Все стихи Дмитрия Кедрина

Ты, что хлеб свой любовно выращивал, Пел, рыбачил, глядел на зарю. Голосами седых твоих пращуров Я, Россия, с тобой говорю. Для того ль новосел заколачивал В первый сруб на Москве первый гвоздь, Для того ль астраханцам не плачивал Дани гордый владимирский гость; Для того ль окрест города хитрые Выводились заслоны да рвы И палили мы пеплом Димитрия На четыре заставы Москвы; Для того ль Ермаковы охотники Белку били дробинкою в глаз; Для того ль пугачевские сотники Смердам чли Государев Указ; Для того ли, незнамы-неведомы, Мы в холодных могилах лежим, Для того ли тягались со шведами Ветераны Петровых дружин; Для того ли в годину суровую, Как пришел на Москву Бонапарт, Попалили людишки дворовые Огоньком его воинский фарт; Для того ль стыла изморозь хрусткая У пяти декабристов на лбу; Для того ль мы из бед землю Русскую На своем вывозили горбу; Для того ль сеял дождик холодненький, Точно слезы родимой земли, На этап бритолобых колодников, Что по горькой Владимирке шли; Для того ли под ленинским знаменем Неусыпным тяжелым трудом Перестроили мы в белокаменный Наш когда-то бревенчатый дом; И от ярого натиска вражьего Отстояли его для того ль,— Чтоб теперь истлевать тебе заживо В самой горькой из горьких неволь, Чтоб, тараща глаза оловянные, Муштровала ребят немчура, Чтобы ты позабыл, что славянами Мы с тобой назывались вчера?.. Бейся ж так, чтоб пришельцы поганые К нам ходить заказали другим. Неприятелям на поругание Не давай наших честных могил! Оглянись на леса и на пажити, Выдвигаясь с винтовкою в бой: Всё, что кровным трудом нашим нажито,— За твоею спиной, за тобой! Чтоб добру тому не быть растащену, Чтоб Отчизне цвести и сиять, Голосами седых твоих пращуров Я велю тебе насмерть стоять!

Недобрый дух повел меня, Уже лежавшего в могиле, В страну подземного огня, Которой Данте вел Вергилий. Из первого в девятый круг Моя душа была ведома - Где жадный поп и лживый друг И скотоложец из Содома. Я видел гарпий в том леске, Над тем узилищем, откуда В нечеловеческой тоске Бежал обугленный Иуда. Колодезь ледяной без дна, Где день за днем и год за годом, Как ось земная, Сатана Простерт от нас до антиподов. Я грешников увидел всех - Их пламя жжет и влага дразнит, Но каждому из них за грех Вменялась боль одной лишь казни. "Где мне остаться?" - я спросил Ведущего по адским стогнам. И он ответил: "Волей сил По всем кругам ты будешь прогнан".

Нет, не всегда смешон и узок Мудрец, глухой к делам земли: Уже на рейде в Сиракузах Стояли римлян корабли. Над математиком курчавым Солдат занес короткий нож, А он на отмели песчаной Окружность вписывал в чертеж. Ах, если б смерть — лихую гостью — Мне так же встретить повезло, Как Архимед, чертивший тростью В минуту гибели — число!

Протирая лорнеты, Туристы блуждают, глазея На безруких богинь, На героев, поднявших щиты. Мы проходим втроем По античному залу музея: Я, пришедший взглянуть, Старичок завсегдатай И ты. Ты работала смену И прямо сюда от вальцовки. Ты домой не зашла, Приодеться тебе не пришлось. И глядит из-под фартука Краешек синей спецовки, Из-под красной косынки - Сверкающий клубень волос. Ты ступаешь чуть слышно, Ты смотришь, немножко робея, На собранье богов Под стволами коринфских колонн. Закатившая очи, Привычно скорбит Ниобея, Горделиво взглянувший, Пленяет тебя Аполлон. Завсегдатай шалеет. Его ослепляет Даная. Он молитвенно стих И лепечет, роняя пенсне: "О небесная прелесть! Ответь, красота неземная, Кто прозрел твои формы В ночном ослепительном сне?" Он не прочь бы пощупать Округлость божественных ляжек, Взгромоздившись к бессмертной На тесный ее пьедестал. И в большую тетрадь Вдохновенный его карандашик Те заносит восторги, Которые он испытал. "Молодой человек! - Поучительно, С желчным присвистом, Проповедует он,- Верьте мне, Я гожусь вам в отцы: Оскудело искусство! Покуда оно было чистым, Нас божественной радостью Щедро дарили творцы". "Уходи, паралитик! Что знаешь ты, Нищий и серый? Может быть, для Мадонны Натурой служила швея. Поищи твое небо В склерозных распятьях Дюрера, В недоносках Джиотто, В гнилых откровеньях Гойя". Дорогая, не верь! Если б эти кастраты, стеная, Создавали ее, Красота бы давно умерла. Красоту создает Трижды плотская, Трижды земная Пепелящая страсть, Раскаленное зренье орла. Посмотри: Все богини, Которые, больше не споря, Населяют Олимп, Очутившийся на Моховой, Родились в городках У лазурного теплого моря, И - спроси их - Любая Была в свое время живой. Хлопотали они Над кругами овечьего сыра, Пряли тонкую шерсть, Пели песни, Стелили постель... Это жен и любовниц В сварливых властительниц мира Превращает Скопас, Переделывает Пракситель. Красота не угасла! Гляди, как спокойно и прямо Выступал гладиатор, Как диск заносил Дискобол. Я встречал эти мускулы На стадионе "Динамо", Я в тебе, мое чудо, Мою Афродиту нашел. Оттого на тебя (Ты уже покосилась сердито) Неотвязно гляжу, Неотступно хожу по следам. Я тебя, моя радость, Живая моя Афродита,- Да простят меня боги! - За их красоту не отдам. Ты глядишь на них, милая, Трогаешь их, дорогая, Я хожу тебе вслед И причудливой тешусь игрой: Ты, я думаю молча, На цоколе стройном, нагая, Рядом с пеннорожденной Казалась бы младшей сестрой, Так румянец твой жарок, Так губы свежи твои нынче, Лебединая шея Так снежно бела и стройна, Что когда бы в Милане Тебя он увидел бы - Винчи,- Ты второй Джиокондой Сияла бы нам с полотна! Между тем ты не слепок, Ты - сверстница мне, Ты - живая. Ходишь в стоптанных туфлях. Я родинку видел твою. Что ж, сердись или нет, А, тебя, проводив до трамвая, Я беру тебя в песню, Мечту из тебя создаю. Темнокудрый юнец По расплывчатым контурам линий Всю тебя воссоздаст И вздохнет о тебе горячо. Он полюбит твой профиль, И взор твой студеный и синий, И сквозь легкую ткань Золотое в загаре плечо. Вечен ток вдохновенья! И так, не смолкая, гудит он Острым творческим пламенем Тысячелетья, кажись. Так из солнечной пены Встает и встает Афродита, Пены вольного моря, Которому прозвище - Жизнь.

