Все стихи Козьмы Пруткова

В память г. Бенедиктову С сердцем грустным, с сердцем полным, Дувр оставивши, в Кале Я по ярым, гордым волнам Полетел на корабле. То был плаватель могучий, Крутобедрый гений вод, Трехмачтовый град пловучий, Стосаженный скороход. Он, как конь донской породы, Шею вытянув вперед, Грудью сильной режет воды, Грудью смелой в волны прет. И, как сын степей безгранных, Мчится он поверх пучин На крылах своих пространных, Будто влажный сарацин. Гордо волны попирает Моря страшный властелин, И чуть-чуть не досягает Неба чудный исполин. Но вот-вот уж с громом тучи Мчит Борей с полнощных стран. Укроти свой бег летучий, Вод соленых ветеран!.. Нет! гигант грозе не внемлет; Не страшится он врага. Гордо голову подъемлет, Вздулись верви и бока, И бегун морей высокий Волнорежущую грудь Пялит в волны и широкий Прорезает в море путь. Восшумел Борей сердитый, Раскипелся, восстонал; И, весь пеною облитый, Набежал девятый вал. Великан наш накренился, Бортом воду зачерпнул; Парус в море погрузился; Богатырь наш потонул... И страшный когда-то ристатель морей Победную выю смиренно склоняет: И с дикою злобой свирепый Борей На жертву тщеславья взирает. И мрачный, как мрачные севера ночи, Он молвит, насупивши брови на очи: "Все водное - водам, а смертное - смерти; Все влажное - влагам, а твердое - тверди!" И, послушные веленьям, Ветры с шумом понеслись, Парус сорвали в мгновенье; Доски с треском сорвались. И все смертные уныли, Сидя в страхе на досках, И неволею поплыли, Колыхаясь на волнах. Я один, на мачте сидя, Руки мощные скрестив, Ничего кругом не видя, Зол, спокоен, молчалив. И хотел бы я во гневе, Морю грозному в укор, Стих, в моем созревшем чреве, Изрыгнуть водам в позор! Но они с немой отвагой, Мачту к берегу гоня, Лишь презрительною влагой Дерзко плескают в меня. И вдруг, о спасенье своем помышляя, Заметив, что боле не слышен уж гром, Без мысли, но с чувством на влагу взирая, Я гордо стал править веслом.

г. Аполлону Григорьеву, по поводу статей его в "Москвитянине" 1850-х годов* Толпой огромною стеснилися в мой ум Разнообразные, удачные сюжеты, С завязкой сложною, с анализом души И с патетичною, загадочной развязкой. Я думал в "мировой поэме" их развить, В большом, посредственном иль в маленьком масштабе. И уж составил план. И, к миросозерцанью Высокому свой ум стараясь приучить, Без задней мысли, я к простому пониманью Обыденных основ стремился всей душой. Но, верный новому в словесности ученью, Другим последуя, я навсегда отверг: И личности протест, и разочарованье, Теперь дешевое, и модный наш дендизм, И без основ борьбу, страданья без исхода, И антипатии болезненной причуды! А чтоб не впасть в абсурд, изнал экстравагантность... Очистив главную творения идею От ей несвойственных и пошлых положений, Уж разменявшихся на мелочь в наше время, Я отстранил и фальшь и даже форсировку И долго изучал без устали, с упорством Свое, в изгибах разных, внутреннее "Я". Затем, в канву избравши фабулу простую, Я взгляд установил, чтоб мертвой копировкой Явлений жизненных действительности грустной Наносный не внести в поэму элемент. И, технике пустой не слишком предаваясь, Я тщился разъяснить творения процесс И "слово новое" сказать в своем созданье!.. С задатком опытной практичности житейской, С запасом творческих и правильных начал, С избытком сил души и выстраданных чувств, На данные свои взирая объективно, Задумал типы я и идеал создал; Изгнал все частное и индивидуальность; И очертил свой путь, и лица обобщил; И прямо, кажется, к предмету я отнесся; И, поэтичнее его развить хотев, Характеры свои зараней обусловил; Но разложенья вдруг нечаянный момент Настиг мой славный план, и я вотще стараюсь Хоть точку в сей беде исходную найти! * В этом стихотворном письме К. Прутков отдает добросовестный отчет в безуспешности приложения теории литературного творчества, настойчиво проповеданной г. Аполлоном Григорьевым в "Москвитянине".

Над плакучей ивой Утренняя зорька. А в душе тоскливо, И во рту так горько. Дворик постоялый На большой дороге... А в душе усталой Тайные тревоги. На озимом поле Псовая охота... А на сердце боли Больше отчего-то. В синеве небесной Пятнышка не видно... Почему ж мне тесно? Отчего ж мне стыдно? Вот я снова дома: Убрано роскошно... А в груди истома И как будто тошно! Свадебные брашна, Шутка-прибаутка... Отчего ж мне страшно? Почему ж мне жутко?

Желанья вашего всегда покорный раб, Из книги дней моих я вырву полстраницы И в ваш альбом вклею... Вы знаете, я слаб Пред волей женщины, тем более девицы. Вклею!.. Но вижу я, уж вас объемлет страх! Змеей тоски моей пришлось мне поделиться; Не целая змея теперь во мне, но - ах! - Зато по ползмеи в обоих шевелится.

Написано в Москве Вокруг тебя очарованье. Ты бесподобна. Ты мила. Ты силой чудной обаянья К себе поэта привлекла. Но он любить тебя не может: Ты родилась в чужом краю, И он охулки не положит, Любя тебя, на честь свою.

Еду я на пароходе, Пароходе винтовом; Тихо, тихо все в природе, Тихо, тихо все кругом. И, поверхность разрезая Темно-синей массы вод, Мерно крыльями махая, Быстро мчится пароход, Солнце знойно, солнце ярко; Море смирно, море спит; Пар, густою черной аркой, К небу чистому бежит... На носу опять стою я, И стою я, как утес, Песни солнцу в честь пою я, И пою я не без слез! С крыльев* влага золотая Льется шумно, как каскад, Брызги, в воду упадая, Образуют водопад,- И кладут подчас далеко Много по морю следов И премного и премного Струек, змеек и кругов. Ах! не так ли в этой жизни, В этой юдоли забот, В этом море, в этой призме Наших суетных хлопот, Мы - питомцы вдохновенья - Мещем в свет свой громкий стих И кладем в одно мгновенье След во всех сердцах людских?!. Так я думал, с парохода Быстро на берег сходя; И пошел среди народа, Смело в очи всем глядя. * Необразованному читателю родительски объясню, что крыльями называются в пароходе лопасти колеса или двигательного винта.

