Все стихи Дмитрия Сухарева

Бремя денег меня не томило, Бремя славы меня обошло, Вот и было мне просто и мило, Вот и не было мне тяжело. Что имел, то взрастил самолично, Что купил, заработал трудом, Вот и не было мне безразлично, Что творится в душе и кругом. Бремя связей мне рук не связало, С легким сердцем и вольной душой Я садился в метро у вокзала, Ехал быстро и жил на большой. И мои золотые потомки Подрастут и простят старику, Что спешил в человечьем потоке Не за славой, а так - ко звонку. Что нехитрые песни мурлыкал, Что нечасто сорочку стирал, Что порою со льстивой улыбкой В проходной на вахтера взирал.

В Древней Греции рожденных, Вижу девушек в саду. Их лукавые походки, Их крутые подбородки Мне опять сулят беду. Их волос коварный груз Неспроста тесьмою связан. Не войти бы мне во вкус, Девы древности, союз С вами - противопоказан! Я сражен, убит, усоп, Вдавлен в русский свой сугроб Легкой ножкой неземною. Ах, зачем коварный сноп Связан кожаной тесьмою!

В японском странном языке Есть слово, хрупкое до боли: Аиои. В нем сухо спит рука в руке, В нем смерть уже невдалеке И нежность в нем — не оттого ли? А в странном русском языке Есть выражение: пуд соли. И двое съели соли пуд, И одолели долгий путь, И все сыграли роли. А если двое — я и ты, Так это вдвое теплоты. Переругаемся — и в путь И без согласных как-нибудь Свой пуд беззубо дожуем, Глядишь, вдвоем и доживем: Аиои! Аиньки-оиньки!

Вспомните, ребята, поколение людей В кепках довоенного покроя. Нас они любили, За руку водили, С ними мы скандалили порою. И когда над ними грянул смертный гром, Нам судьба иное начертала - Нам, непризывному, Нам, неприписному Воинству окрестного квартала. Сирые метели след позамели, Все календари пооблетели, Годы нашей жизни как составы пролетели - Как же мы давно осиротели! Вспомните, ребята, Вспомните, ребята,- Разве это выразить словами, Как они стояли У военкомата С бритыми навечно головами. Вспомним их сегодня всех до одного, Вымостивших страшную дорогу. Скоро, кроме нас, уже не будет никого, Кто вместе с ними слышал первую тревогу. И когда над ними грянул смертный гром, Трубами районного оркестра, Мы глотали звуки Ярости и муки, Чтоб хотя бы музыка воскресла. Вспомните, ребята, Вспомните, ребята,- Это только мы видали с вами, Как они шагали От военкомата С бритыми навечно головами.

"Куда шагаем, братцы?" - Печальный принц спросил. "Идем за землю драться,- Служака пробасил.- За нашу честь бороться, За кровное болотце У польских рубежей". "За вашу честь? Ужель..." Коли! Руби! Ура! Пади, презренный трус! Несметных тел гора, Предсмертный хрип из уст, Костей пьянящий хруст, Пальбы разящий треск, Пора!- гремит окрест. Пора идти на приступ! За честь! За крест! За принцип! За землю! За прогресс! ...Над тем болотцем стон Который век подряд, А в королевстве том Опять Парад. Скрежещущих громад Нелепая чреда - Ползет, ползет тщета, Дымится шнур запальный. И смотрит принц опальный С рекламного щита.

