Все стихи Сергея Поделкова

Горы оседают - недра раздаются, реки высыхают - русла остаются. Степь. Пожар играет. Пламя. Космы вьются. Травы выгорают - корни остаются. Осень. Солнце тает в небе, как на блюдце, птицы улетают - гнезда остаются. Люди жить мечтают, над землею гнутся, люди умирают - песни остаются.

Ольге Еще недавно, ослепив глаза,— такая сила тяжкая дана ей,— вся черная, как оспа, ледяная, за крыши задевая, шла гроза; валила с ног дубы, коверкала ограды, ломилась в трубы, жгуча и груба, копытами, подкованными градом, топтала недозревшие хлеба; рвались из трещин молнии-дымки, и туча распадалась на куски... Внезапно кончилось, как началось. Лучи ударили, пробив насквозь ворочающиеся вороха — отряхивающиеся облака, Как шлепаются капли звонко! И показалась из-под лопуха лукавая горошина зрачка и желтая лопаточка утенка. Дождем отполирована листва, на ней мильоны солнц сверкнули, обрадованно загудели ульи, и чутко уши подняла ботва. На ферме бабы ведрами стучат: тревожен краткий мык — печаль коровья. И плачет и смеется сад, исхлестанный грозою на здоровье. Какой пронизывающий ток желанья жить природа накопила! Чу! Задышало в кузнице горнило, пошел по наковальне молоток. Все движется, полно многоголосья, проселком трактор тащит в поле кладь, там головы склоненные колосьев под солнцем выпрямляются опять. А мы, измокшие, смеясь, с тобой идем зажатой меж хлебов тропой. Ты юбку подоткнула. Шаг размашист. Босые ноги в лепестках ромашек, в налипшей бестолочи травяной. Палит жаровня солнечная в небе, над горизонтом молнии зигзаг, и радуги необычайный гребень в твоих немного рыжих волосах. И, врезанная круглыми резцами, дорожная виляет колея, и жаворонок трепетно мерцает над радостным пространством бытия.

Есть в памяти мгновения войны, что молниями светятся до смерти,- не в час прощальный острый крик жены, не жесткий блеск внезапной седины, не детский почерк на цветном конверте. Они полны священной немоты, и - смертные - преграды мы не знаем, когда в кистях тяжелых, золотых перед глазами - полковое знамя. И тишина мгновенная страшна врагам, оцепеневшим в черных травах. Со всех дистанций боевых видна сердца нам осветившая волна - судьба живых и храбро павших слава. И ты уже не ты. Глаза - в глаза, удар - в удар и пламя - в пламя... Цветы, раздавленные сапогами, обглоданные пулями леса нам вслед цветут сильней стократ и крылья веток к солнцу поднимают. Пусть женщины тот миг благословят, когда о них солдаты забывают.

Снова птичьи базары плещут, клубясь вдали, снова у Нарьян-Мара грузятся корабли. Снова в цветенье вишни, зноем охвачен пляж. Что же тебя не слышно, голоса не подашь? Не выйдешь к аэродрому, рук друзьям не пожмешь, рядом с женою, дома в кресле не отдохнешь? Сокол ты наш крылатый, как разобраться тут? Мы еще ждем возврата, смотрим на твой маршрут, выходим за перелески угадывать, глядя ввысь, где гроз огневые фрески... Где же ты — отзовись! Стонет, в туман повитый, — жгучей загадкой дан,— Северный Ледовитый каторжный океан. Как мы к тебе летели, рассекая норд-ост! Но на какой параллели сердце оборвалось? Где же неумолимый твой последний приют? Вёсны проходят, зимы, а на земле всё ждут, и от двери к двери ходит имя твое... Слушай,— страшно поверить в гибель, в небытие... Если бы через площадь прах твой вожди несли, может, тогда бы проще... Может, тогда б могли... Но долго нам будет мниться: средь адовой темноты над снежным простором птица в полете... И ты в радиорубке хоть скупо, хотя б один раз скажи, чтобы гремело в рупор: — Я жив!