Село Хвостокурово 28 июля. Очень жарко. В тени должно быть много градусов...

На горе под березкой лежу,
На березку я молча гляжу,
Но при виде плакучей березки
На глазах навернулися слезки.

А меж тем все молчанье вокруг,
Лишь порою мне слышится вдруг,
Да и то очень близко, на елке,
Как трещат, иль свистят перепелки.

Вплоть до вечера там я лежал,
Трескотне той иль свисту внимал,
И девятого лишь в половине
Я без чаю заснул в мезонине.

29 июля. Жар попрежнему...

Желтеет лист на деревах,
Несутся тучи в небесах,
Но нет дождя, и жар палит.
Все, что растет, то и горит.
Потеет пахарь на гумне,
И за снопами в стороне
У бабы от дневных работ
Повсюду также виден пот.
Но вот уж меркнет солнца луч,
Выходит месяц из-за туч,
И освещает на пути
Все звезды млечного пути.
Царит повсюду тишина,
По небу катится луна,
Но свет и от других светил
Вдруг небосклон весь осветил...

Страдая болию зубной,
В пальто, с подвязанной щекой,
На небо яркое гляжу,
За каждой звездочкой слежу.
Я стал их все перебирать,
Названья оных вспоминать,
А время шло своей чредой,
И у амбара часовой
Ежеминутно, что есть сил,
Давно уж в доску колотил.
Простясь с природою, больной,
Пошел я медленно домой,
И лег в девятом половине
Опять без чаю в мезонине.

1 августа. Опять в тени должно быть много градусов...

   При поднятии гвоздя
  близ каретного сарая.

Гвоздик, гвоздик из металла,
Кем на свет сооружен?
Чья рука тебя сковала,
Для чего ты заострен?
И где будешь? Полагаю,
Ты не можешь дать ответ;
За тебя я размышляю,
Занимательный предмет.
На стене ль простой избушки
Мы увидимся с тобой,
Где рука слепой старушки
Вдруг повесит ковшик свой?
Иль в покоях господина
На тебе висеть с шнурком
Будет яркая картина,
Иль кисетец с табаком?
Или шляпа плац-майора,
Иль зазубренный палаш,
Окровавленная шпора,
И ковровый сак-вояж?
Эскулапа ли квартира
Вечный даст тебе приют?
Для висенья вицмундира
Молотком тебя вобьют?
Может быть, для барометра
Вдруг тебя назначит он,
А потом для термометра,
Иль с рецептами картон
На тебя повесит он?
Или ляпис-инферналис,
Иль с ланцетами суму?—
Вообще, чтоб не валялись
Вещи нужные ему.
Иль подбитый под ботфортой,
Будешь ты чертить паркет,
Где первейшего все сорта,
Где на всем печать комфорта,
Где посланника портрет?
Иль, напротив, полотенце
Будешь ты собой держать,
Да кафтанчик ополченца,
Отъезжающего в рать?
Потребить гвоздочек знает
Всяк на собственный свой вкус,
Но пока о том мечтает,
       (беру и смотрю)
Эту шляпку ожидает
В мезонине мой картуз.
  (Поспешно ухожу наверх).

(Как будто из Гейне) Фриц Вагнер - студьозус из Иены, Из Бонна Иеронимус Кох, Вошли в кабинет мой с азартом, Вошли не очистив сапог. "Здорово, наш старый товарищ! Реши поскорее наш спор: Кто доблестней: Кох или Вагнер?" - Спросили с бряцанием шпор. "Друзья, вас и в Иене и в Бонне Давно уже я оценил. Кох логике славно учился, А Вагнер искусно чертил". Ответом моим недовольны: "Решай поскорее наш спор!" - Они повторили с азартом И с тем же бряцанием шпор. Я комнату взглядом окинул И, будто узором прельщен, "Мне нравятся очень... обои"! - Сказал им и выбежал вон. Понять моего каламбура Из них ни единый не мог, И долго стояли в раздумье Студьозусы Вагнер и Кох.

(Подражание Катуллу) Отстань, беззубая!.. твои противны ласки! С морщин бесчисленных искусственные краски, Как известь, сыплются и падают на грудь. Припомни близкий Стикс и страсти позабудь! Козлиным голосом не оскорбляя слуха, Замолкни, фурия!.. Прикрой, прикрой, старуха, Безвласую главу, пергамент желтых плеч И шею, коею ты мнишь меня привлечь! Разувшись, на руки надень свои сандальи; А ноги спрячь от нас куда-нибудь подалей! Сожженной в порошок, тебе бы уж давно Во урне глиняной покоится должно.

Люблю тебя, дева, когда золотистый И солнцем облитый ты держишь лимон. И юноши зрю подбородок пушистый Меж листьев аканфа и критских колонн. Красивой хламиды тяжелые складки Упали одна за другой... Так в улье пчелином вкруг раненой матки Снует озабоченный рой.

Тихо над Альямброй, Дремлет вся натура, Дремлет замок Памбра. Спит Эстремадура! Дайте мне мантилью, Дайте мне гитару, Дайте Инезилью, Кастаньетов пару. Дайте руку верную, Два вершка булату, Ревность непомерную, Чашку шоколату. Закурю сигару я, Лишь взойдет луна... Пусть дуэнья старая Смотрит из окна. За двумя решетками Пусть меня клянет. Пусть шевелит четками, Старика зовет. Слышу на балконе Шорох платья... чу! Подхожу я к донне, Сбросил епанчу. Погоди, прелестница, Поздно и рано Шелковую лестницу Выну из кармана! О синьора милая, Здесь темно и серо... Страсть кипит унылая В вашем кавальеро. Здесь, перед бананами, — Если не наскучу, — Я между фонтанами Пропляшу качучу. И на этом месте, Если вы мне рады, — Будем петь мы вместе Ночью серенады. Будет в нашей власти Тольковать о мире, О вражде, о страсти, О Гвадалквивире, Об улыбках, взорах, Вечном идеале, О тореодорах И об Эскульяре... Тихо над Альямброй, Дремлет вся натура, Дремлет замок Памба, Спит Эстремадура. Примечание: Написано А. К. Толстым совместно с А. Жемчужниковым в сатирическом цикле наследия Козьмы Пруткова. По месту копирования в тексте после 9-й строфы имеются ещё три строфы, вставленные А. Жемчужниковым:

Но в такой позиции
Я боюся, страх,
Чтобы инквизиции
Не донес монах!