Сладострастная отрава - золотая Брич-Мулла*, Где чинара притулилась под скалою. Про тебя жужжит над ухом вечная пчела: Брич-Мулла, Брич-Муллы, Брич-Мулле, Брич-Муллу, Брич-Муллою. Был и я мальчуган и в те годы не раз Про зеленый Чимган слушал мамин рассказ, Как возил детвору в Брич-Муллу тарантас - Тарантас назывался арбою. И душа рисовала картины в тоске, Будто еду в арбе на своем ишаке, А Чимганские горы царят вдалеке И безумно прекрасны собою. Но прошло мое детство и юность прошла, И я понял - не помню, какого числа,- Что сгорят мои годы и вовсе дотла Под пустые, как дым, разговоры. И тогда я решил распроститься с Москвой И вдвоем со своею еще не вдовой В том краю провести свой досуг трудовой, Где сверкают Чимганские горы. Мы залезли в долги и купили арбу, Запрягли ишака со звездою во лбу И вручили свою отпускную судьбу Ишаку - знатоку Туркестана. А на Крымском мосту вдруг заныло в груди, Я с арбы разглядел сквозь туман и дожди, Как Чимганские горы царят впереди И зовут и сверкают чеканно. С той поры я арбу обживаю свою И удвоил в пути небольшую семью, Будапешт и Калуга, Париж и Гель-Гью Любовались моею арбою. На Камчатке ишак угодил в полынью, Мои дети орут, а я песни пою, И Чимган освещает дорогу мою И безумно прекрасен собою! * Брич-Мулла-кишлак в предгорьях Чимганского хребта, примерно в 100 км от Ташкента. В Брич-Муллу и лежащий неподалеку поселок Чимган ташкентцы издавно выезжают летом, скрываясь от городской жары. Сейчас там сосредоточены базы отдыха, там же проводится традиционный Чимганский фестиваль самодеятельной песни.

Я голос Петруши услышал во сне: «Алло»,— говорил он лукаво и густо. Проснулся — светает, и в комнате пусто, Чужая страна в одичалом окне. Я сел за работу, чтоб сердце прошло, А сердце про что-то неловко стучало, И ставнею ветер стучал одичало, И лампа горела. И дело пошло.

Давайте умирать по одному - От хворостей своих, от червоточин, От храбрости,- не знаю уж там точно, Какая смерть положена кому. Так деды уходили в мир иной, Окружены роднею и почетом. Давайте, люди, уходить не чохом. Я не хочу, чтоб сын ушел со мной. А злобных и безумных - их в тюрьму, Замки потяжелей, построже стражу! К чему нам, люди, умирать всем сразу? Давайте умирать по одному. Да не свершится торжество огня. Мы смертны, люди, но неистребимы! Пускай траву переживут рябины. Пускай мой сын переживет меня.

Должен где-то быть и рай, Если где-то ад. Поскорее загорай, Приезжай назад. Совместим свои тела — Чтоб к щеке щекой. Подари чуть-чуть тепла — Поделюсь тоской. Ведь чужое не свое, Поноси ее, Пусть меня хоть полденька Не грызет тоска. Привези мне южный сад, Безмятежный край. Если есть на свете ад, Значит, есть и рай.

Мартовский прозрачный саксаул Радужно струится вдоль дороги. Это кто ж там с провода вспорхнул? Радуйся, что сойку от сороки Отличаешь все-таки легко; А шоссе струится вдоль бархана, И осталась где-то далеко. Эта Pica pica bactriana. Из каких заброшенных пустынь Памяти, в которых мрак и стынь - Крови стынь, окочененье крика,- Нежная проклюнулась латынь, Имя птицы выпорхнуло - Pica? Господи, позволь закрыть глаза Без боязни в тот же миг увидеть То, что вижу, лишь глаза закрою,- Господи, позволь передохнуть. Уведи сознание с полей Памяти, водицею залей, Изведи в пустыне память ада. Мозг жалей, а память не жалей, Всей не надо, господи, не надо. Сохрани мне разум, но не весь, Дай не знать, не ведать этой муки, Дай забыться - и остаться здесь, Где слышны большой дороги звуки, Где бежит дорога на Джизак, И бежит, и радостно струится Саксаул, и вспархивает птица И пустыне дарит добрый знак.