После ночи пьяного разгула Я пошел к Проклятому ручью, Чтоб цыганка бабка Мариула Мне вернула молодость мою. Бабка курит трубочку из глины, Над болотом вьются комары, А внизу горят среди долины Кочевого табора костры. Черный пес, мне под ноги бросаясь, Завизжал пронзительно и зло... Молвит бабка: «Знаю все, красавец, Что тебя к старухе привело! Не скупись да рублик мне отщелкай, И, как пыль за ветром, за тобой Побежит красотка с рыжей челкой, С пятнышком родимым над губой!» Я ответил: «Толку в этом мало! Робок я, да и не те года...» В небесах качнулась и упала За лесок падучая звезда. «Я сидел,— сказал я,— на вокзалах, Ездил я в далекие края. Ни одна душа мне не сказала, Где упала молодость моя! Ты наводишь порчу жабьим зубом, Клады рыть указываешь путь. Может, юность, что идет на убыль, Как-нибудь поможешь мне вернуть?» Отвечала бабка Мариула: «Не возьмусь за это даже я! Где звезда падучая мелькнула, Там упала молодость твоя!»

Наступило бабье лето — Дни прощального тепла. Поздним солнцем отогрета, В щелке муха ожила. Солнце! Что на свете краше После зябкого денька?.. Паутинок легких пряжа Обвилась вокруг сучка. Завтра хлынет дождик быстрый, Тучей солнце заслоня. Паутинкам серебристым Жить осталось два-три дня. Сжалься, осень! Дай нам света! Защити от зимней тьмы! Пожалей нас, бабье лето: Паутинки эти — мы.

На улице пляшет дождик. Там тихо, темно и сыро. Присядем у нашей печки и мирно поговорим. Конечно, с ребенком трудно. Конечно, мала квартира. Конечно, будущим летом ты вряд ли поедешь в Крым. Еще тошноты и пятен даже в помине нету, Твой пояс, как прежде, узок, хоть в зеркало посмотри! Но ты по неуловимым, по тайным женским приметам Испуганно догадалась, что у тебя внутри. Не скоро будить он станет тебя своим плачем тонким И розовый круглый ротик испачкает молоком. Нет, глубоко под сердцем, в твоих золотых потемках Не жизнь, а лишь завязь жизни завязана узелком. И вот ты бежишь в тревоге прямо к гомеопату. Он лыс, как головка сыра, и нос у него в угрях, Глаза у него навыкат и борода лопатой, Он очень ученый дядя - и все-таки он дурак! Как он самодовольно пророчит тебе победу! Пятнадцать прозрачных капель он в склянку твою нальет. "Пять капель перед обедом, пять капель после обеда - И всё как рукой снимает! Пляшите опять фокстрот!" Так, значит, сын не увидит, как флаг над Советом вьется? Как в школе Первого мая ребята пляшут гурьбой? Послушай, а что ты скажешь, если он будет Моцарт, Этот не живший мальчик, вытравленный тобой? Послушай, а если ночью вдруг он тебе приснится, Приснится и так заплачет, что вся захолонешь ты, Что жалко взмахнут в испуге подкрашенные ресницы И волосы разовьются, старательно завиты, Что хлынут горькие слезы и начисто смоют краску, Хорошую, прочную краску с темных твоих ресниц?.. Помнишь, ведь мы читали, как в старой английской сказке К охотнику приходили души убитых птиц. А вдруг, несмотря на капли мудрых гомеопатов, Непрошеной новой жизни не оборвется нить! Как ты его поцелуешь? Забудешь ли, что когда-то Этою же рукою старалась его убить? Кудрявых волос, как прежде, туман золотой клубится, Глазок исподлобья смотрит лукавый и голубой. Пускай за это не судят, но тот, кто убил,- убийца. Скажу тебе правду: ночью мне страшно вдвоем с тобой!

Кем я был? Могильною травою? Хрупкой галькою береговою? Круглобоким облачком над бездной? Ноздреватою рудой железной? Та трава могильная сначала Ветерок дыханием встречала, Тучка плакала слезою длинной, Пролетая над родной долиной. И когда я говорю стихами — От кого в них голос и дыханье? Этот голос — от прабабки-тучи, Эти вздохи — от травы горючей! Кем я буду? Комом серой глины? Белым камнем посреди долины? Струйкой, что не устает катиться? Перышком в крыле у певчей птицы? Кем бы я ни стал и кем бы ни был — Вечен мир под этим вечным небом: Если стану я водой зеленой — Зазвенит она одушевленно, Если буду я густой травою — Побежит она волной живою. В мире всё бессмертно: даже гнилость. Отчего же людям смерть приснилась?

Есть у каждого бродяги Сундучок воспоминаний. Пусть не верует бродяга И ни в птичий грай, ни в чох,- Ни на призраки богатства В тихом обмороке сна, ни На вино не променяет Он заветный сундучок. Там за дружбою слежалой, Под враждою закоптелой, Между чувств, что стали трухлой Связкой высохших грибов,- Перевязана тесемкой И в газете пожелтелой, Как мышонок, притаилась Неуклюжая любовь. Если якорь брига выбран, В кабачке распита брага, Ставни синие забиты Навсегда в родном дому,- Уплывая, всё раздарит Собутыльникам бродяга, Только этот желтый сверток Не покажет никому... Будет день: в борты, как в щеки, Оплеухи волн забьют - и "Все наверх!- засвищет боцман.- К нам идет девятый вал!" Перед тем как твердо выйти В шторм из маленькой каюты, Развернет бродяга сверток, Мокрый ворот разорвав. И когда вода раздавит В трюме крепкие бочонки, Он увидит, погружаясь В атлантическую тьму: Тонколицая колдунья, Большеглазая девчонка С фотографии грошовой Улыбается ему.