Уж недаром мерзостный
Старый альгвазил
Мне рукою дерзостной
Давеча грозил.

Но его, для сраму, я
Маврою одену;
Загоню на самую
На Сьерра-Морену!

Хотел бы я тюльпаном быть; Парить орлом по поднебесью; Из тучи ливнем воду лить; Иль волком выть по перелесью. Хотел бы сделаться сосною; Былинкой в воздухе летать; Иль солнцем землю греть весною; Иль в роще иволгой свистать. Хотел бы я звездой теплиться; Взирать с небес на дольний мир; В потемках по небу скатиться; Блистать как яхонт иль сапфир. Гнездо, как пташка, вить высоко; В саду резвиться стрекозой; Кричать совою одиноко; Греметь в ушах ночной грозой... Как сладко было б на свободе Свой образ часто так менять И, век скитаясь по природе, То утешать, то устрашать!

(Басня) На небе, вечерком, светилася звезда. Был постный день тогда: Быть может, пятница, быть может, середа. В то время по саду гуляло чье-то брюхо И рассуждало так с собой, Бурча и жалобно и глухо: "Какой Хозяин мой Противный и несносный! Затем, что день сегодня постный, Не станет есть, мошенник, до звезды; Не только есть - куды! - Не выпьет и ковша воды!.. Нет, право, с ним наш брат не сладит: Знай бродит по саду, ханжа, На мне ладони положа; Совсем не кормит, только гладит". Меж тем ночная тень мрачней кругом легла. Звезда, прищурившись, глядит на край окольный; То спрячется за колокольней, То выглянет из-за угла, То вспыхнет ярче, то сожмется, Над животом исподтишка смеется... Вдруг брюху ту звезду случилось увидать, Ан хвать! Она уж кубарем несется С небес долой, Вниз головой, И падает, не удержав полета; Куда ж? - в болото! Как брюху быть? Кричит: "ахти" да "ах!" И ну ругать звезду в сердцах, Но делать нечего: другой не оказалось, И брюхо, сколько ни ругалось, Осталось Хоть вечером, а натощак. Читатель! басня эта Нас учит не давать, без крайности, обета Поститься до звезды, Чтоб не нажить себе беды. Но если уж пришло тебе хотенье Поститься для душеспасенья, То мой совет (Я говорю из дружбы): Спасайся, слова нет, Но главное - не отставай от службы! Начальство, день и ночь пекущеесь о нас, Коли сумеешь ты прийтись ему по нраву, Тебя, конечно, в добрый час Представит к ордену святого Станислава. Из смертных не один уж в жизни испытал, Как награждают нрав почтительный и скромный. Тогда, - в день постный, в день скоромный, - Сам будучи степенный генерал, Ты можешь быть и с бодрым духом И с сытым брюхом! Ибо кто ж запретит тебе всегда, везде Быть при звезде?

Я женился; небо вняло Нашим пламенным мольбам; Сердце сердцу весть подало, Страсть ввела нас в светлый храм. О друзья! ваш страх напрасен; У меня ль не твердый нрав? В гневе я суров, ужасен, Страж лихой супружних прав. Есть для мести черным ковам У женатого певца Над кроватью, под альковом, Нож, ружье и фунт свинца! Нож вострей швейцарской бритвы; Пули меткие в мешке; А ружье на поле битвы Я нашел в сыром песке... Тем ружьем в былое время По дрохвам певец стрелял И, клянусь, всегда им в темя Всем зарядом попадал!

Люблю тебя, печати место, Когда без сургуча, без теста, А так, как будто угольком, "М.П." очерчено кружком! Я не могу, живя на свете, Забыть покоя и мыслете, И часто я, глядя с тоской, Твержу: "мыслете и покой"!

Клейми, толпа, клейми в чаду сует всечасных Из низкой зависти мой громоносный стих: Тебе не устрашить питомца муз прекрасных, Тебе не сокрушить треножников златых!.. Озлилась ты?! так зри ж, каким огнем презренья, Какою гордостью горит мой ярый взор, Как смело черпаю я в море вдохновенья Свинцовый стих тебе в позор! Да, да! клейми меня!.. Но не бесславь восторгом Своим бессмысленным поэта вещих слов! Я ввек не осрамлю себя презренным торгом, Вовеки не склонюсь пред сонмищем врагов: Я вечно буду петь и песней наслаждаться, Я вечно буду пить чарующий нектар. Раздайся ж прочь, толпа!.. довольно насмехаться! Тебе ль познать Пруткова дар?? Постой!.. Скажи: за что ты злобно так смеешься? Скажи: чего давно так ждешь ты от меня? Не льстивых ли похвал?! Нет, их ты не дождешься! Призванью своему по гроб не изменя, Но с правдой на устах, улыбкою дрожащих, С змеею желчною в изношенной груди, Тебя я наведу в стихах, огнем палящих, На путь с неправого пути!

"Quousque fandem, Catilina, abutere patientia nostra?" Цицерон "При звезде, большого чина, Я отнюдь еще не стар... Катерина! Катерина!" "Вот несу вам самовар". "Настоящая картина!" "На стене, что ль? это где?" "Ты картина, Катерина!" "Да, в пропорцию везде". "Ты девица; я мужчина..." "Ну, так что же впереди?" "Точно уголь, Катерина, Что-то жжет меня в груди!" "Чай горяч, вот и причина". "А зачем так горек чай, Объясни мне, Катерина?" "Мало сахару, я, чай?" "Словно нет о нем помина!" "А хороший рафинад". "Горько, горько, Катерина, Жить тому, кто не женат!" "Как монахи все едино, Холостой ли, иль вдовец!" "Из терпенья, Катерина, Ты выводишь, наконец!!."