Запах дома, запах дыма, Горько-сладкий дым степной Тонкой струйкой мимо, мимо - Надо мною, надо мной. Травки пыльной и невзрачной Терпкий вкус и вздох коня, Потный конь и дым кизячный - Детский сон, оставь меня. Знаю, все необратимо, Все навек ушло от нас - Травки вкус и запах дыма, И мангал давно погас. Я иной судьбы не чаю, Я другого не хочу, Но так часто различаю, Напрягусь и различу - Различу сквозь дым табачный Этой женщины изящной Эти волосы копной, Угадаю дым кизячный, Пыльной травки вкус степной. Тонкий стебель, горький вкус. Низкий вырез. Нитка бус. Все ушло, что было нашим, Все навек ушло от нас. И мангал давно погашен. И мангал давно погас. ГОЛОС ПТИЦЫ Голос птицы Пир удался, но ближе к утру Стало ясно, что я не умру, И умолкла воронья капелла; И душа задремала без сил, А потом ее звук воскресил - То балканская горлинка пела. Я очнулся; был чудно знаком Голос птицы с его говорком, С бормотаньем нелепых вопросов; И печаль не была тяжела, И заря желторота была, И постели был краешек розов. Там, в постели, поближе к окну Дочь спала и была на жену Так похожа, что, если б у двери Не спала, раскрасневшись, жена, Я б подумал, что это она, А подумал: не дочери две ли? Пировалось всю ночь воронью, Воронье истязало мою Небессмертную, рваную душу, И душа походила на пса, Что попал под удар колеса И лежит потрохами наружу. Но возникли к утру на земле Голос птицы, тетрадь на столе, И строка на своем полуслове, И на девочке розовый свет, И болезни младенческой след - Шрамик, оспинка около брови. Этот мир был моим - и знаком Не деталью, а весь целиком, И лепился любовью и болью, И балканская птица была Туркестанской - и оба крыла Всё пыталась поднять над собою.

Своих забот свободный раб, Я просыпаюсь оттого, Что некто вежливо сопит И — лапы на постель. Своих страстей кабальный князь, В рубаху лезу, торопясь, А некто прыгает, рычит И рвет носки из рук. Не вижу логики совсем В твоих поступках, друг: Ведь не пойду же я босым Выгуливать тебя! Который час? Рассвет завяз. Темно. Поземка. Нет семи. А некто палочку нашел И просит: отними! Побегаем! Туда-сюда, И полчаса прошли уже, Зато на пятом этаже Тепло и желтый свет. Там кофеварочка фырчит И чайник песенку поет, А некто больше не рычит И любит всю семью. Ах, двух минут недостает, Чтоб перемолвиться словцом! Прощайтесь, милые, с отцом, Слугой своих свобод. Надежды вольные рабы, Теперь помчимся кто куда, Лишь некто дома будет ждать — Чего?— вечерних игр.

Вчера впервые взял отгул От электродов и акул — Да и пуста аквариалка. Работы нет, душа пуста, Вчера мне стукнуло полста, К тому ж вообще акулок жалко. Вчера мне стукнуло полста. Приехал президент ЮНЕСКО. Его приветствовал народ, Пока до городских ворот Он шел. Какая-то брюнетка (Не городская ль голова?) Читала в микрофон слова, А я стоял в толпе зевак. Вот тут-то добрые соседи И объявили мне в беседе, Что этот день зовется так: День Мертвых. Славно! Прямо в лоб. И угораздило ж родиться. Нет, братцы, этак не годится. («Ковчег» же, между прочим,— гроб.) Под вечер, лежа на боку, Варился в собственном соку, Боюсь, что соку был излишек. Когда совсем не стало сил, Таблеткой праздник закусил. Не привезли ли акулишек?

Известно ль вам, что значит - жечь Стихи, когда выходит желчь И горкнет полость ротовая? В такой беде играет роль Не поэтическая боль, А боль животная, живая. Сжигает птицу птицелов - Гори, прозренье! Сколько слов Безвестно в пламени ослепло? Известно ль вам, как стоек дым Стиха - и как непоправим Набросок в состоянье пепла? Горят не рукописи - мы Палим собой давильню тьмы, Себя горючим обливая. И боль, которой мы живем, Не поэтический прием, Она - живая.

Пробки выбьем, дружно выпьем За союз младых сердец! Натали опять брюхата, И не с краю моя хата — Ай да Пушкин, ай да Пушкин, Ай да Пушкин молодец! Метража у нас негусто, Гаража не нужно мне, У меня в кармане пусто, Но в душе большое чувство Восхищения супругой, Уважения к жене. Пожалел бы поп Никита Обручальных нам колец, Жизнь моя была б разбита, Я попал бы под копыта И настал бы, и настал бы, И настал бы мне конец. Погоди, разбогатеем — Богатеем стану вдруг, Напишу лихой сценарий — И тогда твоих стенаний Не услышу, не услышу, Не услышу, милый друг.

