Все стихи Евгения Долматовского

Да, мы зовемся коммунистами, Но шепчет циник кривогубый, Что только азбучные истины Одни нам дороги и любы. Давно уж способами разными Испытывают нашу веру. Согласен! Азбука так азбука! И приведу ее, к примеру: Атака. Братство. Вдохновение. Геройство. Долг. Единство. Жажда. Звезда. Исканья. Есть значение В той азбуке для буквы каждой. К - Коммунизм. Л - Ленин, Ленинцы. М - это Мир. Н - это Нежность. О - знак Огня и Откровенности. П - это наша принадлежность К великой Партии. Р - Равенство, Свобода. Труд. И Убежденность. Всегда нам Фантазеры нравятся, Характер, Цельность, Честь ведет нас. Есть Ширь, И Щедрость, И Энергия, И Юность вечная в пути. А буква Я? Сто раз проверь ее, Пред тем как вслух произнести. Ее выпячивать негоже нам Как личное местоименье. Лишь только В Я, На МЫ помноженном, Находит силу современник. В нелегких буднях и на праздники, Служа грядущему, как чуду, Такой придерживаюсь азбуки И до конца ей верен буду.

Ты только скажешь: - Береги себя,- И сразу реактивные турбины Начнут работать, бешено трубя, И - под крылом березы и рябины. По облакам - отчаянный карьер... Слежу за раскалившейся форсункой, Поэзии советской дипкурьер Без багажа - С одной сердечной сумкой. Да, я готов беречь себя. Но как? Ты мне всегда иной пример являла, Бросаясь первой в кипяток атак, В огонь и в спор - На поиск идеала. По тем рецептам я себя берег, Мобилизован миром иль войною, Всегда старался вырваться вперед - Пускай снаряды рвутся за спиною. Привычной стала самолетов дрожь И пассажирам не передается. Будь щедрой, жизнь! Чем больше бережешь, Тем почему-то меньше остается. О чем была перед отлетом речь? Да, да, о том, чтобы себя беречь.

Бомбы падают близко - у самого сердца. Не забыть, не забыться, товарищи, нам. Разбомбленная старость, убитое детство - Нашей жизни открытая рана - Вьетнам. Забывать не хочу и забыться не смею. Вижу хижины, вижу изгибы траншей. В джунглях хищники есть, в джунглях водятся змеи, Но незваные гости лютей и страшней. Парни рослые - сплошь как в команде бейсбольной. Только это со смертью игра, а не в мяч. На горящие джунгли взирает без боли Аккуратный, окончивший колледж, палач. Вот следы интервентов - дождями не смыть их. Поднимается мир на вьетнамский набат. Превращаются там Сулливаны и Смиты В неизвестных солдат, в неизвестных солдат. Мне на Эльбе встречаться пришлось с их отцами, Как известно, с фашизмом сражались они. Сыновья показали себя во Вьетнаме. Виноваты вы сами, что доброе "ами" Как позор, как проклятье звучит в наши дни. Я не радуюсь гибели диких пришельцев - Горе их матерей безутешно. А все ж, Рисовод и зенитчик - точнее прицелься. Отбомбились? Уходят? Нет, врешь, не уйдешь! Кровью крашены красные волны в Меконге, Но Вьетнам до победы сражаться готов. Мистер Джонсон! Ужели рыбацкие джонки Угрожают дредноутам ваших флотов? Против морд этих бритых с оскалом злодейским Непреклонность фарфоровых матовых лиц, И фигур узкоплечая хрупкая детскость, И язык, мелодичный, как пение птиц. Мы-то знаем: у тех, кто за правое дело В бой идет, есть геройства особый запас, Наливающий сталью тщедушное тело, Приводящий в смятенье рискнувших напасть.

Простите за рифму — отель и Брюссель, Сам знаю, что рифма — из детских. На эту неделю отель обрусел - Полно делегаций советских. По облику их отличить мудрено От прочих гостей иностранных. Ни шляп на ушах, ни широких штанов Давно уже нет, как ни странно. Спускаюсь на завтрак, играя ключом. Свои тут компанией тесной. Пристроился с краю. За нашим столом Свободны остались два места. И вдруг опустились на эти места Без спроса — две потные глыбы. Их курток нейлоновая пестрота Раскраски лососевой рыбы. А может быть, солнечный луч средь лиан Такое дает сочетанье. Свои парашюты свалив на диван, Она приступают к питанью. А морды! Морщинами сужены лбы, Расплющенные сопатки. Таким бы обманным приемом борьбы Весь мир положить на лопатки. Пока же никто никому не грозит, Мы пьем растворимый кофе. В Брюсселе у них лишь короткий транзит И дальше — к своей катастрофе. Куда? Я не знаю... Туда, где беда, Иль в Конго, иль в джунгли Меконга Несет красноватого цвета вода Обугленный трупик ребенка. А пленник, В разбитых очках, Босиком, Ждет казни, бесстрастно и гордо, Клеймя густокровым последним плевком Вот эти заморские морды. Как странно, что женщина их родила, Что, может быть, любит их кто-то. Меж нами дистанция — пластик стола, Короче ствола пулемета. ...Закончена трапеза. Мне на доклад О мирном сосуществовать. Им — в аэропорт. Через час улетят Туда, где проклятья, напалмовый ад, Бамбуковых хижин пыланье. Уехали парашютисты. Покой Опять воцаряется в холле. А запах остался — прокисший такой, Всю жизнь его помнить мне, что ли? Так пахло от той оскверненной земли, Где воздух еще не проветрен. Так в ратушах пахло, откуда ушли Вот только сейчас интервенты.

В доме крохотную девочку Эвой-Иолантой звали. В темноте, не разглядев еще, На руки ее мы брали. Погоди. Ты только с улицы, Зимним ветром заморожен. Вот смотри, она простудится. Будь с ней очень осторожен. Лучше дай понянчу я ее,- Так соскучился по ласке!- Голубые или карие У твоей девчонки глазки? От шинелей пахнет вьюгами, Только русский говор нежен. Смотрит девочка испуганно На небритого жолнежа. Наши Гали, Тани, Шурики, Вы простите лейтенанта, Что, задумавшись, зажмурившись, Нянчит Эву-Иоланту.

В Европе есть страна — красива, аккуратна, Величиной с Москву — возьмем такой масштаб. Историю войны не повернешь обратно: Осело в той стране пять тысяч русских баб. Простите, милые, поймите, я не грубо, Совсем невмоготу вас называть «мадам». Послушайте теперь охрипший голос друга. Я, знаете, и сам причастен к тем годам. На совести моей Воронеж и Прилуки, Всех отступлений лютая тоска. Девчонок бедных мраморные руки Цепляются за борт грузовика. Чужая сторона в неполные семнадцать... Мы не застали их, когда на запад шли. Конвейером разлук чужим годам сменяться. Пять тысяч дочерей от матерей вдали. Догнать, освободить поклялся я когда-то. Но, к Эльбе подкатив, угас приказ — вперед! А нынче их спасать, пожалуй, поздновато: Красавицы мои вошли в чужой народ. Их дети говорят на языке фламандском, Достаточно прочны и домик и гараж, У мужа на лице улыбка, словно маска, Спланировано все — что купишь, что продашь. Нашлись и не нашлись пропавшие без вести. Теперь они навзрыд поют «Москва моя», Штурмуют Интурист, целуют землю в Бресте, Приехав навестить родимые края.

Эта птичка попалась В силки репутации, в клетку: Старый символ мещанства — Сидит канарейка на рейке. Только я не согласен С такой постановкой вопроса. И прошу пересмотра, И срочно прошу оправданья. Биография птички: Она из семейства вьюрковых. Уточняю по Брему, Что это — отряд воробьиных. Ей бы жить на Мадейре, На Канарских бы жить, на Азорских, Заневолили птичку, Еще и мещанкой прозвали! Кто бывал в Заполярье, тот видел: В квартирах рабочих, Моряков, рудознатцев Сидят канарейки на рейках. С ноября и до марта Мерцают они словно звезды, Всю полярную ночь Красный кенарь поет, не смолкая. В министерство ли, в отпуск Приедет в Москву северянин, Он найдет канарейку, Заплатит безумные деньги. И везет самолетом, Потом сквозь пургу на собаках Это желтое счастье Иль красное — счастье двойное. Соловьи Заполярья! От вашего пенья зависит Настроенье людей, Выполненье заданий и планов. Канарейка на рейке, Какая чудесная птица! У мещанства сегодня Другие приметы и знаки.

В сорок пятом, в мае, вопреки уставу Караульной службы, Мы салютом личным подтвердили славу Русского оружья: Кто палил во тьму небес из пистолета, Кто из автомата. На берлинской автостраде было это, Помните, ребята? Быстрой трассой в небо уходили пули И во мгле светились. И они на землю больше не вернулись, В звезды превратились. И поныне мир наполнен красотою Той весенней ночи. Горе тем, кто это небо золотое Сделать черным хочет. Но стоят на страже люди всей планеты, И неодолимы Звезды, что салютом грозным в честь Победы Над землей зажгли мы.

Вы, женщины сороковых годов, Родившиеся при Советской власти, Средь вас я знаю многих гордых вдов, Всегда молчащих о своем несчастье. Не вышли замуж вновь не потому, Что так легко в душевной жить пустыне: Вы сохранили верность одному, Погибшему на Волге иль в Берлине. Рассказывали детям вы о нем, Как о живом, веселом и крылатом. И на своих плечах держали дом - Он тесен был и латан-перелатан. Ушли служить красавцы сыновья, Вы на свиданье отпустили дочек. Их вырастила добрая семья - Не горестные руки одиночек. Я скульпторов, что лепят монумент, В котором воплощен Победы образ, Прошу учесть среди ее примет И эту невоинственную область Улыбок строгих, книжек и корыт, Где столько лет спокойно, величаво Живет солдат, который был убит, Его любовь, бессмертие и слава.

