Все стихи Александра Сумарокова

Апреля в первый день обман, Забава общая в народе, На выдумки лукавить дан, Нагая правда в нем не в моде, И всё обманом заросло Апреля в первое число. Одни шлют радостную весть, Друзей к досаде утешают, Другие лгут и чем ни есть Друзей к досаде устрашают. Лукавство враки принесло Апреля в первое число. На что сей только день один Обмана праздником уставлен? Без самых малых он причин Излишне столько препрославлен, Весь год такое ремесло, Так целый год сие число.

Смертельного наполнен яда, В бедах младой мой век течет. Рвет сердце всякий день досада И скорбь за скорбью в грудь влечет, Подвержен я несчастья власти, Едва креплюся, чтоб не пасти. Ты в жизни мне одна отрада, Одна утеха ты, мой свет! За горести мне ты награда, Котору счастье мне дает, Мне в жизни нет иныя сласти. Тобой сношу свирепство части¹. В крови твоей, драгая, хлада Ко мне ни на минуту нет. Бодрюсь одним приятством взгляда, Как рок все силы прочь берет. Пускай сберутся все напасти, Лишь ты тверда пребуди в страсти.

Солдат, которому в войне отшибли ноги, Был отдан в монастырь, чтоб там кормить его. А служки были строги Для бедного сего. Не мог там пищею несчастливый ласкаться И жизни был не рад, Оставил монастырь безногий сей солдат. Ног нет; пополз, и стал он по миру таскаться. Я дело самое преважное имел, Желая, чтоб никто тогда не зашумел, Весь мозг, колико я его имею в теле, Был в этом деле, И голова была пуста. Солдат, ползя с пустым лукошком, Ворчал перед окошком: «Дай милостыньку кто мне, для ради Христа, Подайте ради бога; Я целый день не ел, и наступает ночь». Я злился и кричал: «Ползи, негодный, прочь, Куда лежит тебе дорога: Давно тебе пора, безногий, умирать, Ползи, и не мешай мне в шахматы играть». Ворчал солдат еще, но уж не предо мною, Перед купеческой ворчал солдат женою. Я выглянул в окно, Мне стало то смешно, За что я сперва злился, И на безногого я, смотря, веселился: Идти ко всенощной была тогда пора; Купецкая жена была уже стара И очень богомольна; Была вдова и деньгами довольна: Она с покойником в подрядах клад нашла; Молиться пеша шла; Но не от бедности; да что колико можно, Жила она набожно: Все дни ей пятница была и середа, И мяса в десять лет не ела никогда, Дни с три уже она не напивалась водки, А сверх того всегда Перебирала четки. Солдат и ей о пище докучал, И то ж ворчал. Защекотило ей его ворчанье в ухе, И жалок был солдат набожной сей старухе, Прося, чтоб бедному полушку подала. Заплакала вдова и в церковь побрела. Работник целый день копал из ряды¹ На огороде гряды И, встретившись несчастному сему, Что выработал он, все отдал то ему. С ползущим воином работник сей свидетель, В каком презрении прямая добродетель.

Благополучны дни Нашими временами; Веселы мы одни, Хоть нет и женщин с нами: Честности здесь уставы, Злобе, вражде конец, Ищем единой славы От чистоты сердец. Гордость, источник бед, Распрей к нам не приводит, Споров меж нами нет, Брань нам и в ум не входит; Дружба, твои успехи Увеселяют нас; Вот наши все утехи, Благословен сей час. Мы о делах чужих Дерзко не рассуждаем И во словах своих Света не повреждаем; Все тако человеки Должны себя явить, Мы золотые веки Тщимся возобновить. Ты нас, любовь, прости, Нимфы твои прекрасны Стрелы свои внести В наши пиры не властны; Ты утех не умножишь В братстве у нас, любовь, Только лишь востревожишь Ревностью дружню кровь. Только не верь тому, Что мы твои злодеи: Сродны ли те уму, Чистым сердцам затеи? Мы, приобщая мира Сладости дар себе, Только пойдем из пира Подданны все тебе.

В роще девки гуляли Калина ли моя, малина ли моя! И весну прославляли. Калина и пр. Девку горесть морила, Калина и пр. Девка тут говорила: Калина и пр. "Я лишилася друга. Калина и пр. Вянь, трава чиста луга, Калина и пр. Не всходи, месяц ясный, Калина и пр. Не свети ты, день красный, Калина и пр. Не плещите вы, воды! Калина и пр. Не пойду в короводы, Калина и пр. Не нарву я цветочков, Калина и пр. Не сплету я веночков. Калина и пр. Я веселья не знаю, Калина и пр. Друг, тебя вспоминаю Калина и пр. Я и денно и ночно. Калина и пр. В день и в ночь сердцу тошно. Калина и пр. Я любила сердечно Калина и пр. И любить буду вечно. Калина и пр. Сыщешь ты дорогую, Калина и пр. Отлучився - другую Калина и пр. Сыщешь милу, прекрасну Калина и пр. И забудешь несчастну. Калина и пр. Та прекраснее будет, Калина я пр. Да тебя позабудет. Калина я пр. Ах, а я не забуду, Калина и пр. Сколько жить я ни буду. Калина и пр. Не пойдут быстры реки Калина и пр. Ко источнику ввеки. Калина и пр. Так и мне неудобно Калина и пр. Быть неверной подобно". Калина и пр.

И птицы держатся людского ремесла. Ворона сыру кус когда-то унесла И на дуб села. Села, Да только лишь еще ни крошечки не ела. Увидела Лиса во рту у ней кусок, И думает она: «Я дам Вороне сок! Хотя туда не вспряну, Кусочек этот я достану, Дуб сколько ни высок». «Здорово,— говорит Лисица,— Дружок, Воронушка, названая сестрица! Прекрасная ты птица! Какие ноженьки, какой носок, И можно то сказать тебе без лицемерья, Что паче всех ты мер, мой светик, хороша! И попугай ничто перед тобой, душа, Прекраснее сто крат твои павлиньих перья!» (Нелестны похвалы приятно нам терпеть). «О, если бы еще умела ты и петь, Так не было б тебе подобной птицы в мире!» Ворона горлышко разинула пошире, Чтоб быти соловьем, «А сыру,— думает,— и после я поем. В сию минуту мне здесь дело не о пире!» Разинула уста И дождалась поста. Чуть видит лишь конец Лисицына хвоста. Хотела петь, не пела, Хотела есть, не ела. Причина та тому, что сыру больше нет. Сыр выпал из роту,— Лисице на обед.

Все меры превзошла теперь моя досада. Ступайте, фурии, ступайте вон из ада, Грызите жадно грудь, сосите кровь мою! В сей час, в который я терзаюсь, вопию, В сей час среди Москвы "Синава" представляют¹ И вот как автора достойно прославляют: "Играйте,- говорят,- во мзду его уму, Играйте пакостно за труд назло ему!" Сбираются ругать меня враги и други. Сие ли за мои, Россия, мне услуги? От стран чужих во мзду имею не сие. Слезами я краплю, Вольтер, письмо твое. Лишенный муз, лишусь, лишуся я и света. Екатерина, зри! Проснись, Елисавета! И сердце днесь мое внемлите вместо слов! Вы мне прибежище, надежда и покров; От гроба зрит одна, другая зрит от трона: От них и с небеси мне будет оборона, О боже, видишь ты, колика скорбь моя, Зришь ты, в коликом днесь отчаянии я, Терпение мое преходит за границы, Подвигни к жалости ты мысль императрицы! Избави ею днесь от варварских мя рук И от гонителей художеств и наук! Невежеством они и грубостию полны. О вы, кропящие Петрополь невски волны, Сего ли для, ах, Петр храм музам основал. Я суетно на вас, о музы, уповал! За труд мой ты, Москва, меня увидишь мертва: Стихи мои и я наук злодеям жертва.

Всего на свете боле Страшитесь докторов, Ланцеты все в их воле, Хоть нет и топоров. Не можно смертных рода От лавок их оттерть, На их торговлю мода, В их лавках жизнь и смерть. Лишь только жизни вечной Они не продают. А жизни скоротечной Купи хотя сто пуд. Не можно смертных и проч. Их меньше гривны точка В продаже николи, Их рукописи строчка Ценою два рубли. Не можно смертных и проч.

В сем доме жительство имеет писарь Сава. Простерлася его по всей России слава. Вдовы и сироты всеместно это врут, Что он слезами их себе наполнил пруд И рек пруда ко украшенью И плачущих ко утешенью: «Да будет огород у сих моих палат!» И стал на месте сем великий вертоград.

Где ни гуляю, ни хожу, Грусть превеликую терплю; Скучно мне, где я ни сижу, Лягу, спокойно я не сплю; Нет мне веселья никогда, Горько мне, горько завсегда, Сердце мое тоска щемит, С грусти без памяти бегу; Грудь по тебе моя болит, Вся по тебе я немогу; Ты завсегда в моих глазах, Я по тебе всегда в слезах,- То ли не лютая беда! То ль не увечье мне, младой! Плачу я, мучуся всегда, Вижу тебя я и во сне: Ты, мою молодость круша, Сделался мил мне, как душа; Ты приволок меня к себе, Ты и любить меня взманил, Так ли мила я и тебе, Так ли ты тужишь обо мне; Весел ли ты, когда со мной, Рад ли, что виделся с младой. Сем-ка сплету себе венок Я из лазуревых цветов, Брошу на чистый я поток, Сведать, мой миленький каков, Тужит ли в той он стороне, Часто ли мыслит обо мне. Тонет ли, тонет ли венок, Или он поверху плывет, Любит ли, любит ли дружок, Иль не в любви со мной живет; Любит ли он, как я его, Меньше иль вовсе ничего; Вижу, венок пошел на дно, Вижу, венок мой потонул: Знать, на уме у нас одно, Знать, о мне миленький вздохнул; Стала теперь я весела: Знать, что и я ему мила.

Светило гордое, всего питатель мира, Блистающее к нам с небесной высоты! О, если бы взыграть могла моя мне лира Твои достойно красоты! Но трудно на лицо твое воззрети оку; Трудняе нам еще постигнути тебя; Погружено творцом ты в бездну преглубоку, Во мраке зря густом себя. Вострепетала тьма, лишь только луч пустился, Лишь только в вышине подвигнулся с небес, Горящею стрелой дом смертных осветился, И мрак перед тобой исчез. О солнце, ты — живот и красота природы, Источник вечности и образ божества! Тобой жива земля, жив воздух, живы воды, Душа времен и вещества! Чистейший бурный огнь, лампада перед вечным, Пылающе пред ним из темноты густой, Волнующаяся стремленьем быстротечным, Висяща в широте пустой! Тобою всякое дыханье ликовствует, Встречает радостно лицо твое вся тварь, Пришествие твое вседневно торжествует; Небесных тел ты — вождь и царь! Объемля взором всю пространную державу, Вовеки бодро бдя, не дремля николи, Великолепствуя, вещаешь божью славу, Хваля творца по всей земли.

Другим печальный стих рождает стихотворство, Когда преходит мысль восторгнута в претворство, А я действительной терзаюся тоской: Отъята от меня свобода и покой. В сей злой, в сей злейший час любовь, мой друг, тревожит, И некий лютый гнев сие смятенье множит. Лечу из мысли в мысль, бегу из страсти в страсть, Природа над умом приемлет полну власть; Но тщетен весь мой гнев: ее ли ненавижу?! Она не винна в том, что я ее не вижу, Сержуся, что не зрю! Но кто виновен тем?! Причина мне случай в несчастии моем. Напрасно на нее рождается досада; Она бы всякий час со мной быть купно рада. Я верен ей, но что имею из того?! Я днесь от беспокойств терпенья моего, Лишенный всех забав, ничем не услаждаюсь, Стараюсь волен быть и больше побеждаюсь, В отчаяньи, в тоске терпя мою беду, С утра до вечера покойной ночи жду, Хожу, таская грусть чрез горы, долы, рощи, И с нетерпением желаю темной нощи, Брожу по берегам и прехожу леса, Нечувственна земля, не видны небеса. Повсюду предо мной моей любезной очи, Одна она в уме. Дождався тихой ночи, Глаза хочу сомкнуть во тихие часы, Сомкну, забудуся. Но, ах! ея красы И очи сомкнуты сквозь веки проницают И с нежностью мое там имя восклицают. Проснувся, я ловлю ея пустую тень И, осязая мрак, желаю, чтоб был день. Лишася сладка сна и мояся слезами, Я суетно ищу любезную глазами. Бегу во все страны, во всех странах грущу, Озлюсь и стану полн лютейшия досады, Но только вспомяну ея приятны взгляды, В минуту, я когда сержусь, как лютый лев, В нежнейшую любовь преходит пущий гнев.