А студентки из Белграда спели мне «Катюшу», Они спели мне «Катюшу» и спасли мне душу. А погромче пела Бранка, а почище Нада, А я сам сидел на стуле, подпевал где надо. И, как лодочки, поплыли под луною страны Оттого, что над рекою поплыли туманы. Ах, «Катюша»! Из райцентра у нее словечко, А мотивчик из местечка, где живет овечка. Там живет овечка Рая, ей двадцатый годик, И, на скрипочке играя, старый Моня бродит. А в районе нету Мони, никакого Мони, Там играет дядя Федя на своей гармони. И под скрипочку с гармошкой под большой луною Все плывет большая лодка за моей спиною. Мы за лодочку за нашу опрокинем чашу, А пока святое дело — осушить за вашу. Спойте мне еще разочек, и опять красиво! А сойдете мне за дочек — и на том спасибо. Одесную сядь, Катюша, а налево — Рая, А я с чашей посередке, словно в центре рая. Ах, не все еще пропало, нет, не все пропало,— Я скажу тому, кто в жизни понимает мало. А тому, кто в этой жизни понимает много, Я скажу: «А вы, товарищ, не судите строго!»

Кончена дружба - дороженьки врозь. Как не отметить событие это? Все же немало пожито, попето, Славно нам пелось и славно жилось. Сядем, как прежде, и сыр пожуем, Чаши наполним и души остудим, Что пережито, того не забудем, Что позабудется - переживем. Все, что простительно, то прощено, Что непростительно, то не простится. Можно б ругаться, но проще проститься. Кончена дружба - допьемте вино. Кончена песня, и ночь на дворе, Спеть бы другую, да поздно, да поздно, Швы разошлись, разойдемся порозно - Ночь на дворе, и виски в серебре. Все же позвольте, тряхнув стариной, Пару слезинок глотнуть напоследок: В том-то и дело, что больно он редок - Дружбы старинной напиток хмельной.

Куплю тебе платье такое, Какие до нас не дошли, Оно неземного покроя, Цветастое, недорогое, С оборкой у самой земли. Куплю тебе, кроме того, Кассеты хорошего звука, Кассетник включить не наука, И слушай и слушай его. Но ты мне скажи: отчего, Зачем эти тяжесть и мука? Зачем я тебя и детей Так тяжко люблю и жалею? Какою печалью болею? Каких содрогаюсь вестей? И холод зачем неземной Меня неизменно пронзает, И что мою душу терзает — Скажи мне, что это со мной? С обложкой весеннего цвета Куплю тебе модный журнал, Прочтешь три-четыре совета, Нашьешь себе платьев за лето — Устроишь себе карнавал. С оборкой у самой травы, С оборкой у желтой листвы, С оборкой у снега седого. С оборкой у черного льда... Откуда нависла беда? Скажи мне хоть слово, хоть слово.

"С детьми ходили за лавандой". Наткнусь в блокноте на строку - И яви отблеск лиловатый Из тусклой глуби извлеку. Вдоль озера, затем тропою Вдоль склона, где термальных вод Окаменелые покои, Затем вдоль рощицы и вот Под негустой древесной кущей Залиловело, и запах Цветок лавандулы, растущий Не врозь, а в купах и снопах. Давно заброшенных посадок Остатки нежно расцвели Средь рощ, где жив еще остаток Давно разлюбленной земли. Она размечена на цели, Взрывчаткою начинена, Но разве так на самом деле Была задумана она? Дыши, дитя, глазами хлопай В Европе, пахнущей Европой, Лавандой, мятой, чебрецом, Замри, дитя, перед лицом Земли, где длительностью слога Так пахнет смертная строка, Как нежным запахом цветка Жена разлюбленного бога.

Собиралась ласточка Улетать на юг И глядела ласково На своих подруг - На подруг, с которыми Заниматься сборами, И делить с которыми Сотни верст пути, И в пути с которыми Разговор вести. И ко мне наведалась Поразмять крыло, Щебетала весело, Что на ум пришло: "Ничего не ведомо, Ничего не гадано И ничто не задано Наперед судьбой, А проститься надо нам Навсегда с тобой". Увидала ласточка Мой унылый лик И сказала ласково: "Не грусти, старик! Не с добра приходится За теплом охотиться, Но порою сходится И с горой гора. Ты прости, как водится, А теперь - пора". Пожелал я ласточке Всех заморских благ. Это ты прости меня, Коли что не так. Не сойтись с горой горе, Ты крутись в чужой жаре, А я тут в своей норе У зимы в плену На своем родном дворе Подожду весну.

