Все стихи Алексея Суркова

Серые сумерки моросили свинцом, Ухали пушки глухо и тяжко. Прапорщик с позеленевшим лицом Вырвал из ножен ржавую шашку. Прапорщик хрипло крикнул: — За мной!..— И, спотыкаясь, вполоборота, Над загражденьями зыбкой стеной Выросла, воя, первая рота. Чтобы заткнуть этот воющий рот, С неба упали ливни шрапнели. Смертная оторопь мчала вперед Мокрые комья серых шинелей. Черные пропасти волчьих ям Жадно глотали парное мясо. Спереди, сзади и по краям Землю фонтанили взрывы фугасов. И у последнего рубежа, Наперерез цепям поределым, В нервной истерике дробно дрожа, Сто пулеметов вступили в дело. Взрывом по пояс в землю врыт, Посереди несвязного гама, Прапорщик тонко кричал навзрыд: — Мама!.. Меня убивают, мама... Мамочка-а-а...— И не успел досказать, И утонул в пулеметном визге. Огненный смерч относил назад Клочья расстрелянных в лоб дивизий.

Софье Крево Бьется в тесной печурке огонь, На поленьях смола, как слеза, И поет мне в землянке гармонь Про улыбку твою и глаза. Про тебя мне шептали кусты В белоснежных полях под Москвой. Я хочу, чтобы слышала ты, Как тоскует мой голос живой. Ты сейчас далеко-далеко. Между нами снега и снега. До тебя мне дойти нелегко, А до смерти - четыре шага. Пой, гармоника, вьюге назло, Заплутавшее счастье зови. Мне в холодной землянке тепло От моей негасимой любви.

В печи пылают весело дрова, К полуночи окончена работа. Из тишины ночной едва-едва Доносится гуденье самолета. Еще листок в календаре моем Лег на душу, как новая нагрузка. Кто объяснит мне — почему подъем Бывает легче медленного спуска? К чему пустые домыслы? Светла Луна в своей нарядной звездной раме. Не надо думать — молодость ушла... Подумай, что весна не за горами.

Савве Голованивскому Под старость, на закате темном, Когда сгустится будней тень, Мы с нежностью особой вспомним Наш нынешний солдатский день. И все, что кажется унылым, Перевалив через года, Родным и невозвратно милым Нам вдруг представится тогда. Странички желтые листая, Мы с грустью вспомним о былом. Забытых чувств и мыслей стая Нас осенит своим крылом. Перележав на полках сроки И свежесть потеряв давно, Нас опьянят простые строки, Как многолетнее вино.

Видно, выписал писарь мне дальний билет, Отправляя впервой на войну. На четвертой войне, с восемнадцати лет, Я солдатскую лямку тяну. Череда лихолетий текла надо мной, От полночных пожаров красна. Не видал я, как юность прошла стороной, Как легла на виски седина. И от пуль невредим, и жарой не палим, Прохожу я по кромке огня Видно, мать непомерным страданьем своим Откупила у смерти меня. Испытало нас время свинцом и огнем. Стали нервы железу под стать. Победим. И вернемся. И радость вернем. И сумеем за все наверстать. Неспроста к нам приходят неясные сны Про счастливый и солнечный край. После долгих ненастий недружной весны Ждет и нас ослепительный май.

Над лесом ранняя осень простерла Крыло холодной зари. Гнев огненным комом стоит у горла И требует: - Говори! Приспело время, гневной и горькой, Взять правде свои права. В Париже, в Лондоне, в Нью-Йорке Пусть слышат эти слова. Еще поля лежат в запустенье, Не высохли слезы вдов, А землю опять накрывают тени Одетых в траур годов. Словесный лом атлантических хартий Гниет на дне сундука. И снова жадно шарит по карте В стальной перчатке рука. С трибун лицемеры клянут захваты, Сулят и мир и любовь. Но после войны ушли в дипломаты Начальники их штабов. И возлюбили их генералы В посольских дворцах уют. Пейзажи Камчатки, Баку, Урала Опять им спать не дают. Запасы атомных бомб в избытке Расставлены напоказ. И головы подняли недобитки Восточных и северных рас. Все злее становятся и наглее Писанья ученой тли, Чьи предки замучили Галилея, Джордано Бруно сожгли. И ложь нависает смрадным туманом У мира над головой. И слышен все громче за океаном Вчерашний берлинский вой. С холопским усердием лжец ретивый Анафеме предает Тебя, героический, миролюбивый, Родной советский народ. Когда из пепла, руин и разора Свой дом поднимаешь ты, Тебя клеймит стоязыкая свора Потоками клеветы. И мы этот сдобренный словом божьим Горячечный, злобный бред Оставить на совести их не можем - У них ведь совести нет, И не на что ставить пробу и пломбы... Они от своих щедрот Пихают кукиш атомной бомбы Голодной Европе в рот. Бряцая оружием, сея страхи, Грозя растоптать и сжечь, Они под шумок сдирают рубахи У ближних с костлявых плеч. Шантаж называя долгом высоким, Обман громоздя на обман, Они выжимают последние соки Из обескровленных стран. Приятно щекочет их обонянье Кровавый запах войны... Но на крушенье их планы заранее Историей обречены. Недавней войны кровавая рана Не даст нам беду проспать. И в недрах земли не хватит урана, Чтоб двинуть историю вспять. Я вижу над их бесславным закатом Свободных народов суд. Ни доллар, ни ложь, ни разбуженный атом От кары их не спасут. Пока не взревели глотки орудий И стены не пали ниц, Возвысьте голос, честные люди, Сорвите маски с убийц!

Войны имеют концы и начала... Снова мы здесь, на великой реке, Села в разоре. Земля одичала. Серые мыши шуршат в сорняке. Мертвый старик в лопухах под забором. Трупик ребенка придавлен доской... Всем нас пытали - и гладом и мором, Жгучим стыдом и холодной тоской. В битвах пропитаны наши шинели Запахом крови и дымом костра. В зной паши души не раз леденели, В стужу сердца обжигала жара. Шли мы в атаку по острым каменьям, Зарева нас вырывали из тьмы. Впору поднять десяти поколеньям Тяжесть, которую подняли мы. Ветер гуляет по киевским кручам, И по дорогам, размытым дождем, Наперекор нависающим тучам Мы за весной и за солнцем идем. Только бы буря возмездья крепчала, Гневом сильней обжигала сердца... В красном дыму затерялись начала, Трубам победы греметь у конца.