Недавно воровать Ермолке запретили, Да кражи никакой с него не возвратили. Ермолка мой покойно спит, На что ему обед? Уже Ермолка сыт. Ермолка мой за плутни не повешен. А сверх того Ермолка и не грешен. Покаялся пред богом он, А денег у себя имеет миллион, И златорунный стал ягненок он из волка. О небо! Кто же вор, когда не вор Ермолка, И можно ль истину на свете утвердить, Коль можешь ты Ермолку пощадить?

Если девушки метрессы, Бросим мудрости умы; Если девушки тигрессы, Будем тигры так и мы. Как любиться в жизни сладко, Ревновать толико гадко, Только крив ревнивых путь, Их нетрудно обмануть. У муринов в государстве Жаркий обладает юг. Жар любви во всяком царстве, Любится земной весь круг.

Во Франции сперва стихи писал мошейник, И заслужил себе он плутнями ошейник; Однако королем прощенье получил И от дурных стихов французов отучил. А я мошейником в России не слыву И в честности живу; Но если я Парнас российский украшаю И тщетно в жалобе к фортуне возглашаю, Не лучше ль, коль себя всегда в мученьи зреть, Скоряе умереть? Слаба отрада мне, что слава не увянет, Которой никогда тень чувствовать не станет. Какая нужда мне в уме, Коль только сухари таскаю я в суме? На что писателя отличного мне честь, Коль нечего ни пить, ни есть?

Мне прежде, музы, вы стихи в уста влагали, Парнасским жаром мне воспламеняя кровь. Вспевал любовниц я и их ко мне любовь, А вы мне в нежности, о музы! помогали. Мне ныне фурии стихи в уста влагают, И адским жаром мне воспламеняют кровь. Пою злодеев я и их ко злу любовь, А мне злы фурии в суровстве помогают.

Непреминуемой повержена судьбою, Безгласна зря меня лежаща пред собою, Восплачите о мне, знакомые, друзья, Все сродники мои, все, кем любим был я! Вчера беседовал я с вами, И вдруг я смерть узрел перед очами: Пришел ко мне престрашный смертный час, Навек лишаюсь вас. Но приидите все пред вечным расставаньем, Целуйте мя уже последним целованьем, Не буду с вами я сообщества иметь, Ниже беседовати впредь. Душа престала в тленном теле: Уже отселе Иду К нелицемерному суду, Где вкупе предстоят владыко, раб, царь, воин, Богат или убог, где равно всяк достоин, От дел бо только всяк награду получит И славу там и стыд. Но всех прошу, молю, чтоб очи возносили К небесной стороне И чтобы обо мне Все господа просили, Чтоб я не свержен был По дни от вас моей разлуки За согрешения мои на место муки¹, Но чтобы я вступил В сие жилище вечно², Где жизни свет, веселье бесконечно!

Без Филисы очи сиры, Сиры все сии места; Отлетайте вы, зефиры, Без нея страна пуста; Наступайте вы, морозы, Увядайте, нежны розы! Пожелтей, зелено поле, Не журчите вы, струи, Не вспевайте ныне боле Сладких песней, соловьи; Стонь со мною, эхо, ныне Всеминутно в сей пустыне. С горестью ль часы ты числишь В отдаленной стороне? Часто ль ты, ах! часто ль мыслишь, Дорогая, обо мне? Тужишь ли, воспоминая, Как расстались мы, стоная? В час тот, как ты мыться станешь, Хоть немного потоскуй, И когда в потоки взглянешь, Молви ты у ясных струй: "Зрима я перед собою, Но не зрима я тобою".

Не уповайте на князей: Они рожденны от людей, И всяк по естеству на свете честью равен. Земля родит, земля пожрет; Рожденный всяк, рожден умрет, Богат и нищ, презрен и славен. Тогда исчезнут лести те, Которы данны суете И чем гордилися бесстыдно человеки; Скончаются их кратки дни, И вечно протекут они, Как гордые, шумя, текущи быстро реки. Когда из них изыдет дух, О них пребудет только слух, Лежащих у земли бесчувственно в утробе; Лишатся гордостей своих, Погибнут помышленья их, И пышны титла все сокроются во гробе.

В сей день скончалася, и нет ея теперь, Прекрасна женщина и Мельпомены дщерь, И охладели уж ея младые члены, И Троепольской нет, сей новыя Ильмены¹. Элиза² да живет на свете больше лет, Она осталася, но Троепольской нет. Живущие игрой к увеселенью света, Ей память вечная, Элизе многи лета! Да веселит она игрою наш народ; И чтобы мир изрек: "Элизе сотый год!" А ты, мой верный друг, игравший нам Мстислава, Кем днесь умножилась моя в России слава, Старайся, чтобы наш театр не пал навек. А так - как жалостный и добрый человек - Восплачь, восплачь о той со мной и воспечались, Которой роли все на свете скончались!

Котурна¹ Волкова пресеклися часы. Прости, мой друг, навек, прости, мой друг любезный! Пролей со мной поток, о Мельпомена, слезный, Восплачь и возрыдай и растрепли власы! Мой весь мятется дух, тоска меня терзает, Пегасов предо мной источник² замерзает. Расинов я теятр явил, о россы, вам; Богиня³, а тебе поставил пышный храм; В небытие теперь сей храм перенесется, И основание его уже трясется. Се смысла моего и тщания плоды, Се века целого прилежность и труды! Что, Дмитревский, зачнем мы с сей теперь судьбою⁴?! Расстался Волков наш со мною и с тобою, И с музами навек. Воззри на гроб его, Оплачь, оплачь со мной ты друга своего, Которого, как нас, потомство не забудет! Переломи кинжал⁵; теятра уж не будет. Простись с отторженным от драмы и от нас, Простися с Волковым уже в последний раз, В последнем как ты с ним игрании⁶ прощался, И молви, как тогда Оскольду извещался, Пустив днесь горькие струи из смутных глаз: "Коликим горестям подвластны человеки⁷! Прости, любезный друг, проспи, мой друг, навеки!"

Пущенное тобой письмо ко сей стране¹, Мой друг, уже дошло, уже дошло ко мне. Дошло, и мне во грудь и в сердце меч вонзило, Как молнией меня и громом, поразило. Хочу ответствовать, ничто на ум нейдет. Примаюсь за перо, перо из рук падет. Одну с другою мысль неволею мешаю И током горьких слез бумагу орошаю. Прощаюся, о граф, с тобою навсегда И не увижуся с тобою никогда! Три месяца прошло, как я с тобой расстался, Три месяца мне ты в очах моих мечтался, В болезни, в слабости, сто в день стенящий раз, И сей в Петрополе последний самый час, В который у тебя был я перед глазами. Ты очи наполнял, прощаяся, слезами, Вручая о себе ко памяти мне знак, Хотя бы поминал тебя я, граф, и так. Взирая на него, колико слез я трачу! Рыдаю и стеню, терзаюся и плачу. О мой любезный граф! Ты весь свой прожил век, Как должен проживать честнейший человек. Любимцы царские, в иных пределах света, Пред вышним предстают нередко без ответа. О тайные судьбы! Сего уж мужа нет. И, может быть, еще какой злодей живет² В глубокой старости, в покое и забаве, Во изобилии и в пышной мнимой славе, Не числя, сколько он людей перегубил И сколько он господ, ругаясь, истребил, Не внемля совести ни малыя боязни, И кровью их багрил места от смертной казни, Во удивление, что бог ему терпел И весь народ на то в молчании смотрел. А сей умерший муж тиранством не был страстен И сильной наглости нимало не причастен, С презрением смотря, когда ему кто льстил, И собственной своей досады он не мстил, Степенью высоты вовек не величался И добродетелью единой отличался. Екатериною он был за то храним, И милости ея до гроба были с ним. Не требовал ему никто от бога мести, Никто б его, никто не прикоснулся чести. Как разве некто бы носящий в сердце яд, Какого б варвара изверг на землю ад. Но уж, любезный граф, и он тебя не тронет. Прости!.. падет перо, и дух мой горько стонет.

Летите, мои вздохи, вы к той, кого люблю, И горесть опишите, скажите, как терплю; Останьтесь в ея сердце, смягчите гордый взгляд И после прилетите опять ко мне назад; Но только принесите приятную мне весть, Скажите, что еще мне любить надежда есть. Я нрав такой имею, чтоб долго не вздыхать, Хороших в свете много, другую льзя сыскать.

Лжи на свете нет меры, То ж лукавство да то ж. Где ни ступишь, тут ложь; Скроюсь вечно в пещеры, В мир не помня дверей: Люди злее зверей. Я сокроюсь от мира, В мире дружба - лишь лесть И притворная честь; И под видом зефира Скрыта злоба и яд, В райском образе ад. В нем крючок богатится, Правду в рынок нося И законы кося; Льстец у бар там лестится, Припадая к ногам, Их подобя богам. Там Кащей горько плачет: "Кожу, кожу дерут!" Долг с Кащея берут; Он мешки в стену прячет, А лишась тех вещей, Стонет, стонет Кащей.

Не терпи, о боже, власти Беззаконных ты людей, Кои делают напасти Только силою своей! Сколько злоба возвышенна, Столько правда устрашенна. Не на то даны дни века, Чтоб друг друга нам губить; Человеку человека, Творче, ты велел любить. Кто как титлами ни славен, Пред тобой с последним равен. Титла громкого содетель Часто развращенный свет. Лишь едина добродетель Преимущества дает, И она всего дороже; Защищай ее ты, боже!

Впадете вскоре, О невские струи, в пространное вы море, Пройдете навсегда, Не возвратитеся из моря никогда,— Так наши к вечности судьбина дни преводит, И так оттоле жизнь обратно не приходит.

Мучительная мысль, престань меня терзати И сердца больше не смущай. Душа моя, позабывай Ту жизнь, которой мне вовеки не видати! Но, ах! драгая жизнь, доколе буду жить В прекрасной сей пустыне, Всё буду унывать, как унываю ныне. Нельзя мне здесь, нельзя любезныя забыть! Когда я в роще сей гуляю, Я ту минуту вспоминаю, Как в первый раз ее мне случай видеть дал. При токе сей реки любовь моя открылась, Где, слыша то, она хотя и посердилась, Однако за вину, в которую я впал, Казать мне ласки стала боле. В сем часто я гулял с ней поле. В сих чистых ключевых водах Она свои мывала ноги. На испещренных сих лугах Все ею мнятся быть протоптаны дороги; Она рвала на них цветы, Подобие своей прелестной красоты. Под тению сего развесистого древа, Не опасаясь больше гнева, Как тут случилось с ней мне в полдни отдыхать, Я в первый раз ее дерзнул поцеловать. Потом она меня сама поцеловала И вечной верностью своею уверяла. В дуброве сей Я множество имел приятных с нею дней. У сей высокой там березы Из уст дражайших я услышал скорбный глас, Что приближается разлуки нашей час, И тамо проливал горчайшие с ней слезы, Шалаш мой мук моих в ночи свидетель был. На сей горе я с нею расставался И всех своих забав и радостей лишался, На ней из глаз моих драгую упустил. Но здешняя страна наполнилася ею И оттого полна вся горестью моею.

Стени ты, дух, во мне! стени, изнемогая! Уж нет тебя, уж нет, Элиза дорогая! Во младости тебя из света рок унес. Тебя уж больше нет. О день горчайших слез! Твоею мысль моя мне смертью не грозила. О злая ведомость¹! Ты вдруг меня сразила. Твой рок судил тебе в цветущих днях умреть, А мой сказать "прости" и ввек тебя не зреть. Как я Московских стен, спеша к Неве, лишался, Я плакал о тебе, однако утешался, И жалость умерял я мысленно судьбой, Что я когда-нибудь увижуся с тобой. Не совершилось то, ты грудь мою расшибла. О сладкая моя надежда, ты погибла! Как мы прощалися, не думали тогда, Что зреть не будем мы друг друга никогда, Но жизнь твоя с моей надеждою промчалась. О мой несчастный век! Элиза, ты скончалась! Оставила ты всех, оставила меня, Любовь мою к себе в мученье пременя. Без утешения я рвуся и рыдаю; Но знать не будешь ты вовек, как я страдаю. Смертельно мысль моя тобой огорчена; Элиза, ты со мной навек разлучена. Когда к другой отсель ты жизни прелетаешь, Почто уже в моей ты мысли обитаешь И представляешься смятенному уму, К неизреченному мученью моему? Чувствительно в мое ты сердце положенна, И живо в памяти моей изображенна: Я слышу голос твой, и зрю твою я тень. О лютая напасть! презлополучный день! О слух! противный слух! известие ужасно! Пролгися²; ах, но то и подлинно и ясно! Крепись, моя душа! Стремися то снести! Элиза, навсегда, любезная, прости!