Бывало, в детстве я в чулан залезу, Где сладко пахнет редькою в меду, И в сундучке, окованном железом, Рабочий ящик бабушки найду. В нем был тяжелый запах нафталина И множество диковинных вещиц: Старинный веер из хвоста павлина, Две сотни пуговиц и связка спиц. Я там нашел пластинку граммофона, Что, видно, модной некогда была, И крестик кипарисовый с Афона, Что, верно, приживалка привезла. Я там нашел кавказский пояс узкий, Кольцо, бумаги пожелтевшей десть, Письмо, написанное по-французски, Которое я не сумел прочесть. И в уголку нашел за ними следом Колоду бархатных венгерских карт, Наверное, отобранных у деда: Его губили щедрость и азарт. Я там нашел мундштук, зашитый в замшу, На нем искусно вырезан медведь. Судьба превратна: дед скончался раньше, Чем тот мундштук успел порозоветь. Кольцо с дешевым камушком — для няни, Таблетки для приема перед сном, Искусственные зубы, что в стакане Покоились на столике ночном. Два вышитые бисером кисета, Гравюр старинных желтые листы, Китовый ус из старого корсета,— Покойница стыдилась полноты. Тетрадка поварских рецептов старых, Как печь фриштык, как сдобрить калачи, И лентой перевязанный огарок Ее венчальной свадебной свечи. Да в уголку за этою тетрадкой Нечаянно наткнуться мне пришлось На бережно завернутую прядку Кудрявых детских золотых волос. Что говорить,— неважное наследство, Кому он нужен, этот вздор смешной? Но чья-то жизнь — от дней златого детства До старости прошла передо мной. И в сердце нету места укоризне, И замирает на губах укор: Пройдет полвека — и от нашей жизни Останется такой же пестрый сор!

Замолк далекий отзвук грома, Звезда вечерняя зажглась. Со своего аэродрома Ночь тихо в воздух поднялась. Она летит — и вслед за нею Ты старта попросил: пора! Вот твой мотор чуть-чуть слышнее Ночного пенья комара. Поляны, что давно знакомы, Уже вдали не видишь ты... Жена теперь, наверно, дома, И на столе ее — цветы. А сын сквозь длинные ресницы Спросонок взглянет и вздохнет. Ему сейчас, быть может, снится Отца далекий самолет. Как тихо над передним краем! Нигде не разглядеть ни зги. Но знаешь ты, что тьма сырая Обманчива: внизу — враги! Чтоб в день победы в доме старом Обнять сынишку и жену, Сейчас ты бомбовым ударом Вспугнешь ночную тишину. Вокруг запляшут в это время Разрывов желтые мячи. Начнут рубить глухую темень Косых прожекторов мечи. Но, отбомбившись, ты под тучи Уйдешь — и канешь за рекой Незримым мстителем летучим За наш нарушенный покой!

Старинной купаленки шаткий настил, Бродя у пруда, я ногою потрогал. Под этими липами Пушкин грустил, На этой скамеечке сиживал Гоголь. У корней осин показались грибы, Сентябрьское солнышко греет нежарко. Далекий раскат орудийной стрельбы Доносится до подмосковного парка. Не смерть ли меня окликает, грозя Вот-вот навалиться на узкие плечи? Где близкие наши и наши друзья? Иных уже нет, а другие далече!..¹ Свистят снегири. Им еще незнаком Раскатистый гул, отдаленный и слабый. Наверно, им кажется, будто вальком Белье выбивают на озере бабы. Мы ж знаем, что жизнь нашу держит в руках Слепая судьба и что жребий наш выпал... Стареющий юноша в толстых очках Один загляделся на вечные липы.

В потертых сапогах и в полотняных Косынках, вылинявших добела, Толпа освобожденных полонянок По городу готическому шла. Был этот город — хмурый и старинный — Сырой, как погреб, прочный, как тюрьма. Склонявшийся над свечкой стеаринной, В нем Гофман некогда сходил с ума. Как мумия, сухой, как смерть, курносый, Свободный от ошибок и грехов,— В нем жил когда-то старичок философ, Не выносивший пенья петухов. Морщинистой рукой котенка гладя, Поднявши чашечку в другой руке, Он пил свой кофе — в байковом халате, В пошитом из фланели колпаке. Румянец выступал на щечках дряблых, Виски желтели, как лежалый мел. В неволе ослепленный гарцкий зяблик Над старичком в плетеной клетке пел. . . . . . . . . . . . . . . . . . .

В сизых тучках Солнце золотится — Точно рдеет Уголек в золе... Люди говорят, Что ворон-птица Сотни лет Кочует по земле. В зимний вечер В роще подмосковной, Неподвижен И как перст один, На зеленой Кровельке церковной Он сидит, Хохлатый нелюдим. Есть в его Насупленном покое Безразличье Долгого пути! В нем таится Что-то колдовское, Вечное, Бессмертное почти! «Отгадай-ка,— Молвит он,— Который Век на белом свете Я живу? Я видал, Как вел Стефан Баторий Гордое шляхетство На Москву. Города Лежали бездыханно На полях Поруганной земли... Я видал, Как орды Чингисхана Через этот бор С востока шли. В этот лес Французов Утром хмурым Завела Недобрая стезя, И глядел на них я, Сыто щуря, Желтые Ленивые глаза. Я потом Из темной чащи слышал, Как они бежали второпях, И свивали полевые мыши Гнезда В их безглазых черепах. Тот же месяц Плыл над синим бором, И закат горел, Как ярый воск. И у всех у них Я, старый ворон, Из костей Клевал соленый мозг!» Так и немцы: Рвутся стаей хищной, А промчится год — Глядишь, Их нет... Черной птице Надо много пищи, Чтоб прожить на свете Сотни лет.

Вот и вечер жизни. Поздний вечер. Холодно и нет огня в дому. Лампа догорела. Больше нечем Разогнать сгустившуюся тьму. Луч рассвета, глянь в мое оконце! Ангел ночи! Пощади меня: Я хочу еще раз видеть солнце - Солнце первой половины Дня!