Вопреки непреложным законам истории, Исполняя давно устаревшую роль, Как в далеком «блистательном» веке Виктории, На охоту и в оперу ездит король. По старинным аллеям, под липами зябкими, Каждый день, и неделю, и месяц, и год, Поражая зевак непомерными шапками, К Букингему гвардейцы идут на развод. Где каштаны столетние ветками тонкими Отражаются в зеркале синих прудов, Перезрелые леди гуляют с болонками, Оскорбляя пейзаж Кенсингтонских садов. И, посильно борясь с невеселыми думами, По традициям канувших в прошлое дней, Амазонки и денди с учтивыми грумами Объезжают в Гайд-парке красивых коней. Будто рента старинных родов не размотана, Не построена клетка британскому льву, Будто «старая добрая Англия» - вот она - Не в гравюрах, не в книгах - жива наяву! Сбросьте пыльный парик обветшалой романтики! Наготу не прикроете ширмой старья. Из-за хмурых просторов туманной Атлантики Продиктован вам новый закон бытия. Раздавил ваши души пресс девальвации, Планом Маршалла выжжена начисто спесь, Новый босс отнимает сокровища нации - Независимость, гордость, достоинство, честь. Все равно вы утонете в черном неверии. Декорации прочь! Не поможет игра. Побрякушки, архивная пыль, мишура - Вот и все, что осталось от вашей империи.

Вот бомбами разметанная гать, Подбитых танков черная стена. От этой гати покатилась вспять Немецкая железная волна. Здесь втоптаны в сугробы, в целину Стальные каски, плоские штыки. Отсюда, в первый раз за всю войну, Вперед, на запад, хлынули полки. Мы в песнях для потомства сбережем Названья тех сгоревших деревень, Где за последним горьким рубежом Кончалась ночь и начинался день.

Время, что ли, у нас такое, Мне по метрике сорок лет, А охоты к теплу, к покою Хоть убей, и в помине нет. Если буря шумит на свете,- Как в тепле усидеть могу? Подхватил меня резкий ветер Закружил, забросил в тайгу. По армейской старой привычке Трехлинейка опять в руке. И тащуся к чертям на кулички На попутном грузовике. Пусть от стужи в суставах скрежет. Пусть от голода зуд тупой. Если пуля в пути не срежет, Значит - жив, значит - песню пой. Только будет крепче и метче Слово, добытое из огня. Фронтовой бродята - газетчик - Я в любом блиндаже родня. Чем тропинка труднее, уже, Тем задорней идешь вперед. И тебя на ветру, на стуже Никакая хворь не берет. Будто броня на мне литая. Будто возрасту власти нет. Этак сто лет проживешь, считая, Что тебе восемнадцать лет.

Каюсь. Музу мою невзлюбила экзотика. Не воспитанный с детства в охотничьих играх, Мой герой не ходил за Чукотку на котика И не целился в глаз полосатого тигра. И норд-ост не трепал его пышные волосы Под оранжевым парусом легкой шаланды. Он не шел открывать неоткрытые полюсы, Не скрывал по ущельям тюки контрабанды. Словом - личность по части экзотики куцая, Для цветистых стихов приспособлена плохо. Он ходил в рядовых при большой революции, Подпирая плечом боевую эпоху. Сыпняками, тревогами, вошью изглоданный, По дорогам войны, от Читы до Донбасса, Он ходил - мировой революции подданный, Безыменный гвардеец восставшего класса. Он учился в огне, под знаменами рваными, В боевой суматохе походных становий, Чтобы, строя заводы, орудуя планами, И винтовку и сердце держать наготове. И совсем не беда, что густая романтика Не жила в этом жестком, натруженном теле. Он мне дорог от сердца до красного бантика, До помятой звезды на армейской шинели.

Не торопись, не спеши, подождем. Забудем на миг неотложное дело. Смотри: ожила трава под дождем И старое дерево помолодело. Шуршит под ногами влажный песок. Чиста синева над взорванной тучей. Горбатая радуга наискосок Перепоясала дождик летучий. Сдвигаются огненные столбы, Горят облака... В такие мгновенья Из прели лесной прорастают грибы И песенный дар обретают растенья. И камни и травы поют под дождем, Блестят серебром озерные воды. Не торопись, не беги, подождем, Послушаем ласковый голос природы.

Сколько милой прелести в адресе, Что лежит на моем столе. Старый датский сказочник Андерсен Жил на этой земле. Городок второй категории, Дремлет Одензе в полусне, От широких дорог истории В стороне. На карнизах голуби сонные. Сонный ветер гладит траву. Шпили кирок темно-зеленые Четко врезаны в синеву. Пахнет в сонных кофейнях булками. Тучка с моря грозит дождем. Переулками, закоулками В гости к сказочнику идем. Вот белеет старая хижина В чешуе черепиц. Аккуратно сирень подстрижена. Запах роз. Щебетанье птиц. Восседают старухи строгие На широких скамьях с утра. Бродят школьники голоногие По квадрату двора. Струй фонтанных жидкое олово. Тмином пахнущая земля. Здесь рождалась сказка про голого Короля. Подавляя трепет сердечный, Мы в старинный домик вошли. И король, этой сказкой меченный, Вырос словно из-под земли. Провожаемый взглядами горькими, Полупьяный нахал Шел, соря апельсинными корками, И резинку жевал. Перед ним какие-то франтики Увивались, льстиво юля. ...Сказка кончилась. Нет романтики В царстве голого короля.

В дни, когда изо всех подворотен Америки исступленный, яростный слышится лай, в дни коварства, предательств, военной истерики для тебя я пишу эти строки, Джи-Ай. Где б ты ни был сейчас — на Гавайях, в Германии, на корейских плацдармах в неправом бою, голос правды моей победит расстояния и настигнет смятенную совесть твою. Разве, тысячи миль перебежками вымерив и окопного лиха хватив через край, Касабланку, Арденны, джунгли на Тиморе ты успел позабыть, ты не вспомнишь, Джи-Ай? По крысиным траншеям насквозь не продрог ли ты, день и ночь не снимая винтовки с руки, для того чтоб жирели — будь они прокляты!— фабриканты оружия, биржевики? Ты оплачивал кровью, здоровьем и нервами грозным веком к оплате предъявленный счет, а они набивали свинцом и консервами твой по-волчьи поджарый солдатский живот. Европейская осень, зной Океании пропирали тебя до костей, до души. А они, подсчитав дивиденды заранее, превращали страданья твои в барыши. Континенты засеяв солдатскими трупами, в дни всемирного горя не зная невзгод, эти трупные черви с немецкими круппами полюбовно делили кровавый доход. Еще траур не сняли вдовы и сироты, не развеяла горе солдатская мать, а могилы для новых покойников вырыты, ветер смерти гуляет по миру опять. Чтобы снова в крови человечество плавало, шайкой хищников загнано в атомный «рай», в жертву страшному идолу Желтого Дьявола твой хозяин обрек твою душу, Джи-Ай. Одураченный ложью, запуганный карами, обречен ты, фашистскому зверю под стать, сеять смерть, выжигать континенты пожарами, разрушать города и посевы топтать. Прежде чем президент и его офицерики поведут тебя в бой, воронью на обед, поднимись, настоящий хозяин Америки, и скажи им солдатское гневное: нет! Дай отпор одержимым безумием каинам, стисни руку, над миром занесшую кнут. Или труса-убийцу, вместе с хозяином, внуки внуков твоих навсегда проклянут.