Басня В горах Гишпании тяжелый экипаж С кондуктором отправился в вояж. Гишпанка, севши в нем, немедленно заснула; А муж ее, меж тем, увидя тарантула, Вскричал: "Кондуктор, стой! Приди скорей! ах, боже мой!" На крик кондуктор поспешает И тут же веником скотину выгоняет, Примолвив: "Денег ты за место не платил!" И тотчас же его пятою раздавил. Читатель! разочти вперед свои депансы, Чтоб даром не дерзать садиться в дилижансы, И норови, чтобы отнюдь Без денег не пускаться в путь; Не то случится и с тобой, что с насекомым, Тебе знакомым.

Гуляю ль один я по Летнему саду*, В компаньи ль с друзьями по парку хожу, В тени ли березы плакучей присяду, На небо ли молча с улыбкой гляжу,- Все дума за думой в главе неисходно, Одна за другою докучной чредой, И воле в противность и с сердцем несходно, Теснятся, как мошки над теплой водой! И, тяжко страдая душой безутешной, Не в силах смотреть я на свет и людей: Мне свет представляется тьмою кромешной; И смертный - как мрачный, лукавый злодей! И с сердцем незлобным и с сердцем смиренным, Покорствуя думам, я делаюсь горд; И бью всех и раню стихом вдохновенным, Как древний Атилла, вождь дерзостных орд... И кажется мне, что тогда я главою Всех выше, всех мощью духовной сильней, И кружится мир под моею пятою, И делаюсь я вес мрачней и мрачней!.. И, злобы исполнясь, как грозная туча, Стихами я вдруг над толпою прольюсь: И горе подпавшим под стих мой могучий! Над воплем страданья я дико смеюсь. * Считаем нужным объяснить для русских провинциалов и для иностранцев, что здесь разумеется так называемый "Летний сад" в С.-Петербурге. Примечание К. Пруткова.

Когда в толпе ты встретишь человека, Который наг*; Чей лоб мрачней туманного Казбека, Неровен шаг; Кого власы подъяты в беспорядке; Кто, вопия, Всегда дрожит в нервическом припадке,- Знай: это я! Кого язвят со злостью вечно новой, Из рода в род; С кого толпа венец его лавровый Безумно рвет; Кто ни пред кем спины не клонит гибкой,- Знай: это я!.. В моих устах спокойная улыбка, В груди - змея! * Вариант: "На коем фрак". Прим. К.Пруткова.

Уж солнце зашло; пылает заря. Небесный покров, огнями горя, Прекрасен. Хотелось бы ночь напролет проглядеть На горнюю, чудную, звездную сеть; Но труд мой усталость и сон одолеть Напрасен! Я силюсь не спать, но клонит ко сну. Боюся, о музы, вдруг я засну Сном вечным? И кто мою лиру в наследство возьмет? И кто мне чело вкруг венком обовьет? И плачем поэта в гробу помянет Сердечным? Ах! вот он, мой страж! милашка-луна!.. Как пышно средь звезд несется она, Блистая!.. И с верой предавшись царице ночей, Поддался я воле усталых очей, И видел во сне, среди светлых лучей, Певца я. И снилося мне, что я тот певец, Что в тайные страсти чуждых сердец Смотрю я И вижу все думы сокрытые их, А звуки рекой из-под пальцев моих Текут по вселенной со струн золотых, Чаруя. И слава моя гремит, как труба. И песням моим внимает толпа Со страхом. Но вдруг... я замолк, заболел, схоронен: Землею засыпан; слезой орошен... И в честь мне воздвигли семнадцать колонн Над прахом. И к Фебу предстал я, чудный певец. И с радостью Феб надел мне венец Лавровый. И вкруг меня нимфы теснятся толпой; И Зевс меня гладит всесильной рукой; Но - ах!- я проснулся, к несчастью, живой, Здоровый!

На взморье, у самой заставы, Я видел большой огород. Растёт там высокая спаржа; Капуста там скромно растёт. Там утром всегда огородник Лениво проходит меж гряд; На нём неопрятный передник; Угрюм его пасмурный взгляд. Польёт он из лейки капусту; Он спаржу небрежно польёт; Нарежет зелёного луку И после глубоко вздохнёт. Намедни к нему подъезжает Чиновник на тройке лихой. Он в тёплых высоких галошах, На шее лорнет золотой. "Где дочка твоя?" - вопрошает Чиновник, прищурясь в лорнет, Но, дико взглянув, огородник Махнул лишь рукою в ответ. И тройка назад поскакала, Сметая с капусты росу... Стоит огородник угрюмо И пальцем копает в носу.

Басня Трясясь Пахомыч на запятках, Пук незабудок вез с собой; Мозоли нетерев на пятках, Лечил их дома камфарой. Читатель! в басне сей откинув незабудки, Здесь помещенные две шутки, Ты только это заключи: Коль будут у тебя мозоли, То, чтоб избавиться от боли, Ты, как Пахомыч наш, их камфарой лечи.

Барон фон Гринвальдус, Известный в Германьи В забралах и латах, На камне пред замком, Пред замком Амальи, Сидит, принахмурясь; Сидит, и молчит. Отвергла Амалья Баронову руку!.. Барон фон Гринвальдус От замковых окон Очей не отводит И с места не сходит; Не пьет, и не ест. Года за годами... Бароны воюют, Бароны пируют... Барон фон Гринвальдус, Сей доблестный рыцарь, Все в той же позицьи На камне сидит.

Спит залив. Эллада дремлет. Под портик уходит мать Сок гранаты выжимать... Зоя! нам никто не внемлет! Зоя, дай себя обнять! Зоя, утренней порою Я уйду отсюда прочь; Ты смягчись, покуда ночь! Зоя, утренней порою Я уйду отсюда прочь... Пусть же вихрем сабля свищет! Мне Костаки не судья! Прав Костаки, прав и я! Пусть же вихрем сабля свищет; Мне Костаки не судья! В поле брани Разорваки Пал за вольность, как герой. Бог с ним! Рок его такой. Но зачем же жив Костаки, Когда в поле Разорваки Пал за вольность, как герой?! Видел я вчера в заливе Восемнадцать кораблей; Все без мачт и без рулей... Но султана я счастливей; Лей вина мне, Зоя, лей! Лей, пока Эллада дремлет, Пока тщетно тщится мать Сок гранаты выжимать... Зоя, нам никто не внемлет! Зоя, дай себя обнять!