В метро трубит тоннеля темный рог. Как вестник поезда, приходит ветерок. Воспоминанья всполошив мои, Он только тронул волосы твои. Я помню забайкальские ветра И как шумит свежак - с утра и до утра. Люблю я нежный ветерок полей. Но этот ветер всех других милей. Тебя я старше не на много лет, Но в сердце у меня глубокий след От времени, где новой красотой Звучало «Днепрострой» и «Метрострой», Ты по утрам спускаешься сюда, Где даже легкий ветер - след труда. Пусть гладит он тебя по волосам, Как я б хотел тебя погладить сам.

Все спуски, лестницы, откосы Сбегают к бухте, а по ним Бегут влюбленные матросы Один вприпрыжку за другим. В кульках, как дети, держат сласти, А то курчавый виноград, На корабли свои и в части К двенадцати часам спешат. А где подруги? Вот они, Уходят по домам одни. Гася поспешно папиросы, Бегут влюбленные матросы, Бегут не так, как здесь бежали В атаку прадед и отец. ...Как мирно склянки отзвучали,— Знать, увольнению конец. Веселый бег. Веселый топот, Ботинок маленький прибой! Геройский город Севастополь, Я виноват перед тобой: Ни в обороне, ни при штурме Я не был и пришел теперь, Как на кружок литературный, Где есть бои, но нет потерь. И по скрижалям белых лестниц С судьбою наперегонки Бегу, жалея, что ровесниц Не провожают моряки. Пусть самым большим в жизни горем Для воинов и их подруг Такое будет! Тишь над морем. Лишь каблуков матросских стук,

Видать, не для моей судьбы Березовая дача. Ходить с лукошком по грибы Нелегкая задача. Мой опыт в этом деле мал, И в жизни, спозаранку, Я слишком часто принимал За белый гриб поганку.

Во второй половине двадцатого века Вырастает заметно цена человека. И особенно ценятся мертвые люди. Вспоминают о каждом из них, как о чуде. Это правда, что были они чудесами, Только, к счастью, об этом не ведали сами. Но живые в цене повышаются тоже, Это знают — Особенно кто помоложе. Дескать, я человек — Наивысшая ценность. Но, прошу извинения за откровенность, В лисах ценится хвост, В свиньях — шкура и сало, И в пчеле почитается мед, а не жало. Человеку другие положены мерки, Целый мир называет его на поверке. И цена человека — Неточный критерий, Познаваемый только ценою потери. Велика ли заслуга — Родиться двуногим, Жить в квартире с удобствами, А не в берлоге? Видеть мир, объясняться при помощи речи, Вилкой с ножиком действовать по-человечьи? Тех, кто ценит себя, я не очень ругаю, Но поймите — цена человека другая!

Песня Наш военный городок Не имеет имени, Отовсюду он далек, За горами синими. В обстановке вот такой, В чаще неосвоенной Охраняют ваш покой Молодые воины. Служба трудная в тайге Станет легкой ношею, Если помнит о тебе Девушка хорошая. К нам летит быстрей ракет Через расстояния Ваша ласка, ваш привет, Доброе внимание. Сердце шлет домой приказ Со словами нежными: Очень просим помнить нас И любить по-прежнему.

Тот берег, мне до камешка знакомый, Где кровь моя вошла в состав земли, Теперь уже зовется по-другому — Мой город Волгоградом нарекли. Я видел там и гибель и геройство, Разгром врага и наше торжество, И нелегко мне было и непросто Расстаться с прежним именем его. Я думал о друзьях, у Волги павших Еще в сорок втором, в разгар зимы, Боясь затронуть память не узнавших Всей страшной правды, что узнали мы. Не бойся, отвечает ветер резкий, Как голос матери всех русских рек: Не сталинской эпохой, а советской Войдет в историю наш трудный век. Мы жили и красиво и убого, Сражались, строили... Но горе в том, Что создали себе живого бога, И было больно осознать потом, Что был всего лишь человеком Сталин, В тщеславье и страстях велик и мал. Себе при жизни памятники ставя, Он право на бессмертье потерял. А этот город — победивший воин, Поднявшийся из пепла и невзгод, Да будет званьем Волги удостоен, Широкой, доброй, вечной, как народ. С историей и правдой не в разладе, Как волжской битвы рядовой солдат, От имени погибших в Сталинграде Я говорю: так верно — Волгоград.

Всегда я был чуть-чуть моложе Друзей - товарищей своих, И словом искренним тревожил Серьезную повадку их: На взрослых мы и так похожи, А время любит молодых. А время шло в походном марше, И вот я постепенно стал И не моложе и не старше Тех многих, кто меня считал Мальчишкой и на Патриарших На длинных саночках катал. Мне четверть века. Я, конечно, Уже не самый молодой И больше не смотрю беспечно, Как над землею и водой Плывет таинственная вечность С далекой маленькой звездой. Нет, мне великое желанно - Знать все, чего не знал вчера, Чтоб жизнь, как парус Магеллана, Собой наполнили ветра, Чтоб открывать моря и страны, Чтоб мир вставал из-под пера. Я не грущу, что юность прожил, Ведь время взрослых подошло. Таится у орленка тоже Под пухом жесткое крыло. А быть чем старше, тем моложе - Искусство, а не ремесло.

Легко дыша, серебряной зимой Товарищ возвращается домой. Вот, наконец, и материнский дом, Колючий садик, крыша с петушком. Он распахнул тяжелую шинель, И дверь за ним захлопнула метель. Роняет штопку, суетится мать. Какое счастье - сына обнимать. У всех соседей - дочки и сыны, А этот назван сыном всей страны! Но ей одной сгибаться от тревог И печь слоеный яблочный пирог. ...Снимает мальчик свой высокий шлем, И видит мать, что он седой совсем.

Этот год называется Годом спокойного солнца. Я не спорю с наукой, По сердцу мне это названье, Только в этом году Крылья бомбардировщиков наглых Над вьетнамской землей Заслоняли спокойное солнце. Только в этом году Наша дочка, мудрец-несмышленыш, Улыбаясь, прошла Над разверзшейся бездной сиротства. И бесились тайфуны — У каждого — женское имя. (Кто-то их окрестил Именами своих ненавистных.) И три месяца кряду Ташкент колотило о землю, Так, что с хрустом ломались Иголки сейсмических станций. И Флоренция Грязью затоплена до подбородка, И на улицах Аккры Темнокожие люди стреляют друг в друга, И в Уэллсе Гора наползла на шахтерский поселок. Я отнюдь не хотел Заниматься обзором текущих событий, Просто вспомнилось мне То, что было И что происходит В год спокойного солнца. Постой! Ты сегодня не слушал последних известий. В катастрофе погиб Самолет с водородною бомбой. С января по декабрь Тесно году спокойного солнца. Он легко переходит Границы листков календарных. Я не спорю с наукой. По сердцу мне это названье, И мучительно хочется, Чтобы оно оправдалось. ...Далеко-далеко от земли рассиялось спокойное солнце.

Года пятно отмыли с дезертира, Который «отличился» в той войне: Он, видите ль, стоял за дело мира И выстоял от схватки в стороне. Он свой народ оплакивал на Каме: «История! Гвардейцев урезонь: Они такими были дураками — Шли за кого?— за Сталина — в огонь! А я вот спрятался, я видел дальше И не замешан во всеобщей фальши». Истории этап тридцатилетний В делах ее солдат не зачеркнуть. Они сражались честно, беззаветно, Своею кровью обагрили путь. Мы в жизни никого не обманули. Коль обманулись,— это нам урок. А тот, кто ныл и прятался от пули, Неправомочен подводить итог.

Нет, об этом невозможно в прозе. Очерк выйдет? Все равно не так. Воспеваю час, когда бульдозер Разгрызает, Рушит И крушит барак. Встал, как вздрогнул, и подходит сбоку, И срезает стебли сорных трав, Как молотобоец, вдох глубокий Первому удару предпослав. И — удар! Стена перекосилась. Из-под досок сыплется зола, Стонут балки, удержаться силясь В равновесии добра и зла. Побежден неравною борьбою, На колени падает барак, Обнажая шесть слоев обоев, Вскручивая вихрем серый прах, Разрывая старые газеты За тридцатый и сороковой, Где все чаще снимки и портреты Человека с трубкою кривой... А вокруг — Свидетели и судьи — Светлые толпятся корпуса И звучат задорной новой сутью Кровельщиков юных голоса. Если это было бы возможно: Так же, враз, бульдозером смести Все, что стыло временно и ложно На большом и правильном пути. Только память Крепче и упрямей Всех перегородок засыпных. И на стенках сердца — Шрам на шраме У меня, у сверстников моих. Не было заботы постоянней Временности нашего жилья. Славлю исполнение желаний, Светлые кварталы славлю я.

По Москве брожу я с негром, А вокруг белым-бело. Белым снегом, белым снегом Всю столицу замело. Друга черного встречаю И вожу смотреть Москву, Господином величаю И товарищем зову. Мне с тобой легко и странно, Как со сбывшейся мечтой. Здравствуй, государство Гана (Бывший Берег Золотой)! Я когда-то в пионерах, Возле флага, на посту, Клялся за свободу негров Жизнь отдать, как подрасту. Выполненья клятвы сроки Постепенно подошли. Были войны, были стройки, Только Африка — вдали. Лес да степь, а не саванны, Очень далеко до Ганы, Обагрился волжский плес: Кровь толчками шла из раны Не под пальмой — у берез. Годы сделались веками, И неведомой зимой Прибыл вольный африканец В город строящийся мой. Он идет, курчавый, тонкий, Сквозь снежинок кутерьму, И арбатские девчонки Улыбаются ему.