Дым над кадилом пахучий и едкий. (Ладан для горя целебен!) В складчину в церкви три бабы-соседки Служат дорожный молебен. Падают слезы в свяченую воду. — Что ты ревешь, бестолковый?— Три безлошадные бабы подводу Наняли за целковый, — Кланяйтесь в пояс родному ночлегу. Здесь вы родились и жили.— Три сундучка положили в телегу, Трех сыновей посадили. Выгон. Булыжный большак. Переправа. Барки. Буксир у прикола. — Это, ребята, гимназия, справа, Это — торговая школа. Вахтер в медалях стоит у порога. Возятся сытые дети. Боком обходит наша дорога Зданья высокие эти. Где они были, ключи нашей доли, В омуте, что ли, глубоком? . . . . . . . . . . . . . . . . Влаги просило сожженное поле, Дождь обошел его боком.

Зазолотилось взгорье за окном, В стеклярус капель дождевых одето. С плодами, с хмелем, с молодым вином В свои права вступает бабье лето. Тепло ушло за горный перевал, И поутру, предвестием метели, Мороз колючим пухом оковал Дубы, каштаны, голубые ели. Но изморози колкой до поры Лежать на хвое серебристо-синей. Чуть солнце выглянет из-за горы, Алмазом капель загорится иней. Над чешуей старинных черепиц, Теплом лучей и в полдень не прогретых, Рассыплют стайки перелетных птиц Обрывки песен, летом не допетых. Пусть под ногой с утра хрустит ледок И студит кровь внезапная прохлада, Мы возраста осенний холодок Погасим жарким соком винограда. Шуршат шаги. Струится дым костра Над стиснутой нагорьями долиной, И в невозвратность летняя пора Летит, тоскуя, песней журавлиной. Встань над костром и проводи ее, Не омрачив упреком расставанье. Есть и у желтой осени свое Щемящее сердца очарованье.

Тяжело служить в трактире «Золотой якорь». По утрам вставай в четыре, Чашками брякай; И дровишек наколи, И скатертки постели, И с посудницей хромой Всю посуду перемой. И хлопот полон рот — Поспевай только. А хозяин орет: — Шевелись, Колька! Шевелись, Не вались, Перед гостем стелись. Навостри ухо, Сонная муха... И молчи... Ни гугу. Не мечтай «убегу». Слякоть. Реденький дождь. Но куда ты уйдешь? Хоть скули не скули — Не на что надеяться. ...Раз в трактир забрели Два красногвардейца. Возле двери сели с краю, Заказали пару чаю, По сушеной вобле Из карманов добыли. Пьют чаек, Жуют паек, Рассуждают про свое. Говорит дружку усатый, Что в матроске полосатой: — Нынче в ночь с броневика Попугали казака! Мы в Царицыне Краснову — Под ребро шило. Потрепал Краснова снова Клим Ворошилов. И довольны, И смеются, И со смаком тянут с блюдцев, И жуют себе паек, И гутарят про свое. Говорит худой и русый: — Покопать бы с головы! Этот строгий, черноусый, Что приехал из Москвы, Военспецам не по вкусу. Генералы, капитаны — Расплодилось, как мышей. Он приметит все изъяны В их иудиной душе. Все учтет наперечет И головку отсечет. Вот и будет снова Горе у Краснова. Соглашается усатый, Что в матроске полосатой: — Это верно. Это — да. Всполошились господа. Все пошло обратным кругом. Хватит хороводиться. Не зазря он первым другом Ленину приходится. До него в штабах была Слякоть и распутица... А Николка у стола Крутится да крутится. Может, вобла горло сушит? Может, щей откушают? Увивается, а уши Слушают да слушают. У Николки глазки-щелки И льняная голова. Очень нравятся Николке Непонятные слова. У Николки космы челки Нетерпеньем вспенены. Очень хочется Николке Расспросить про Ленина. А матрос, видать, баской. С этим кашу сваришь. — Ленин — будет кто такой, Господин товарищ?.. — Улыбается усатый, Что в матроске полосатой: — Ленин, хлопчик, ты да я — Он отец, а мы семья. Ленин — друг большим и малым. Он в Москве и за Уралом Выручает бедняков От хозяйчиков-волков Вроде вашего... Понятно? На лице хозяйском пятна. Распушилась борода. — Эй, Николка! Подь сюда! Ты чего, собачье мясо, На работе точишь лясы? Подь сюда, паршивый хорь!— И Николку за вихор. Поднимается усатый, Что в матроске полосатой; — Что за шум? К чему аврал? Объяснитесь, адмирал!.. «Сам», лицом краснее меди, На матроса прет медведем. — Стоп, машина! Задний ход! Вспомни, контра, прошлый год. Даже в глотке закипело — Так и брызнет пеной: — А тебе какое дело, Гражданин почтенный? Я кормлю, я плачу, Я и разуму учу. Перед стойкой не крутись. Видывали клеши!.. Расплатись И катись, Гражданин хороший!.. На буфет кладет усатый Кулачище волосатый. — Не бери на бога, свет. Здесь глухих и пьяных нет. Говори — не ори — Ласково и скромно. Ты сюда посмотри, Посмотри И замри, И запомни; Черноморские матросы Смотрят очень даже косо На такие ваши ласки... Замолчал И в паузе Густо крякнул для острастки И погладил маузер...

И кажется мне иногда, Что живу я на свете четыреста лет, Что четыреста раз в ноябре замерзала вода, Что четыреста раз опадал с наших вишен цвет. И вспоминается мне иногда, Что промчалась вся жизнь от войны к войне, Что с детства как тень по пятам ходила Беда И Надежда светила в потемках безвременья мне. И кажется мне иногда, Что четыреста бездн пустотой обрывались у ног И сквозь заросли лет не прорвался бы я никогда, Если б жизни не верил и был на земле одинок. Снова снег белым пухом засыпал сухую траву. Снова воду прикрыла стеклянная корочка льда. Что бы там ни случилось, до главного дня доживу Вот что кажется мне иногда.

В смятой фуражке, Кряжист, Бородат, Вылез на бруствер Русский солдат. С казенной махрой В жестяном котелке, С «Окопной правдой» В холщовом мешке. Винтовка в руке И флаг на штыке. Скрипнул солдат Сухим сапогом. В рост поднялся. Огляделся кругом, Видит — На мушку никто не берет. Дух перевел И шагнул вперед. Время Теченье минут убыстрило. Сердце работает, Как часы. В небе — ни облака, В поле — ни выстрела. Будто и нет Фронтовой полосы. Шагает солдат, Упрям И прям, Мимо черных воронок, Мимо волчьих ям, Мимо хат обгорелых, Мимо косточек белых, Мимо смятых трав И цветов несмелых. Тяжелая кровь Стучит в виски. В сердце — Полынь фронтовой тоски. Во взгляде — огонь, Сухой и злой, В гортани — Злое слово: «Домой!» Остановился солдат На юру. Ждет побратимов, Курит махру. Красный флажок Шумит на ветру. Месяц июль, Семнадцатый год. Рига. Двина. Полесье. Стоход. Так начался Великий исход.