Романсеро, с испанского Девять лет дон Педро Гомец По прозванью Лев Кастильи, Осаждает замок Памбу, Молоком одним питаясь. И все войско дона Педра, Девять тысяч кастильянцев, Все по данному обету, Не касаются мясного, Ниже хлеба не снедают; Пьют одно лишь молоко. Всякий день они слабеют, Силы тратя по-пустому. Всякий день дон Педро Гомец О своем бессильи плачет, Закрываясь епанчою. Настает уж год десятый. Злые мавры торжествуют; А от войска дона Педра Налицо едва осталось Девятнадцать человек. Их собрал дон Педро Гомец И сказал им: "Девятнадцать! Разовьем свои знамена, В трубы громкие взыграем И, ударивши в литавры, Прочь от Памбы мы отступим Без стыда и без боязни. Хоть мы крепости не взяли, Но поклясться можем смело перед совестью и честью; Не нарушили ни разу Нами данного обета, - Целых девять лет не ели, Ничего не ели ровно, Кроме только молока!" Ободренные сей речью, Девятнадцать кастильянцев Все, качаяся на седлах, В голос слабо закричали: "Sancto Jago Compostello! Честь и слава дону Педру, Честь и слава Льву Кастильи!" А каплан его Диего Так сказал себе сквозь зубы: "Если б я был полководцем, Я б обет дал есть лишь мясо, Запивая сатурнинским". И, услышав то, дон Педро Произнес со громким смехом: "Подарить ему барана! Он изрядно подшутил".

С персидского, из ибн-Фета Осень. Скучно. Ветер воет. Мелкий дождь по окнам льет. Ум тоскует; сердце ноет; И душа чего-то ждет. И в бездейственном покое Нечем скуку мне отвесть... Я не знаю: что такое? Хоть бы книжку мне прочесть! См. Фет.

С улыбкой тупого сомненья, профан, ты Взираешь на лик мой и гордый мой взор; Тебе интересней столичные франты, Их пошлые толки, пустой разговор. Во взгляде твоем я, как в книге, читаю, Что суетной жизни ты верный клеврет, Что нас ты считаешь за дерзкую стаю, Не любишь; Но слушай, что значит поэт. Кто с детства, владея стихом по указке, Набил себе руку и с дестких же лет Личиной страдальца, для вящей огласки, Решился прикрыться,- тот истый поэт! Кто, всех презирая, весь мир проклинает, В ком нет состраданья и жалости нет, Кто с смехом на слезы несчастных взирает,- тот мощный, великий и сильный поэт! Кто любит сердечно былую Элладу, Тунику, Афины, Ахарны, Милет, Зевеса, Венеру, Юнону, Палладу,- Тот чудный, изящный, пластичный поэт! Чей стих благозвучен, гремуч, хоть без мысли, Исполнен огня, водометов, ракет, Без толку, но верно по пальцам расчислен,- Тот также, поверь мне, великий поэт!.. Итак, не пугайся, встречаяся с нами, Хотя мы суровы и дерзки на вид И высимся гордо над вами главами; Но кто ж нас иначе в толпе отличит?! В поэте ты видишь презренье и злобу; На вид он угрюмый, больной, неуклюж; Но ты загляни хоть любому в утробу,- Душой он предобрый и телом предюж.

Лукавый врач лекарства ищет, Чтоб тетке сторожа помочь, Лекарства нет; в кулак он свищет, А на дворе давно уж ночь. В шкафу нет склянки ни единой, Всего там к завтрашнему дню Один конверт с сухой малиной И очень мало ревеню. Меж тем в горячке тетка бредит, Горячкой тетушка больна... Лукавый медик все не едет, Давно лекарства ждет она!.. Огнем горит старухи тело, Природы странная игра! Повсюду сухо, но вспотела Одна лишь левая икра... Вот раздается из передней Звонок поспешный динь-динь-динь, Приехать бы тебе намедни! А что?— Уж тетушке аминь! «Помочь старухе нету средства» — Так злобный медик говорит,— «Осталось ли у ней наследство? Кто мне заплатит за визит?»—

Как будто из Гейне Помню я тебя ребенком, Скоро будет сорок лет; Твой передничек измятый, Твой затянутый корсет. Было в нем тебе неловко; Ты сказала мне тайком: "Распусти корсет мне сзади; Не могу я бегать в нем". Весь исполненный волненья, Я корсет твой развязал... Ты со смехом убежала, Я ж задумчиво стоял.

Басня Однажды нес пастух куда-то молоко, Но так ужасно далеко, Что уж назад не возвращался. Читатель! он тебе не попадался?

Все стою на камне,- Дай-ка брошусь в море... Что пошлет судьба мне, Радость или горе? Может, озадачит... Может, не обидит... Ведь кузнечик скачет, А куда - не видит. * Напоминаем, что это стихотворение написано Козьмою Прутковым в момент отчаяния и смущения его по поводу готовившихся правительственных реформ. (См. об этом выше, в "Биографических сведениях").

Древнее греческое (посвящено г. Щербине) Я недавно приехал в Коринф... Вот ступени, а вот колоннада! Я люблю здешних мраморных нимф И истмийского шум водопада. Целый день я на солнце сижу, Трусь елеем вокруг поясницы, Между камней паросских слежу За извивом слепой медяницы. Померанцы растут предо мной, И на них в упоеньи гляжу я. Дорог мне вожделенный покой. "Красота, красота!"- все твержу я. А на землю лишь спустится ночь, Мы с рабыней совсем обомлеем... Всех рабов высылаю я прочь И опять натираюсь елеем.