Все мне мерещится поле с гречихою, В маленьком доме сирень на окне, Ясное-ясное, тихое-тихое Летнее утро мерещится мне. Мне вспоминается кляча чубарая, Аист на крыше, скирды на гумне, Темная-темная, старая-старая Церковка наша мерещится мне. Чудится мне, будто песню печальную Мать надо мною поет в полусне, Узкая-узкая, дальняя-дальняя В поле дорога мерещится мне. Где ж этот дом с оторвавшейся ставнею, Комната с пестрым ковром на стене... Милое-милое, давнее-давнее Детство мое вспоминается мне.

В порванной кубанке, небритый, рябой, Ходит по Берлину Василь Балабой. У Васьки на сердце серебряный хрестик, Бо Васька - герой Ледяного Похода. А только - пошли вы с тым хрестиком вместе к... То есть, извиняюсь... Дождик... Погода... Шапка у пуху. Сапоги у глине. Пожалиться некому,- разговорчик детский! Мало ль этой людки у том у Берлине? И ведь каждая тварь говорит по-немецки! Отшумел ты, Вася! Труба нам с тобой! Блин с тебя, любезный Василь Балабой! Ты ли пановал малярийной Кубанью, Чуб носил до губ, сапоги до бедра?.. Молодость проел ты и ряшку кабанью, Ту, что нагулял на харчах у Шкура!.. Всякому понятно, что щука в пруде Чувствует себя, как рыба в воде! Перышко возьми да на счетах подбей-ка: Что ж тебе осталось? Подводит бока... Трубка-носогрейка да бритва-самобрейка, То есть - молочко от рябого бычка... В порванной кубанке, небритый, рябой, Тощий и в растерзанном виде, Шляясь по Берлину, Василь Балабой Зашел к атаману Гниде. Ходит она, гнида, в малиновых штанах, Грудь у ей, у гниды, уся в орденах, Ментик на гниде с выпушкой. Кушают они с лапушкой. Вытерла усы от блинов от пшеничных: "Кто его впустил, такую ворону?- Масло облизала.- Пройдите, станичник! Я уже пожертвовал. В церковь. Крону..."- Злость его взяла, не хватило ли сил (Он ведь пер на Орел, с-под Царицына драпал), Голова ль закружилась, а только Василь Шапку скинул, завыл, опрокинулся на пол: "За ваши за души, за эти гроши Клинком оглоушен я, пулей прошит. Вы гребли в сундуки серебро и меха, Запаскудили совесть и душу сожгли мою!.. Для чего под Ростовом я клал потроха За твою за Единую да Неделимую?!" Взял Балабоя денщик-текинец, Дал натощак Балабою гостинец, Сел Балабой между лип на бульваре, Возле плевательниц на Фридрихштрассе... Скрипка мяукает где-то в баре, Молодость вспомнилась... Скучно, Вася!.. Так-то. Людям - хресты и медали, А нам, медведям, ничего не дали! Варька, прощай! Я дарил тебе мыло. Ты, чай, поешь на морском берегу: "Девять я любила, восемь разлюбила, Одного позабыть не могу!.. " За что же? За удаль ночного погрома? За хмель? За каемку погона?.. Ерема, Ерема, сидел бы ты дома, Точил бы свои веретена!

Выдь на зорьке и ступай на север По болотам, камушкам и мхам. Распустив хвоста колючий веер, На сосне красуется глухарь. Тонкий дух весенней благодати, Свет звезды — как первая слеза... И глухарь, кудесник бородатый, Закрывает желтые глаза. Из дремотных облаков исторгла Яркий блеск холодная заря, И звенит, чумная от восторга, Зоревая песня глухаря. Счастлив тем, что чувствует и дышит, Красотой восхода упоен,— Ничего не видит и не слышит, Ничего не замечает он! Он поет листву купав болотных, Паутинку, белку и зарю, И в упор подкравшийся охотник Из берданки бьет по глухарю... Может, так же в счастья день желанный, В час, когда я буду петь, горя, И в меня ударит смерть нежданно, Как его дробинка — в глухаря.

Война бетховенским пером Чудовищные ноты пишет. Ее октав железный гром Мертвец в гробу — и тот услышит! Но что за уши мне даны? Оглохший в громе этих схваток, Из сей симфонии войны Я слышу только плач солдаток.

В честном храме опосля обедни, Каждый день твердя одно и то ж, Распинался толстый проповедник: До чего, мол, божий мир хорош! Хорошо, мол, бедным и богатым, Рыбкам, птичкам в небе голубом!.. Тут и подошел к нему горбатый Высохший урод с плешивым лбом. Он сказал ему как можно кротче: "Полно, батя! Далеко зашел! Ты, мол, на меня взглянувши, отче, Молви: всё ли в мире хорошо? Я де в нем из самых из последних. Жизнь моя пропала ни за грош!" "Не ропщи!- ответил проповедник.- Для горбатого и ты хорош".

Меня томит гриппок осенний, Но в сердце нет былой тоски: Сплелись в цепочку воскресений Недуга светлые деньки. Я рад причудливой бутылке С микстурой, что уже не впрок, Свинцовой тяжести в затылке, Тому, что грудь теснит жарок. Ведь смерть нас каждый вечер дразнит, Ей в эту осень повезло! Не потому ли, точно в праздник, Вокруг так чисто и светло? Как бел снежок в далекой чаще! Как лед синеет у реки!.. Да: впрямь всего бокала слаще Винца последние глотки!