Жарища жаждой глотки обожгла, Скоробила рубахи солью пота. По улицам притихшего села Проходит запыленная пехота. Вплетенные в неровный стук подков, Шаги пехоты тяжелы и глухи. Зажав губами кончики платков, Стоят у тына скорбные старухи. Стоят, скрестив на высохшей груди Морщинистые, старческие руки. Взгляни в глаза им. Ближе подойди. Прислушайся к немому крику муки. Неотвратимый материнский взгляд Стыдом и болью сердце ранит снова. Он требует: - Солдат, вернись назад, Прикрой отвагой сень родного крова! - Остановись, солдат!- кричит земля И каждый колос, ждущий обмолота... Тяжелыми ботинками пыля, Уходит в поле, на восток, пехота.

Горизонт, оттененный отрогами гор, Синей дымкой подернут слегка. В паутине каналов, прудов и озер Янцзыцзян — Голубая река. От границы далеких, заоблачных стран, Из-под панциря вечного льда, По расселинам гор, по полям в океан Неуклонно стремится вода. Как виденье открытых морей, вдалеке, Чуть приметный, дымит пароход. Под коричневым парусом вверх по реке Тупоносая джонка плывет. Колыхает кусты над речной глубиной Своенравный порыв ветерка, И баюкает джонку ленивой волной Янцзыцзян — Голубая река. Не смыкая тяжелых, натруженных век, Старый лоцман стоит у руля. Изумрудным ковром перед матерью рек Стелет ранние всходы земля.

Когда устану или затоскую, Взгляну в глаза, как в прозелень морскую, Уйдет усталость, и тоска отпрянет, И на душе заметно легче станет. Вот так вся жизнь — то хлопоты, то войны. И дни без войн, как прежде, беспокойны: Сегодня в Минске, завтра в Тегеране,— Попробуй встречу загадай заране. А сколько в суматохе каждой встречи Признаний выпало из нашей речи! А сколько мы, прощаясь на вокзале, Заветных слов друг другу не сказали! За встречами, за проводами теми Невозвратимо пролетело время. Мы в тишине вдвоем не насиделись, Как следует в глаза не нагляделись. И все ж, мой друг, сомненьями не мучась, Не злясь на эту кочевую участь, Взгляни в глаза мне, глаз не опуская, Они все те же — как волна морская.

По военной дороге Шел в борьбе и тревоге Боевой восемнадцатый год. Были сборы недолги, От Кубани и Волги Мы коней поднимали в поход. Среди зноя и пыли Мы с Буденным ходили На рысях на большие дела. По курганам горбатым, По речным перекатам Наша громкая слава прошла. На Дону и в Замостье Тлеют белые кости. Над костями шумят ветерки. Помнят псы-атаманы, Помнят польские паны Конармейские наши клинки. Если в край наш спокойный Хлынут новые войны Проливным пулеметным дождем, - По дорогам знакомым За любимым наркомом Мы коней боевых поведем.

Лица в ожогах мороза, бессонницей долгой измяты. Радости, скорби, печали замкнуты в тесном кругу. Снова, железными дятлами, в чаще стучат автоматы, Снова, сжимая винтовки, лежим на шершавом снегу. И нарастает волненье до нервного тика, до боли. Посвисты пуль над окопом. Тусклые вспышки в лесу. Встали бы в рост на поляне! Вышли в атаку бы, что ли. Мы бы рванулись навстречу, штык вынося на весу. Сдвинута набок литая каска на ближнем соседе. Невозмутимо спокойна эта большая спина. Он не торопится. Знает - враз не прорваться к победе - Вытерпеть, выдюжить надо. Тяжко? На то и война.

Мост. Подъем. И с крутого взгорья Вид на выжженное село. Зачерпнули мы злого горя, Сколько сердце вместить могло. Мы в походе не спим недели, Извелись от гнилой воды; Наши волосы поседели От своей и чужой беды. Мы идем, врагов настигая На развалинах городов. Ширь отбитых полей нагая Нам дороже райских садов. Будет нами прожит и выжит Этот третий, жестокий год, Нашу нежность злоба не выжжет, Если в сердце любовь живет.

По асфальту шаркнула резина. Распахнулась дверца лимузина. Благостны, жирны, как караси, Два почтенных брата капуцина Сгинули в подъезде Си-Ай-Си. Невдомек доверчивым прохожим: Для чего смиреннейшим отцам, Пастырям овец во стаде божьем, Наносить визиты наглорожим, Ражим вашингтонским молодцам? Не смотрите исподлобья, косо И недоуменные вопросы При себе оставьте, простаки! Не впервой сюда несут доносы Эти рясоносные шпики. Господу угодная работа — Выследить и выдать патриота, Как в гестапо выдавали встарь; Ведь библейский шпик из Кариота Против этих, нынешних,— кустарь!

На площади у вокзального зданья Армейцы месили слякоть. В глаза целовала в час расставанья, Давала слово не плакать. Шел снег. Поезда проходили мимо. Гудками сердце кололи. Зачем ты не плакала? Нестерпимо Немое горенье боли. Чуть северным ветром дохнет погода, И боль оживет, упряма... Кричу тебе в даль сурового года: — Расплачься... Расплачься, мама!

Трехдюймовки кричат за гатью, Отзываясь гулом в яру. Невеселое это занятье — Под огнем лежать на юру. Просочилась вода в опорки, Промочила грунт на аршин. Скучно слушать скороговорки Высекающих смерть машин. Дни и ночи в железном гаме, Мы идем и идем сквозь ад. Но заря за рекой, как знамя, Не дано нам пути назад.

Над умытым росой кирпичом Клонит горькие грозди калина. Неизвестно, о ком и о чём На закате грустит мандолина: То ли просто в ней звон камыша, То ли скорбь по недавней утрате. Всё равно. Потеплела душа, Подпевая струне на закате. И грустя, и скорбя, и любя, И томясь ожиданьем в разлуке, Сердце воина слышит тебя В мимолётном серебряном звуке.

Сам с собой останешься, проснется В памяти былое иногда. В нашем прошлом, как на дне колодца, Черная стоячая вода. Был порядок жизни неизменен, Как дневной круговорот земли. Но вошел в него Владимир Ленин И позвал, и мы за ним пошли. Стали силой мы и стали властью В этот памятный и светлый час. Хочешь знать, как зарождалось счастье,- Мы расскажем. Спрашивай у нас.