...Поднялась, сказала: — Пришел! Если б знал ты, как хорошо... Все мне думалось — в тяжкий дождь дверь откинется — и войдешь, переступишь через порог, утомившийся от дорог, от походов и от тревог. Но как гляну — вдоль большака только движутся облака, небосвод осенний тяжел. Далеко чужой Халхин-Гол!.. Хоть намек бы, один намек: иль от раны ты изнемог, или вражеская могла пуля выбросить из седла? Если б знал ты, как я ждала, если б знал ты, как я звала по ночам беспросветным, злым, по ночам, что летят как дым. Лягу спать — и подушку мну, не один раз переверну. Сон не в сон. Тишина со стен. Поднимусь — не мила постель, рамы настежь — и жду тебя, руки выброшу — нет тебя. Лишь соседи так зло храпят да во мгле петухи трубят. Нет, совсем говорю не то... Да снимай же скорей пальто! Почему стоишь как чужой, иль пришел со слепой душой? Взгляд — в окно. Ей площадь видна. Вдруг притихла, сжалась она. За окном — тусклый снег как эмаль, за окном — у подъезда — шаль. И она — метели белей — обескрыленная встает, фотографию подает: — Ты, конечно, пришел за ней? У него — облегченья вздох, и он пятится за порог. Он на улицу из дверей к бабе в шали прямо идет, самого себя мнет и рвет и бросает под ноги ей.

Ни близких, ни друзей, ни слуг. Ночь ломится. И звезды тьму прогрызли. И две свечи горят остро, как мысли, раскрыто зренье, и разомкнут слух. И вновь строка - тропа бегущих дум - пресеклась. Образ слеп. Свершенья наги. И белая депрессия бумаги в оторопелых фразах... Он угрюм. И вновь в тиши ознобной пять голов, все неотступней наважденье мреет: ...веревки рвутся - Муравьев, Рылеев, Каховский заживо упали в ров. Как истерично генерал кричит: "Скорей их снова вешайте! Скорее!" О, палачом поддержанный Рылеев,- твой голос окровавленный звучит сквозь барабан и сквозь кандальный лязг: "Так дай же палачу для арестантов твои - взамен веревок - аксельбанты, чтоб нам не умирать здесь в третий раз". А было утро, солнца был подъем! Веревки даже сгнили в этом царстве, тут казнь - пример, тут каторга - лекарство, свобода в паре с дышлом под кнутом. Ни жить, ни петь, ни говорить, ни спать... К рисункам со строки перебегает перо - и виселица проступает, и петли - окна в смерть... Их пять, их пять повешенных, и рядом, словно вздох, приписка - шепотом: "И я бы мог..." * См. Пушкин и Рылеев.

Солнцестояние! Метель бежит. Песцы поземки - белое виденье. Капель. Лучи сквозь кровь. Изюбр трубит от нарастающего возбужденья. День - в воздухе мощнее излученье, ночь - песеннее в звездах небосвод. Гудит земля. Стремительно вращенье. То свет, то тьма... Идет круговорот. Весна! Природа потеряла стыд. И от безвыходного опьяненья цветут цветы, и женщина родит, и чудо плачет, празднуя рожденье. О, чувств нагих святое воплощенье! Трепещут грозы. Зреет каждый плод. Страда. Жнут люди до самозабвенья. То гул, то тишь... Идет круговорот. Над увяданьем восковых ракит прощальный крик живого сновиденья - синь, журавлиный перелет звучит. И плуг блестит. И озимь веет тенью. Исполненный зазывного томленья, колышется девичий хоровод. И свадьбы. И листвы седой паденье. То дождь, то снег... Идет круговорот. И вновь зима. И вновь преображенье. Чередованье смен, за родом род, мышленья восходящие ступени - то жизнь, то смерть... Идет круговорот.