Два месяца в небе, два сердца в груди, Орел позади, и звезда впереди. Я поровну слышу и клекот орлиный, И вижу звезду над родимой долиной: Во мне перемешаны темень и свет, Мне Недоросль - прадед, и Пушкин - мой дед. Со мной заодно с колченогой кровати Утрами встает молодой обыватель, Он бродит, раздет, и немыт, и небрит, Дымит папиросой и плоско острит. На сад, что напротив, на дачу, что рядом, Глядит мой двойник издевательским взглядом, Равно неприязненный всем и всему,- Он в жизнь в эту входит, как узник в тюрьму. А я человек переходной эпохи... Хоть в той же постели грызут меня блохи, Хоть в те же очки я гляжу на зарю И тех же сортов папиросы курю, Но славлю жестокость, которая в мире Клопов выжигает, как в затхлой квартире, Которая за косы землю берет, С которой сегодня и я в свой черед Под знаменем гезов, суровых и босых, Вперед заношу мой скитальческий посох... Что ж рядом плетется, смешок затая, Двойник мой, проклятая косность моя? Так, пробуя легкими воздух студеный, Сперва задыхается новорожденный, Он мерзнет, и свет ему режет глаза, И тянет его воротиться назад, В привычную ночь материнской утробы; Так золото мучат кислотною пробой, Так все мы в глаза двойника своего Глядим и решаем вопрос: кто кого? Мы вместе живем, мы неплохо знакомы, И сильно не ладим с моим двойником мы: То он меня ломит, то я его мну, И, чуть отдохнув, продолжаем войну. К эпохе моей, к человечества маю Себя я за шиворот приподымаю. Пусть больно от этого мне самому, Пускай тяжело,- я себя подыму! И если мой голос бывает печален, Я знаю: в нем фальшь никогда не жила!.. Огромная совесть стоит за плечами, Огромная жизнь расправляет крыла!

Только глянула — и сразу Напрямик сказала твердо: «Не хочу противогаза — У него слоновья морда!» Дочь строптивую со вздохом Уговаривает мама: «Быть капризной — очень плохо! Отчего ты так упряма? Я прощу тебе проказы И куплю медовый пряник. Походи в противогазе! Привыкай к нему заране...» Мама делается строже, Дочка всхлипывает тихо: «Не хочу я быть похожей На противную слониху». Мать упрямице курносой Подарить сулила краски, И торчат льняные косы С двух сторон очкастой маски. Между стекол неподвижных Набок свис тяжелый хобот... Объясни-ка ей, что ближних Люди газом нынче гробят, Что живет она в эпоху, Где убийству служит разум... Быть слоном теперь неплохо: Кто его отравит газом?

Западные экспрессы Летят по нашим дорогам. Смычки баюкают душу, Высвистывая любовь. Знатные иностранцы С челюстями бульдогов Держат черные трубки Меж платиновых зубов. Днем мы торгуем с ними - Лесом и керосином, Видим их в наших трестах В сутолоке деловой. Вечером они бродят По золотым Торгсинам, Ночью им простирает Светлую тень "Савой". Их горла укрыты в пледы От нашей дурной погоды, Желта шагрень чемоданов В трупных печатях виз. Скромны и любопытны - Кто из них счетоводы Солидной торговой фирмы "Интеллидженс сервис"? И ласковым счетоводам, Прошедшим море и сушу, Случается по дешевке За шубу или сервиз Купить иногда в рассрочку Широкую "русскую душу" Для старой солидной фирмы "Интеллидженс сервис". Он щупает нас рентгеном, Наметанный глаз шпиона, Считает наши прорехи, Шарит в белье... И вот Работу снарядных цехов И стрельбища полигона Короткий английский палец Разнес на костяшках счет. Блудливая обезьяна, Стащившая горсть орехов! Хитрец, под великий камень Подкладывающий огонь... Союз - это семь огромных, Семь орудийных цехов, Республика - беспредельный Рокочущий полигон! Искусны у них отмычки, Рука работает чисто, А все же шестую мира Украсть они не вольны. Поглядывающий в темень, Бессонный дозор чекистов, Глухо перекликаясь, Ходит вокруг стены. И мы говорим: "Джентльмены! Кто будет у вас защитник? И вот вам Киплинг для чтенья, Вполне подходящий слог. Друзья ваши рядом с вами, Не вздумайте шуб стащить с них. Прощайте! Да будет добр к вам Ваш либеральный бог". Шакалы газетных джунглей Их сравнивают с распятым, Но с низкой судебной черной Скамьи, для них роковой, Встает перед углекопом, Литейщиком и солдатом Лишь желтая старость мира, Трясущая головой.

Потерт сыромятный его тулуп, Ушастая шапка его, как склеп, Он вытер слюну с шепелявых губ И шепотом попросил на хлеб. С пути сучковатой клюкой нужда Не сразу спихнула его, поди: Широкая медная борода Иконой лежит на его груди! Уже, замедляя шаги на миг, В пальто я нащупывал серебро: Недаром премудрость церковных книг Учила меня сотворять добро. Но вдруг я подумал: к чему он тут, И бабы ему медяки дают В рабочей стране, где станок и плуг, Томясь, ожидают умелых рук? Тогда я почуял, что это - враг, Навел на него в упор очки, Поймал его взгляд и увидел, как Хитро шевельнулись его зрачки. Мутна голубень беспокойных глаз И, тягостный, лицемерен вздох! Купчина, державший мучной лабаз? Кулак, подпаливший колхозный стог? Бродя по Москве, он от злобы слеп, Ленивый и яростный паразит, Он клянчит пятак у меня на хлеб, А хлебным вином от него разит! Такому не жалко ни мук, ни слез, Он спящего ахает колуном, Живого закапывает в навоз И рот набивает ему зерном. Хитрец изворотливый и скупой, Он купит за рубль, а продаст за пять. Он смазчиком проползет в депо, И буксы вагонов начнут пылать. И если, по грошику наскоблив, Он выживет, этот рыжий лис,- Рокочущий поезд моей земли Придет с опозданьем в социализм. Я холодно опустил в карман Зажатую горсточку серебра И в льющийся меж фонарей туман Направился, не сотворив добра.

Подгулявший шутник, белозубый, как турок, Захмелел, прислонился к столбу и поник. Я окурок мой кинул. Он поднял окурок, Раскурил и сказал, благодарный должник: "Приходи в крематорий, спроси Иванова, Ты добряк, я сожгу тебя даром, браток". Я запомнил слова обещанья хмельного И бегущий вдоль потного лба завиток. Почтальоны приходят, но писем с Урала Мне в Таганку не носят в суме на боку. Если ты умерла или ждать перестала, Разлюбила меня,- я пойду к должнику. Я приду в крематорий, спущусь в кочегарку, Где он дырья чинит на коленях штанов, Подведу его к топке, пылающей жарко, И шепну ему грустно: "Сожги, Иванов!"