Мы лежали на подступах к небольшой деревеньке. Пули путались в мякоти аржаного омета. Трехаршинный матрос Петро Гаманенко Вынес Леньку, дозорного, из-под пулемета. Ленька плакал. Глаза его синие, щелками, Затекали слезами и предсмертным туманом. На сутулой спине, размозженной осколками, Кровь застыла пятном, густым и багряным. Подползла санитарка отрядная рыжая. Спеленала бинтом, как пеленками, туго, Прошептала: - Отплавал матросик, не выживет, Потерял ты, Петрусь, закадычного друга! Бился «максим» в порыве свирепой прилежности. Бредил раненый ломким, надорванным голосом. Неуклюжими жестами наплывающей нежности Гаманенко разглаживал Ленькины волосы. По сутулому телу расползалась агония, Из-под корки бинта кровоточила рана. Сквозь пальбу уловил в замирающем стоне я Нервный всхлип, торопливый выстрел нагана. ...Мы лежали на подступах к небольшой деревеньке. Пули грызли разбитый снарядами угол. Трехаршинный матрос Петро Гаманенко Пожалел закадычного друга.

Он не стонал. Он только хмурил брови И жадно пил. Смотрели из воды Два впалых глаза. Капли теплой крови В железный ковш стекали с бороды. С врагом и смертью не играя в прятки, Он шел сквозь эти хмурые леса. Такие молча входят в пекло схватки И молча совершают чудеса.

Осторожно пощупал - кисет не промок, Вынул бережно щепоть махорки, Завернул, закурил. И поднялся дымок, По-домашнему теплый и горький. Черным дегтем внизу клокотала река. В белом инее стыла береза. По холодному небу текли облака,- Может быть, от родного колхоза. Он устало присел на подрубленный ствол Возле самого края обрыва. А по мосту, который он за ночь навел, Горный полк проходил торопливо. Грохотали орудия разных систем, Шелестели по наледи шины. Он сидел и курил и завидовал тем, Кто ведет боевые машины. Завивался и таял табачный дымок, Как тепло задушевной беседы. Он был плотник. И было ему невдомек, Что за ним половина победы.

Этот случай был в пятидесятом. Распалясь, в один из летних дней Вы меня назвали азиатом, Уколоть желая побольней. Промелькнули годы, но поныне Эта сцена в памяти жива. И в колонизаторской гордыне Вашу сущность выдали слова. Вы стремились к ясности? Ну что же, Выслушайте мой ответ сейчас. Рикша из Калькутты мне дороже Хастингсов и Клайвов во сто раз. Время их кровавый след не стерло. Не забыть Малайе свист кнута. Милостями вашими по горло Сыт Китай и Индия сыта. Как вас ненавидят, мы узнали По глазам крестьян и рыбаков, Если нас случайно принимали За британцев, ваших земляков. Но для нас, людей иного круга, Не был замкнут азиатский круг, Потому что всюду сердце друга Зорким сердцем распознает друг. Взрослые, мы в Азии как дети, Потому что каждый миг и час Мудростью пяти тысячелетий Здесь глядит история на нас. Сын другого племени и рода, Здесь я всем по Ленину родня, И потомки древнего народа Одарили дружбою меня. И считаю я великой честью, Что опознан их семьей как брат, Что возвышен я над вашей спесью Горделивым словом — азиат.

Всех пулеметов кривотолки В свинцовый жгут атака вьет. Матрос-балтиец на двуколке Над смертью «Яблочко» поет. На белый снег по кромке клеша Густая кровь стекает вниз. А ну-ка, мальчик мой Алеша! Вперед, в штыки, за коммунизм! Про молодость в чаду сраженья Не вспомни и не пожалей. Закон земного притяженья Под пулями преодолей. И в рост поднялся под шрапнелью И робость в сердце замерла. Легко... Как будто над шинелью Метнулись в небо два крыла.

Мы не дрогнем в бою За столицу свою. Нам родная Москва дорога. Нерушимой стеной, Обороной стальной Остановим, Отбросим врага. В атаку, стальными рядами, Мы поступью твердой идем. Родная столица за нами - Наш кровный родительский дом. Мы не дрогнем в бою За столицу свою. Нам родная Москва дорога. Нерушимой стеной, Обороной стальной Остановим, Отбросим врага. На марше равняются взводы. Гудит под ногами земля. За нами дворцы и заводы, Высокие звезды Кремля. Мы не дрогнем в бою За столицу свою. Нам родная Москва дорога. Нерушимой стеной, Обороной стальной Остановим, Отбросим врага. Для счастья своими руками Мы строили город родной. За каждый расколотый камень Отплатим мы страшной ценой. Мы не дрогнем в бою За столицу свою. Нам родная Москва дорога. Нерушимой стеной, Обороной стальной Остановим, Отбросим врага. Не смять богатырскую силу. Горяч наш порыв боевой. Мы роем фашистам могилу В холодных полях под Москвой. Мы не дрогнем в бою За столицу свою. Нам родная Москва дорога. Нерушимой стеной, Обороной стальной Остановим, Отбросим врага.

И такой же ноябрь, и похожа погода. Тот же ветер, взметающий прах по дворам. В позабытые дали двадцатого года Увела меня память к походным кострам. Было все как в семнадцатом, в самом начале,— Ночь и отблески зарев за пологом тьмы. Перед штурмом последних твердынь, на привале, В неуюте становья, разнежились мы. И, не чувствуя близкого холода стали И не чувствуя смерти, зажатой в стволе, Мы глядели на пляску огня и мечтали О цветущей, приветливой, доброй земле. За простором, исхлестанным злыми ветрами, Где проходит пехота, натужно пыля, Нам открылась в рассветной, сверкающей раме Ни на что не похожая в прошлом земля. Нам почудились рек небывалых разливы, Затененные шелестом ветел пруды, Бесконечные, золотом тканные нивы, Отягченные буйством налива сады. По пустыням, оплаканным воем шакалов, Белоснежные мачты несли провода, И гудели турбины, и в руслах каналов, Плодородье рождая, журчала вода. Шелестели ракеты над вечными льдами, Разбегались пути к городам молодым, И над светлыми, в море цветов, городами Не висел непроглядными тучами дым. Где сейчас, оглушенные ревом орудий, Кровью тысяч набухли поля на аршин, Молодые, красивые, сильные люди Направляли движение умных машин. Им с рожденья не горбила плечи усталость И тоска не въедалась в хрусталины глаз, Но, голодным, измученным, нам показалось, Что счастливые чем-то похожи на нас. Раздвигая руками туман лихолетий, Мы у дымных солдатских костров в ноябре Догадались, что эти счастливые — дети Тех, кого не настигнет свинец на заре. И по жилам прошла пепелящая ярость, Обжигая сердца, как сухую траву. Ой, как нам захотелось хотя бы под старость В этом ласковом мире пожить наяву! ...День пришел из потемок, нахмуренный, бледный, Звать туда, где шумит черноморский прибой, И ветрами трубить: «Это есть наш последний И решительный бой...» ____ Снова осень, Октябрь... Мы, как прежде, в дороге, Овевает лицо холодок высоты. Мы ровесники века, стоим на пороге Мира нашей голодной, солдатской мечты. Это мы разбудили дремотные дали И мечту отстояли упорством штыка. Зря враги свирепеют. Они опоздали. Коммунизм утвержден навсегда, на века.