Хоть и не все, но мы домой вернулись. Война окончена. Зима прошла. Опять хожу я вдоль широких улиц По волнам долгожданного тепла. И вдруг по небу проползает рокот. Иль это пушек отдаленный гром? Сейчас по камню будет дождик цокать Иль вдалеке промчится эскадрон? Никак не можем мы сдружиться с маем, Забыть зимы порядок боевой - Грозу за канонаду принимаем С тяжелою завесой дымовой. Отучимся ль? А может быть, в июле По легкому жужжащему крылу Пчелу мы будем принимать за пулю, Как принимали пулю за пчелу? Так, значит, забывать еще не время О днях войны? И, может быть, опять Не дописав последних строк в поэме, Уеду (и тебе не привыкать!). Когда на броневых автомобилях Вернемся мы, изъездив полземли, Не спрашивайте, скольких мы убили,- Спросите раньше - скольких мы спасли.

Да, есть еще курные избы, Но до сих пор и люди есть, Мечтающие - в коммунизм бы Курные избы перенесть. Но для самих себя едва ли Они вертят веретено. Квартиры их к теплоцентрали Подключены давным-давно. Зато, надменны в спесивы, Они решаются решать, Кому лишь мачеха - Россия, Тогда как им - родная мать. А кто им дал такое право? Страданья дедов в отцов? Добытая не ими слава Иль цвет волос в конце концов? А ну, не прячься, отвечай-ка, Посконным фартуком утрись, Певец частушек с балалайкой Из ресторана "Интурист"! Зачем при всем честном народе, Меняющем теченье рек, Вы в русской ищете природе Черты, застывшие навек? Я был в соседнем полушарье, И я вас огорчить могу: И там цветы иван-да-марья Легко пестреют на лугу. Не в том Отечества отличье, Не только в том - скажу точней - России древнее величье В делах высотных наших дней. Смешно рядить - кто ей роднее, Себя выпячивать притом, Когда равны мы перед нею И навсегда в долгу святом!

Я все вспоминаю тот дачный поезд, Идущий в зеленых лесах по пояс, И дождь, как линейки в детской тетрадке, И юношу с девушкой на площадке. К разлуке, к разлуке ведет дорога... Он в новенькой форме, затянут строго; Мокры ее волосы после купанья, И в грустных глазах огонек прощанья. Как жаль, что вагоны несутся быстро И день угасает в дожде, как искра! Как жаль, что присматриваются соседи К безмолвной, взволнованной их беседе! Он держит ее золотые руки, Еще не умея понять разлуки, А ей этой ласки сегодня мало, Она и при всех бы поцеловала. Но смотрят соседи на юношу в форме, И поезд вот-вот подойдет к платформе, И только в туннеле - одна минута - От взглядов сокрытая часть маршрута. Вновь дождь открывается, как страница, И юноша пробует отстраниться. Он - воин. Ему, как мальчишке, стыдно, Что грустное счастье их очевидно. ...А завтра ему уезжать далеко, До дальнего запада или востока. И в первом бою, на снегу, изрытом Свинцом и безжалостным динамитом, Он вспомнит тот дождик, Тот дачный поезд, Идущий в зеленых лесах по пояс. И так пожалеет, что слишком строго Промчалась прощальная их дорога.

Ты помнишь это дело о поджоге Рейхстага? Давний тридцать третий год... Огромный Геринг, как кабан двуногий, На прокурорской кафедре встает. Еще не взят историей к ответу, Он хочет доказать неправду свету: «Рейхстаг большевиками подожжен!» Но вот пред всеми - смуглый, чернобровый - Встал подсудимый. Чистый и суровый, Он в кандалах, но обвиняет - он! Он держит речь, неистовый болгарин. Его слова секут врагов, как жгут. А воздух так удушлив, так угарен,- На площадях, должно быть, книги жгут. ...В тот грозный год я только кончил школу. Вихрастые посланцы комсомола Вели метро под утренней Москвой. Мы никогда не видели рейхстага. Нас восхищала львиная отвага Болгарина с могучей головой. Прошло немало лет. А в сорок пятом Тем самым, только выросшим, ребятам Пришлось в далеких побывать местах, Пришлось ползти берлинским Зоосадом... «Ударим зажигательным снарядом!» «Горит рейхстаг! Смотри, горит рейхстаг!» Прекрасный день - тридцатое апреля. Тяжелый дым валит из-за колонн. Теперь - не выдумка - на самом деле Рейхстаг большевиками подожжен!

Вновь испытанье добром и злом. Над храмом, над лавкою частника, Всюду знакомый паучий излом — Свастика, свастика, свастика. Она была нами как символ и враг В атаках растоптана намертво, Но свастика здесь — плодородия знак, Простая основа орнамента. ...Сейчас на Красной площади парад, Знаменами пылает боль былая, Радиоволны яростно трещат, Перебираясь через Гималаи. В клубе со свастикой на стене Сегодня мое выступление: Москва в сорок первом, Европа в огне, Берлинское наступление. Смуглые парни сидят вокруг, Всё в белых одеждах собрание, Всё в белых одеждах... Мне кажется вдруг, Что я выступаю у раненых. Сейчас ты вспоминаешь там, в Москве, И эти двадцать лет, и те четыре, Как жизнь твоя была на волоске, Как «фокке-вульфы» свастику чертили. Арийцы не просто шли на восток, Их планы историки выдали: Когда мы сердцами легли поперек, Путь их был в Индию, в Индию. В обществе дружбы кончаю речь, Слушают миндалеглазые, Как удалось от беды уберечь Мирные свастики Азии. Прохлада с океана наплыла, Седое небо стало голубее. Ты и не знаешь, что со мной была На Дне Победы в городе Бомбее.

Дюны Дюнкерка... Дюны Дюнкерка... Сдунул тяжелые волны отлив, Утром сырая равнина померкла, Давнишней драмы следы обнажив — Ржавая каска, худая манерка. Дюны Дюнкерка. Дюны Дюнкерка. Молча брожу я по зыбкому полю Боя иль бойни второй мировой. Чайки, кричащие будто от боли, Вьются, кружат над моей головой. Каждый отлив — как упрек в поверка — В дюнах Дюнкерка, в дюнах Дюнкерка. Если б они побережье Ламанша Не уступили так быстро врагу И не отхлынули, строй поломавши, Бросив оружие на бегу,— Фронта второго была бы примерка В дюнах Дюнкерка, в дюнах Дюнкерка. В сороковом роковом это было, Переменить ничего не дано. Стала Атлантика братской могилой, Баржа, как гроб, погружалась на дно. Мертвых сиреной звала канонерка В дюнах Дюнкерка, в дюнах Дюнкерка. Видно, нормандских лиловых ракушек Не соберу я на мертвом песке. Дула уснувших без выстрела пушек, Ребра шпангоутов и чайки в тоске. Ржавая каска, худая манерка. Дюны Дюнкерка, дюны Дюнкерка,

Еще когда мы были юными... Точнее, с самой колыбели, О людях мы светлее думали, Чем есть они на самом деле. Мы подрастали в детском садике, Был каждый грамм пшена сосчитан. Уже тогда красавцы всадники Нас взяли под свою защиту. Мы никому не разрешили бы Упомянуть - хоть в кратком слове - О том, что их шинели вшивые И сабли в ржавых пятнах крови. Благоговенье это детское Мы пронесли сквозь бури века, Влюбленные во все советское И верящие в человека. Вы скажете: а где же критика, А где мученья и сомненья? У атакующих спросите-ка За пять минут до наступленья. Нет, для сочувствия умильного Своих устоев не нарушу: В большом походе - право сильного - Боль не выпячивать наружу. Пусть слабые пугливо мечутся, В потемках тычутся без цели, С мечтою нашей человечеству Светлее жить - на самом деле.

Еще недавно в город незнакомый Беспечно приезжал я в первый раз. Там девушки стояли на балконах С магнитами провинциальных глаз. Я проходил, предчувствуя победу: Вы не целуйтесь, девушки, ни с кем, Когда-нибудь еще раз я приеду И, может быть, останусь насовсем, И счастье принесу чудесной самой, Веселой, грустной, доброй и упрямой. Я приезжаю в город на рассвете, По улицам курчавым прохожу, Спешат автобусы, играют дети, Этаж пускает зайчик этажу. Глядят с балконов, из открытых окон, Избранницы сегодняшней весны, Но, как магниты с выключенным током, Теперь глаза темны и холодны. Желаю радости чужим невестам. Я здесь в последний раз, и то проездом.

Температура крови — тридцать семь По Цельсию у ночи колдовской, А днем пылающих деревьев сень Не оградит от влажности морской. Все вверх ползет безжалостная ртуть: Вот сорок, сорок два и сорок пять... Соленый этот кипяток вдохнуть — Как будто самого себя распять. Шары жары катит в меня Бомбей, И пот стекает струйками со щек. Сейчас взмолюсь я: только не убей, Мне дочку надо вырастить еще. Но не услышит зной моей мольбы, Не установит для меня лимит. Печатью солнца выжигая лбы, Он поровну, всех поровну клеймит. А эти боги с лицами людей, И эти люди с лицами богов Живут, благословляя свой удел, На жарких землях пятьдесят веков. И три недели жалкие мои, Мой испытательный короткий срок, Твердят: о снисхожденье не моли, Узнай, пойми и полюби Восток.