Дом разнесло. Вода струями хлещет Наружу из водопроводных труб. На мостовую вывалены вещи, Разбитый дом похож на вскрытый труп. Чердак сгорел. Как занавес в театре, Вбок отошла передняя стена. По этажам разрезанная на три, Вся жизнь в квартирах с улицы видна. Их в доме много. Вот в одной из нижних Рояль в углу отлично виден мне. Обрывки нот свисают с полок книжных, Белеет маска Листа на стене. Площадкой ниже — вид другого рода: Обои размалеваны пестро, Свалился наземь самовар с комода... Там — сердце дома, тут — его нутро. А на вещах — старуха с мертвым взглядом И юноша, старухи не свежей. Они едва ли не впервые рядом Сидят, жильцы различных этажей! Теперь вся жизнь их, шедшая украдкой, Открыта людям. Виден каждый грех... Как ни суди, а бомба — демократка: Одной бедой она равняет всех!

Батька сыну говорит: «Не мешкай! Навостри, поди, кривую шашку!..» Сын на батьку поглядел с усмешкой, Выпил и на стол поставил чашку. «Обойдется!— отвечал он хрипло.— Стар ты, батька, так и празднуй труса, Ну, а я еще горелки выпью, Сала съем и рушником утруся». Всю субботу на страстной неделе До рассвета хлопцы пировали, Пиво пили, саламату ели, Утирали губы рукавами. Утром псы завыли без причины, Крик «Алла!» повис над берегами. Выползали на берег турчины, В их зубах — кривые ятаганы. Не видать конца турецкой силе: Черной тучей лезут янычары! Женщины в селе заголосили, Маленькие дети закричали. А у тех османов суд короткий: Женскою не тронулись слезою, Заковали пахарей в колодки И ведут невольников к Азову. Да и сам казак недолго пожил, Что отцу ответил гордым словом: Снял паша с хмельного хлопца кожу И набил ее сухой половой. Посадил его, беднягу, на кол,— Не поспел казак опохмелиться!.. Шапку снял и горестно заплакал Над покойным батька смуглолицый: «Не пришлось мне малых внуков нянчить Под твоею крышей, сыну милый! Я стою, седой, как одуванчик, Над твоею раннею могилой. Знать, глаза тебе песком задуло, Что без пользы сгинул ты, задаром. Я возьму казацкую бандуру И пойду с бандурой по базарам, Подниму свои слепые очи И скажу такое слово храбрым: Кто в цепях в Стамбул идти не хочет — Не снимай руки с казацкой сабли!..»

Ты заскучал по дому? Что с тобою? Еще вчера, гуляка из гуляк, Ты проклинал дырявые обои И эти стены с музыкой в щелях! Здесь слышно всё, что делают соседи: Вот — грош упал, а вот скрипит диван. Здесь даже в самой искренней беседе Словца не скажешь — разве если пьян! Давно ль ты врал, что угол этот нищий Осточертел тебе до тошноты? Давно ль на это мрачное жилище Ты громы звал?.. А что, брат, скажешь ты, Когда, смешавшись с беженскою голью, Забыв и чин и звание свое, Ты вдруг с холодной бесприютной болью Припомнишь это бедное жилье?

Мальчик жаловался, горько плача... Мальчик жаловался, горько плача: «В пять вопросов трудная задача! Мама, я решить ее не в силах, У меня и пальцы все в чернилах, И в тетради места больше нету, И число не сходится с ответом!» «Не печалься!— мама отвечала.— Отдохни и всё начни сначала!» Жизнь поступит с мальчиком иначе: В тысячу вопросов даст задачу. Пусть хоть кровью сердце обольется — Всё равно решать ее придется. Если скажет он, что силы нету,— То ведь жизнь потребует ответа! Времени она оставит мало, Чтоб решать задачу ту сначала,— И покуда мальчик в гроб не ляжет, «Отдохни!» — никто ему не скажет.

Экой снег какой глубокий! Лошадь дышит горячо. Светит месяц одинокий Через левое плечо. Пруд окован крепкой бронью, И уходят от воды Вправо - крестики вороньи, Влево - заячьи следы. Гнется кустик на опушке, Блещут звезды, мерзнет лес, Тут снимал перчатки Пушкин И крутил усы Дантес. Раздается на полянке Волчьих свадеб дальний вой. Мы летим в ковровых санках По дороге столбовой. Ускакали с черноокой И - одни... Чего ж еще? Светит месяц одинокий Через левое плечо. Неужели на гулянку С колокольцем под дугой Понесется в тех же санках Завтра кто-нибудь другой? И усы ладонью тронет, И увидит у воды Те же крестики вороньи, Те же заячьи следы? На березах грачьи гнезда Да сорочьи терема?.. Те же волки, те же звезды, Та же русская зима! На погост он мельком глянет, Где ограды да кресты. Мельком глянет, нас помянет: Жили-были я да ты!.. И прижмется к черноокой, И задышит горячо. Глянет месяц одинокий Через левое плечо.

Маленький фельетон «Русским,— врал фашистский пес, Под Москвою битый,— Помогает Дед Мороз, Генерал сердитый! Дни зимы — не наш сезон: Подождем до лета...» Что же нынче сбрешет он И его газета? В стужу битые в былом, Воры и бандиты,— В зной июльский под Орлом Нынче снова биты. И под градом русских пуль Салом пятки мажут! «Слишком жарок был июль!» — Вновь фашисты скажут. Верно — правду как ни прячь, Правда выйдет скоро: Этот месяц был «горяч» Для фашистской своры!.. В силу логики прямой Падает их марка: Слишком зябко им зимой, Летом — слишком жарко!