Суетен будешь Ты, человек, Если забудешь Краткий свой век. Время проходит, Время летит, Время проводит Все, что ни льстит. Счастье, забава, Светлость корон, Пышность и слава - Всё только сон. Как ударяет Колокол час, Он повторяет Звоном сей глас: "Смертный, будь ниже В жизни ты сей; Стал ты поближе К смерти своей!"

Не гордитесь, красны девки, Ваши взоры нам издевки, Не беда. Коль одна из вас гордится, Можно сто сыскать влюбиться Завсегда. Сколько на небе звезд ясных, Столько девок есть прекрасных. Вить не впрямь об вас вздыхают, Всё один обман.

Не грусти, мой свет! Мне грустно и самой, Что давно я не видалася с тобой,- Муж ревнивый не пускает никуда; Отвернусь лишь, так и он идет туда. Принуждает, чтоб я с ним всегда была; Говорит он: "Отчего невесела?" Я вздыхаю по тебе, мой свет, всегда, Ты из мыслей не выходишь никогда. Ах, несчастье, ах, несносная беда, Что досталась я такому, молода; Мне в совете с ним вовеки не живать, Никакого мне веселья не видать. Сокрушил злодей всю молодость мою; Но поверь, что в мыслях крепко я стою; Хоть бы он меня и пуще стал губить, Я тебя, мой свет, вовек буду любить.

Негде, в маленьком леску, При потоках речки, Что бежала по песку, Стереглись овечки. Там пастушка с пастухом На брегу была крутом, И в струях мелких вод с ним она плескалась. Зацепила за траву, Я не знаю точно, Как упала в мураву, Вправду иль нарочно. Пастух ее подымал, Да и сам туда ж упал, И в траве он щекотал девку без разбору. "Не шути так, молодец,- Девка говорила,- Дай мне встать пасти овец,- Много раз твердила,- Не шути так, молодец, Дай мне встать пасти овец; Не шути, не шути, дай мне пасти стадо". "Закричу",- стращает вслух. Дерзкий не внимает Никаких речей пастух, Только обнимает. А пастушка не кричит, Хоть стращает, да молчит. Для чего же не кричит, я того не знаю. И что сделалось потом, И того не знаю, Я не много при таком Деле примечаю; Только эхо по реке Отвечало вдалеке: Ай, ай, ай!- знать, они дралися.

Трудится тот вотще, Кто разумом своим лишь разум заражает; Не стихотворец тот еще, Кто только мысль изображает, Холодную имея кровь; Но стихотворец тот, кто сердце заражает И чувствие изображает, Горячую имея кровь. Царица муз, любовь! Парнасским жителем назваться я не смею. Я сладости твои почувствовать умею; Но, что я чувствую, когда скажу,— солгу, А точно вымолвить об этом не могу.

Сию сатиру вам, дворяня, приношу! Ко членам первым я отечества пишу. Дворяне без меня свой долг довольно знают, Но многие одно дворянство вспоминают, Не помня, что от баб рожденным и от дам Без исключения всем праотец Адам. На то ль дворяне мы, чтоб люди работали, А мы бы их труды по знатности глотали? Какое барина различье с мужиком? И тот и тот — земли одушевленный ком. А если не ясняй ум барский мужикова, Так я различия не вижу никакого. Мужик и пьет и ест, родился и умрет, Господский также сын, хотя и слаще жрет И благородие свое нередко славит, Что целый полк людей на карту он поставит. Ах, должно ли людьми скотине обладать? Не жалко ль? Может бык людей быку продать? А во учении имеем мы дороги, По коим посклизнуть не могут наши ноги: Единой шествуя, вдали увидя дым, Я твердо заключу, что там огонь под ним. Я знаю опытом, пера тяжеле камень, И льда не вспламенит и жесточайший пламень; По счету ведаю, что десять — пять да пять; Но это не верста, едина только пядь: Шагнуть и без наук искусно мы умеем, А всей премудрости цель дальную имеем, Хотя и вечно к ней не можем мы дойти, Но можем на пути сокровищи найти. Перикл¹, Алькивияд² наукой не гнушались, Начальники их войск наукой украшались; Великий Александр³ и ею был велик, Науку храбрый чтит венчанный Фридерик⁴; Петром она у нас Петрополь услаждает, Екатерина вновь науку насаждает. Не можно никогда науки презирать, И трудно без нея нам правду разбирать. Мне мнится, на слепца такой судья походит, Младенец коего, куда похочет, водит. На то ль кому судьба высокий чин дала, Чтоб он подписывал, подьячий вел дела? Такою слабостью умножатся нам нищи, Лишенны им навек своей дневныя пищи. Подьячий согрешит или простой солдат: Один из мужиков, другой из черни взят, А во дворянстве всяк, с каким бы ни был чином, Не в титле — в действии быть должен дворянином, И непростителен большой дворянский грех. Начальник, сохраняй уставы больше всех! Дворянско титло нам из крови в кровь лиется; Но скажем: для чего дворянство так дается? Коль пользой общества мой дед на свете жил, Себе он плату, мне задаток заслужил, А я задаток сей, заслугой взяв чужею, Не должен класть его достоинства межею. И трудно ли сию задачу разрешить, Когда не тщимся мы работы довершить, Для ободрения пристойный взяв задаток, По праву ль без труда имею я достаток? Судьба монархине велела побеждать И сей империей премудро обладать, А нам осталося во дни ея державы Ко пользе общества в трудах искати славы. Похвален человек, не ищущий труда, В котором он успеть не может никогда. К чему способен он, он точно разбирает: Пиитом не рожден, бумаги не марает, А если у тебя безмозгла голова, Пойди и землю рой или руби дрова, От низких более людей не отличайся И предков титлами уже не величайся. Сей Павла воспитал⁵, достойного корон, Дабы подобен был Екатерине он; С Спиридовым валы Орловы пребегают И купно на водах с ним пламень возжигают⁶; Голицын⁷ гонит рать, Румянцев⁸ — наш Тюренн⁹, А Панин¹⁰ — Мальборуг¹¹ у неприступных стен; Подобно Еропкин в час бдения не дремлет, И силу дерзкия Мегеры он отъемлет¹². А ты, в ком нет ума, безмозглый дворянин, Хотя ты княжеский, хотя господский сын, Как будто женщина дурная, не жеманься И, что тебе к стыду, пред нами тем не чванься! От Августа пускай влечен твой знатный род,— Когда прекрасна мать, а дочь ея урод, Полюбишь ли ты дочь, узришь ли в ней заразы, Хотя ты по уши зарой ее в алмазы? Коль только для себя ты в обществе живешь, И в поте не своем ты с маслом кашу ешь, И не собой еще ты сверх того гордишься,— Не дивно ли, что ты, дружочек мой, не рдишься? Без крылья хочешь ты летети к небесам. Достоин я, коль я сыскал почтенье сам, А если ни к какой я должности не годен,— Мой предок дворянин, а я неблагороден.

О люты человеки! Преобратили вы златые веки В железны времена И жизни легкости в несносны бремена. Сокроюся в лесах я темных Или во пропастях подземных. Уйду от вас и убегу, Я светской наглости терпети не могу, От вас и день и ночь я мучуся и рвуся, Со львами, с тиграми способней уживуся. На свете сем живу я, истину храня: Не трогаю других, не трогай и меня; Не прикасайся мне, коль я не прикасаюсь, Хотя и никого не ужасаюсь. Я всякую себе могу обиду снесть, Но оной не снесу, котору терпит честь. Я ею совести грызения спасаюсь, А ежели она кем тронута когда, Не устрашусь тогда Я всей природы, Иду На всякую беду: Пускай меня потопят воды, Иль остры стрелы грудь мою насквозь пронзят; Пусть молния заблещет, И изо мрачных туч мя громы поразят, Мой дух не вострепещет, И буду я на смерть без огорченья зреть, Воспомня то, что мне за истину умреть. Великий боже! ты души моей свидетель, Колико чтит она святую добродетель, Не гневайся, что мне противен человек, Которого течет во беззаконьи век. Мы пленны слабостьми, пороки нам природны, Но от бесстыдных дел и смертные свободны, И, ежели хотим, Бесстыдно жить себе удобно запретим.

О места, места драгие! Вы уже немилы мне. Я любезного не вижу В сей прекрасной стороне. Он от глаз моих сокрылся, Я осталася страдать И, стеня, не о любезном - О неверном воздыхать. Он игры мои и смехи Превратил мне в злу напасть, И, отнявши все утехи, Лишь одну оставил страсть. Из очей моих лиется Завсегда слез горьких ток, Что лишил меня свободы И забав любовных рок. По долине сей текущи Воды слышали твой глас, Как ты клялся быть мне верен, И зефир летал в тот час. Быстры воды пробежали, Легкий ветер пролетел, Ах! и клятвы те умчали, Как ты верен быть хотел. Чаю, взор тот, взор приятный, Что был прежде мной прельщен, В разлучении со мною На иную обращен; И она те ж нежны речи Слышит, что слыхала я, Удержися, дух мой слабый, И крепись, душа моя! Мне забыть его не можно Так, как он меня забыл; Хоть любить его не должно, Он, однако, всё мне мил. Уж покою томну сердцу Не имею никогда; Мне прошедшее веселье Вображается всегда. Весь мой ум тобой наполнен, Я твоей привыкла слыть, Хоть надежды я лишилась, Мне нельзя престать любить. Для чего вы миновались, О минуты сладких дней! А минув, на что остались Вы на памяти моей. О свидетели в любови Тайных радостей моих! Вы то знаете, о птички, Жители пустыней сих! Испускайте глас плачевный, Пойте днесь мою печаль, Что, лишась его, я стражду, А ему меня не жаль! Повторяй слова печальны, Эхо, как мой страждет дух; Отлетай в жилища дальны И трони его тем слух.

Когда придет кончина мира, Последний день и страшный суд, Вострубят ангелы, восплещет море, Леса и горы вострепещут, И спящи во гробах восстанут из гробов, От мрачного забвения воспрянут И паки свет узрят, Не зрели коего иные многи веки И коих плоть рассеяна была Малейшим и очам непостижимым прахом,— И се на облаках И окружаемый огнем светлее солнца Вселенныя правитель Явится жителям земли. Я слышу глас его: «О беззаконники! Вы видели мою премудрость Во устроенном мной пространстве И в распорядке вещества. Вы видели мою и силу: Рука моя вселенну держит; Вы видели мою и милость: Я вас кормил, поил и огревал И многочисленны я вам давал успехи, Из ничего я вас во бытие привел, Дал разум вам и волю, Не сделав только вас богами, Вам не дал совершенства. Не требуйте даров противу естества, Против согласия рассудка, Противу разума, противу всех понятий. Не могут отрасли быть корнем, Ни человеки богом. Хотя судеб моих и свойства моего Всех точностей и не постигли вы, Но видели меня; Вы видели меня И слышали мой глас, вам совестью вещанный, Но вы ему внимати не хотели. За ложь имели счастье вы,— За истину страдайте, Ступайте в вечный огнь! А вы, мои любезны чада, Которы истину хранили на земли, Ступайте в райское селенье И будьте моего веселия и славы Причастны вечно! Откроется вам часть судеб моих и таинств, И всё постигнете, что ведать вам потребно К успокоению сердец и любопытства, Узнаете причину Непостижимости моей; Узнаете вину своей вы краткой жизни И слабого состава; Узнаете вину, почто я смертных род Подверг болезням и печалям, И, не входя Во глубину судеб моих, На совершенстве утверждаясь, Довольны будете своим несовершенством. Ступайте в вечну жизнь и в бесконечну радость!»

О ты, крепкий, крепкий Бендер-град, О разумный, храбрый Панин-граф! Ждет Европа чуда славного, Ждет Россия славы новыя: Царь турецкий и не думает, Чтобы Бендер было взяти льзя. Петр Великий, храбрый мудрый Петр Дал Петру свой ум и мужество, И устами самодержицы, Щедрой, мудрой и великия, Говорит он графу Панину: "Не был город Бендер взят никем; Вижу града стены крепкие, Вижу множество турецких войск; Здесь число войск русских малое, Да в тебе душа великая, Покажите вы величество Чад и матери империи, Будьте славой самодержице, Будьте пользою отечеству". Панин на это ответствует От Невы пришедшу голосу: "Я клянуся перед воинством: Град возьму, или умру под ним; Увенчаемся здесь лаврами, Иль падем под кипарисами". Слышен голос войска храброго: "Град возьмем, иль все помрем с тобой". Наступил уже решенья час, Приближается ночь темная, Скрылось солнце в море бурное, Из-за леса не взошла луна, Не мешает небо мрачное. Войска двинулись ко Бендеру, Загремели громы страшные, Заблистали светлы молнии, Зашумели войска русские, Затряслися стены градские, Зажигается селение, Разгораются все здания. Панин, Панин, то исполнил ты, В чем ты клялся перед воинством: Стонут, стонут побежденные, Торжествуют победители. Славься, славься, государыня! Славься, Панин! Славься, воинство!