Стелются черные тучи, Молнии в небе снуют. В облаке пыли летучей Трубы тревогу поют. С бандой фашистов сразиться Смелых Отчизна зовет. Смелого пуля боится, Смелого штык не берет. Ринулись ввысь самолеты, Двинулся танковый строй. С песней пехотные роты Вышли за Родину в бой. Песня - крылатая птица - Смелых скликает в поход. Смелого пуля боится, Смелого штык не берет. Славой бессмертной покроем В битвах свои имена. Только отважным героям Радость победы дана. Смелый к победе стремится, Смелым дорога вперед. Смелого пуля боится, Смелого штык не берет.

Знойная ночь перепутала все Стежки-дорожки. Задорно звенят На зеленом овсе Серебряные сережки. Синие сосны, синяя сонь - Час расставанья. Над Волгой-рекой Расплескала гармонь Саратовское "страданье". Над тихой гречихой, Над гривой овса Девичью разлуку Поют голоса. Девчонке-подружке Семнадцатый год, Дружок у подружки Уходит на флот. Над тихой гречихой, Над гривой овса Девчонке грустить Не велят голоса. Подружка подружке Частушку поет, Подружка подружке Надежду дает: "Сирень цветет, Не плачь, Придет..." Над тихой гречихой, Над гривой овса Сливаются Девичьи голоса.

Сгущаются ночные тени. Не сесть и не разжечь костра. В душе обида поражений Еще свежа, еще остра. Мы слишком долго отступали Сквозь этот черный, страшный год. И кровь друзей, что в битвах пали, Сердца стыдом и болью жжет. Путем от Прута и от Буга Нас на восток гнала гроза. Ну как мы взглянем друг на друга? Как глянем родине в глаза? На всем пути дымятся хаты, На всех полях войны печать. Что ж мы молчим? Ведь мы солдаты. Нам надо кровью отвечать. Пора! Уже в донских станицах Враги пытают нашу честь. Ведь порох есть в пороховницах, И ярость есть, и сила есть. За то, что нам всего дороже, За боль и горечь всех скорбей, Рукой, не ведающей дрожи, Ты малодушного убей. Пора! Бестрепетно и смело Пойдем вперед сквозь кровь и дым И Ленина святое дело На поруганье не дадим.

Видно, уж нам дорога такая - Жить на земле от войны к войне. Плещет речушка, у ног протекая, Ласточки гнезда вьют на стене. В золоте полдня сосен верхушки, Солнца звенящего - край непочат. А из-за леса тяжелые пушки, Не уставая, кричат и кричат. Кто запретит в этот полдень кричать им? Что им до радостной боли зерна? Им ведь не слышно, что вешним зачатьем Каждая травка напряжена. Пусть с тишиной наши судьбы в разладе,- Мы не хотим под ярмом одичать. Ради цветенья и радости ради Мы заставляем железо кричать. Пусть наше время жестоко и дико,- Вытерпи! Землю ногтями не рви. Мы для детей из железного крика Выплавим светлую песню любви.

Густого леса черная стена Белесой дымкой осени одета. Ночная тишина напряжена Тревожным ожиданием рассвета. Перед атакой беспокойным сном Спят пехотинцы на ночном привале. Не так ли деды под Бородином В канун своей бессмертной славы спали?

Глаза Христа-спасителя кротки. Поет орган о мире и о счастье. Затянутые в хаки штабники, Давясь, глотают пресное причастье. В глазах Христовых воинов азарт. — Кончайте, патер, мессу поскорее!— В планшетах их шуршат квадраты карт Истерзанной, пылающей Кореи. Их слух ласкает рев железных птиц, Стон матерей и плач детей в Пхеньяне. Смиренный бог грехи детоубийц Всевышней волей отпустил заране. Храм опустел... Воинственный лорд-мэр Слепит солдат у сходней блеском речи. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . — Какой ты, боже, мелкий лицемер!— Ворчит привратник, задувая свечи.

На голубых полях воздушных трасс, Сливая голоса, поют моторы. Попутным ветром провожают нас Родной страны весенние просторы. И память вновь уводит за собой На перепутья на дорогах мира. ...В соленых брызгах мерно бьет прибой О меловые скалы Девоншира. Пустыня в облаках песчаных бурь Между Каруном, Тигром и Евфратом. Небес шотландских бледная лазурь, Слегка позолоченная закатом. Над Ботникой гранитных скал гряда. В Тирольских Альпах дальний гул обвала. О родина моя! Куда, куда Ты нам путевки дружбы не давала! Твоим святым доверием сильны, Нигде мы одиноки не бывали. Среди простых людей любой страны Везде друзей и братьев узнавали. И к нашей правде тянутся они, Сквозь ночи пробиваясь по теснинам. Как радостно, товарищ, в наши дни Жить на земле советским гражданином!

Светлый солнечный дождь прошел стороной. Облака распахнулись. Стали видны Окаймленные горной стеной и волной Неоглядные дали моей страны. Города вырастают - мои города. И плоды созревают - мои плоды. Поезда пробегают - мои поезда. И следы на Эльбрусе - мои следы. Для меня атмосферы гудят в котле. Ледоколы сдвигают рубеж зимы. Ни в каком столетье здесь, на земле, Жизнь и труд не любили, как любим мы. Этот гул проводов, этот шорох пил, Эту скорость метро в глубине земной Я, искатель и труженик, все купил Дорогой, не сравнимой ни с чем ценой. Я отчизну с винтовкой прошел поперек; Я названья давал ее городам; Как невесту лелеял, как сына берег,- Разве я эту радость кому отдам! Если в строй позовет военная медь, Если гнойной росой вспотеют луга, Я пойду не затем, чтобы умереть, А затем, чтобы жить, поражая врага.

Чужих указателей белые стрелы С высоких столбов срывают бойцы. Над пеплом сырым, по ветвям обгорелым Тревожно снуют погорельцы-скворцы. К знакомым местам из-за теплого моря Они прилетели сегодня чуть свет. А здесь - пепелища в крови и разоре, Ни хат, ни ребят, ни скворечников нет. Ну как это птичье бездомное горе Отзывчивой русской душе не постичь? Сощурясь от солнца, на вешнем просторе Волнуется плотник - сапер-костромич. - И людям мученье, и птицам не сладко На этих пропащих дорогах войны. Я так полагаю, что новую хатку Саперы срубить погорельцам должны... Звенят топоры. Зашуршали рубанки Над прелью пропитанной кровью земли. Горелые доски, и старые планки, И ржавые гвозди в работу пошли. Червонного золота желтые пятна Весна разбросала по плоским штыкам. Сегодня мы плотники. Любо, приятно Стругать эти доски рабочим рукам. И кровля и стенки отструганы гладко. Соленые капли набухли на лбу. Над пеплом пожарища новая хатка Уютно белеет на черном дубу. Мы снова появимся в местности здешней И дружно под теплым весенним дождем Посадим дубы и под новый скворечник Венцы человечьей судьбы подведем.