Посвящено сослуживцу моему по министерству финансов, г. Бенедиктову Пароход летит стрелою, Грозно мелет волны в прах И, дымя своей трубою, Режет след в седых волнах. Пена клубом. Пар клокочет. Брызги перлами летят. У руля матрос хлопочет. Мачты в воздухе торчат. Вот находит туча с юга, Все чернее и черней... Хоть страшна на суше вьюга, Но в морях еще страшней! Гром гремит, и молньи блещут... Мачты гнутся, слышен треск... Волны сильно в судно хлещут... Крики, шум, и вопль, и плеск! На носу один стою я*, И стою я, как утес. Морю песни в честь пою я, И пою я не без слез. Море с ревом ломит судно. Волны пенятся кругом. Но и судну плыть нетрудно С Архимедовым винтом. Вот оно уж близко к цели. Вижу,- дух мой объял страх - Ближний след наш еле-еле, Еле видится в волнах... А о дальнем и помину, И помину даже нет; Только водную равнину, Только бури вижу след!.. Так подчас и в нашем мире: Жил, писал поэт иной, Звучный стих ковал на лире И - исчез в волне мирской!.. Я мечтал. Но смолкла буря; В бухте стал наш пароход, Мрачно голову понуря, Зря на суетный народ: "Так,- подумал я,- на свете Меркнет светлый славы путь; Ах, ужель я тоже в Лете Утону когда-нибудь?!" * Здесь, конечно, разумеется нос парохода, а не поэта; читатель сам мог бы догадаться об этом. Примечание К. Пруткова.

Басня Помещику однажды в воскресенье Поднес презент его сосед. То было некое растенье, Какого, кажется, в Европе даже нет. Помещик посадил его в оранжерею; Но как он сам не занимался ею (Он делом занят был другим: Вязал набрюшники родным), То раз садовника к себе он призывает И говорит ему: "Ефим! Блюди особенно ты за растеньем сим; Пусть хорошенько прозябает". Зима настала между тем. Помещик о своем растенье вспоминает И так Ефима вопрошает: "Что? хорошо ль растенье прозябает?" "Изрядно, - тот в ответ, - прозябло уж совсем!" Пусть всяк садовника такого нанимает, Который понимает, Что значит слово "прозябает".

Басня На родину со службы воротясь, Помещик молодой, любя во всем успехи, Собрал своих крестьян: "Друзья, меж нами связь - Залог утехи; Пойдемте же мои осматривать поля!" И, преданность крестьян сей речью воспаля, Пошел он с ними купно. "Что ж здесь мое?" - "Да все, - ответил голова, - Вот тимофеева трава..." "Мошенник! - тот вскричал, - ты поступил преступно! Корысть мне недоступна; Чужого не ищу; люблю свои права! Мою траву отдать, конечно, пожалею; Но эту возвратить немедля Тимофею!" Оказия сия, по мне, уж не нова. Антонов есть огонь, но нет того закону, Чтобы всегда огонь принадлежал Антону.

Найдено недавно, при ревизии Пробирной Палатки, в делах сей последней Вот час последних сил упадка От органических причин... Прости, Пробирная Палатка, Где я снискал высокий чин, Но музы не отверг объятий Среди мне вверенных занятий! Мне до могилы два-три шага... Прости, мой стих! и ты, перо! И ты, о писчая бумага, На коей сеял я добро! Уж я потухшая лампадка Иль опрокинутая лодка! Вот, все пришли... Друзья, бог помочь!.. Стоят гишпанцы, греки вкруг... Вот юнкер Шмидт... Принес Пахомыч На гроб мне незабудок пук... Зовет Кондуктор... Ах!.. Необходимое объяснение

Это стихотворение, как указано в заглавии оного, найдено недавно, при ревизии Пробирной Палатки, в секретном деле, за время управления сею Палаткою Козьмы Пруткова. Сослуживцы и подчиненные покойного, допрошенные господином ревизором порознь, единогласно показали, что стихотворение сие написано им, вероятно, в тот самый день и даже перед самым тем мгновением, когда все чиновники Палатки были внезапно, в присутственные часы, потрясены и испуганы громким воплем: "Ах!", раздавшимся из директорского кабинета. Они бросились в этот кабинет и усмотрели там своего директора, Козьму Петровича Пруткова, недвижимым, в кресле перед письменным столом. Они бережно вынесли его, в этом же кресле, сначала в приемный зал, а потом в его казенную квартиру, где он мирно скончался через три дня. Господин ревизор признал эти показания достойными полного доверия по следующим соображениям: 1) почерк найденной рукописи сего стихотворения во всем схож с тем несомненным почерком усопшего, коим он писал свои собственноручные доклады по секретным делам и многочисленные административные проекты; 2) содержание стихотворения вполне соответствует объясненному чиновниками обстоятельству и 3) две последние строфы сего стихотворения писаны весьма нетвердым, дрожащим почерком, с явным, но тщетным усилием соблюсти прямизну строк, а последнее слово "Ах!" даже не написано, а как бы вычерчено густо и быстро, в последнем порыве улетающей жизни. Вслед за этим словом имеется на бумаге большое чернильное пятно, происшедшее явно от пера, выпавшего из руки. На основании всего вышеизложенного господин ревизор, с разрешения министра финансов, оставил это дело без дальнейших последствий, ограничившись извлечением найденного стихотворения из секретной переписки директора Пробирной Палатки и передачею оного совершенно частно, через сослуживцев покойного Козьмы Пруткова, ближайшим его сотрудникам. Благодаря такой счастливой случайности это предсмертное знаменательное стихотворение Козьмы Пруткова делается в настоящее время достоянием отечественной публики. Уже в последних двух стихах 2-й строфы несомненно, выказывается предсмертное замешательство мыслей и слуха покойного, а читая третью строфу, мы как бы присутствуем лично при прощании поэта с творениями его музы. Словом, в этом стихотворении отпечатлелись все подробности любопытного перехода Козьмы Пруткова в иной мир, прямо с должности директора Пробирной Палатки.

Увидя Юлию на скате Крутой горы, Поспешно я сошел с кровати, И с той поры Насморк ужасный ощущаю И лом в костях, Не только дома я чихаю, Но и в гостях. Я, ревматизмом наделенный, Хоть стал уж стар, Но снять не смею дерзновенно Папье файяр.