Долины, Волга, потопляя, Себя в стремлении влечешь, Брега различны окропляя, Поспешно к устию течешь. Ток видит твой в пути премены, Противности и блага цепь; Проходишь ты луга зелены, Проходишь и песчану степь. Век видит наш тому подобно Различные в пути следы: То время к радости способно, Другое нам дает беды. В Каспийские валы впадаешь, Преславна мати многих рек, И тамо в море пропадаешь,— Во вечности и наш так век.

Пляскою своей, любезна, Разжигай мое ты сердце, Пением своим приятным Умножай мою горячность. Моему, мой свет, ты взору, Что ни делаешь, прелестна, Всё любовь мою питает И мое веселье множит. Обольщай мои ты очи. Пой, пляши, играй со мною. Бей в ладони и, вертяся, Ты руками подпирайся. Руки я твои прекрасны Целовал неоднократно: Мной бесчисленно целован Всякий рук твоих и палец.

Среди игры, среди забавы, Среди благополучных дней, Среди богатства, чести, славы И в полной радости своей, Что всё сие, как дым, преходит, Природа к смерти нас приводит, Воспоминай, о человек! Умрешь, хоть смерти ненавидишь, И всё, что ты теперь ни видишь, Исчезнет от тебя навек. Покинешь матерню утробу — Твой первый глас есть горький стон, И, исходя отсель ко гробу, Исходишь ты, стеня, и вон; Предписано то смертных части, Чтоб ты прошел беды, напасти И разны мира суеты, Вкусил бы горесть ты и сладость, Печаль, утеху, грусть и радость И всё бы то окончил ты. Во всем на свете сем премена, И всё непостоянно в нем, И всё составлено из тлена: Не зрим мы твердости ни в чем; Пременой естество играет, Оно дарует, отбирает; Свет — только образ колеса. Не грянет гром, и ветр не дохнет, Земля падет, вода иссохнет, И разрушатся небеса. Зри, как животных гибнут роды, На собственный свой род воззри, Воззри на красоты природы И коловратность¹ разбери: Зимой луга покрыты снегом, Река спрягается со брегом, Творя из струй крепчайший мост; Прекрасны, благовонны розы Едины оставляют лозы И обнаженный только грозд. Почтем мы жизнь и свет мечтою; Что мы ни делаем, то сон, Живем, родимся с суетою, Из света с ней выходим вон, Достигнем роскоши, забавы, Великолепия и славы, Пройдем печаль, досаду, страх, Достигнем крайнего богатства, Преодолеем все препятства И после превратимся в прах. Умерим мы страстей пыланье; О чем излишне нам тужить? Оставим лишнее желанье; Не вечно нам на свете жить. От смерти убежать не можно, Умрети смертным неотложно И свет покинуть навсегда. На свете жизни нет миляе. И нет на свете смерти зляе,— Но смерть — последняя беда.

Всё в пустом лишь только цвете, Что ни видим,— суета. Добродетель, ты на свете Нам едина красота! Кто страстям себя вверяет, Только время он теряет И ругательство влечет; В той бесчестие забаве, Кая непричастна славе; Счастье с славою течет. Чувствуют сердца то наши, Что природа нам дала; Строги стоики! Не ваши Проповедую дела. Я забав не отметаю, Выше смертных не взлетаю, Беззакония бегу И, когда его где вижу, Паче смерти ненавижу И молчати не могу. Смертным слабости природны, Трудно сердцу повелеть, И старания бесплодны Всю природу одолеть, А неправда с перва века Никогда для человека От судьбины не дана; Если честность мы имеем, Побеждать ее умеем, Не вселится в нас она. Не с пристрастием, но здраво Рассуждайте обо всем; Предпишите оно право, Утверждайтеся на нем: Не желай другому доли Никакой, противу воли, Тако, будто бы себе. Беспорочна добродетель, Совести твоей свидетель, Правда — судия тебе. Не люби злодейства, лести, Сребролюбие гони; Жертвуй всем и жизнью — чести, Посвящая все ей дни: К вечности наш век дорога; Помни ты себя и бога, Гласу истины внемли: Дух не будет вечно в теле; Возвратимся все отселе Скоро в недра мы земли.

Не похвалу тебе стихами соплетаю, Ниже, прельщен тобой, к тебе в любви я таю, Ниже на Геликон ласкати возлегаю, Ниже ко похвале я зрителей влеку, Ни к утверждению их плеска я теку,— Едину истину я только изреку. Достойно росскую Ильмену ты сыграла: Россия на нее, слез ток лия, взирала, И зрела, как она, страдая, умирала. Пуская Дмитревский вздыхание и стон, Явил Петрополю красы котурна он: Проснулся и пришел на Невский брег Барон, А ты, с приятностью прелестныя Венеры, Стремяся превзойти похвал народных меры, Достигни имени преславной Лекувреры.

Савушка грешен, Сава повешен. Савушка, Сава! Где твоя слава? Больше не падки Мысли на взятки. Савушка, Сава! Где твоя слава? Где делись цуки, Деньги и крюки? Савушка, Сава! Где твоя слава? Пруд в вертограде, Сава во аде. Савушка, Сава! Где твоя слава?

Ты сердце полонила, Надежду подала И то переменила, Надежду отняла. Лишаяся приязни, Я всё тобой гублю. Достоин ли я казни, Что я тебя люблю? Я рвусь, изнемогая; Взгляни на скорбь мою, Взгляни, моя драгая, На слезы, кои лью! Дня светла ненавижу, С тоскою спать ложусь, Во сне тебя увижу - Вскричу и пробужусь. Терплю болезни люты, Любовь мою храня; Сладчайшие минуты Сокрылись от меня. Не буду больше числить Я радостей себе, Хотя и буду мыслить Я вечно о тебе.

Д. Во упражнении расхаживая здесь, Вперил, конечно, ты в трагедию ум весь; В очах, во всем лице теперь твоя премена. И ясно, что в сей час с тобою Мельпомена. П. Обманываяся, любезный друг, внемли! Я так далек от ней, как небо от земли. Д. Эклогу... П. Пастухи, луга, цветы, зефиры Толико ж далеки; хочу писать сатиры; Мой разум весь туда стремительно течет. Д. Но что от жалостных тебя днесь драм влечет¹? П. В Петрополе они всему народу вкусны, А здесь и городу и мне подобно гнусны: Там съедутся для них внимати и молчать, А здесь орехи грызть, шумети и кричать, Благопристойности не допуская в моду, Во своевольствие преобратя свободу: За что ж бы, думают, и деньги с нас сбирать, Коль было бы нельзя срамиться и орать. Возможно ль автору смотреть на то спокойно: Для зрителей таких трудиться недостойно. Д. Не всех мы зрителей сим должны обвинить, Безумцев надобно одних за то бранить; Не должно критики употребляти строго. П. Но зрителей в Москве таких гораздо много,— Крикун, как колокол, единый оглушит И автора всего терпения лишит; А если закричат пять дюжин велегласно, Разумных зрителей внимание напрасно². Д. Сатиры пишучи, ты можешь досадить И сею сам себя досадой повредить. На что мне льстить тебе? Я в дружбе не таюся. П. А я невежества и плутней не боюся, Против прямых людей почтение храня; Невежи как хотят пускай бранят меня, Их тесто никогда в сатиру не закиснет, А брань ни у кого на вороте не виснет. Д. Не брань одна вредит; побольше брани есть, Чем можно учинить своей сатире месть: Лжец вымыслом тебя в народе обесславит, Судья соперника неправедно оправит, Озлобясь, межевщик полполя отрядит, А лавочник не даст товару на кредит, Со съезжей поберут людей за мостовую³, Кащей тебе с родней испортит мировую.^{4 5} П. Когда я истину народу возвещу И несколько людей сатирой просвещу, Так люди честные, мою зря миру службу, Против бездельников ко мне умножат дружбу. Невежество меня ничем не возмутит, И росская меня Паллада защитит; Немалая статья ея бессмертной славы, Чтоб были чищены ея народа нравы. Д. Но скажет ли судья, винил неправо он? Он будет говорить: «Винил тебя закон». П. Пускай винит меня, и что мне он ни скажет, Из дела выписки он разве не покажет? Д. Из дела выписки, во четверти земли, Подьячий нагрузит врак целы корабли, И разум в деле том он весь переломает; Поймешь ли ты, чего он сам не понимает? Удобней проплясать, коль песенка не в такт, Как мыслям вобразить подьяческий экстракт. Экстракт тебя одной замучит долготою, И спросят: «Выпиской доволен ли ты тою?» Ты будешь отвечать: «Я дела не пойму». Так скажут: «Дай вину ты слабому уму, Которым ты с толпой вралей стихи кропаешь И деловых людей в бесчестии купаешь». А я даю совет: ты то предупреди Или, сатирствуя, ты по миру ходи. П. Где я ни буду жить — в Москве, в лесу иль поле, Богат или убог, терпеть не буду боле Без обличения презрительных вещей. Пускай злодействует бессмертный мне Кащей, Пускай Кащеиха совсем меня ограбит, Мое имение и здравие ослабит⁶, И крючкотворцы все и мыши из архив Стремятся на меня, доколе буду жив, Пускай плуты попрут и правду и законы,— Мне сыщет истина на помощь обороны; А если и умру от пагубных сетей, Монархиня по мне покров моих детей. Д. Бездельство на тебя отраву усугубит: Наморщенный Кащей вить зеркала не любит. Старухе, мнящейся блистати, как луна, Скажи когда-нибудь: наморщилась она И что ея краса выходит уж из моды; Скажи слагателю нестройной самой оды, Чтоб бросил он ее, не напечатав, в печь,— Скоряе самого тебя он станет жечь. Неправедным судьям сказать имей отвагу, Что рушат дерзостно и честность и присягу, Скажи откупщику жаднейшему: он плут, И дастся орденом ему ременный жгут⁷. Скажи картежнику: он обществу отрава,— Не плутня-де игра, он скажет, но забава. Спроси, за что душа приказная⁸ дерет,— Он скажет: то за труд из чести он берет. За что ханжа на всех проклятие бросает,— Он скажет: души их проклятием спасает. Противу логики кто станет отвечать, Такого никогда нельзя изобличать. А логики у нас и имя редким вестно; Так трудно доказать, бесчестно что иль честно. П. Еще трудняй того бездельство зря терпеть И, видя ясно все, молчати и кипеть. Доколе дряхлостью иль смертью не увяну, Против пороков я писать не перестану.