Грозовым предвестьем близкой борьбы Походная песня обходит дороги. В серебряном горле военной трубы Созрели высокие ноты тревоги. Так будет: копытами конниц пыля, Нагрянет нахрапом военная проза. Готовые к радостной жатве поля Накроет зловещая тень бомбовоза. Но раньше, чем в небо взлетит воронье, Затворы винтовок пристынут к ладоням, Подаст Ворошилов команду: «В ружье!» Буденный ответит командой: «По коням!» Мы — люди работы... Любому из нас Дорога труда дорога и знакома. Готовы ли мы в назначенный час Подняться в поход по приказу наркома? За тех, кто в семнадцатом встречу войне Бестрепетно бросил весну человечью, Вождю своему и родимой стране Я песней-присягой сегодня отвечу, Ровесники века, мы вместе, друзья, Отчислены были в запас после боя. Но сердце мое и песня моя Не вышли из красноармейского строя. Мы дружбе походной поныне верны. Она не сгорит до последнего часа В сердцах боевых командиров страны, В сердцах незаметных армейцев запаса Военной угрозы удушливый дым Не скроет от взгляда походное знамя. Мы в грозное завтра спокойно глядим: И время за нас и победа за нами.

То не тучи - грозовые облака По-над Тереком на кручах залегли. Кличут трубы молодого казака. Пыль седая встала облаком вдали. Оседлаю я горячего коня, Крепко сумы приторочу вперемет. Встань, казачка молодая, у плетня, Проводи меня до солнышка в поход. Скачут сотни из-за Терека-реки, Под копытами дороженька дрожит. Едут с песней молодые казаки В Красной Армии республике служить. Газыри лежат рядами на груди, Стелет ветер голубые башлыки. Красный маршал Ворошилов, погляди На казачьи богатырские полки. В наших взводах все джигиты на подбор - Ворошиловские меткие стрелки. Встретят вражескую конницу в упор Наши пули и каленые клинки. То не тучи - грозовые облака По-над Тереком на кручах залегли. Кличут трубы молодого казака. Пыль седая встала облаком вдали.

Трассой пулеметной и ракетой Облака рассечены в ночи. Спи ты, не ворочайся, не сетуй И по-стариковски не ворчи. С юности мечтали мы о мире, О спокойном часе тишины. А судьба подбросила четыре Долгих, изнурительных войны. Стало бытом и вошло в привычку - По полету различать снаряд, После боя, встав на перекличку, Заполнять за друга полый ряд. Скорбь утрат, усталость, боль разлуки, Сердце обжигающую злость - Все мы испытали. Только скуки В жизни испытать не довелось.

Трупы в черных канавах. Разбитая гать. Не об этом мечталось когда-то. А пришлось мне, как видишь, всю жизнь воспевать Неуютные будни солдата. Луг в ромашках серебряных сказочно бел, И высокое облако бело. Здесь мой голос на резком ветру огрубел, Да и сердце мое огрубело. Ничего не поделать! Такая судьба Привалила для нашего брата. Оттого и робка и немного груба Неуклюжая нежность солдата. Но и мы ведь заявимся в отческий дом Из землянки, холодной и тесной. Может, сердцем тогда в тишине отойдем И напишем веселые песни.

Умчалась пора физкультуры и спорта. Вот осень пришла и умерила прыть. Найти бы наивного, глупого черта — За молодость душу ему заложить. Но слышатся тут политграмоты вздохи. Она просыпается, пальцем грозя: Мол, черт — предрассудок минувшей эпохи, И с ним коммунисту общаться нельзя. И впрямь — разве юность воротится снова? За Фаустом гнаться — смешить молодежь. Единственный пропуск в бессмертие — слово. Упорствуй — и ты это слово найдешь.

Когда по окопам прошла перекличка, Когда мы за чаем беседу вели, Порхнула хохлатая серая птичка Над кромкой ничьей, одичалой земли. На ближней раките листву колыхнула, И отзвуком прежних, спокойных времен Над полем, оглохшим от грома и гула, Рассыпался тихий, серебряный звон. Просторно вдохнули солдатские груди Весеннего воздуха влажную прель. Сердцами и слухом окопные люди Ловили нежданную, чистую трель. И самый старейший из нашего круга Сказал, завивая махорочный дым: - Вот тоже, не бог весть какая пичуга, А как заливается! Рада своим.

Где трава от росы и от крови сырая, Где зрачки пулеметов свирепо глядят, В полный рост, над окопом переднего края, Поднялся победитель-солдат. Сердце билось о ребра прерывисто, часто. Тишина... Тишина... Не во сне - наяву. И сказал пехотинец: - Отмаялись! Баста!- И приметил подснежник во рву. И в душе, тосковавшей по свету и ласке, Ожил радости прежней певучий поток. И нагнулся солдат и к простреленной каске Осторожно приладил цветок. Снова ожили в памяти были живые - Подмосковье в снегах и в огне Сталинград. За четыре немыслимых года впервые, Как ребенок, заплакал солдат. Так стоял пехотинец, смеясь и рыдая, Сапогом попирая колючий плетень. За плечами пылала заря молодая, Предвещая солнечный день.

Каррарского мрамора белые блоки. И мышцы в намеке, и лица в намеке. Мятежная сила невольников Рима Рождается в камне, могуча и зрима. По воле резца непонятной, чудесной Молчанье гремит торжествующей песней. Гимн варварской мощи, дерзанью, работе Поет Микельанджело Буонаротти. У белого камня, у мраморной груды Стоим, созерцая великое чудо. И видим, как времени власть побеждая, Ликуя в экстазе, любя и страдая, Сквозь годы исканий, сквозь путы сомнений Из холода глыб прорывается гений.

Частоколы, колючка, траншеи, рвы. От пожарищ в глазах черно. А вокруг погляди - по полям Литвы Наливное зреет зерно. Нынче жито в полях в человечий рост, Лен высок, и усат ячмень. На горе село, за селом погост, На погосте прохлада, тень. Под крестами погоста пехотный взвод В летний полдень встал на привал. Он пылит по дорогам четвертый год, Он и Волгу и Дон знавал. Смерть изгрызла железом его ряды, Но живуч, упрям человек! Поклялись бойцы зачерпнуть воды Из незнамых немецких рек. Взвод шагал три года сквозь дым и тьму, Позабыл и сон и покой. И сказали вчера, что теперь ему До границы подать рукой. Он сегодня в поход поднялся чуть свет. Он идет, не жалея сил. И на свете такого заслона нет, Чтобы смелых остановил. Он равняет шаг, суров, как судьба, Этот, все испытавший, взвод. Вдоль дорог Литвы поднялись хлеба И торопят его вперед.