Баллада Путник едет косогором; Путник по полю спешит. Он обводит тусклым взором Степи снежной грустный вид. "Ты к кому спешишь навстречу, Путник гордый и немой?" "Никому я не отвечу; Тайна то души больной! Уж давно я тайну эту Хороню в груди своей И бесчувственному свету Не открою тайны сей: Ни за знатность, ни за злато, Ни за груды серебра, Ни под взмахами булата, Ни средь пламени костра!" Он сказал и вдоль несется Косогором, весь в снегу. Конь испуганный трясется, Спотыкаясь на бегу. Путник с гневом погоняет Карабахского коня. Конь усталый упадает, Седока с собой роняет И под снегом погребает Господина и себя. Схороненный под сугробом, Путник тайну скрыл с собой. Он пребудет и за гробом Тот же гордый и немой.

Басня У кого болит затылок, Тот уж пяток не чеши! Мой сосед был слишком пылок. Жил в деревне он, в глуши, Раз случись ему, гуляя, Головой задеть сучок; Он, недолго размышляя, Осердяся на толчок, Хвать рукой за обе пятки - И затем в грязь носом хвать!.. _____ Многие привычки гадки, Но скверней не отыскать Пятки попусту хватать!

Басня* Казалось бы, ну как не знать Иль не слыхать Старинного присловья, Что спор о вкусах - пустословье? Однако ж раз, к какой-то праздник, Случилось так, что с дедом за столом, В собрании гостей большом, О вкусах начал спор его же внук, проказник. Старик, разгорячась, сказал среди обеда: "Щенок! тебе ль порочить деда? Ты молод: все тебе и редька и свинина; Глотаешь в день десяток дынь; Тебе и горький хрен - малина, А мне и бланманже - полынь!" Читатель! в мире так устроено издавна: Мы разнимся в судьбе, Во вкусах и подавно; Я это басней пояснил тебе. С ума ты сходишь от Берлина; Мне ж больше нравится Медынь. Тебе, дружок, и горький хрен - малина, А мне и бланманже - полынь! * В первом издании (см. журнал "Современник", 1853 г.) эта басня была озаглавлена: "Урок внучатам",- в ознаменование действительного происшествия в семье Козьмы Пруткова.

Я. П. Полонскому Поле. Ров. На небе солнце. А в саду, за рвом, избушка. Солнце светит. Предо мною Книга, хлеб и пива кружка. Солнце светит. В клетках птички. Воздух жаркий. Вкруг молчанье. Вдруг проходит прямо в сени Дочь хозяйкина, Маланья. Я иду за нею следом. Выхожу я также в сенцы; Вижу: дочка на веревке Расстилает полотенцы. Говорю я ей с упреком: "Что ты мыла? не жилет ли? И зачем на нем не шелком, Ниткой ты подшила петли?" А Маланья, обернувшись, Мне со смехом отвечала: "Ну так что ж, коли не шелком? Я при вас ведь подшивала!" И затем пошла на кухню. Я туда ж за ней вступаю. Вижу: дочь готовит тесто Для обеда к караваю. Обращаюсь к ней с упреком: "Что готовишь? не творог ли?" "Тесто к караваю".- "Тесто?" "Да; вы, кажется, оглохли?" И, сказавши, вышла в садик. Я туда ж, взяв пива кружку. Вижу: дочка в огороде Рвет созревшую петрушку. Говорю опять с упреком: "Что нашла ты? уж не гриб ли?" "Все болтаете пустое! Вы и так, кажись, охрипли". Пораженный замечаньем, Я подумал: "Ах, Маланья! Как мы часто детски любим Недостойное вниманья!"

Отрывок из письма И. С. Аксакову* В борьбе суровой с жизнью душной Мне любо сердцем отдохнуть; Смотреть, как зреет хлеб насущный Иль как мостят широкий путь. Уму легко, душе отрадно, Когда увесистый, громадный, Блестящий искрами гранит В куски под молотом летит... Люблю подсесть подчас к старухам, Смотреть на их простую ткань. Люблю я слушать русским ухом На сходках родственную брань. Вот собралися: "Эй, ты, леший! А где зипун?" - "Какой зипун?" "Куда ты прешь? знай, благо, пеший!" "Эк, чертов сын!" - "Эк, старый врун!" . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . И так друг друга, с криком вящим, Язвят в колене восходящем. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . Здесь помещается только отрывок недоконченного стихотворения, найденного в сафьянном портфеле Козьмы Пруткова, имеющем золоченую печатную надпись: "Сборник неоконченного (d'inacheve) No. 2".

На мягкой кровати Лежу я один. В соседней палате Кричит армянин. Кричит он и стонет, Красотку обняв, И голову клонит; Вдруг слышно: пиф-паф!.. Упала девчина И тонет в крови... Донской казачина Клянется в любви... А в небе лазурном Трепещет луна; И с шнуром мишурным Лишь шапка видна. В соседней палате Замолк армянин. На узкой кровати Лежу я один.

Басня Однажды с посохом и книгою в руке, Отец Иван плелся нарочито к реке. Зачем к реке? Затем, чтоб паки Взглянуть, как ползают в ней раки. Отца Ивана нрав такой. Вот, рассуждая сам с собой, Рейсфедером он в книге той Чертил различные, хотя зело не метки, Заметки. Уставши, сев на берегу реки, Уснул, а из руки, Сначала книга, гумиластик, А там и посох, все на дно. Как вдруг наверх всплывает головастик, И с жадностью схватив в мгновение одно, Как посох, так равно И гумиластик, Ну, словом, все, что пастырь упустил, Такую речь к нему он обратил: Иерей! не надевать бы рясы, Коль хочешь, батюшка, ты в праздности сидеть, Иль в празднословии точить балясы! Ты денно, нощно должен бдеть, Тех наставлять, об тех радеть, Кто догматов не знает веры, А не сидеть И не глазеть, И не храпеть, Как пономарь, не зная меры. Да идет баснь сия в Москву, Рязань и Питер, И пусть Ее твердит почаще наизусть Богобоязливый пресвитер.

Сестру задев случайно шпорой, «Ma soeur,— я тихо ей сказал:— Твой шаг неровный и нескорый Меня не раз уже смущал. Воспользуюсь я сим моментом И сообщу тебе, ma soeur, Что я украшен инструментом, Который звонок и остер».