Примаюсь за перо, рука моя дрожит, И муза от меня с спокойствием бежит. Везде места зрю рая. И рощи, и луга, и нивы здесь, играя, Стремятся веселить прельщенный ими взгляд, Но превращаются они всяк час во ад. Блаженство на крылах зефиров отлетает, На нивах, на лугах неправда обитает, И вырвалась тяжба их тягостных оков. Церера мещет серп и горесть изъявляет, Помона ягоды неспелы оставляет, И удаляется и Флора от лугов. Репейник там растет, где было место крина. О боже, если бы была Екатерина Всевидица! Так ты где б делся, толк судей, Гонящих без вины законами людей? Законы для того ль, чтоб правда процветала Или чтоб ложь когда святою ложью стала? Утопли правости в умедленном ответе. Такая истина бывала ли на свете? Кричат: «Закон! закон!» Но исправляется каким порядком он? Одна хранится форма Подьячим для прокорма, И приключается невинным людям стон. Я прав по совести, и винен я по делу, Внимать так льзя ль улику замерзелу? Такую злу мечту, такой несвязный сон? Закон тот празен, Который с совестью и с истиною равен. По окончании суда Похвален ли судья, коль скажет он тогда: «Я знаю, что ты прав, и вижу это ясно, Что мною обвинен и гибнешь ты напрасно, Но мной учинено то, форму сохраня, Так ты не обвиняй закона, ни меня!» Бывает ли кисель в хорошей форме гнусен? Кисель не формой вкусен. Я зрю, невозвратим уже златой к нам век. О небо! На сие ль созижден человек, Дабы во всякую минуту он крушился И чтоб терпения и памяти лишился, Повсюду испуская стон, И места б не имел убежищем к отраде? Покоя нет нигде, ни в поле, ни во граде. Взошло невежество на самый Геликон И полномочие и тамо изливает. Храм мудрых муз оно безумством покрывает. Благополучен там несмысленный творец, Языка своего и разума борец, За иппокренскую болотну пьющий воду, Не чтущий никакой разумной книги сроду. Пиитов сих ума ничто не помутит, Безмозгла саранча без разума летит. Такой пиит не мыслит, Лишь только слоги числит. Когда погибла мысль, другую он возьмет. Ведь разума и в сей, как во погибшей, нет, И всё ему равно прелестно; Колико б ни была мысль она ни плоха, Всё гадина равна: вошь, клоп или блоха. Кто, кроме таковых, стихов вовек не видел, Возможно ли, чтоб он стихов не ненавидел? И не сказал ли б он: «Словами нас дарят, Какими никогда нигде не говорят!». О вы, которые сыскать хотите тайну В словах, услышав речь совсем необычайну, Надуту пухлостью, пущенну к небесам, Так знайте, что творец того не знает сам, А если к нежности он рифмой прилепился, Конечно, за любовь безмозглый зацепился И рифмотворцем быть во всю стремится мочь. Поэзия — любовной страсти дочь И ею во сердцах горячих укрепилась, Но ежели осел когда в любви горит, Горит, но на стихах о том не говорит. Такому автору на что спокойства боле? Пригодно всё ему Парнас, и град и поле, Ничто не трогает стремления его. Причина та, что он не мыслит ничего. Спокойство разума невежи не умножит, Меня против тому безделка востревожит, И мне ль даны во мзду подьячески крючки? Отпряньте от меня, приказные сверчки! Не веселят меня приятности погоды, Ни реки, ни луга, ни плещущие воды, Неправда дерзкая эдемский сад Преобратит во ад. А ты, Москва! А ты, первопрестольный град, Жилище благородных чад, Обширные имущая границы, Сответствуй благости твоей императрицы, Развей невежество, как прах бурливый ветр! Того, на сей земле цветуща паче крина, Желает мудрая твоя Екатерина, Того на небеси желает мудрый Петр! Сожни плоды, его посеянны рукою! Где нет наук, там нет ни счастья, ни покою. Не думай ты, что ты сокровище нашла, И уж на самый верх премудрости взошла!

Знать хочешь ты, где я в Петрополе живу — О улице я сей еще не известился И разно для того поднесь ее зову, А точно то узнать не много я и льстился. Но должно знать тебе, писать ко мне куда: Туда. По окончании его незлобна века, Сего живу я в доме человека, Которого мне смерть Слез токи извлекала, И, вспомня коего, нельзя мне их отерть. Ты знаешь то, чья смерть В Москве сразить меня ударам сим алкала. Владеет домом сим его любезный брат, Толико ж, как и он, не зол и добронравен. То знает весь сей град, Что честностью сей муж печется быти славен. Однако у него не этот только дом, Так я скажу тебе потом Сему двору приметы, И после от тебя, Приятеля любя, Я буду получать и спросы и ответы. В вороты из ворот, а улица межа, Живет почтенна госпожа, Два коей прадеда, храня нелицемерность И ко империи свою Российской верность, За истину окончили живот, Которых честности в усердии явленны, Для коей мужи те Мазепой умерщвленны, Спасая и Петра, и нас, и свой народ, Чтоб были искры злы, не вспыхнув, утоленны. К забору этого двора к Фонтанке двор, С забором! о забор, В котором жительство имеет сенатор, Науки коему, художества любезны; Он ведает, они для общества полезны. В сем доме у него всегда пермесский глас, Он сделал у себя в Петрополе Парнас. Его сын скрипкою успешно подражает Той лире, коею играет Аполлон. Искусство он свое вседневно умножает, И стал уже его прямым любимцем он. Его сестра играет на тимпане. Другая тут поет при струнах и органе, И для того На сем дворе его Все слышат восклицанье хора. Певица же еще притом и Терпсихора.

Плачу и рыдаю, Рвуся и страдаю, Только лишь воспомню смерти час И когда увижу потерявша глас, Потерявша образ по скончаньи века В преужасном гробе мертва человека. Не постигнут, боже, тайны сей умы, Что к такой злой доле По всевышней воле Сотворенны мы Божества рукою. Но, великий боже! ты и щедр и прав: Сколько нам ни страшен смертный сей устав, Дверь — минута смерти к вечному покою.

Пойте, птички, вы свободу, Пойте красную погоду; Но когда бы в рощах сих, Ах, несносных мук моих Вы хоть соту часть имели, Больше б вы не пели. Мчит весна назад прежни красоты, Луг позеленел, сыплются цветы. Легки ветры возлетают, Розы плен свой покидают, Тают снеги на горах, Реки во своих брегах, Веселясь, струями плещут. Всё пременно. Только мне В сей печальной стороне Солнечны лучи не блещут. О потоки, кои зрели радости мои, Рощи и пещеры, холмы, все места сии! Вы-то видели тогда, как я веселился, Ныне, ах! того уж нет, я тех дней лишился. Вы-то знаете одни, Сносно ль без Кларисы ныне Пребывать мне в сей пустыне И иметь такие дни. Земледелец в жаркий полдень отдыхает И в тени любезну сладко вспоминает, В день трудится над сохой, Ввечеру пойдет домой И в одре своей любезной Засыпает по трудах; Ах! а мне в сей жизни слезной Не видать в своих руках Дорогой Кларисы боле, Только тень ея здесь в поле. Древеса, я в первый раз Жар любви познал при вас; Вы мне кажетеся сиры, К вам уж сладкие зефиры С смехами не прилетят, Грации в листах оплетенных, Глаз лишася драгоценных, Завсегда о них грустят. Ах, зачем вы приходили, Дни драгие, ах, зачем! Лучше б вы мне не манили Счастием в жилище сем. За немногие минуты Дни оставши стали люты, И куда я ни пойду,- Ни в приятнейшей погоде, Ни в пастушьем короводе Я утехи не найду. Где ты, вольность золотая, Как Кларисы я не знал, А когда вздыхати стал, Где ты, где ты, жизнь драгая! Не смотрю я на девиц, Не ловлю уже силками Я, прикармливая, птиц, Не гоняюсь за зверями И не ужу рыб; грущу, Ни на час не испущу, Больше в сих местах незримой, Из ума моей любимой.

Я тленный мой состав расстроенный днесь рушу. Земля, устроив плоть, отъемлет плоть мою, А, от небес прияв во тленно тело душу, Я душу небесам обратно отдаю.

Прости, моя любезная, мой свет, прости, Мне сказано назавтрее в поход ийти; Не ведомо мне то, увижусь ли с тобой, Ин ты хотя в последний раз побудь со мной. Покинь тоску, иль смертный рок меня унес? Не плачь о мне, прекрасная, не трать ты слез. Имей на мысли то к отраде ты себе, Что я оттоль с победою приду к тебе. Когда умру, умру я там с ружьем в руках, Разя и защищаяся, не знав, что страх; Услышишь ты, что я не робок в поле был, Дрался с такой горячностью, с какой любил. Вот трубка, пусть достанется тебе она! Вот мой стакан, наполненный еще вина; Для всех своих красот ты выпей из него, И будь ко мне наследницей лишь ты его. А если алебарду заслужу я там, С какой явлюся радостью к твоим глазам! В подарок принесу я шиты башмаки, Манжеты, опахало, щегольски чулки.

На морских берегах я сижу, Не в пространное море гляжу, Но на небо глаза возвожу. На врагов, кои мучат нахально, Стон пуская в селение дально, Сердце жалобы взносит печально. Милосердие мне сотвори, Правосудное небо, воззри И все действа мои разбери! Во всей жизни минуту я кажду Утесняюсь, гонимый, и стражду, Многократно я алчу и жажду. Иль на свет я рожден для того, Чтоб гоним был, не знав для чего, И не трогал мой стон никого? Мной тоска день и ночь обладает; Как змея, мое сердце съядает, Томно сердце всечасно рыдает. Иль не будет напастям конца? Вопию ко престолу творца: Умягчи, боже, злые сердца!

Ты ямбический стих во цвете Жестоких к изъяснению дел Явил, о Архилох¹, на свете И первый слогом сим воспел! Я, зляся, воспою с тобою, Не в томной нежности стеня; Суровой возглашу трубою: Трохей², сокройся от меня! О нравы грубые! О веки! Доколе будут человеки Друг друга мучить и губить, И станут ли когда любить, Не внемля праву мыслей злобных, Свой род и всем себе подобных, Без лести почитая в них Свой образ и себя самих? В пустынях диких обитая, Нравоучений не читая, Имея меньшие умы, Свирепы звери, нежель мы Друг друга больше почитая, Хотя не мудро говорят, Всё нас разумнее творят. Ни страшный суд, ни мрачность вечна, Ни срам, ни мука бесконечна, Ни совести горящей глас Не могут воздержати нас. Злодеи, бойтесь, бойтесь бога И всемогущего творца! Страшитеся судьи в нем строга, Когда забыли в нем отца!

Для множества причин Противно имя мне писателя и чин; С Парнаса нисхожу, схожу противу воли Во время пущего я жара моего, И не взойду по смерть я больше на него,— Судьба моей то доли. Прощайте, музы, навсегда! Я более писать не буду никогда.

Не думай ты, чтоб я других ловила И чью бы грудь я взором уязвила. Напрасно мне пеняешь ты, грубя. Я та же всё. Не возмущай себя, Хотя твое я сердце растравила. Любовь меня еще не изрезвила, Неверности мне в сердце не вдавила. И что горю другим я кем, любя, Не думай ты. Изменою я мыслей не кривила, Другим любви я сроду не явила, Свободу кем и сердце погубя, Твой страхом дух я тщетно удивила, Но, чтоб любить я стала и тебя, Не думай ты.

Свидетели тоски и стона моего, О рощи темные, уж горьких слов не ждите И радостную речь из уст моих внемлите! Не знаю ничего, Чего б желати мне осталось. Чем прежде сердце возмущалось И утеснялся пленный ум, То ныне обратилось в счастье, И больше нет уже печальных дум. Когда пройдет ненастье, Освобождается небесный свод от туч, И солнце подает свой видеть красный луч,- Тогда природа ободрится. Так сердце после дней, в которые крушится, Ликует, горести забыв. Филиса гордой быть престала, Филиса мне "люблю" сказала. Я верен буду ей, доколе буду жить. Отходит в день раз пять от стада, Где б я ни был, Она весь день там быти рада. Печется лишь о том, чтоб я ее любил. Вспевайте, птички, песни складно, Журчите, речки, в берегах, Дышите, ветры, здесь прохладно, Цветы, цветите на лугах. Не докучайте нимфам вы, сатиры, Целуйтесь с розами, зефиры, Престань, о Эхо, ты прекрасного искать, Престань о нем стенать! Ликуй, ликуй со мною. Филиса мне дала венок, Смотри, в венке моем прекрасный сей цветок¹, Который, в смертных быв, был пленен сам собою. Тебе венок сей мил², Ты видишь в нем того, кто грудь твою пронзил, А мне он мил за то, что та его сплетала И та мне даровала, Которая мою свободу отняла, Но в воздаяние мне сердце отдала. Пастушки, я позабываю Часы, как я грустил, стеня, Опять в свирель свою взыграю, Опять в своих кругах увидите меня. Как солнечны лучи полдневны Поспустятся за древеса, И прохладятся жарки небеса, Воспойте песни здесь, но песни не плачевны. Уже моя свирель забыла томный глас. Вспевайте радости и смехи И всякие в любви утехи, Которы восхищают вас. Уже нельзя гласить, пастушки, мне иного, А радости играть свирель моя готова.

Вспоминай, о человек, Что твой недолог век! Минется честь, богатство и забава, Останется одна твоя на свете слава.

Сокрылись те часы, как ты меня искала, И вся моя тобой утеха отнята. Я вижу, что ты мне неверна ныне стала, Против меня совсем ты стала уж не та. Мой стон и грусти люты Вообрази себе И вспомни те минуты, Как был я мил тебе. Взгляни на те места, где ты со мной видалась, Все нежности они на память приведут. Где радости мои? Где страсть твоя девалась? Прошли и ввек ко мне обратно не придут. Настала жизнь другая; Но ждал ли я такой? Пропала жизнь драгая, Надежда и покой. Несчастен стал я тем, что я с тобой спознался, Началом было то, что муки я терплю, Несчастнее еще, что я тобой прельщался, Несчастнее всего, что я тебя люблю. Сама воспламенила Мою ты хладну кровь. За что ж ты пременила В недружество любовь? Но в пенях пользы нет, что я, лишась свободы, И радостей лишен, едину страсть храня. На что изобличать - бессильны все доводы, Коль более уже не любишь ты меня. Уж ты и то забыла, Мои в плен мысли взяв, Как ты меня любила, И время тех забав.