У подножия Черной Горы Старый город закрыт до поры, В новом городе тоже несладко: То фургончик жильем, то палатка, То ненастье, а то комары. Где стояла гостиница «Фьорд», Груда тверди осталась на глади — Видно, грунт оказался нетверд. В этом «Фьорде» не меньше тетради Исписал я стихами в тоске. Впредь наука: не строй на песке. Старый город, он стар для наук, Сколько б глыб над башкой ни нависло. Стар и я постижением мук Исправлять понимание смысла. И отчетливо видится мне. Рана-трещина в старой стене. Под навесом растресканных скал Человек ковыляет в тиши, Для обломков бессмертной души Выполняющий роль катафалка. Бранко — вот кто действительно сдал! Бранко вовсе развалиной стал — Руку жмет, улыбается жалко. Пусть гора не сойдется с горой, Но руины приходят к руинам. Мы виток перед Черной Дырой Совершим в хороводе едином. Мы возьмем на последний виток Черногорский осенний цветок.

Остерегись говорить о любви, Остановись у последнего края, Низкое солнце висит, догорая, Длинные тени за нами легли. Тени тягучие — дней череда, Цепи гремучие давних событий, Не разорвать их и не позабыть их Не говори о любви никогда.

Истомился я, пес, по своей конуре, Истерзался я, лис, по вонючей норе, Не обучен я жить вхолостую. В свиминг-пуле* бабули ногами сучат, Фрайера в полподвале шарами стучат, А я трезвый на койке бастую. Я на койке лежу и гляжу в потолок, Я мотив всенародный мычу, как телок, Такова моя нынче платформа. А на баб не гляжу, берегу божий дар, А то жахнет меня с непривычки удар, И оставлю лисят без прокорма. Порезвился я, хрыч, да пора и к теплу. Поизвелся я, сыч, по родному дуплу, По сычатам своим и сычихе, Хорошо, что в кармане билет до Москвы, Вот мотив домычу — и умчался, а вы В свиминг-пуле ногами сучите! * Плавательный бассейн.

Не тает ночь, и не проходит, А на Оке, а над Окой Кричит случайный пароходик - Надрывный, жалостный такой. Никак тоски не переборет, Кричит в мерцающую тьму. До слез, до боли в переборках Черно под звездами ему. Он знает, как они огромны И как беспомощно мелки Все пароходы, все паромы, И пристани и маяки. Кричит!.. А в нем сидят студентки, Старуха дремлет у дверей, Храпят цыгане, чьи-то детки Домой торопятся скорей. И как планета многолюден, Он прекращает ерунду И тихо шлепает в Голутвин, Глотая вздохи на ходу.

Перед тем как уехать, Я дал свой блокнот несмышленышу Анне, И на каждой странице, Вернее, почти на каждой, Анна изобразила Некий магический знак — Закорючку В развороте другой закорючки. Перед тем как вернуться, Я случайно заметил, Что вокруг ее закорючек Разрослись закорючки мои. Я мог бы писать иначе, Но не мог иначе писать, Потому что магический знак, начертанный Анной, Помещен в середину страницы, В глубину моего существа, В тесноту моей подлинной веры, В то тайное место, Куда выпадают слова, Словно соль в пересохшем лимане.

В Мельничном, вблизи завода Мукомольного, вблизи Вечности - себя до года Возрастом вообрази. Все арыки перерыла Жизнь, а ты войди по грудь В тот же - после перерыва В пятьдесят каких-нибудь. Что такое пятьдесят Лет, когда вокруг висят Ветви те же, что висели В прошлом веке и вчера? Легче птичьего пера Пыль, мучнистая сестра Вечности и колыбели. В Мельничном без вечной спешки Время движется - вблизи Вешки, от которой пешки Устремляются в ферзи. Времени протяжна нота, Мелет мельница, и нет Обреченности цейтнота, Быстротечности примет. Мама вынесла мальца В Мельничный, и нет конца Вечности, и пыль мучниста, Как цветочная пыльца. Словно в саге романиста, Время длится без конца.