Человек склонился над водой И увидел вдруг, что он седой. Человеку было двадцать лет. Над лесным ручьем он дал обет: Беспощадно, яростно казнить Тех убийц, что рвутся на восток. Кто его посмеет обвинить. Если будет он в бою жесток?

Много традиций в Британии есть, Но не забыть до последнего часа Ту, что вместила и славу, и честь, И благородство рабочего класса. Если к соседу внезапно беда Гостьей незваной нагрянет в лачугу, В цехе и шахте пускают тогда Шапку по кругу, Шапку по кругу. В черных, безрадостных буднях труда Этой традиции славной начало. Чувство рабочего локтя всегда Жить помогало, в беде выручало. Ежели стачкой берет в оборот Труженик-раб фабриканта-хапугу, В знак солидарности пустит народ Шапку по кругу, Шапку по кругу. В Лондоне, в сорок девятом году, В сумраке к Темзе сползающей ночи, Случай занес нас в родную среду Верных защитников мира - рабочих. Митинг шумел. Переполненный зал Хлопал ораторам дружно, упруго. Здесь я услышал, как спикер сказал: - Шапку по кругу, Шапку по кругу! Старый рабочий по краю стола Стукнул ладонью увесисто, крепко: - Шиллинг за мир!- По рядам поплыла Виды видавшая серая кепка. Скотланд, Уэллс, Йоркшир, Ланкашир Передавали ту кепку друг другу. Шиллинг за мир! Шиллинг за мир! Шапку по кругу! Шапку по кругу! Вот ветеран в отдаленном ряду На ухо грузчику шепчет в смущенье: - Все, что осталось в кармане, кладу - Стертое пенни, последнее пенни.- Кости не греет дырявый мундир. Поясом брюхо подтянуто туго... Пенни за мир! Пенни за мир! Шапку по кругу! Шапку по кругу! Ну-ка, дождем золотым заглуши Звон медяков, поджигатель-иуда! Долларов смерти сильнее гроши - Скромная лепта рабочего люда. Черный Уэллс, хлопкопряд Ланкашир! Передавайте кепку друг другу! Шиллинг за мир! Пенни за мир! Шапку по кругу! Шапку по кругу!

Желтый лев на фуражке сарбаза. Тень сарбаза плывет вдоль стены. Знаменитые розы Шираза Увядают, жарой спалены. Позолотой покрыв минареты, Солнце медленно падает вниз. В этом городе жили поэты Саади, Кермани и Хафиз. А теперь в этом городе старом, Что от пыли веков поседел, Проза жизни шумит над базаром Суматохой обыденных дел. Как среди этой прозы жестокой Нежность речи певучей сберечь, Если бархатный говор Востока Заглушает английская речь; Если нищий народ бессловесен, А в богатых домах напоказ Вместо старых, задумчивых песен Ржет, скрежещет, мяукает джаз; Если рыжим заморским банкирам Льва и Солнце стащили в заклад; Если нынешним Ксерксам и Кирам Сшит в Нью-Йорке ливрейный наряд... Старый город, воспетый в поэмах, Дремлешь ты, о прошедшем скорбя. Благодетели в пробковых шлемах Опоили отравой тебя. От недоброго, жадного глаза Осыпаются роз лепестки. И к могилам поэтов Шираза Из пустынь подступают пески.

Разлапые липы, Зеленые клены. На запад, На запад Летят эшелоны. Густые овсы, Аржаные суслоны. На запад, На запад Летят эшелоны. Под ругань, Под песни, Под бабьи стоны На запад, На запад Летят эшелоны. Летят эшелоны — Телячьи вагоны, Сорок людей, Восемь лошадей. Топки открыты, Бригады удвоены, В вагоны набиты Российские воины: Куряне-крестьяне, Тверяки-мужики, Ярославцы-красавцы, Псковские, Туляки-голяки, Орловские, Тамбовские, Московские, Сибирские, Симбирские, Закамские, Свирские, Тихие, Задорные, Русые И черные, Под машинку стрижены, Под ранжир унижены. Скатки. Лопатки. Погоны. Патроны. На запад, На запад Летят эшелоны... У перрона Клен зеленый. Суматоха. Духота. Молчаливые вагоны. Знаки Красного креста. Сестры. Черные наколки. Тихий всхлип. Протяжный вой. У окна на верхней полке Пехотинец рядовой. Рядового укачало. Он лежит, суров и строг. Прикрывает одеяло Пустоту на месте ног. Кепи пленного венгерца. Остановка. Тормоза. Заглянули прямо в сердце Воспаленные глаза. — Как же, сынок, Работать без ног? Эка тебя обкорнали, сынок! — Сыпь на посадку! Третий звонок! Крутые подъемы, Покатые склоны. На запад, На запад Летят эшелоны. Летят эшелоны. Подстреленный вечер С Мазурских озер Выползает навстречу. Гудит канонада То ближе, то глуше. Гудит канонада В солдатские уши. В телячьем вагоне Мигает свеча. Снимает олонец Тальянку с плеча. Лихим трепаком Или стоном сорвется Заливчатый голос Петрозаводца? Куражится взводный, Сверхсрочная шкура: — Чего там манежишь? Рвани веселей! «От павших твердынь Порт-Артура, С кровавых маньчжурских полей...» Мелькают перроны. Пылят перегоны. На запад, На запад Летят эшелоны. Летят эшелоны, Телячьи вагоны, Сорок людей, Восемь лошадей.

Я дверь распахну, пойду на крыльцо, И молодость ветром овеет лицо. Я вижу ее среди беспорядка Идущих не в ногу маршевых рот. Упрямо бьет по бедру лопатка, До крови шею натерла скатка, Плечо натрудил ручной пулемет. Я помню, как спуск нажимал впервые, Как дикая кровь обожгла висок, Как пыль свивала кнуты огневые, Как люди, теплые и живые, Ложились трупами на песок. Я помню, как писарь наш осторожно Считал потери — число к числу. Как ливнем стали хлестали ножны, Как было нашим сердцам невозможно Привыкнуть к этому ремеслу. И как мы все-таки привыкали Стрелять, рубить и носить рубцы. И радость больше была едва ли, Когда нас впервой в разведку звали Всей ротой признанные храбрецы. Дыханье юности нашей знойно. Ей Ленин подал команду: «В ружье!» Она, как пруд, не гнила застойно. Вернись она вновь, позови беспокойно, Я тысячу раз повторю ее.