Как будто наяву, Я видел сон дурацкий: Пришел посадский, На откуп у судьи взять хочет он Неву И петербургски все текущие с ней реки. Мне То было странно и во сне; Такой диковинки не слыхано вовеки. Судья ответствовал: «Потщися претворить, Искусный альхимист, во злато воду, Да только б сим питьем людей не поморить! А впрочем, я хвалю гораздо эту моду И вижу, что ты друг российскому народу».

На отчаяние Жестокая тоска, отчаяния дочь! Не вижу лютыя я жизни перемены: В леса ли я пойду или в луга зелены, Со мною ты везде и не отходишь прочь, Пугаюся всего, погибла сердца мочь. И дома, где живу, меня стращают стены. Терзай меня, тоска, и рви мои ты члены, Лишай меня ума, дух муча день и ночь! Препровождаю дни единою тоскою; К чему ж такая жизнь, в которой нет покою, И можно ли тогда бояться умереть? Я тщетно в жалобах плоды сыскать желаю. К тебе, о боже мой, молитву воссылаю, Не дай невинного в отчаянии зреть!

Когда вступил я в свет, вступив в него, вопил, Как рос, в младенчестве, влекомый к добру нраву, Со плачем пременял младенческу забаву¹. Растя, быв отроком, наукой мучим был. Возрос, познал себя, влюблялся и любил И часто я вкушал любовную отраву. Я в мужестве хотел имети честь и славу, Но тщанием тогда я их не получил. При старости пришли честь, слава и богатство, Но скорбь мне сделала в довольствии препятство. Теперь приходит смерть и дух мой гонит вон. Но как ни горестен был век мой, а стонаю, Что скончевается сей долгий страшный сон. Родился, жил в слезах, в слезах и умираю.

Не трать, красавица, ты времени напрасно, Любися; без любви всё в свете суеты, Жалей и не теряй прелестной красоты, Чтоб больше не тужить, что век прошел несчастно. Любися в младости, доколе сердце страстно: Как младость пролетит, ты будешь уж не ты. Плети себе венки, покамест есть цветы, Гуляй в садах весной, а осенью ненастно. Взгляни когда, взгляни на розовый цветок, Тогда когда уже завял ея листок: И красота твоя, подобно ей, завянет. Не трать своих ты дней, доколь ты нестара, И знай, что на тебя никто тогда не взглянет, Когда, как розы сей, пройдет твоя пора.

О существа состав, без образа смешенный, Младенчик, что мою утробу бременил, И, не родясь еще, смерть жалостно вкусил К закрытию стыда девичества лишенной! О ты, несчастный плод, любовью сотворенный! Тебя посеял грех, и грех и погубил. Вещь бедная, что жар любви производил! Дар чести, горестно на жертву принесенный! Я вижу в жалобах тебя и во слезах. Не вображайся ты толь живо мне в глазах, Чтоб меньше беспокойств я, плачуща, имела. То два мучителя старались учинить: Любовь, сразивши честь, тебе дать жизнь велела, А честь, сразив любовь, велела умертвить.

З а п р о с Потребна в протокол порядочная справка, Имеет в оном быть казенный интерес, Понеже выпала казенная булавка; Какой по описи булавки оной вес, Железо или медь в булавке той пропала, В котором именно году она упала, В котором месяце, которого числа. Которым и часом, которою минутой, Казенный был ущерб булавки помянутой? О т в е т Я знаю только то, что ты глупяй осла.

Сам себя я ненавижу, Не страшуся ничего; Окончания не вижу Я страданья моего. Сердце стонет, Взор мой тонет Во слезах и день и ночь. Дух томится, Солнце тьмится, В полдень убегая прочь. Скройся, солнце, ты навеки, Скройся, солнце, от меня! Проливайтеся, слез реки, Горький ток из глаз гоня! Я несчастен, Всем причастен Мукам, кои в свете есть! Все имею; Не умею Более терзанья несть. Разрываются все члены, И теснится грудь моя. Я не зрю бедам премены И не жду уже ея. И такою Злой тоскою Во отчаянье введен, Что я люту Ту минуту Проклинаю, как рожден. Во стенании и плаче Я еще тужу о том, И тужу всего я паче, Что родился не скотом; Кроме славы, Все б забавы Были в области моей. Гнанный псами, Я б лесами Сокрывался от людей. Ах, а ныне где сокрыться От злодеев я могу? Разве в землю мне зарыться, Коль от них не убегу? Иль, о горе! В бурно море Мне низвергнуться к водам И в пучине, В сей кручине, Обрести конец бедам! Что во славе, коль покою Я не вижу никогда, И несносною тоскою Я терзаюся всегда? Что в отраду, Мне в награду, Вечной славы ожидать Тьмы в утробе, Мне во гробе, Коей вечно не видать? Поспешай, драгая вечность, Узы ты мои претерть¹! И в покойну бесконечность Воведи меня ты, смерть! Сердцу больно, Так довольно Злому счастию служить. Если в скуке Жить и в муке, Так на что на свете жить? О тебе одной болею, Дорогая, тя любя, И тебя одной жалею. Я жалею лишь тебя. Я крушуся, Что лишуся Я любезной навсегда, И судьбою Я с тобою Не увижусь никогда.

Всегда болван — болван, в каком бы ни был чине. Овца — всегда овца и во златой овчине. Хоть холя филину осанки придает, Но филин соловьем вовек не запоет. Но филин ли один в велику честь восходит? Фортуна часто змей в великий чин возводит. Кто ж больше повредит — иль филин, иль змея? Мне тот и пагубен, которым стражду я. И от обеих их иной гораздо трусит: Тот даст его кусать, а та сама укусит.

Во аде злобою смерть люта воспылала, И две болезни вдруг оттоль она послала, Единой — дочери моей вон дух извлечь, Другою — матери ея живот пресечь. На вспоможение пришел ко мне разитель, Искусный горести моей преобразитель. Болезнь он матери одним ударом сшиб, И жар болезни сей погиб. Другая, разъярясь, жесточе закипела, И противление недвижима терпела. Потом напасть моя готова уж была, Приближилася смерть и косу подняла, Как гидра, зашипела, А я вскричал: «Прости, любезна дочь моя!» Вульф бросился на смерть и поразил ея.

Дмитревский, что я зрел! Колико я смущался, Когда в тебе Синав несчастный унывал! Я все его беды своими называл, Твоею страстию встревожен, восхищался, И купно я с тобой любил и уповал. Как был Ильменой ты смущен неизреченно, Так было и мое тем чувство огорченно. Ты страсти все свои во мне производил: Ты вел меня с собой из страха в упованье, Из ярости в любовь и из любви в стенанье; Ты к сердцу новью дороги находил. Твой голос, и лицо, и стан согласны были, Да, зрителя тронув, в нем сердце воспалить. Твой плач все зрители слезами заплатили, И, плача, все тебя старалися хвалить. Искусство с естеством в тебе совокупленны Производили в нас движения сердец. Ах, как тобою мы остались исступленны! Мы в мысли все тебе готовили венец: Ты тщился всех пленить, и все тобою пленны.

Страдай, прискорбный дух! Терзайся, грудь моя! Несчастливее всех людей на свете я! Я счастья пышного сыскать себе не льстился И от рождения о нем не суетился; Спокойствием души одним себе ласкал: Не злата, не сребра, но муз одних искал. Без провождения я к музам пробивался¹ И сквозь дремучий лес к Парнасу прорывался. Преодолел я труд, увидел Геликон; Как рай, моим очам вообразился он. Эдемским звал его я светлым вертоградом, А днесь тебя зову, Парнас, я мрачным адом; Ты мука фурий мне, не муз ты мне игра. О бедоносная, противная гора², Подпора моея немилосердой части, Источник и вина всея моей напасти, Плачевный вид очам и сердцу моему, Нанесший горести бесчисленны ему! Несчастен был тот день, несчастнейша минута, Когда по строгости и гневу рока люта, Польстив утехою и славою себе, Ногою в первый раз коснулся я тебе. Крылатый мне там конь был несколько упорен, Но после стал Пегас обуздан и покорен. Эрата перва мне воспламенила кровь³, Я пел заразы глаз и нежную любовь; Прелестны взоры мне сей пламень умножали, Мой взор ко взорам сим, стихи ко мне бежали. Стал пети я потом потоки, берега, Стада и пастухов, и чистые луга⁴. Ко Мельпомене я впоследок обратился И, взяв у ней кинжал⁵, к теятру я пустился. И, музу лучшую, к несчастью, полюбя, Я сей, увы! я сей кинжал вонжу в себя, И окончаю жизнь я прежнею забавой, Довольствуясь одной предбудущею славой, Которой слышати не буду никогда. Прожив на свете век, я сетую всегда, Когда лишился я прекрасной Мельпомены⁶ И стихотворства стал искати перемены, Де-Лафонтен, Эсоп в уме мне были вид. Простите вы, Расин, Софокл и Еврипид; Пускай, Расин, твоя Монима жалко стонет, Уж нежная любовь ея меня не тронет. Орестова сестра⁷ пусть варвара клянет, Движения, Софокл, во мне нимало нет. С супругом, плача, пусть прощается Альцеста⁸, Не сыщешь, Еврипид, в моем ты сердце места, Аристофан и Плавт, Терентий, Молиер, Любимцы Талии и комиков пример, Едва увидели меня в парнасском цвете, Но всё уж для меня кончается на свете. Не буду драм писать, не буду притчей плесть, И на Парнасе мне противно всё, что есть. Не буду я писать! Но - о несчастна доля! Во предприятии моя ли этом воля? Против хотения мя музы привлекут, И мне решение другое изрекут. Хочу оставить муз и с музами прощаюсь, Прощуся с музами и к музам возвращаюсь: Любовницею так любовник раздражен, Который многи дни был ею заражен, Который покидать навек ее печется И в самый оный час всем сердцем к ней влечется. Превредоносна мне, о музы, ваша власть! О бесполезная и пагубная страсть, Которая стихи писать меня учила! Спокойство от меня ты вечно отлучила, Но пусть мои стихи презренье мне несут, И музы кровь мою, как фурии, сосут, Пускай похвалятся надуты оды громки⁹, А мне хвалу сплетет Европа и потомки.

Трепещет, и рвется, Страдает и стонет. Он верного друга, На брег сей попадша, Желает объяти, Желает избавить, Желает умреть! Лицо его бледно, Глаза утомленны; Бессильствуя молвить, Вздыхает лишь он!

Тщетно я скрываю сердца скорби люты, Тщетно я спокойною кажусь. Не могу спокойна быть я ни минуты, Не могу, как много я ни тщусь. Сердце тяжким стоном, очи током слезным Извлекают тайну муки сей; Ты мое старанье сделал бесполезным, Ты, о хищник вольности моей! Ввергнута тобою я в сию злу долю, Ты спокойный дух мой возмутил, Ты мою свободу пременил в неволю, Ты утехи в горесть обратил; И, к лютейшей муке, ты, того не зная, Может быть, вздыхаешь о иной, Может быть, бесплодным пламенем сгорая, Страждешь ею так, как я тобой. Зреть тебя желаю, а узрев, мятуся И боюсь, чтоб взор не изменил; При тебе смущаюсь, без тебя крушуся, Что не знаешь, сколько ты мне мил. Стыд из сердца выгнать страсть мою стремится, А любовь стремится выгнать стыд. В сей жестокой брани мой рассудок тьмится, Сердце рвется, страждет и горит. Так из муки в муку я себя ввергаю, И хочу открыться, и стыжусь, И не знаю прямо, я чего желаю, Только знаю то, что я крушусь; Знаю, что всеместно пленна мысль тобою Вображает мне твой милый зрак; Знаю, что, вспаленной страстию презлою, Мне забыть тебя нельзя никак.

Уже восходит солнце, стада идут в луга, Струи в потоках плещут в крутые берега. Любезная пастушка овец уж погнала И на вечер сегодни в лесок меня звала. О темные дубровы, убежище сует! В приятной вашей тени мирской печали нет; В вас красные лужайки природа извела Как будто бы нарочно, чтоб тут любовь жила. В сей вечер вы дождитесь под тень меня свою, А я в вас буду видеть любезную мою. Под вашими листами я счастлив уж бывал И верную пастушку без счету целовал. Пройди, пройди, скоряе, ненадобный мне день, Мне свет твой неприятен, пусть кроет ночи тень. Спеши, дражайший вечер, о время, пролетай! А ты уж мне, драгая, ни в чем не воспрещай.