Загадочная русская душа... Она, предмет восторгов и проклятий, Бывает кулака мужского сжатей, Бетонные препятствия круша. А то вдруг станет тоньше лепестка, Прозрачнее осенней паутины. А то летит, как в первый день путины Отчаянная горная река. Загадочная русская душа... О ней за морем пишутся трактаты, Неистовствуют киноаппараты, За хвост комету ухватить спеша. Напрасный труд! Пора бы знать давно: Один Иванушка за хвост жар-птицы Сумел в народной сказке ухватиться. А вам с ним не тягаться все равно. Загадочная русская душа... Сложна, как смена красок при рассветах. Усилья институтов и разведок Ее понять — не стоят ни гроша. Где воедино запад и восток И где их разделенье и слиянье? Где северное сходится сиянье И солнечный энергии исток? Загадочная русская душа... Коль вы друзья, скажу вам по секрету: Вся тайна в том, что тайны вовсе нету, Открытостью она и хороша. Тот, кто возвел неискренность и ложь В ранг добродетелей, понять бессилен, Что прямота всегда мудрей извилин. Где нет замков — ключей не подберешь. И для блуждающих во мгле закатной, Опавших листьев золотом шурша, Пусть навсегда останется загадкой Рассвет в апреле — Русская душа!

И опять я сажусь в самолет Подмосковной свинцовою ранью, И под крыльями снова плывет Край столицы, то красное зданье, Где в подъезде прощались мы так, Оглушенные общей кручиной, Как на старой картине казак С ненаглядной прощался дивчиной. Что нам делать с любовью своей? Прилетела, как синяя птица, И успела за несколько дней Мир заполнить и в жизнь превратиться. Вот и скрылся в тумане твой дом... Над полями, над зреющим летом Улетаю с тобою вдвоем, Хоть одним обзавелся билетом. Пусть любовь у мешан не в чести. Перетерпят. Нам тоже не к спеху. Никуда от себя не уйти, Никуда от тебя не уехать.

Начало первой мировой войны... Интеллигент в воротничке крахмальном Глядит в припухшие глаза жены. Он не был никогда таким печальным. Что завтра? Трехлинейка и шинель, На голове ученой блин с кокардой. С отсрочкой безнадежна канитель, И жизнь уже поставлена на карту. И, вспоминая умершую дочь, Он щурится стыдливо, близоруко. Всего одна им остается ночь, А там, быть может, вечная разлука. Грозовый август... Туча мошкары У лампы керосиновой на даче. Вчерашний филин ухает из мглы, Как будто пушек дальняя отдача. В последней ночи, отданной двоим, Слепая боль, глухая безнадежность. И навсегда необходимо им Запечатлеть свою любовь и нежность. Мальчишка иль девчонка? Все равно, Пусть будет! Не гадая, кто любимей, Придумано уже, припасено Ему и ей годящееся имя. На станцию на дрожках чуть заря Уедет рекрут, завершая повесть, Последние часы боготворя, К неотвратимой гибели готовясь. Но пуля, что его еще найдет, Отсрочена пока на четверть века. В разгар весны на следующий год Произойдет рожденье человека, Которому сурово суждены - О сбывшемся не мудрено пророчить - А все ж, дай бог, чтоб только три войны, Дай бог, чтоб только три последних ночи.

Иносказаний от меня не ждите! Я вижу в них лишь разновидность лжи. Что думаешь о людях и событьях, С предельной откровенностью скажи. Я знаю силу выстраданной правды И мысли обнаженной и прямой, И мне противны хитрые тирады, Рожденные иронией самой. Испытанный и радостью и болью, Искавший путь не по чужим следам, Ни плакать, ни смеяться над собою И сам не буду и другим не дам.

Тысячелетняя загадка снов Наукой современной приоткрыта. Нашли механику ее основ - Подкорковое преломленье быта. Сны - это как дыхание, как пот. Исследование мозга показало: Не будет снов - и человек умрет, Явь исчезает, если снов не стало. Так, значит, чтобы жить, я обречен В уюте книжном, на тигровой шкуре Сто раз смотреть один и тот же сон - Громаду гибели в миниатюре. После гулянья с дочкой, После дня Важнейших споров в секции поэтов, Гестаповец ко рву ведет меня, Сейчас я упаду, свинца отведав. ...Я жить не смог бы, если бы порой Не озарял мой сумрак сон второй: Ты ласково склонилась надо мной, Ладонью доброй губы остудила И прошептала - не мечись, родной, Все хорошо у нас, Все - так, как было. В значенье снов я веру потерял - Согласно лженаучному заглавью Ученым представляю материал Несоответствия меж сном и явью.

Слышу дальний галоп: В пыль дорог ударяют копытца... Время! Плеч не сгибай и покою меня не учи. Кавалерия мчится, Кавалерия мчится, Кавалерия мчится в ночи. Скачут черные кони, Скачут черные кони, Пролетают заслоны огня. Всадник в бурке квадратной, Во втором эскадроне, До чего же похож на меня! Перестань сочинять! Кавалерии нету, Конник в танковой ходит броне, А коней отписали кинокомитету, Чтоб снимать боевик о войне! Командиры на пенсии или в могиле, Запевалы погибли в бою. Нет! Со мной они рядом, такие, как были, И по-прежнему в конном строю. Самокрутка пыхнет, освещая усталые лица, И опять, и опять Кавалерия мчится, Кавалерия мчится, Никогда не устанет скакать. Пусть ракетами с ядерной боеголовкой Бредит враг... Но в мучительном сне Видит всадника с шашкой, С трехлинейной винтовкой, Комиссара в холодном пенсне, Разъяренного пахаря в дымной папахе, Со звездою на лбу кузнеца. Перед ними в бессильном он мечется страхе, Ощутив неизбежность конца. Как лозу порубав наши распри и споры, На манежа - в леса и поля, Натянулись поводья, вонзаются шпоры, Крепко держат коня шенкеля, Чернокрылая бурка, гривастая птица, Лязг оружия, топот копыт. Кавалерия мчится, Кавалерия мчится, Или сердце так сильно стучит...

Как просто объявить себя святым, Тряпицу вывесив, как флаг, на жерди Над глинобитный домиком своим, И размышлять о жизни и о смерти; Уйдя от всех трудов, тревог, забот, Накрыв худые плечи мешковиной, Скрестить колени, восседать, как бог, Потряхивая шевелюрой львиной. Ты в мире гость и в каждом доме гость. Вставай, иди топчи свою дорожку. Голодные отсыплют рису горсть, Бедняк отдаст последнюю лепешку. Постой! Ответь мне на вопрос простой: Они святые или ты святой?

Ко мне явилась рифма — вся в слезах. Бедняжечка! Она едва дышала, На ней буквально не было лица. Шатаясь, спотыкаясь, добрела До белого, как обморок, блокнота, И я с тяжелым сердцем записал Историю ее грехопаденья: В нее влюбился молодой поэт; Он ей прощал все то, что было раньше, И мировую славу обещал. Но, боже мой, как с ней он обращался! Ломал, корежил, гнул и так и сяк. Кричал он: Устаревший жалкий штамп Считать, что рифма — звонкая подруга, А эти «рифм отточенные пики» — Средневекового оружья род. Для современной рифмы корневой Достаточен и слог в начале слова. Потом и этот слог — ко всем чертям! Она повисла на опорной гласной,— Так альпинист над пропастью висит На перетертой о скалу веревке. ...Нечесаная, жалкая, в лохмотьях Средь ночи рифма приплелась ко мне, Как раз, когда над первою строкой Я мучался... — А я к тебе вернулась, Прости меня.— Я не сказал ни слова, Но ложе ей из книг соорудил: Товарищ Маяковский¹ в изголовье И сам поручик Лермонтов² — в ногах. Страдалица, забудься, отдохни, Мы утром обо всем поговорим... Ночь проведу над белыми стихами.

Всегда в порядке, добрые, Приятные, удобные, Они со всеми ладят И жизнь вдоль шерстки гладят. Их заповедь — смирение, Их речи — повторение. Сияние улыбок, Признание ошибок... А я люблю неистовых, Непримиримых, искренних, Упрямых, невезучих, Из племени колючих. Их мучают сомнения И собственные мнения, Но сердце их в ответе За все, что есть на свете. Не берегут колючие Свое благополучие, И сами лезут в схватку, И режут правду-матку. А если ошибаются, Больнее ушибаются, Чем тот, кто был корыстен В опроверженье истин. Не у природы ль учатся Они своей колючести? Ведь там, где нежность скрыта, Есть из шипов защита.

Комсомольская площадь - вокзалов созвездье. Сколько раз я прощался с тобой при отъезде. Сколько раз выходил на асфальт раскаленный, Как на место свиданья впервые влюбленный. Хорошо машинистам, их дело простое: В Ленинграде - сегодня, а завтра - в Ростове. Я же с дальней дорогой знаком по-другому: Как уеду, так тянет к далекому дому. А едва подойду к дорогому порогу - Ничего не поделаешь - тянет в дорогу. Счастья я не искал: все мне некогда было, И оно меня, кажется, не находило. Но была мне тревожной и радостной вестью Комсомольская площадь - вокзалов созвездье. Расставанья и встречи - две главные части, Из которых когда-нибудь сложится счастье.

Люди добрые! Что нам делать С нашей вечною добротою? Мы наивны и мягкосерды, Откровенны и простодушны. А мерзавцы и негодяи Видят в этом лишь нашу слабость. Верно: если душа открыта, То в нее очень просто плюнуть. Неужели так будет вечно? Неужели светлому миру Не избавиться от негодяйства? Люди добрые! Что нам делать? Я вас к подлости не призываю, Но зову на помощь суровость: Доброта — лишь только для добрых, Чистота — лишь только для чистых, Прямота — для прямых и честных. А для подлых — ненависть наша: Надо их же собственной грязью Беспощадно забить им глотки.