Мне никогда тебя не позабыть. Под Южным ли Крестом случится быть, под северным ли тяжким небом, куда б ни шел я, ни скитался где бы, мне никогда тебя не позабыть. И облик твой родной и сокровенный, как вдохновенье, движущее труд, ни холодок штыка, ни тюрем стены от сердца моего не отведут. Одна лишь ты смогла понять тревогу моей души, печали разгадать. И вместе нам идти одной дорогой, и радоваться вместе и страдать. И как огня в кремне не умертвить, как не заставить ввек иссякнуть ветер,— пускай порукой будут строки эти — мне никогда тебя не позабыть.

Все можно в жизни поменять, все можно: на кенаря - коня, на посох - дом. Все можно потерять неосторожно - рассудок, время и друзей притом. Все можно позабыть - нужду, и горе, и клевету, и первую любовь. Все можно дать взаймы на срок - и вскоре и хлеб и деньги возвратятся вновь. Хочу в тебе найти единоверца, чтоб к внукам шла связующая нить: Отечество, как собственное сердце, нельзя забыть, дать в долг иль заменить!

Зерно зрачка, сверкнув, застыло вдруг,- цыпленка на гумне хватил испуг. А медный ястреб - и могуч и яр: свистели скошенные крылья аса... Нырнул цыпленок, задыхаясь, под амбар и спрятался. И спасся. Рога как молния. Листва как мгла. На брюхе волчья стая подползла. И прянул лось. Метнулась голова. Под ним кустарник затрещал, затрясся. И мчался лось, касаясь зыбунов едва,- и убежал. И спасся. На человека человек напал, врасплох застигнутый - солдатом стал. В беспамятстве стонало все кругом, рвались снаряды, пуль светились трассы. Солдат пошел вперед И встретился с врагом - и победил. И спасся.

У самой просеки шалаш из веток и вырезано на сосне число. Оно для всех красноречивей слов — напоминает об исходе лета. Оно еще свежо. Но минет год — и деловым и праздничным прохожим каким событьем память потревожит, восторг ли вырвется, тоска ль придет? Быть может, просто угадают в нем, раздвинув ветки, обрывая листья, охотники — охотничье, туристы — привал с коротким, но глубоким сном. Но есть два человека, для которых смысл сокровенный обозначен здесь: ночь лунная, деревьев смутный шорох, крик филина, бессонница сердец...

А. Н. Макарову Я возвратился к самому себе - и чудится: крыльцо с навесом низким, и дым отечества в печной трубе блаженно пахнет хлебом материнским; сыпь ржавчины осела на скобе, вздох, затаенное движенье двери... И я стою, своим глазам не верю - я возвратился к самому себе! А в бездне памяти - таежный страх, и теплятся зрачки на трассе хлипкой, и торжествуют, домогаясь благ, лжецы с демократической улыбкой. И вот - благодарение судьбе!- оболганный, отторгнутый когда-то, держу и плуг, и автомат солдата - я возвратился к самому себе. В лесу деревья узнают меня, тут земляника на прогретом склонце выглядывает из травы, маня, налитая целебной плазмой солнца; в полях дивлюсь пчелиной ворожбе, конь дружелюбно ржет на изволоке, вновь меж людьми и мною биотоки - я возвратился к самому себе. Все, все во мне органно, как в борьбе, раскованно, как в пору ледохода, и словно плодоносит, как свобода,- я возвратился к самому себе.

Сон берез, тень на жесткой осенней траве, ухожу и тоскливую песню опять запеваю, стежка гнется, и коршун шумит в синеве,- я тебя забываю. Память - тихий мерцающий мой океан, светит гибкое женское тело, в него заплывая, это ты - ты мой обморок, ты мой талан,- я тебя забываю. Забываю волос твоих рыжий дурман, свет от бедер и глаз, слов летящих и стонущих стаю отвожу, как мираж, как далекий обман,- я тебя забываю. Небо пусто, осеннее небо как ноль, ты являешься вновь - погоди, разве я зазываю? Это краткая быль, это долгая боль,- я тебя забываю. Одинок, как над круглым остожьем стожар, я все прошлое наше, как гроб, в тишине забиваю, я люблю тебя, дикая, как таежный пожар,- я тебя забываю.