Как побил государь Золотую Орду под Казанью, Указал на подворье свое Приходить мастерам. И велел благодетель,- Гласит летописца сказанье,- В память оной победы Да выстроят каменный храм. И к нему привели Флорентийцев, И немцев, И прочих Иноземных мужей, Пивших чару вина в один дых. И пришли к нему двое Безвестных владимирских зодчих, Двое русских строителей, Статных, Босых, Молодых. Лился свет в слюдяное оконце, Был дух вельми спертый. Изразцовая печка. Божница. Угар я жара. И в посконных рубахах Пред Иоанном Четвертым, Крепко за руки взявшись, Стояли сии мастера. "Смерды! Можете ль церкву сложить Иноземных пригожей? Чтоб была благолепней Заморских церквей, говорю?" И, тряхнув волосами, Ответили зодчие: "Можем! Прикажи, государь!" И ударились в ноги царю. Государь приказал. И в субботу на вербной неделе, Покрестись на восход, Ремешками схватив волоса, Государевы зодчие Фартуки наспех надели, На широких плечах Кирпичи понесли на леса. Мастера выплетали Узоры из каменных кружев, Выводили столбы И, работой своею горды, Купол золотом жгли, Кровли крыли лазурью снаружи И в свинцовые рамы Вставляли чешуйки слюды. И уже потянулись Стрельчатые башенки кверху. Переходы, Балкончики, Луковки да купола. И дивились ученые люди, Зане эта церковь Краше вилл италийских И пагод индийских была! Был диковинный храм Богомазами весь размалеван, В алтаре, И при входах, И в царском притворе самом. Живописной артелью Монаха Андрея Рублева Изукрашен зело Византийским суровым письмом... А в ногах у постройки Торговая площадь жужжала, Торовато кричала купцам: "Покажи, чем живешь!" Ночью подлый народ До креста пропивался в кружалах, А утрами истошно вопил, Становясь на правеж. Тать, засеченный плетью, У плахи лежал бездыханно, Прямо в небо уставя Очесок седой бороды, И в московской неволе Томились татарские ханы, Посланцы Золотой, Переметчики Черной Орды. А над всем этим срамом Та церковь была - Как невеста! И с рогожкой своей, С бирюзовым колечком во рту,- Непотребная девка Стояла у Лобного места И, дивясь, Как на сказку, Глядела на ту красоту... А как храм освятили, То с посохом, В шапке монашьей, Обошел его царь - От подвалов и служб До креста. И, окинувши взором Его узорчатые башни, "Лепота!" - молвил царь. И ответили все: "Лепота!" И спросил благодетель: "А можете ль сделать пригожей, Благолепнее этого храма Другой, говорю?" И, тряхнув волосами, Ответили зодчие: "Можем! Прикажи, государь!" И ударились в ноги царю. И тогда государь Повелел ослепить этих зодчих, Чтоб в земле его Церковь Стояла одна такова, Чтобы в Суздальских землях И в землях Рязанских И прочих Не поставили лучшего храма, Чем храм Покрова! Соколиные очи Кололи им шилом железным, Дабы белого света Увидеть они не могли. И клеймили клеймом, Их секли батогами, болезных, И кидали их, Темных, На стылое лоно земли. И в Обжорном ряду, Там, где заваль кабацкая пела, Где сивухой разило, Где было от пару темно, Где кричали дьяки: "Государево слово и дело!"- Мастера Христа ради Просили на хлеб и вино. И стояла их церковь Такая, Что словно приснилась. И звонила она, Будто их отпевала навзрыд, И запретную песню Про страшную царскую милость Пели в тайных местах По широкой Руси Гусляры.

Мужик в землянке прорубал оконце: Невесело сидеть в кромешной мгле! Под заступом, как маленькие солнца, Блестят крупинки золота в земле. Мужик, сопя, презрительно наступит На золото тяжелою пятой. На что оно? Ужо он в лавке купит На пятачок сусали золотой. Ведь мужику-то лень и наклониться, А тут копай его да спину гни... Настанет праздник — вся его божница Сусалью заблистает без возни!

Весной в саду я зяблика поймал. Его лучок захлопнул пастью волчьей. Лесной певец, он был пуглив и мал, Но, как герой, неволю встретил молча. Он петь привык лесное торжество Под светлым солнышком на клейкой ветке. Нет! Золотая песенка его Не прозвучит в убогой этой клетке! Упрямец! Он не походил на нас, Больных людей, уступчивых и дряблых, Нахохлившись, он молчаливо гас, Невольник мой, мой горделивый зяблик. Горсть муравьиных лакомых яиц Не вызвала его счастливой трели. В глаза ручных моих домашних птиц Его глаза презрительно смотрели. Он всё глядел на поле за окном Сквозь частых проволок густую сетку, Но я задернул грубым полотном Его слегка качавшуюся клетку. И, чувствуя, как за его тюрьмой Весна цветет всё чище, всё чудесней,— Он засвистал!.. Что делать, милый мой? В неволе остается только песня!

"Смотри, дитя, в мои глаза, Не прячь в руках лица. Поверь, дитя: глазам ксендза Открыты все сердца. Твоя душа грехом полна, Сама в огонь летит. Пожертвуй церкви литр вина И бог тебя простит". "Но я, греховный сок любя, Когда пришла зима - Грехи хранила для тебя, А ром пила сама. С любимым лежа на боку, Мы полоскали рты..." "Так расскажи духовнику, В чем согрешила ты?" "Дебат у моего стола Религию шатал. Мои греховные дела Гремят на весь квартал". "Проступок первый не таков, Чтоб драть по десять шкур: У папы много дураков И слишком много дур. Но сколько было и когда Любовников твоих? Как целовала и куда Ты целовала их?" "С тех пор, как ты лишен стыда, Их было ровно сто. Я целовала их туда, Куда тебя - никто". "От поцелуев и вина До ада путь прямой. Послушай, панна, ты должна Прийти ко мне домой! Мы дома так поговорим, Что будет стул трещать, И помни, что Высокий Рим Мне дал права прощать". "Я помолюсь моим святым И мессу закажу, Назначу пост, но к холостым Мужчинам не хожу". "Тогда прощай. Я очень рад Молитвам и постам, Ведь ты стремишься прямо в ад И, верно, будешь там". "Но я божницу уберу, Молясь, зажгу свечу... Пусти, старик, мою икру, Я, право, закричу!.." "Молчи, господь тебя прости Своим святым крестом!.." "Ты... прежде... губы отпусти, А уж грехи - потом!"