Бетон, размолотый Огнем и холодом. Траву и ту скосило ураганом... Один миндаль, осколками исколотый, Остался над Малаховым курганом. Один-единственный, Стоял и выстоял, Хоть раны и сочились и болели. Он в годы мирные оделся листьями И оказался посреди аллеи. Цветеньем радуя, За юность ратуя, Как памятник победе и природе, Он встал за персональною оградою, Мешая экскурсантам на проходе. А рядом — новые Ростки кленовые, Посадки президентов и премьеров. Для сада мира стал первоосновою Миндаль, служивший мужества примером. Когда бы тополя, Березку в поле Или дубы за подвиг награждали, Миндаль я наградил бы в Севастополе, Да, он достоин боевой медали!

Это — наше внутреннее дело! Мы про это горе, а не вы Рассказали искренне и смело Голосом народа и Москвы. То, что нам далось такою болью,— Радость и сенсация для вас. Все, что мы так трудно взяли с бою, Вам в обход не захватить сейчас. Вы, понаторевшие в искусстве Льстить, вилять, обманывать и лгать, Лезете к нам в душу, из сочувствий Для подхода выстилая гать. Океан пред вами — не болото, Здесь нужны не жерди — корабли. И не вашего ума забота Думать, сквозь какой огонь мы шли. Трудно открывателям и первым! Знать бы все — и был бы путь прямей Будет легче тем, кто вас повергнет — Им в борьбе поможет наш пример.

Я знаю, так случится: на рассвете В немецкий дряхлый город мы войдем, Покрытый черепицею столетней И косо заштрихованный дождем. Проедем на гвардейском миномете, Как под крылом, по улицам пустым. «Здесь, в этом городе, могила Гете»,- Полковник скажет мальчикам своим. Сойдут гвардейцы Пушкинской бригады С овеянных легендою машин И встанут у кладбищенской ограды, И слова не проронит ни один. И только вспомнят Пушкинские горы, Тригорского священные места, Великую могилу, на которой Прикладами расколота плита. Весь город в танковом могучем гуле... Плывет рассвет. На лужах дождь кипит. Стоят гвардейцы молча в карауле У камня, под которым Гете спит. * См. Гете и Пушкин.

Моих собратьев моды атакуют, Но неохота поддаваться мне. Остаться старомодным я рискую, Как пограничник на коне. Почувствовав, как целится мне в спину С той стороны потомок басмача, Я первым карабин старинный вскину И выпущу обойму сгоряча. И в зарослях запутаюсь, как в сплетнях. А если ранят, опаленным ртом Я крикну:- Приложи траву-столетник, А все антибиотики потом. Увидеть бы склоненным над собою Прекрасное лицо... И сквозь века Услышать: "Мой любимый, что с тобою?" Новее слов как будто нет пока.

Я уходил тогда в поход, В далекие края. Платком взмахнула у ворот Моя любимая. Второй стрелковый храбрый взвод Теперь моя семья. Поклон-привет тебе он шлет, Моя любимая. Чтоб дни мои быстрей неслись В походах и боях, Издалека мне улыбнись, Моя любимая. В кармане маленьком моем Есть карточка твоя. Так, значит, мы всегда вдвоем, Моя любимая.

Нам хорошо живется на земле, Мы спор ведем в уюте и тепле. С веселой и надменной высоты Двадцатилетья своего,— Когда все ясно, Беспрекословно изрекаешь ты, Что много жертв принесено напрасно. Вот, например: Зачем профессора В трагическом народном ополченье, Нестройно и смешно крича «ура», В атаку шли, забыв свое значенье? Как мотылек, раздавлено пенсне, И первый снег не тает на ресницах. Об осени не помнят по весне, И тот октябрь уже не многим снится. Истерзаны осколками леса, И от полка бойцов осталась горстка. Они держались только два часа, На рваном рубеже Солнечногорска. Лишь два часа!.. ...За этот краткий срок Успели в том пылающем районе Собрать младенцев, чтобы на восток Отправить под бомбежкой в эшелоне. Насколько помню, ты был в их числе. ...Нам хорошо живется на земле!

Поэт обязан напоминать, Не по секрету — через печать. Напоминаю молчащим врозь, Надувшим губы, глядящим вкось, Что я их помню — пять лет назад, Ладонь в ладони, глаза в глаза. Напоминаю — не без причин, Тому, кто нынче — высокий чин, Что путь нелегкий он начинал С пренебреженья ко всем чинам. Напоминаю клеветникам Закон, известный по всем векам, Что с опозданьем большим, но все ж В мученьях адских сдыхает ложь. Напоминаю друзьям своим, Равно — и старшим и молодым, Что возраст — это условный счет, Не поддавайся — не подсечет. Напоминаю... И вас прошу Напоминать мне - пока дышу.

Коль к планете нашей приглядеться, Из ракетной различишь дали: Африка имеет форму сердца, Ярко-красен цвет ее земли. Это цвет бокситов и железа, А вернее — это крови цвет. На куски тот континент разрезан, Догола пришельцами раздет. Простодушный, чистый, ясноглазый, Добрый и доверчивый народ Был за доброту свою наказан Долгими столетьями невзгод. Сказки про гигантские растенья И зверей — глушили скорбный стон. Вот как получилось, мистер Стенли, Благородный доктор Ливингстон. Открывая дикую природу Для бессмертия своих имен, Отняли вы детскую свободу И богатства солнечных племен. Но теперь не удержать колоний В жадных склеротических руках. Дышит бурей воздух раскаленный, Власть пиратов превращая в прах. В песне о горящем Трансваале Старые, знакомые слова Нынче по-иному зазвучали, Натянувшись, словно тетива. Пойте, стрелы партизанских луков, Точно бей, кремневое ружье! Независимость родится в муках, Люди право отстоят свое. Слышу звонкий, как удары гонга, Голос независимого Конго. Не нуждается в двадцатом веке Камерун в мандатах и опеке! Хватит! Не владеть пиратам старым Занзибаром и Мадагаскаром. И на Береге Слоновой Кости Европейцы будут только гости. Ах, каких я видел в Сенегале Смелых и отчаянных парней! С этой силой справиться едва ли - Справедливость подлости сильней. Переливы пионерских горнов В молодой Гвинее слышал я. Африку пришельцы звали черной - Светлой назовем ее, друзья!

Весь день в музее областном Спят экспонаты пыльным сном. Грохочет кованый засов, И крылья детских голосов Трепещут в куполах веков И монастырских потолков. Но спят раскопок образцы, Шеломов ржавые зубцы, Святого безразличный лик, Соха, и мамонтовый клык, И утварь северных князей. ...Обычный областной музей, Где, не успев осмотр начать, Начнет экскурсия скучать. Вдруг ток волненья пробежит, И гости смолкнут: здесь лежит Не просто память о былом - Обрез кулацкий под стеклом. Я долго перед ним стою. Он в юность целился мою. И это был тридцатый год, Так объяснил экскурсовод. Не буду говорить тебе Речей о классовой борьбе. Ты просто знай, что было так, Что метил и в тебя кулак, И этот старенький металл Не сразу экспонатом стал.

Одному поколенью на плечи - Не слишком ли много? Испытаний и противоречий Не слишком ли много? Я родился в войну мировую, Зналось детство с гражданской войною, И прошел полосу моровую, И макуха Знакома со мною, И разруха Знакома со мною. Старый мир напоследок калечил, Но убить нас не смог он. Одному поколенью на плечи - Не слишком ли много? А считалось, что только одною Мировою войною Вся судьба одного поколенья Ограничена строго. Сколько дней я сгорал В окруженьи, Сколько лет я бежал В наступленье - Не слишком ли много? Так дымились Освенцима печи, Что черны все тропинки до бога. Одному поколенью на плечи - Не слишком ли много? Путешественнику полагалось Два - от силы - кочевья, Борзый конь, и натянутый парус, И восторг возвращенья. Нам - транзитные аэродромы, Вновь и снова дорога. И разлук и моторного грома Не слишком ли много? Одиссею - одна Одиссея... Нам же этого мало. Раз в столетие землетрясенье На планете бывало. Трижды видел, как горы качались, Дважды был я в цунами. (А ведь жизнь - Только в самом начале, Говоря между нами.) Это б в прежнее время хватило Биографий на десять. Если вихрем тебя закрутило, На покой не надейся. Только мы не песчинками были В этом вихре, А ветром, Не легендою были, А былью, И не тьмою, А светом. Равнодушные с мнимым участьем Соболезнуют, щурясь убого. Только думают сами - Поменяться бы с нами местами. Одному поколению счастья Не слишком ли много? А они-то ведь, кажется, правы! И меняться местами, Нашей выстраданной славой Ни за что и ни с кем мы не станем!

Июль зеленый и цветущий. На отдых танки стали в тень. Из древней Беловежской пущи Выходит золотой олень. Короною рогов ветвистых С ветвей сбивает он росу И робко смотрит на танкистов, Расположившихся в лесу. Молчат угрюмые солдаты, Весь мир видавшие в огне. Заряженные автоматы Лежат на танковой броне. Олений взгляд, прямой и юный, Как бы навеки удивлен, Ногами тонкими, как струны, Легко перебирает он. Потом уходит в лес обратно, Спокоен, тих и величав, На шкуре солнечные пятна С листвой пятнистою смешав.

Есть у меня большое преимущество Пред тем, кто молод только по годам. Оно — мое отличье и могущество, Его в обмен на юность не отдам. Не упущу возможность для сравнения: Будь шепоток иль слишком громкий стих, Что — новое, а что — лишь повторение Ошибок и случайностей былых. А встретившись со взрослою девчонкою, Могу, смутив красавицу слегка, Рассказывать, как я менял пеленки ей, А если плакала, давал шлепка. Но это в шутку. Вещи есть серьезнее, Угадывая гада по лицу, Я не приму раскаяния позднего, Чтоб не спалось до смерти подлецу! А с чувствами хорошими и добрыми Мне с полувзгляда ясен человек. Ведь нашими похрустывая ребрами, Нас брал в объятия двадцатый век. А все-таки мы не пропали пропадом! Завидовать потомки будут мне: Упрямцы с горьким и жестоким опытом У беспристрастной вечности в цене.