Басня Хороший стан, чем голос звучный, Иметь приятней во сто крат. Вам это пояснить я басней рад. Какой-то становой, собой довольно тучный, Надевши ваточный халат, Присел к открытому окошку И молча начал гладить кошку. Вдруг голос горлицы внезапно услыхал... "Ах, если б голосом твоим я обладал,- Так молвил пристав,- я б у тещи Приятно пел в тенистой роще И сродников своих пленял и услаждал!" А горлица на то головкой покачала И становому так, воркуя, отвечала: "А я твоей завидую судьбе: Мне голос дан, а стан тебе".

(С древнего греческого) Полно меня, Левконоя, упругою гладить ладонью; Полно по чреслам моим вдоль поясницы скользить. Ты позови Дискомета, ременно-обутого Тавра; В сладкой работе твоей быстро он сменит тебя. Опытен Тавр и силен; ему нипочем притиранья! На спину вскочит как раз; в выю упрется пятою. Ты же меж тем щекоти мне слегка безволосое темя, Взрытый наукою лоб розами тихо укрась.

(Басня) На беговых помещик ехал дрожках. Летела цапля; он глядел. "Ах! почему такие ножки И мне Зевес не дал в удел?" А цапля тихо отвечает: "Не знаешь ты, Зевес то знает!" Пусть баснь сию прочтет всяк строгий семьянин: Коль ты татарином рожден, так будь татарин; Коль мещанином - мещанин, А дворянином - дворянин, Но если ты кузнец и захотел быть барин, То знай, глупец, Что, наконец, Не только не дадут тебе те длинны ножки, Но даже отберут коротенькие дрожки.

Басня * Однажды к попадье заполз червяк на шею; И вот его достать велит она лакею. Слуга стал шарить попадью... "Но что ты делаешь?!"- "Я червяка давлю". Ах, если уж заполз к тебе червяк на шею, Сама его дави и не давай лакею. * Эта басня, как и все, впервые печатаемое в "Полн. собр. сочинений К. Пруткова", найдена в оставшихся после его смерти сафьянных портфелях за нумерами и с печатною золоченою надписью: "Сборник неоконченного (d'inacheve) No.".

Дайте силу мне Самсона; Дайте мне Сократов ум; Дайте легкие Клеона, Оглашавшие форум; Цицерона красноречье, Ювеналовскую злость, И Эзопово увечье, И магическую трость! Дайте бочку Диогена; Ганнибалов острый меч, Что за славу Карфагена Столько вый отсек от плеч! Дайте мне ступню Психеи, Сапфы женственный стишок, И Аспазьины затеи, И Венерин поясок! Дайте череп мне Сенеки; Дайте мне Вергильев стих,- Затряслись бы человеки От глаголов уст моих! Я бы, с мужествов Ликурга, Озираяся кругом, Стогны все Санктпетербурга Потрясал своим стихом! Для значения инова Я исхитил бы из тьмы Имя славное Пруткова, Имя громкое Козьмы!

Басня Чиновник толстенький, не очень молодой, По Невскому, с бумагами под мышкой, Потея и пыхтя и мучимый одышкой, Бежал рысцой. На встречных он глядел заботливо и странно, Хотя не видел никого,— И колыхалася на шее у него, Как маятник, с короной Анна. На службу он спешил, твердя себе: «беги! Из прежних опытов давно уже ты знаешь, Как экзекутор наш с той и другой ноги Старается в чулан упрятать сапоги, Коли хотя немножко опоздаешь!..» Он все бежал, но вот — Вдруг слышит голос из ворот: — Чиновник, окажи мне дружбу: Скажи, куда несешься ты?— «На службу!» — Но из сего какой же выйдет плод? «Так надобно».— Признайся напоследок: Мечтал ли ты когда об участи наседок? «А что?» — Последуй-ка примеру моему!.. Чиновник, курицу узревши, эдак Сидящую в лукошке, как в дому, Ей отвечал: «Тебя увидя, Завидовать тебе не стану я никак! Несусь я,— точно так! Но двигаюсь вперед; а ты — несешься, сидя! Разумный человек, коль баснь сию прочтет, То, верно, и мораль из оной извлечет.

(Моему сослуживцу г. Бенедиктову) Шея девы - наслажденье; Шея - снег, змея, нарцисс; Шея - ввысь порой стремленье; Шея - склон порою вниз. Шея - лебедь, шея - пава, Шея - нежный стебелек; Шея - радость, гордость, слава; Шея - мрамора кусок!.. Кто тебя, драгая шея, Мощной дланью обоймет? Кто тебя, дыханьем грея, Поцелуем пропечет? Кто тебя, крутая выя, До косы от самых плеч, В дни июля огневые Будет с зоркостью беречь: Чтоб от солнца, в зной палящий, Не покрыл тебя загар; Чтоб поверхностью блестящей Не пленился злой комар; Чтоб черна от черной пыли Ты не сделалась сама; Чтоб тебя не иссушили Грусть, и ветры, и зима?!

"Вы любите ли сыр"- спросили раз ханжу. "Люблю,- он отвечал,- я вкус в нем нахожу".

Раз архитектор с птичницей спознался. И что ж? - в их детище смешались две натуры: Сын архитектора - он строить покушался, Потомок птичницы - он строил только "куры".

Пия душистый сок цветочка, Пчела дает нам мед взамен; Хотя твой лоб - пустая бочка, Но все же ты не Диоген.

Мне в размышлении глубоком, Сказал однажды Лизимах: "Что зрячий зрит здоровым оком, Слепой не видит и в очках!"

Вянет лист. Проходит лето. Иней серебрится... Юнкер Шмидт из пистолета Хочет застрелиться. Погоди, безумный, снова Зелень оживится! Юнкер Шмидт! честное слово, Лето возвратится!

Я встал однажды рано утром, Сидел впросонках у окна; Река играла перламутром, Была мне мельница видна, И мне казалось, что колеса Напрасно мельнице даны, Что ей, стоящей возле плеса, Приличней были бы штаны. Вошел отшельник. Велегласно И неожиданно он рек: «О ты, что в горести напрасно На бога ропщешь, человек!» Он говорил, я прослезился, Стал утешать меня старик... Морозной пылью серебрился Его бобровый воротник.