Уже ушли от нас играния и смехи... Предай минувшие забвению утехи! Пусть буду только я крушиться в сей любви, А ты в спокойствии и в радостях живи! Мне кажется, как мы с тобою разлучились, Что все противности на мя воополчились И ото всех сторон, стесненный дух томя, Случаи лютые стремятся здесь на мя И множат сердца боль во неисцельной ране. Так ветры шумные на гордом океане Ревущею волной пресильно в судно бьют И воду с пеною в него из бездны льют.

Несчастного отца несчастнейшие дети, Которыми злой рок потщился овладети! Когда б ваш был отец приказный человек, Так не были бы вы несчастливы вовек, По гербу вы бы рцы с большим писали крюком, В котором состоят подьячески умы, Не стали бы носить вы нищенской сумы, И статься бы могло, что б ездили вы цуком, Потом бы стали вы большие господа; Однако бы блюли подьячески порядки И без стыда Со всех бы брали взятки, А нам бы сделали пуд тысячу вреда.

О мысли люты! Кончается мое На свете бытие, Преходит житие, Пришли последние минуты, Пришел ко мне тот час, Который преселяет нас Во мрачну бесконечность. Отверста моему смятенну духу вечность: Погаснут данные мне искры божества, Потухнут мысли все и чувство вещества, В ничто преобращусь навек из существа; Престрашною судьбою Расстанусь навсегда Со светом и с собою, Засну, и не проснуся никогда. На то ль я, боже мой, произведен тобою, Чтоб сей вкусил я страх И претворился в прах? Щедролюбивая и всемогуща сила Нельзя, чтоб действие лютейшее сносила — Восстану я опять. Но, ах, возможно ли исчезнуть и восстать? Когда есть бог, возможно, А бог, конечно, есть, мы знаем то неложно.

В болезни страждешь ты... В моем нет сердце мочи Без крайней горести воззрети на тебя. Восплачьте вы, мои, восплачьте, смутны очи, Пустите токи слез горчайших из себя! Рок лютый, умягчись, ты паче мер ужасен, Погибни от моих отягощенных дум И сделай, чтобы страх и трепет был напрасен! Пронзенна грудь моя, и расточен весь ум. О яростны часы! Жестокой время муки! Я всем терзаюся, что в мысли ни беру. Стерплю ли я удар должайшия разлуки, Когда зла смерть... И я, и я тогда умру. Такою же сражусь, такою же судьбою, В несносной жалости страдая и стеня. Умру, любезная, умру и я с тобою, Когда сокроешься ты вечно от меня.

Грабители кричат: "Бранит он нас!" Грабители! Не трогаю я вас, Не в злобе - в ревности к отечеству дух стонет; А вас и Ювенал сатирою не тронет. Тому, кто вор, Какой стихи укор? Ворам сатира то: веревка и топор.

Котора лучше жизнь: в златой ли птичке клетке, Иль на зеленой ветке? Которые стихи приятнее текут? Не те ль, которые приятностью влекут И, шествуя в свободе, В прекрасной простоте, А не в сияющей притворной красоте, Последуя природе, Без бремени одежд, в прелестной наготе, Не зная ни пустого звука, Ни несогласна стука? А к этому большой потребен смысл и труд. Иль те, которые хоть разуму и дивны, Но естеству противны? Пузырь всегда пузырь, хоть пуст, хотя надут.

Младенец молоко у матери сосет, И за это он мать еще и больше любит; За что же откупщик бесчестие несет, Что он отечество сосет? И он свою любовь к отечеству сугубит. Младенец матери сосаньем не вредит, Ни он отечества, что он его цедит.

Окончится ль когда парнасское роптанье? Во драме скаредной явилось "Воспитанье", Явилося еще сложение потом: Богини дыни жрут, Пегас стал, видно, хром, А ныне этот конь, шатаяся, тупея, Не скачет, не летит - ползет, тащит "Помпея".

Танцовщик! Ты богат. Профессор! Ты убог. Конечно, голова в почтеньи меньше ног.

Хотя, Марназов, ты и грешен, Еще, однако, не повешен. Но болен ты, лежа при смерти; Так, видно, не палач возьмет тебя, да черти.