Что мне нужно для счастья? Признаться, подобных анкет Раньше я не встречал в пестроте комсомольских газет. И поскольку я возраст читательский ваш перерос, Отвечаю робея на этот задорный вопрос. Что мне нужно для счастья? Во-первых, мне нужен покой, Но не тихая гавань! Мне нужен покой вот такой: Чтобы всем киприотам спокойно и вольно жилось, Чтобы знамя Патриса Лумумбы над Конго взвилось, Чтоб выгнал захватчиков гневный и мудрый Вьетнам, Чтобы в море Карибском не шастала смерть по волнам. Что мне нужно для счастья? Тревога нужна - во-вторых. Да такая, чтоб вовсе минут не осталось пустых. Надо столько построить, придумать и изобрести. Жизнь еще коротка, но уже беспредельны пути. Неуемную жадность - как высшую щедрость прими: Много нужно иметь, чтоб делиться со всеми людьми. Что мне нужно для счастья? Мне - в-третьих - суровость нужна, Чтобы гад не прополз в отвоеванные времена, Чтоб горел клеветник - чтобы жарился он не в аду, А вот здесь, на земле, непременно у всех на виду. Пусть для сволочи всякой не хватит моей доброты. Человек только тот, чьи глаза на поверке чисты. Что мне нужно для счастья? В-четвертых,- любви глубина. Не в-четвертых - во-первых! Большая любовь мне нужна! Просто доброе слово... Улыбка... Уверенность в том, Что, кочуя по свету, прописан я в сердце одном.

Бангалор, Бангалор, навсегда он запомнился мне Отпечатками детских ладошек на белой стене. На беленой стене, очень четко видны при луне, Отпечатки ладошек горят — пятерня к пятерне. Замарашки мальчишки, чумазые озорники, Для чего оставлять на стене отпечаток руки? Это черная глина со дна обмелевшей реки — Отпечатки ладошек, как будто цветов лепестки. И никто не смывает веселых следов озорства. Это к счастью намазано — так утверждает молва, Вековая молва большей частью бывает права, Заявил о себе бангалорский сорвиголова! Отпечатки ладошек пускай сохраняет стена — То ли черные звезды, то ль огненные письмена. В них таинственный смысл, и его расшифровка трудна, Надо знать этот мир, все события и племена. Отпечатки пылают при плоской восточной луне, И немножечко грустно, что в детстве не выпало мне Отпечатка ладошки оставить на белой стене И себя утвердить в растопыренной пятерне.

Низко кланяюсь вам, офицерские жены. В гарнизонах, на точках, вдали от Москвы, Непреклонен устав и суровы законы, По которым живете и служите вы. Не случайно я выбрал сейчас выраженье: Соответственно воинской службе мужей, Ваша скромная жизнь — боевое служенье На охране невидимых рубежей. Все равно — лейтенантши вы иль генеральши, Есть в спокойствии вашем тревоги печать. Вам ложиться поздней, подниматься всех раньше, Ожидать и молчать, провожать и встречать. На лице ни морщинки, а вас уж солдаты Начинают не в шутку мамашами звать. Зори в Мурманске, и на Курилах закаты, Каракумский песок, белорусская гать. Каждый раз — лишь сумеешь на месте обжиться, Дети к школе привыкнут, взойдет огород,— В предписанье у мужа — другая граница, Командирские курсы иль дальний полет. Ну, а если иначе — на долгие годы Офицер остается все в том же полку, На квартире казенной, средь дикой природы, Сколько стоит вам нервов — не выдать тоску! И не часто придет грузовая машина, Чтобы в Дом офицера везти вас на бал. Запах пудры и легкий шумок крепдешина — Королевы вплывают в бревенчатый зал. Низко кланяюсь вам, офицерские жены, Это слово от сердца, поклон до земли, Жизнь и верность в стальное кольцо обороны, Как в цветочный венок, навсегда вы вплели.

1 Ну вот и всё. В последний раз Ночую в материнском доме. Просторно сделалось у нас, Вся комната как на ладони. Сегодня вывезли буфет И стулья роздали соседям, Скорей бы наступил рассвет: Заедет брат, и мы уедем. Пожалуй, в возрасте любом Есть ощущение сиротства. К двери я прислоняюсь лбом, На ней внизу - отметки роста. Вот надпись: «Жене десять лет»,- Отцовской сделана рукою. А вот чернил разлитых след... Здесь все родимое такое. За треснувшим стеклом - бульвар, Где мне знакомы все деревья, И весь земной огромный шар - Мое суровое кочевье. Стою, и сил душевных нет В последний раз захлопнуть двери, Семейный выцветший портрет Снять со стены, беде поверив. Остался человек один, Был мал, был молод, поседел он. Покайся, непослушный сын, Ты мать счастливою не сделал. Что ж, выключай свой первый свет, Теперь ты взрослый, это точно. Печальных не ищи примет В чужой квартире полуночной. В последний раз сегодня я Ночую здесь по праву сына. И комната, как боль моя, Светла, просторна и пустынна. 2 Где б ни был я, где б ни бывал, Все думаю, бродя по свету, Что Гоголевский есть бульвар И комната, где мамы нету. Путей окольных не люблю, Но, чтобы эту боль развеять, Куда б ни шел, все норовлю Пройти у дома двадцать девять. Смотрю в глухой проем ворот И жду, когда случится чудо: Вот, сгорбясь от моих забот, Она покажется оттуда. Мы с мамой не были нежны, Вдвоем - строги и одиноки, Но мне сегодня так нужны Ее укоры и упреки. А жизнь идет - отлет, прилет, И ясный день, и непогода... Мне так ее недостает, Как альпинисту кислорода. Топчусь я у чужих дверей И мучаю друзей словами: Лелейте ваших матерей, Пока они на свете, с вами.

У прибрежных лоз, у высоких круч И любили мы и росли. Ой, Днепро, Днепро, ты широк, могуч, Над тобой летят журавли. Ты увидел бой, Днепр-отец река, Мы в атаку шли под горой. Кто погиб за Днепр, будет жить века, Коль сражался он как герой. Враг напал на нас, мы с Днепра ушли. Смертный бой гремел, как гроза. Ой, Днепро, Днепро, ты течешь вдали, И волна твоя как слеза. Из твоих стремнин ворог воду пьет, Захлебнется он той водой. Славный день настал, мы идем вперед И увидимся вновь с тобой. Кровь фашистских псов пусть рекой течет, Враг советский край не возьмет. Как весенний Днепр, всех врагов сметет Наша армия, наш народ.

Вчера пятнадцать шли в наряд. Четырнадцать пришли назад. В одной тарелке борщ остыл... Обед был всем бойцам постыл. Четырнадцать ложились спать. Была пуста одна кровать. Стоял, уставший от хлопот, У изголовья пулемет. Белея в темно-синей мгле, Письмо лежало на столе. Над неоконченной строкой Сгущались горе и покой. Бойцы вставали поутру И умывались на ветру. И лишь на полочке одной Остался порошок зубной. Наш экспедитор шел пешком В штаб с недописанным письмом. О, если б вам, жена и мать, Того письма не получать!

Под лепестками вертолета Два друга юности летят, Связала их одна забота Лет двадцать пять тому назад. Потом не то чтоб разлучила, Но жизнь их порознь повела, От встреч душевных отучила, Лишила прежнего тепла. А вот в полете этом ближе И откровенней стали мы. Внизу вихры полыни рыжей, Слоноподобные холмы. Мы смотрим вниз и вспоминаем, Кто сколько знал дорог и трасс: Чужой землей и отчим краем Немало помотало нас. Бросало нас в такие дали, Куда Макар не гнал телят. Мы воевали, заседали, Любили получать медали, Счастливчики на первый взгляд. Друг другу горькие обиды Не раз без нужды нанесли, Но сразу все они забыты, Лишь оторвешься от земли. Ты предлагаешь мне, ровесник: Хоть в вечных ручках нет чернил, Давай о нашей жизни песню На память устно сочиним. Про то, что головы седые, И сколько жить еще — бог весть. К «седые» рифма «молодые» У каждого в запасе есть. Но не выходит ни в какую Сегодня песня у двоих, И ты грустишь, и я тоскую, Что трудно стал даваться стих. А может быть, на самом деле, За лет, примерно, двадцать пять, Мы оба так помолодели, Что в пору только начинать. Дружить, бродить, шуметь охота, Острить, как прежде, невпопад... Под лепестками вертолета Два старых юноши летят.

На белом камне Тадж-Махала, Дворца, хранящего века, Следы невежды и нахала — Кривые росчерки штыка. Солдат Британии великой Решетки древние рубил: Он принял сумрак сердолика За ослепительный рубин. И, выковыривая камни Из инкрустаций на стене, Он ослеплял цветы штыками, Не думая о судном дне. Ах, мальчик Томми, добрый Томми, Над Темзой в свете мокрых лун Он в чопорном отцовском доме Был паинька или шалун. Из Агры он писал, что жарко, Что не оправдан мамин страх, Что могут дома ждать подарка И повышения в чинах. ...Я в Индию приехал позже, Мне Томми встретить не пришлось. Но вспомнить не могу без дрожи Века, пронзенные насквозь. Я видел на других широтах, Пусть сыновей других отцов, В карательных баварских ротах Таких, как Томми, молодцов. Он их предшественник законный, Хотя и вырастал вдали Завоеватель тех колоний, Что нынче вольность обрели. Все плиты мрамора, как в оспе, Штыком осквернены века. Знакомая, однако, роспись, И так похожи почерка!