Гульзира, твое имя - цветок, И, Востока традицию чтущий, Я твой черный тугой завиток Зарифмую с зирою цветущей. Но узнать бы сначала пора, Как цветет на Востоке зира. Я исчислю цветок по плоду, В семена ароматные вникну И к такому ответу приду, От которого горько поникну. Гульзира, разве ведаешь ты, Как печалят порою цветы. Убежав от гудения пчел, Я забыл про былую удачу И пустыню цветам предпочел И пустые глаза свои прячу, Ибо горечью жжет, Гульзира, То, что сладостью было вчера. Гульзира, твои речи просты, И от плеч твоих пахнет зирою. Как горчат, как печалят порою Эти запахи, эти цветы! Дай лицо свое снова зарою В эти запахи, эти цветы. Оттого, что я с севера, что ли? * См. Есенин.

Если разбил пиалу, не горюй, поспеши на Алайский, Жив, говорят, старичок - мастер искусный, уста. Он острожным сверлом черепки пробуравит - и в ямках Скобок утопит концы, накрепко стянет фарфор. Ай да мастак, вот кому говорить не устанешь спасибо! Нет ли другого усты - сладить с напастью другой? Я бы отнес на базар черепки тонкостенного счастья. Где там - ищи мастеров!.. Сам, бедолага, потей.

Полдень. Привезли в отель туристов — Медсестер, текстильщиц, трактористов; Друг за дружку держатся слегка, Потому — похожи на хористов: Скажем, хор районного ДК. Первые, допустим, голоса Местную торговлю укрепили: В первые же, скажем, полчаса По складному зонтику купили. А вторые голоса пошли Укреплять здоровье под лучами И в шезлонгах дружеской земли Тоннами фотоны получали. Ужин. Так бы нам всегда и жить — И обслужат нас, и не обложат. Прочих спросят, что им положить, Этим — что положено положат. Взял баварец светлого пивка, Сок техасец, колу алабамец. Славный хор районного ДК Наблюдал за этим, улыбаясь. Полночь, тишина. Альты с басами Сны себе показывают сами, Но и полночь не ослабит уз: Третьи голоса под небесами Укрепляют связи братских муз.

Пристань - это не пристанище, Это просто пересадка. Ты куда, мой путь, протянешься, До какого полустанка? Отыщи мне мыс Желания! Вырвись в бухту Откровенья! Пристань - это ожидание, Ожиданье отправления. Под ковшами под медвежьими Посидим, дорогу спрыснем. Вдруг очнемся: - Где мы? Где же мы?.. - Все в порядке. Это - пристань.

Целовались в землянике, Пахла хвоя, плыли блики По лицу и по плечам; Целовались по ночам На колючем сеновале Где-то около стропил; Просыпались рано-рано, Рядом ласточки сновали, Беглый ливень из тумана Крышу ветхую кропил; Над Окой цветы цвели, Сладко зонтики гудели, Целовались — не глядели, Это что там за шмели; Обнимались над водой И лежали близко-близко, А по небу низко-низко — Самолетик молодой...

Я лермонтовский возраст одолел, И пушкинского возраста предел Оставил позади, и вот владею Тем возрастом, в котором мой отец, Расчета минометного боец, Угрюмо бил по зверю и злодею. Отец мой в сорок лет владел брюшком И со стенокардией был знаком, Но в сорок два он стал, как бог, здоровый: Ему назначил сорок первый год Заместо валидола - миномет, Восьмидесятидвухмиллиметровый. Чтоб утвердить бессмертие строкой, Всего и нужно - воля да покой, Но мой отец был занят минометом; И в праведном бою за волю ту Он утверждал опорную плиту, И глаз его на это был наметан. И с грудою металла на спине Шагал он по великой той войне, Похрапывал, укутавшись в сугробы. И с горсткою металла на груди Вернулся он, и тут же пруд пруди К нему вернулось всяческой хворобы. Отец кряхтел, но оказался слаб Пред полчищем своих сердечных жаб И потому уснул и не проснулся. Он юным был - надежды подавал, Он лысым стал - предмет преподавал, Но в сорок два - бессмертия коснулся.