(о стихотворстве) О вы, которые стремитесь на Парнас, Нестройного гудка¹ имея грубый глас, Престаньте воспевать! Песнь ваша не прелестна, Когда музыка вам прямая неизвестна. Но в нашем ли одном народе только врут, Когда искусства нет или рассудок худ? Прадон и Шапелен² не тамо ли писали, Где в их же времена стихи свои слагали Корнелий³ и Расин, Депро⁴ и Молиер⁵, Делафонтен⁶ и где им следует Вольтер. Нельзя, чтоб тот себя письмом своим прославил, Кто грамматических не знает свойств, ни правил И, правильно письма не смысля сочинить, Захочет вдруг творцом и стихотворцем быть. Он только лишь слова на рифму прибирает, Но соплетенный вздор стихами называет. И что он соплетет нескладно без труда, Передо всеми то читает без стыда. Преславного Депро прекрасная сатира Подвигла в Севере разумна Кантемира Последовать ему и страсти охуждать; Он знал, как о страстях разумно рассуждать, Пермесских голос нимф был ввек его утеха, Стремился на Парнас, но не было успеха. Хоть упражнялся в том, доколе был он жив, Однако был Пегас всегда под ним ленив. Разумный Феофан, которого природа Произвела красой словенского народа⁷, Что в красноречии касалось до него, Достойного в стихах не создал ничего. Стихи слагать не так легко, как многим мнится. Незнающий одной и рифмой утомится. Не должно, чтоб она в плен нашу мысль брала, Но чтобы нашею невольницей была. Не надобно за ней без памяти гоняться: Она должна сама нам в разуме встречаться И, кстати приходив, ложиться, где велят. Невольные стихи чтеца не веселят. А оное не плод единыя охоты, Но прилежания и тяжкия работы. Однако тщетно всё, когда искусства нет, Хотя творец, трудясь, струями пот прольет, А паче если кто на Геликон дерзает Противу сил своих и грамоте не знает. Он мнит, что он, слепив стишок, себя вознес Предивной хитростью до самых до небес. Тот, кто не гуливал плодов приятных садом, За вишни клюкву ест, рябину виноградом И, вкус имея груб, бездельные труды Пред общество кладет за сладкие плоды. Взойдем на Геликон, взойдем, увидим тамо Творцов, которые достойны славы прямо. Там царствует Гомер, там Сафо, Феокрит, Ешилл⁸, Анакреон, Софокл и Еврипид. Менандр, Аристофан и Пиндар восхищенный, Овидий сладостный, Виргилий несравненный, Терентий, Персий, Плавт, Гораций, Ювенал, Лукреций и Лукан, Тибулл, Проперций, Галл⁹, Мальгерб, Руссо¹⁰, Кино, французов хор реченный, Мильтон и Шекеспир¹¹, хотя непросвещенный, Там Тасс¹² и Ариост¹³, там Камоенс и Лоп¹⁴, Там Фондель¹⁵, Гинтер¹⁶ там, там остроумный Поп. Последуем таким писателям великим. А ты, несмысленный, вспеваешь гласом диким. Всё то, что дерзостно невежа сочинит, Труды его ему преобращает в стыд. Без пользы на Парнас слагатель смелый всходит, Коль Аполлон его на верх горы не взводит. Когда искусства нет иль ты не тем рожден, Нестроен будет глас, и слог твой принужден. А если естество тебя тем одарило, Старайся, чтоб сей дар искусство украсило. Знай в стихотворстве ты различие родов И, что начнешь, ищи к тому приличных слов, Не раздражая муз худым своим успехом: Слезами Талию, а Мельпомену смехом. Пастушка за сребро и злато на лугах Имеет весь убор в единых лишь травах. Луг камней дорогих и перл ей не являет,— Она главу и грудь цветами украшает. Подобно каковой всегда на ней наряд, Таков быть должен весь в стихах пастушьих склад. В них гордые слова, сложения высоки В лугах подымут вихрь и возмутят потоки. Оставь свой пышный глас в идиллиях своих И в паствах не глуши трубой свирелок их. Пан скроется в леса от звучной сей погоды, И нимфы у поток уйдут от страха в воды¹⁷. Любовну ль пишешь речь или пастуший спор, Чтоб не был ни учтив, ни груб их разговор, Чтоб не был твой пастух крестьянину примером И не был бы, опять, придворным кавалером. Вспевай в идиллии мне ясны небеса, Зеленые луга, кустарники, леса, Биющие ключи, источники и рощи, Весну, приятный день и тихость темной нощи; Дай чувствовати мне пастушью простоту И позабыть, стихи читая, суету. Плачевной музы глас быстряе проницает¹⁸, Когда она в любви власы свои терзает, Но весь ея восторг свой нежный склад красит Единым только тем, что сердце говорит: Любовник в сих стихах стенанье возвещает, Когда аврорин всход с любезной быть мешает, Или он, воздохнув, часы свои клянет, В которые в глазах его Ирисы нет, Или жестокости Филисы вспоминает, Или своей драгой свой пламень открывает, Иль, с нею разлучась, представив те красы, Со вздохами твердит прешедшие часы. Но хладен будет стих и весь твой плач — притворство, Когда то говорит едино стихотворство; Но жалок будет склад, оставь и не трудись: Коль хочешь то писать, так прежде ты влюбись! Гремящий в оде звук, как вихорь, слух пронзает, Хребет Рифейских гор далеко превышает, В ней молния делит наполы¹⁹ горизонт, То верх высоких гор скрывает бурный понт, Эдип гаданьем град от Сфинкса избавляет²⁰, И сильный Геркулес злу Гидру низлагает²¹, Скамандрины брега богов зовут на брань, Великий Александр кладет на персов дань²², Великий Петр свой гром с брегов Балтийских мещет, Российский меч во всех концах вселенной блещет. Творец таких стихов вскидает всюду взгляд, Взлетает к небесам, свергается во ад, И, мчася в быстроте во все края вселенны, Врата и путь везде имеет отворенны. Что в стихотворстве есть, всем лучшим стих крася И глас эпический до неба вознося, Летай во облаках, как в быстром море судно, Но, возвращаясь вниз, спускайся лишь рассудно, Пекись, чтоб не смешать по правам лирным дум; В эпическом стихе порядочен есть шум²³. Глас лирный так, как вихрь, порывами терзает, А глас эпический недерзостно взбегает, Колеблется не вдруг и ломит так, как ветр, Бунтующ многи дни, восшед из земных недр. Сей стих есть полн претворств²⁴, в нем добродетель смело Преходит в божество, приемлет дух и тело. Минерва — мудрость в нем, Диана — чистота, Любовь — то Купидон, Венера — красота. Где гром и молния, там ярость возвещает Разгневанный Зевес и землю устрашает. Когда встает в морях волнение и рев, Не ветер то шумит,— Нептун являет гнев. И эхо есть не звук, что гласы повторяет,— То нимфа во слезах Нарцисса вспоминает²⁵. Эней перенесен на африканский брег, В страну, в которую имели ветры бег, Не приключением, но гневная Юнона Стремится погубить остаток Илиона²⁶. Эол в угодность ей Средьземный понт терзал И грозные валы до облак воздымал. Он мстил Парисов суд за выигрыш Венеры И ветрам растворил глубокие пещеры²⁷. Посем рассмотрим мы свойство и силу драм, Как должен представлять творец пороки нам И как должна цвести святая добродетель: Посадский²⁸, дворянин, маркиз, граф, князь, владетель Восходят на театр; творец находит путь Смотрителей²⁹ своих чрез действо ум тронуть. Когда захочешь слез, введи меня ты в жалость; Для смеху предо мной представь мирскую шалость. Не представляй двух действ к смешению мне дум; Смотритель к одному свой устремляет ум. Ругается, смотря, единого он страстью И беспокойствует единого напастью: Афины и Париж, зря красну царску дщерь, Котору умерщвлял отец, как лютый зверь, В стенании своем единогласны были И только лишь о ней потоки слезны лили³⁰. Не тщись глаза и слух различием прельстить И бытие трех лет мне в три часа вместить: Старайся мне в игре часы часами мерить, Чтоб я, забывшися, возмог тебе поверить, Что будто не игра то действие твое, Но самое тогда случившесь бытие³¹. И не бренчи в стихах пустыми мне словами, Скажи мне только то, что скажут страсти сами. Не сделай трудности и местом мне своим, Чтоб мне, театр твой, зря, имеючи за Рим, Не полететь в Москву, а из Москвы к Пекину: Всмотряся в Рим, я Рим так скоро не покину. Явлениями множь желание, творец, Познать, как действию положишь ты конец. Трагедия нам плач и горесть представляет, Как люто, например, Венерин гнев³² терзает. В прекрасной описи, в Расиновых стихах, Трезенский князь³³ забыл о рыцарских играх, Воспламенение почувствовавши крови И вечно быть престав противником Любови, Пред Арисиею³⁴, стыдяся, говорит, Что он уже не стал сей гордый Ипполит, Который иногда стрелам любви ругался И сим презрением дел нежных величался. Страшатся греки, чтоб сын Андромахин³⁵ им По возрасте своем не стал отцом своим. Трепещут имени Гекторова народы, Которые он гнал от стен Троянских в воды, Как он с победою по трупам их бежал И в корабли их огнь из рук своих метал. Страшася, плод его стремятся погубити И в отрасли весь корнь Приамов³⁶ истребити; Пирр хочет спасть его (защита немала!), Но чтоб сия вдова женой ему была. Она в смятении, низверженна в две страсти, Не знает, что сказать при выборе напасти. Богинин сын³⁷ против всех греков восстает И Клитемнестрин плод³⁸ под свой покров берет. Нерон прекрасную Июнью похищает, Возлюбленный ея от яда умирает; Она, чтоб жизнь ему на жертву принести, Девичество свое до гроба соблюсти, Под защищение статуи прибегает И образ Августов слезами омывает, И, после таковых свирепых ей судьбин, Лишася брачных дум, вестальский емлет чин³⁹. Мониме за любовь приносится отрава⁴⁰. «Аталья» Франции и Мельпомене слава⁴¹. «Меропа» без любви тронула всех сердца, Умножив в славу плеск преславного творца⁴²: Творец ея нашел богатство Геликона⁴³. «Альзира», наконец,— Вольтерова корона⁴⁴. Каков в трагедии Расин был и Вольтер, Таков в комедиях искусный Молиер. Как славят, например, тех «Федра» и «Меропа», Не меньше и творец прославлен «Мизантропа»⁴⁵. Мольеров «Лицемер»⁴⁶, я чаю, не падет В трех первых действиях, доколь пребудет свет. «Женатый философ», «Тщеславный» воссияли И честь Детушеву в бессмертие вписали⁴⁷. Для знающих людей ты игрищ не пиши⁴⁸: Смешить без разума — дар подлыя души. Не представляй того, что мне на миг приятно, Но чтоб то действие мне долго было внятно. Свойство комедии — издевкой править нрав; Смешить и пользовать — прямой ея устав. Представь бездушного подьячего в приказе, Судью, что не поймет, что писано в указе. Представь мне щеголя, кто тем вздымает нос, Что целый мыслит век о красоте волос, Который родился, как мнит он, для амуру⁴⁹, Чтоб где-нибудь к себе склонить такую ж дуру. Представь латынщика⁵⁰ на диспуте его, Который не соврет без «ерго»⁵¹ ничего. Представь мне гордого, раздута, как лягушку, Скупого, что готов в удавку за полушку⁵². Представь картежника, который, снявши крест, Кричит из-за руки, с фигурой сидя: «Рест!»⁵³ О таинственник муз!⁵⁴ уставов их податель! Разборщик стихотворств и тщательный писатель, Который Франции муз жертвенник открыл И в чистом слоге сам примером ей служил! Скажи мне, Боало, свои в сатирах правы⁵⁵, Которыми в стихах ты чистил грубы нравы! В сатирах должны мы пороки охуждать, Безумство пышное в смешное превращать, Страстям и дуростям, играючи, ругаться, Чтоб та игра могла на мысли оставаться И чтобы в страстные сердца она втекла: Сие нам зеркало сто раз нужней стекла⁵⁶. Тщеславный лицемер⁵⁷ святым себя являет И в мысли ближнему погибель соплетает. Льстец⁵⁸ кажется, что он всея вселенной друг, И отрыгает яд во знак своих услуг. Набитый ябедой прехищный душевредник⁵⁹ Старается, чтоб был у всех людей наследник, И, что противу прав, заграбив, получит, С неправедным судьей на части то делит. Богатый бедного невинно угнетает И совесть из судей мешками выгоняет, Которы, богатясь, страх божий позабыв, Пекутся лишь о том, чтоб правый суд стал крив. Богатый в их суде не зрит ни в чем препятства: Наука, честность, ум, по их,— среди богатства⁶⁰. Охотник до вестей, коль нечего сказать, Бежит с двора на двор и мыслит, что солгать. Трус, пьян напившися, возносится отвагой И за робятами гоняется со шпагой. Такое что-нибудь представь, сатирик, нам. Рассмотрим свойство мы и силу эпиграмм: Они тогда живут красой своей богаты, Когда сочинены остры и узловаты⁶¹; Быть должны коротки, и сила их вся в том, Чтоб нечто вымолвить с издевкою о ком. Склад басен должен быть шутлив, но благороден, И низкий в оном дух к простым словам пригоден, Как то де Лафонтен разумно показал И басенным стихом преславен в свете стал, Наполнил с головы до ног все притчи шуткой И, сказки пев, играл всё тою же погудкой⁶². Быть кажется, что стих по воле он вертел, И мнится, что, писав, ни разу не вспотел; Парнасски девушки пером его водили И в простоте речей искусство погрузили. Еще есть склад смешных героических поэм⁶³, И нечто помянуть хочу я и о нем: Он в подлу женщину Дидону превращает Или нам бурлака Энеем представляет, Являя рыцарьми буянов, забияк. Итак, таких поэм шутливых склад двояк: В одном богатырей ведет отвага в драку, Парис Фетидину дал сыну перебяку.⁶⁴ Гектор не на войну идет — в кулачный бой, Не воинов — бойцов ведет на брань с собой. Зевес не молнию, не гром с небес бросает, Он из кремня огонь железом высекает, Не жителей земных им хочет устрашить, На что-то хочет он лучинку засветить. Стихи, владеющи высокими делами, В сем складе пишутся пренизкими словами. В другом таких поэм искусному творцу Велит перо давать дух рыцарский борцу. Поссорился буян,— не подлая то ссора, Но гонит Ахиллес прехраброго Гектора. Замаранный кузнец в сем складе есть Вулькан, А лужа от дождя не лужа — океан. Робенка баба бьет — то гневная Юнона. Плетень вокруг гумна — то стены Илиона. В сем складе надобно, чтоб муза подала Высокие слова на низкие дела. В эпистолы творцы те речи избирают, Какие свойственны тому, что составляют, И самая в стихах сих главна красота, Чтоб был порядок в них и в слоге чистота. Сонет, рондо, баллад⁶⁵ — игранье стихотворно, Но должно в них играть разумно и проворно. В сонете требуют, чтоб очень чист был склад. Рондо — безделица, таков же и баллад, Но пусть их пишет тот, кому они угодны, Хороши вымыслы и тамо благородны, Состав их хитрая в безделках суета: Мне стихотворная приятна простота. О песнях нечто мне осталося представить, Хоть песнописцев тех никак нельзя исправить, Которые, что стих, не знают, и хотят Нечаянно попасть на сладкий песен лад. Нечаянно стихи из разума не льются, И мысли ясные невежам не даются. Коль строки с рифмами — стихами то зовут. Стихи по правилам премудрых муз плывут. Слог песен должен быть приятен, прост и ясен, Витийств не надобно; он сам собой прекрасен; Чтоб ум в нем был сокрыт и говорила страсть; Не он над ним большой — имеет сердце власть. Не делай из богинь красавице примера И в страсти не вспевай: «Прости, моя Венера, Хоть всех собрать богинь, тебя прекрасней нет», Скажи, прощаяся: «Прости теперь, мой свет!⁶⁶ Не будет дня, чтоб я, не зря очей любезных, Не источал из глаз своих потоков слезных. Места, свидетели минувших сладких дней, Их станут вображать на памяти моей. Уж начали меня терзати мысли люты, И окончалися приятные минуты. Прости в последний раз и помни, как любил». Кудряво в горести никто не говорил: Когда с возлюбленной любовник расстается, Тогда Венера в мысль ему не попадется. Ни ударения прямого нет в словах, Ни сопряжения малейшего в речах, Ни рифм порядочных, ни меры стоп пристойной Нет в песне скаредной при мысли недостойной. Но что я говорю: при мысли? Да в такой Изрядной песенке нет мысли никакой: Пустая речь, конец не виден, ни начало; Писцы в них бредят всё, что в разум ни попало. О чудные творцы, престаньте вздор сплетать! Нет славы никакой несмысленно писать. Во окончании еще напоминаю О разности стихов и речи повторяю: Коль хочешь петь стихи, помысли ты сперва, К чему твоя, творец, способна голова. Не то пой, что тебе противу сил угодно, Оставь то для других: пой то, тебе что сродно, Когда не льстит тебе всегдашний града шум И ненавидит твой лукавства светска ум, Приятна жизнь в местах, где к услажденью взора И обоняния ликует красна Флора, Где чистые струи по камышкам бегут И птички сладостно Аврорин всход поют, Одною щедрою довольствуясь природой, И насыщаются дражайшею свободой. Пускай на верх горы взойдет твоя нога И око кинет взор в зеленые луга, На реки, озера, в кустарники, в дубровы: Вот мысли там тебе по склонности готовы. Когда ты мягкосерд и жалостлив рожден И ежели притом любовью побежден, Пиши элегии, вспевай любовны узы Плачевным голосом стенящей де ла Сюзы⁶⁷. Когда ты рвешься, зря на свете тьму страстей, Ступай за Боалом и исправляй людей. Смеешься ль, страсти зря, представь мне их примером И, представляя их, ступай за Молиером. Когда имеешь ты дух гордый, ум летущ И вдруг из мысли в мысль стремительно бегущ, Оставь идиллию, элегию, сатиру И драмы для других: возьми гремящу лиру И с пышным Пиндаром взлетай до небеси, Иль с Ломоносовым⁶⁸ глас громкий вознеси: Он наших стран Мальгерб, он Пиндару подобен; А ты, Штивелиус⁶⁹, лишь только врать способен. Имея важну мысль, великолепный дух, Пронзай воинскою трубой вселенной слух: Пой Ахиллесов гнев иль, двигнут русской славой, Воспой Великого Петра мне под Полтавой. Чувствительней всего трагедия сердцам, И таковым она вручается творцам, Которых может мысль входить в чужие страсти И сердце чувствовать других беды, напасти. Виргилий брани пел, Овидий воздыхал, Гораций громкий глас при лире испускал Или, из высоты сходя, страстям ругался⁷⁰, В которых римлянин безумно упражнялся. Хоть разный взяли путь, однако посмотри, Что, сладко пев, они прославились все три. Всё хвально: драма ли, эклога⁷¹ или ода — Слагай, к чему тебя влечет твоя природа; Лишь просвещение писатель дай уму: Прекрасный наш язык способен ко всему.

Два брата здесь лежат: один во весь свой век Был честный, а притом несчастный человек. Другой с бездельствами век прожил неразлучно И жил по саму смерть свою благополучно. Не воздан праведник, без казни умер плут,- Конечно, будет нам еще по смерти суд.

Мужик не позабудет, Как кушал толокно, И посажен хоть будет За красное сукно.

На месте сем лежит безмерно муж велик, А именно зловредный откупщик. Реками золото ему стекалось ко рту И, душу озлатив, послало душу к черту.

На месте сем лежит презнатный дворянин. Был очень он богат, имел великий чин. Что здесь ни сказано, всё сказано без лести? Довольно ли того к его бессмертной чести?

Под камнем сим лежит богатства собиратель, Который одному богатству был приятель, Он редко вспоминал, что жизнь его кратка, И часто вспоминал, что жизнь его сладка. Осталось на земли его богатство цело, И съедено в земли его червями тело; Им нужды нет, каков был прежде он богат. И тако ничего не снес с собой во ад.

Под камнем сим лежит Фирс Фирсович Гомер, Который пел, не знав галиматии мер. Великого воспеть он мужа устремился: Отважился, дерзнул, запел - и осрамился, Оставив по себе потомству вечный смех. Он море обещал, а вылилася лужа. Прохожий! Возгласи к душе им пета мужа: Великая душа, прости вралю сей грех!

Подьячий здесь зарыт, нашел который клад; У бедных он людей пожитков поубавил, Однако ничего не снес с собой во ад, Но всё имение на кабаке оставил.

Прохожий! Обща всем живущим часть моя: Что ты, и я то был; ты будешь то, что я.