Не будем говорить о пустяках... Нет, будем! Это чрезвычайно важно! Пустяк на хилых ножках прискакал В обличий словесном иль бумажном. А знаете ли вы, кто я таков? Спросил противным хитрым голосишком. И войны начинались с пустяков, И катастроф я натворил с излишком. Не верю я ни чувствам, ни словам, Я миру насолю И лично вам. Клялись, что будем в чувствах высоки, Не выпуская руку из руки, Но постепенно, медленно и тайно И в нашу жизнь проникли пустяки, Тяжелые готовя испытанья. Не там поставлен препинанья знак, Вся песня - к черту. Разберись в причинах! И великана сокрушит столбняк От въевшихся в царапину песчинок. Ползет по быту сволочь мелочей, Клубится, громоздясь, перерастая В громадную бессонницу ночей, В охрипшую от воя волчью стаю. Мне трудно говорить о пустяках, Пред ними я испытываю робость. Остановись! Держи себя в руках! Еще полшага сделаешь - и пропасть. Малюсенький, Сорвавшийся в вершин, Мохнатым комом обрастает камень. Великое мы как-нибудь свершим, Нам справиться бы только с пустяками!

На перекресток из-за рощицы Колонна выползет большая. Мадонна и регулировщица Стоят, друг другу не мешая. Шофер грузовика тяжелого, Не спавший пять ночей, быть может, Усталую поднимет голову И руку к козырьку приложит. И вдруг навек ему запомнится, Как сон, как взмах флажка короткий, Автодорожная законница С кудряшками из-под пилотки. И, затаив тоску заветную, Не женщине каменнолицей — Той загорелой, той обветренной, Наверно, будет он молиться.

Я, к порядкам чужим не привыкший, С чемоданом тяжелым в руках, Растерявшись, стою перед рикшей, Не могу объясниться никак. Он пытался схватить мою ношу, Подкатил экипажик к ногам. Чемодан? Лучше я его брошу, Только вам его в руки не дам. Не считайте такое загибом — Кипячусь в исступленье святом: Не могу я быть белым сагибом, У меня воспитанье не то. А обратное быть не могло б ли? Убеждайтесь, что я не шучу, Дайте в узкие впрячься оглобли, По Калькутте я вас прокачу! Голый рикша — лишь кожа да ребра, Исполняющий должность коня, С удивленьем, с ухмылкой недоброй Исподлобья глядит на меня. Не прозренье, а только презренье В перезрелых, как вишни, глазах, Подозренье под маской смиренья, Как сто лет и как двести назад.

Родина слышит, Родина знает, Где в облаках ее сын пролетает. С дружеской лаской, нежной любовью Алыми звездами башен московских, Башен кремлевских, Смотрит она за тобою. Родина слышит, Родина знает, Как нелегко ее сын побеждает, Но не сдается, правый и смелый! Всею судьбой своей ты утверждаешь, Ты защищаешь Мира великое дело. Родина слышит, Родина знает, Что ее сын на дороге встречает, Как ты сквозь тучи путь пробиваешь. Сколько бы черная буря ни злилась, Что б ни случилось, Будь непреклонным, товарищ!

Это привычно и очень просто - Быть человеком среднего роста. Мы не гиганты, да и не гномы, Метра не два, но и не полтора, Обычные люди - будем знакомы,- Давно записали наш рост доктора. Зато поколением, вслед за нами Идущим, любуется вся земля: Возвышается девушка, словно знамя, И парни строятся, как тополя. Великаны русские всё заметней, Горды осанкой, в плечах широки, Так что уже шестнадцатилетним Тесны отцовские пиджаки. А знаете ль вы, что в Союзе Советском, К цифрам Госплана весомым довеском, Согласно антропометрическим данным, На три сантиметра вырос народ? И пусть вам в стихах не покажется странным Столь прозаический оборот, Я славлю эти три сантиметра, Как дни, приближающие к весне, Они наращивались незаметно, Подобно цветам, а может, во сне. Путь к ним - это наши сутулые ночи, Затем пригибали мы юность свою, Чтобы собрать миллион одиночеств В общую силу, в одну семью. Когда бухенвальдская гильотина Рубила головы, даже она Не укротила, не укоротила Росток человеческого зерна. Ученые пусть диссертации пишут, А мне сантименты, читатель, прости. Не надо горбиться! Голову выше! Давайте, товарищи, будем расти!

Изучать систему йогов не хочу, К огорчению факиров и ученых. В детстве было: руку на свечу - Прослывешь героем у девчонок. Многоликий, многоногий бог Смотрит, кто это к нему приехал в гости; Смог бы иностранец иль не смог Для проверки воли лечь на гвозди? Я сумел бы, да не стану напоказ Протыкать себя отточенным стилетом. Признаюсь, что пробовал не раз, Правда, оставался цел при этом. У себя я снисхожденья не просил — Будет страшно, будет больно, ну и ладно! Ревности горящий керосин Я глотал отчаянно и жадно; Если сердце обвивала мне змея, И сжимала, и сжимала, и сжимала, Слишком громко, но смеялся я. Пусть считают — мне и горя мало. Между ребер мне вонзали клевету, Заставляли выгибаться, я не гнулся, И мерзавили мою мечту, Чтобы рухнул и уснул без пульса. Было на ухабах всех моих дорог Столько случаев для испытанья воли, Что могу, как настоящий йог, Демонстрировать пренебреженье к боли.

Золотые всплески карнавала, Фейерверки на Москва-реке. Как ты пела, как ты танцевала В желтой маске, в красном парике! По цветной воде скользили гички, В темноте толпились светляки. Ты входила, И на поле "Смычки"* Оживали струны и смычки. Чья-то тень качнулась вырезная, Появился гладенький юнец. Что меня он лучше - я не знаю. Знаю только, что любви конец. Смутным сном уснет Замоскворечье, И тебя он уведет тайком, Бережно твои накроет плечи Угловатым синим пиджаком. Я уйду, забытый и влюбленный, И скажу неласково: "Пока". Помашу вам шляпою картонной, Предназначенной для мотылька. Поздняя лиловая картина: За мостами паровоз поет. Человек в костюме арлекина По Арбатской Площади идет. Он насвистывает и тоскует С глупой шляпою на голове. Вдруг он видит блестку золотую, Спящую на синем рукаве. Позабыть свою потерю силясь, Малой блестке я сказал: - Лети! И она летела, как комета, Долго и торжественно, и где-то В темных небесах остановилась, Не дойдя до Млечного Пути. * Тогдашнее название Парка Культуры имени Горького.

Слова, пришедшие потом, С пятиминутным опозданьем, Точны, как юбилейный том, Оттиснутый вторым изданьем. А те, что именно сейчас Так убедительны и метки, О ребра яростно стучась, Не в силах вырваться из клетки. Признанье смято немотой. Она уйдет, смеясь и плача. Послушай! Оглянись! Постой! Начну - и все скажу иначе. Бывает - с возвышенья сцен Оратор чушь пустую треплет. Прогонят - вновь он Демосфен, Герой невысказанных реплик. В мгновенном споре ты мычишь И заикаешься уныло, Зато потом - слова-мечи, Любое б недруга убило. Слова никчемные - гуртом, Толкутся, блеют, как бараны. А мудрые придут потом И хлынут, словно кровь из раны.

«Не ходи по старым адресам»,- Верный друг меня учил сурово. Эту заповедь я знаю сам, Но сегодня нарушаю снова. С вечера пошел такой снежок, Будто звезды осыпались с неба. И забытый путь меня повлек В дом, где я уже лет десять не был. Станция метро. Вокруг горят Фонари. И мне в новинку это. Деревца озябшие стоят Там, где мы стояли до рассвета. Пять звонков. Как прежде, Пять звонков Та же коридорная система. В кухне пламя синих язычков И велосипед воздет на стену. Радио чуть слышно за стеной. Все как прежде - за угол и прямо. Распахнулась дверь. Передо мной - Строгая твоя седая мама Щурится на свет из темноты... Строгости былой - как не бывало. «Извини, что я тебя на «ты», Не назвался б сразу - не узнала. Заходи, чего же ты стоишь? Снегу-то нанес! Сними калоши. Посмотри, какой у нас малыш, Только что уснул он, мой хороший. Озорной. У бабушки растет... Только не кури - у нас не курят. Дочки с мужем нету третий год, Он военный, служит в Порт-Артуре. Ну, какая у тебя жена? Дети есть? Куда же ты так скоро?» ...Улица в снежинках. Тишина. Можно захлебнуться от простора. Ты моей Снегурочкой была. Снег летит. Он чист, как наша совесть. Улица твоя белым-бела, Словно ненаписанная повесть.

Юный барабанщик, юный барабанщик, Он в шинелишке солдатской Поднимает флаги пионерский лагерь, Юный барабанщик тут как тут. Дальние дороги, близкие тревоги, Заклубились тучи впереди. Ты уже не мальчик, храбрый барабанщик, Сверстников на подвиг выводи! Били - не добили, жгли - да не спалили, Почему так рано стал ты сед? По далеким странам с верным барабаном Мы прошли, оставив добрый след. Времечко такое - не ищи покоя, Взрослый барабанщик, взрослый век. Поднимай, дружище, мир из пепелища, Выручай планету, человек! А вокруг кликуши, маленькие души, И кричат и шепчут все они: - Барабанщик старый, запасись гитарой, Барабан не моден в наши дни. С арфою и лютней тише и уютней! Это нам известно с детских лет. Но покамест рано жить без барабана, Я его не брошу. Нет, нет, нет! Младшим или старшим, Дробью или маршем Мы еще откроем красоту. Старый барабанщик, старый барабанщик, Старый барабанщик на посту.