В старый город, в старый город Въезд машинам запрещен. Забреду я в старый город С аппаратом за плечом. Закуплю открытки-марки, Подивлюсь на старый хлам, Аппарат старинной марки Наведу на старый храм. Горы, каменное диво, С трех сторон стоят стеной. Кручи гор да гладь залива За стеною крепостной. Как на фоне этой глади Розы пышные цветут! А когда-нибудь в осаде Люди сиживали тут. Кто в осаде, кто в засаде, Сверху грохот, сзади гром: Будто тигры в зоосаде — За стеною да за рвом. Без досады справлю тризну По драчливым тем годам И беспечному туризму Предпочтение отдам. Ты лежи, моя открытка, В старом ящике на дне, Ты ползи ко мне, улитка, По старинной по стене. Старый город, старый камень И харчевня «Старый ром». Что-то пишет старый парень Притупившимся пером.

Полдень был нетороплив, За отливом был прилив, И земля приопустилась. Небо цвета спелых слив Над горою примостилось. Белый лайнер из Анконы, На ходу будя прибой, Попирая все законы, Шел по небу вниз трубой. Девки цвета спелых дынь На борту глотали дым. Вечер был нетороплив, За приливом был отлив, Океан приопустился. Краб, который припостился, Поспешил закончить пост — Занял свой дозорный пост. Старый краб, не чуждый блажи, Занял пост на женском пляже. Говорят, у них на дне Девки голые в цене.

Стихотворец - миротворец, Мира стройного творец. В этом мире тихой лире Внемлют старец и юнец. Стихотворец - громовержец, Рифма - молний пересверк! Он ее в колчане держит, Он тирана ниспроверг! Он и лучник, и борец, Прямо скажем - многоборец, Ратоборец! Ну, заборист! Просто-напросто храбрец! Стихотворец - эрудит, Где он только не бывает! Щец жена ему наварит И детишек народит. Не гляди, что сед и лыс! Стихотворец кость обгрыз, Замечанье сделал Уле За качание на стуле.

Ударю в чурку звонкую — Отскочат три лучины. Сложу дрова избенкою — Прискачут три дивчины: Одна — жена красивая, Другая — псина сивая, А младшенькая — Анна, Как май, благоуханна. Пока в небесной кузнице Куют грома и бурю, Погрейтесь, девки-узницы, А я побалагурю. Садись, царица верная, Ложись, дворянка нервная, Залазь, моя царевна, К папане на колено. Швырну щепоть заварочки, Подбавлю кипяточка. Сомлеют три товарочки, Не сделавши глоточка. Вздохнет моя законная, Зевнет сучонка сонная, А младшенькой, Анюте, Угнездиться б в уюте. Поправлю в трех берложицах Три байковых тряпицы. Три сна, едва уложатся, Увидят три девицы. Одна — любовь запретную, Другая — кость заветную, А младшенькой, Анятке, Пригрезятся щенятки.

Я смотрел на горы, видел кручи, Видел блеск холодный, слюдяной. На дорогу с гор сползали тучи, Люди шли, здоровались со мной. Колокол наполнил котловину, Как в былые, длинные века. «Жизнь прошла почти наполовину»,— Вдруг из гула выплыла строка. Я смотрел, смотрел — не обольщался, Возвращаться вновь не обещал И, когда здоровался,— прощался, Недостатки мелкие — прощал. Мелкие, большие неудачи Отпускал печально и светло. Все-таки две трети, не иначе, Даже больше, видимо, прошло. Элегантный, в позе элегичной Я стоял, в раздумье погружен. Только вдруг узрел свой лик двуличный И, узрев, подумал: «Ну, пижон!» И явилось мне, как в озаренье, Царство у подножия хребта, И припомнил я, что у царевны Будет ночью дверь не заперта. И, не написавшись, подверсталась К той чужой строке строка моя, Понял я, как много мне осталось. Как хочу вернуться, понял я. Не прощусь и царства не отрину, Не покину тех, кого люблю, Я вернусь и в горы и в долину И опять любви не утолю. Не приму прощаний и прощений, Ждет меня, как пьяницу загул, Круговерть ущелий и расщелин, Головокружение и гул.