерзли даже под крылом. В троллейбусе оттаивали руки И покрывались огненной корой. С отцом навеки я была в разлуке И в горькой распре с мамой и сестрой. Они писали почерком наклонным, Слова от боли ставя невпопад, Что я была недавно чемпионом Химических и физолимпиад. Что я качусь, качусь неумолимо, И докачусь, и окажусь на дне, И странно, что народ проходит мимо Таких, как я, или подобных мне. А я сияла раз в три дня в столовке, Из-под волос бежал счастливый пот На вкусный хлеб, на шницель в панировке, И дважды в месяц — в яблочный компот. На мне болтались кофта, шарф и юбка, И плащ — на дождь, на солнышко и снег. Но позади осталась душегубка Возможностей, отвергнутых навек! Я поднимала воротник повыше И понимала, что дела плохи. На почте, где никто меня не слышал, Я написала гордые стихи. Я избегала приходить к обеду В дома друзей в четыре или в шесть. Я тихо шла по золотому следу И не писала так, чтоб лучше есть. И, засыпая на вокзальной лавке, Я видела сквозь пенистый сугроб, Как мать в пальто, застегнутом булавкой, Меня целует, молодая, в лоб. Дышала радость горячо и близко, На вид ей было девятнадцать лет. И оставалась у виска записка: «Босяк! Приди к Светлову на обед».

Хорошо - быть молодым, За любовь к себе сражаться, Перед зеркалом седым Независимо держаться, Жить отважно - черново, Обо всем мечтать свирепо, Не бояться ничего - Даже выглядеть нелепо! Хорошо - всего хотеть, Брать свое - и не украдкой, Гордой гривой шелестеть, Гордой славиться повадкой, То и это затевать, Порывая с тем и этим, Вечно повод подавать Раздувалам жарких сплетен! Как прекрасно - жить да жить, Не боясь машины встречной, Всем на свете дорожить, Кроме жизни скоротечной! Хорошо - ходить конем, Власть держать над полным залом, Не дрожать над каждым днем - Вот уж этого навалом! Хорошо - быть молодым! Просто лучше не бывает! Спирт, бессонница и дым - Всё идеи навевает! Наши юные тела Закаляет исступленье! Вот и кончилось, ля-ля, Музыкальное вступленье,- Но пронзительный мотив Начинается! Вниманье! Спят, друг друга обхватив, Молодые - как в нирване. И в невежестве своем Молодые человеки - Ни бум-бум о берегах, О серебряных лугах, Где седые человеки Спать обнимутся вдвоем, А один уснет навеки. ...Хорошо - быть молодым!..

Влюбиться - пара пустяков: Осенний свет из облаков, Жар-птице двадцать тысяч лет, И за углом - кофейня. Четыре или пять шагов - И нет врагов, и нет долгов, И молод в сорок тысяч лет, И за углом - кофейня. Вдоль улиц Длинная Нога Или Короткая Нога Шатайся двадцать тысяч лет,- И за углом - кофейня. А в Хельсинках - сухой закон, И финн приплыл за коньяком, Он сбросил сорок тысяч лет,- И за углом - кофейня! Свежо ли, милый, век вдвоем? (Что в имени тебе моем?) Вопрос - на двадцать тысяч лет, А за углом - кофейня. Навстречу - плут, весьма поэт, Он лихо врет:- Какой дуэт! Ищу вас сорок тысяч лет,- Тут за углом - кофейня! А в зазеркальной глубине - Часы, весы точны вполне (Плюс-минус двадцать тысяч лет) И за углом - кофейня. Мы в ней садимся у окна - Лицом к луне, и времена Шалят на сорок тысяч лет,- Ведь за углом - кофейня! О чем поет, переведи, Эстонка с хрипотцой в груди. Ужель сошелся клином свет И за углом - кофейня? Ты наклоняешься вперед, И твой подстрочник, нет, не врет, В нем этот свет, а также тот, И там, и тут - кофейня. Как сочен точный перевод! Он кормит нас не первый год, Прокормит двадцать тысяч лет,- Ведь за углом - кофейня, Где можно дешево поесть, Присесть и песню перевесть, И через сорок тысяч лет Ее споет кофейня: Влюбиться - пара пустяков, Разбиться - пара пустяков: Нырнул на сорок тысяч лет,- И за углом - кофейня, Да в небесах - альпийский луг, Да золотой воздушный плуг, Да сносу нет, да спросу нет, Да за углом - кофейня!

Сестре Это вьюги хрустящий калач Тычет в окна рогулькой душистой. Это ночью какой-то силач, Дух, вместилище силы нечистой, Одиночка, объятый тоской Неудач, неуступок и пьянства, Надавил на железку рукой, Сокращая пружину пространства. А до этого, мой соловей, Параллельная духа и крови, Между лампой твоей и моей — Позвонки обмороженных кровель, Океаны железа и льда Над жильем, гастрономом и залом, Города, города, города, Восемьсот километров по шпалам. Восемьсот километров кустов, Неживых от рождественской бури. Восемьсот до Софийских крестов И кирилловской ляпис-лазури. Это — ближе окна и дверей. Это — рядом, как в небе светила. Погаси свою лампу скорей, Чтоб она мне в лицо не светила. Под одним одеялом лежать В этом запахе елки и теста! И, пока не поставят на место, Будем детство свое продолжать.

Инжир, гранаты, виноград - Слова бурлят в стихах и прозе. Кавказа чувственный заряд Преобладает в их глюкозе. Корыта, вёдра и тазы Они коробят и вздувают, Терзают негой наш язык И нити мыслей обрывают. Прекрасны фруктов имена! Господь назвал их и развесил В те золотые времена, Когда он молод был и весел, И образ плавал в кипятке Садов Урарту и Тавриды, Одушевляя в языке Еще не изданные виды. А ветры шлепали доской, Тепло с прохладой чередуя В его скульптурной мастерской. Серьезный ангел, в пламя дуя, Хозяйство вел. Из образцов Готовил пищу. Пили кофе. А всякий быт, в конце концов, Враждебен мыслям о голгофе. Я это знаю по себе, По гнету собственных корзинок. Я это знаю по ходьбе На рынок, черный от грузинок, Влачащих овощ на горбе.