О партии немало громких слов И мною сказано, и не одним поэтом. Что искренность основой всех основ Была для нас - не сомневайтесь в этом. Пусть нынче тихие слова мои Всех предыдущих станут подтвержденьем. Весенний вечер. Я в кругу семьи. Домашний праздник. Скажем, день рожденья. На этаких собраньях мы с женой Порою чувствуем себя, как дети, Но шрамы, нанесенные войной, Как стаж и взносы в каждом партбилете. Здесь правит бабушка - глава стола, Наш патриарх, наш матриарх законный, Она еще подпольщицей была И комиссаром в Первой Конной. А мама (на двоих теперь одна) Из племени донбасских делегаток, О том, что в жизни вынесла она, У нас не говорят - таков порядок. Безвременно погибшие отцы Здесь, на правах партийных прикрепленных, Как на постах застывшие бойцы, Глядят на нас с портретов сохраненных. Всех родичей своих не охватив - Им в стих один никак не уместиться,- Я описал семейный партактив. Он мал, но все ж великого частица. И можем мы грядущему в глаза Смотреть всем домом - прямо, а не косо. ...О партии хотел я рассказать, А вышло - что по личному вопросу.

Украина, Украйна, Украина, Дорогая моя! Ты разграблена, ты украдена, Не слыхать соловья. Я увидел тебя распятою На немецком штыке И прошел равниной покатою, Как слеза по щеке. В торбе путника столько горести, Нелегко пронести. Даже землю озябшей горстью я Забирал по пути. И леса твои, и поля твои - Все забрал бы с собой! Я бодрил себя смертной клятвою - Снова вырваться в бой. Ты лечила мне раны ласково, Укрывала, когда, Гусеничною сталью лязгая, Подступала беда. Все ж я вырвался, вышел с запада К нашим, к штабу полка, Весь пропитанный легким запахом Твоего молока. Жди теперь моего возвращения, Бей в затылок врага. Сила ярости, сила мщения, Как любовь, дорога. Наша армия скоро ринется В свой обратный маршрут. Вижу - конница входит в Винницу, В Киев танки идут. Мчатся лавою под Полтавою Громы наших атак. Наше дело святое, правое. Будет так. Будет так!

У охотника вышла заминка: Не стрелял - и легко на душе. Прикаспийская птица фламинго, А не гуси шуршат в камыше. Представлял я фламинго красивей! С розоватым оттенком перо Оказалось пожухлым и сивым, А быть может, и просто серо. Потревожена шумом опасным, Стая плавно взлетела. И вдруг В небе сделалась облаком красным, Совершающим медленный круг. Нет, в науке чудес не открыл я. Вот взлетим по тревоге - И враз Ярко-красными станут подкрылья, Словно зори под сердцем у нас. Ты прости откровение это, Иронический взгляд затаи И считай, что я серого цвета, Если сложены крылья мои.

Хочу предупредить заранее Пришедшего впервые в гости, Что в нашей маленькой компании Умеют подшутить без злости Над самым страшным и трагическим, Как говорится, нетипическим Что в жизни приключалось с каждым. А вот о горе не расскажем. Пускай бренчат душевно нищие Дешевой мелочью обид, Венца тернового не ищем мы,- Вокруг земли - венец орбит. Шагавшие путями грозными, Мы можем искренне и честно Быть (иль казаться) несерьезными И улыбаться неуместно.

Когда вонзится молния в песок, Спекаются песчинки при ударе И возникает каменный цветок В зыбучей гофрированной Сахаре. Я повидал зеленую зарю, И миражи, и караван в пустыне, И каменную розу подарю Той, что в глаза мои не смотрит ныне. А где же влажный бархат роз живых, С которыми тебя встречал всегда я? Меж твердых лепестков цветов моих Гнездится не роса, а пыль седая. Смеяться надо мною не спеши, Я говорю по-честному, без позы: В пустыне выжженной моей души Остались только каменные розы. Иду, иду... Вокруг песок, песок, И молнии его кинжалят злобно. Вдохнуть былую нежность в лепесток Застывшей розы — Ты одна способна.

В строительно-монтажном управленье Я видел планы, кальки, чертежи. Потом в степи явились нам виденья — Построенные за год миражи: Лучи широких улиц двухэтажных, И мелиоративный институт, И тот вагончик, ссохшийся от жажды, Где первую газету издают. Да, здесь в степи, где не гнездилась птица, Где было суслику не прокормиться, Где, как горячий иней, солонцы Хрустели на сухой и мертвой почве,— Фронт развернули юные бойцы, В своих домах обосновавшись прочно. Какое счастье — создавать мираж, Который не исчезнет, не растает. Товарищи! Я славлю город ваш, Где первые деревья подрастают. В строительно-монтажном управленье Висит декрет на щитовой стене, Где подписью «В. И. Ульянов (Ленин)» Давно открыт в пустыню путь весне. Цветут сады в районе Беговата, Прохладу первозданную неся. Война, потом разруха виноваты, Что степь еще освоена не вся. На приступ! Тут земля еще не знала Такого взлета стройки и страстей. Пейзаж Голодностепского канала Развернут в марсианской красоте. Курится, упираясь в небосвод, Асфальтовая новая дорога, И добродушный толстый хлопковод, Как врач, ощупывает землю строго. А на бороздке жадно воду пьет Египетского хлопка первый всход. Целинники из Главголодстепстроя (Ну и названье, господи прости!), Живя средь вас, я не искал героя — Хотелось вместе с вами мне расти. Все мелкое, как пыль, несется мимо. Мы строим, остальное — суета. Вы добровольцы сотворенья мира, А выше во вселенной нет поста. Я вас к грядущей красоте ревную, Которая не требует прикрас. ...А степи эти переименуют, Забыв, как называли их при нас.

Человек, Укрощающий молнии, Каждое утро смотрящий буре в глаза, Очень скверно играет на скрипке. Человек, Который под пыткой Улыбался зло и презрительно, Улыбается нежно ребенку. Человек, Рубающий уголь, На пластах крутого падения, Любит пить жигулевское пиво. Человек, Для спасения многих Дважды себя заражавший холерой, Рассказывает анекдоты. Человечек, Который скверно играет на скрипке, Улыбается нежно ребенку, Любит пить жигулевское пиво И рассказывать анекдоты, Размышляет: Как я похож На укротителя молний, На того, кто молчал под пыткой, На шахтера и микробиолога. Впрочем, я даже больше их — Я собрал в себе их черты и приметы.

Юбилеи вокруг, годовщины, Круглых дат центробежный полет. Были мальчики, стали мужчины, Зря надеялись — нас обойдет. Закругляемся, крутимся тоже, Начинаем отсчитывать дни. Изумляемся тем, кто не дожил: Сколько сделать успели они...

Над горизонтом низко Южный Крест, Холодное созвездье этих мест. А ночь, как печь, и призрачно далек Созвездия бесстрастный холодок. Из края вьюг я прилетел сюда, Где грела нас Полярная звезда.

Я верил в детстве искренне и твердо, Что мир не существует без меня. Лишь отвернусь — и очертанье стерто, Сомкну ресницы — вот и нету дня. Глаза открою — мир возникнет снова В цветах и красках. И всесильно слово. Но отрочество разом оглушило Фантазию. Я начал понимать, Что все и без меня и есть и было, Уйдет и без меня придет опять. А все же не исчезло ощущенье, Что я устроен чуточку не так, Как все, И не могу попасть в крушенье, Меня минует пуля и сыпняк, Любимая до гроба не разлюбит, И мама вечно жить на свете будет... Со мной считаться не желает время И обходить не хочет стороной. То, что могло произойти со всеми, Безжалостно случается со мной: Вагоны под откос. Осколок в темя. И ни одной поблажки... Ни одной!

Я не возьму тебя в кино - Там честь солдата под угрозой: Не плакавший давным-давно, Я там порой глотаю слезы. Но вовсе не на тех местах, Где разлучаются навеки Иль с тихим словом на устах В последний раз смежают веки. Сдержаться не могу тогда, Когда встают в кинокартинах Отстроенные города, Которые я знал в руинах. Иль при показе старых лент, Когда мелькают полустанки, И монументы ранних лет - Красноармейские кожанки, И пулеметные тачанки, Объехавшие целый свет. Беспечным девочкам смешно, Как им понять, что это значит: Документальное кино, А человек глядит и плачет.

Я слабости своей не выдам. Ни жалкой ватностью шагов, Ни голосом, ни внешним видом Я не обрадую врагов. Я знаю, как бы им хотелось Разведать, где тонка броня, Но робость, скромность, мягкотелость При мне — и только для меня. И точно так же невозможно Узнать, насколько я силен. Я в храм вступаю осторожно, Чтоб не свернуть плечом колонн. Так, бицепсов не выдавая, В пальто завернутый боксер На улице или в трамвае В случайный не вступает спор. Уж если драться — драться честно, В открытую вступать в бои. Друзья поддержат! Им известны И мощь и слабости мои.

Движенья акробатов отработаны, Блестит в лучах прожекторов трико. Простившись с повседневными заботами, Под куполом юнцы парят легко. На этот блеск толпа глядит восторженно. Сиянья детских глаз не передам. И на колени капает «морожено», Которое разносят по рядам. Гимнасты голенасты, светло-розовы. В испуганной оркестром тишине Они плывут, как рыбы в круглом озере, И кланяются на песчаном дне. Но меркнет это царственное зрелище, Когда выходит рыжий на манеж, Ногами двигать толком не умеющий, В широких путах клетчатых одежд. Мысы штиблет он поправляет палкою, Приподнимает шляпу-канотье, Смущает первый ряд улыбкой жалкою... И вдруг взмывает к звездной высоте. Блестящие трико такие тусклые! Куда там акробатам до того, Кто под лохмотьями скрывает мускулы, Небрежно прикрывая мастерство. Легко расправясь с неуклюжей робою, Он лихо выгибается в дугу... Приду домой и сам взлететь попробую — Я тоже неуклюжий. Я смогу!