Дохнул бензином легкий форд И замер у крыльца, Когда из дверцы вылез лорд, Старик с лицом скопца. У распахнувшихся дверей, Поникнув головой, Ждал дрессированный лакей В чулках и с булавой. И лорд, узнав, что света нет И почта не пришла, Прошел в угрюмый кабинет И в кресло у стола, Устав от треволнений дня, Присел, не сняв пальто. Дом без воды и без огня Угрюм и тих. Ничто Не потревожит мирный сон. Плывет огонь свечи, И беспокойный телефон Безмолвствует в ночи. Лорд задремал. Сырая мгла Легла в его кровать. А дрема вышла из угла И стала колдовать: Склонилась в свете голубом, Шепча ему, что он Под балдахином и гербом Вкушает мирный сон. Львы стерегут его крыльцо, Рыча в густую мглу, И дождик мокрое лицо Прижал к его стеклу. Но вот в спокойный шум дождя Вмешался чуждый звук, И, рукавами разведя, Привстал его сюртук. "Товарищи! Хау-ду-ю-ду?* Сказал сюртук, пища.- Давайте общую беду Обсудим сообща. Кому терпение дано - Служите королю, А я, шотландское сукно, Достаточно терплю. Лорд сжал в кулак мои края, А я ему, врагу, Ношу часы? Да разве я Порваться не могу?" Тут шелковистый альт, звеня, Прервал: "Сюртук! Молчи! Недаром выткали меня Ирландские ткачи". "Вражда, как острая игла, Сидит в моем боку!"- Рубашка лорда подошла, Качаясь, к сюртуку. И, поглядев по сторонам, Башмак промолвил: "Так!" "Друзья! Позвольте слово нам!- Сказал другой башмак.- Большевиками состоя, Мы против всякой тьмы. Прошу запомнить: брат и я - Из русской кожи мы". И проводам сказали: "Плиз! ** Пожалуйте сюда!" Тогда, качаясь, свисли вниз Худые провода: "Мы примыкаем сей же час! Подайте лишь свисток. Ведь рурский уголь гнал сквозь нас Почти московский ток". Вокруг поднялся писк и вой: "Довольно! Смерть врагам!" И голос шляпы пуховой Вмешался в общий гам: "И я могу друзьям помочь. Предметы, я была Забыта лордом в эту ночь На кресле у стола. Живя вблизи его идей, Я знаю: там - навоз. Лорд оскорбляет труд людей И шерсть свободных коз". А кресло толстое, черно, Когда умолк вокруг Нестройный шум, тогда оно Проговорило вдруг: "Я дрыхну в продолженье дня, Но общая беда Теперь заставила меня Приковылять сюда. Друзья предметы, лорд жесток, Хоть мал, и глуп, и слаб. Ведь мой мельчайший завиток - Колониальный раб! К чему бездействовать крича? Пора трубить борьбу! Покуда злоба горяча, Решим его судьбу!" "Казнить!"- в жестоком сюртуке Вопит любая нить; И каждый шнур на башмаке Кричит: "Казнить! Казнить!" С опаской выглянув во двор, Приличны и черны, Читать джентльмену приговор Идут его штаны. "Сэр!- обращаются они.- Здесь шесть враждебных нас. Сдавайтесь, вы совсем одни В ночной беззвучный час. Звонок сбежал, закрылась дверь, Погас фонарь луны..." "Я буду в Тоуэр взят теперь?"- "Мужайтесь! Казнены!" И лорд взмолился в тишине К судилищу шести: "Любезные! Позвольте мне Защитника найти".- "Вам не избегнуть наших рук, Защитник ни при чем. Но попытайтесь..."- И сюртук Пожал сухим плечом. Рука джентльмена набрела На Библию впотьмах, Но книга - нервная была, Она сказала: "Ах!" Дрожащий лорд обвел мельком Глазами кабинет, Но с металлическим смешком Шептали вещи: "Нет!" Сюртук хихикнул в стороне: "Все - против. Кто же за?" И лорд к портрету на стене Возвел свои глаза: "Джентльмен в огне и на воде,- Гласит хороший тон,- Поможет равному в беде. Вступитесь, Джордж Гордон, Во имя Англии святой, Начала всех начал!" Но Байрон в раме золотой Презрительно молчал. Обняв седины головы, Лорд завопил, стеня: "Поэт, поэт! Ужель и вы Осудите меня?" И, губы приоткрыв едва, Сказал ему портрет: "Увы, меж нами нет родства И дружбы тоже нет. Мою безнравственность кляня, У света за спиной Вы снова станете меня Травить моей женой. Начнете мне мораль читать, Потом в угоду ей У Шелли бедного опять Отнимете детей. Нет, лучше будемте мертвы, Пустой солильный чан,- За волю греков я, а вы За рабство англичан". Тут кресло скрипнуло, пока Черневшее вдали. Предметы взяли старика И в кресло повлекли. Не в кресло, а на страшный стул, Черневший впереди. Сюртук, нескладен и сутул, Толкнул его: "Сиди!" В борьбе с жестоким сюртуком Лорд потерял очки, А ноги тощие силком Обули башмаки. Джентльмен издал короткий стон: "Ужасен смертный плен!" А брюки скорчились, и он Не мог разжать колен. Охвачен страхом и тоской, Старик притих, и вот На лысом темени рукой Отер холодный пот, А шляпа вспрыгнула туда И завозилась там, И присосались провода К ее крутым полям. Тогда рубашка в провода Впустила острый ток... Серея, в Темзе шла вода, Позеленел восток, И лорд, почти сойдя с ума, Рукой глаза протер... Над Лондоном клубилась тьма: Там бастовал шахтер. * Как поживаете? (англ.) ** Пожалуйста! (англ.)

Никанор первопутком ходил в извоз, А к траве ворочался до дому. Почитай, и немного ночей пришлось Миловаться с женой за год ему! Ну, да он был старательный мужичок: Сходит в баньку, поест, побреется, Заберется к хозяюшке под бочок — И, глядишь, человек согреется. А Матрена рожать здорова была! То есть экая баба клятая: Муж на пасху воротится — тяжела. На крещенье придет — брюхатая! Никанор, огорченья не утая, Разговор с ней повел по-строгому: «Ты, Матрена, крольчиха аль попадья? Снова носишь? Побойся бога, мол!» Тут уперла она кулаки в бока: «Спрячь глаза,— говорит,— бесстыжие! Аль в моих куличах не твоя мука? Все ребята в тебя. Все — рыжие!» Начала она зыбку качать ногой, А мужик лишь глазами хлопает: На коленях — малец, у груди — другой, Да еще трое лазят по полу! Он, конешно, кормил их своим трудом, Но однако же не без жалобы: «Положительно, граждане, детский дом: На пять баб за глаза достало бы!» Постарел Никанор. Раз — глаза протер, Глядь-поглядь, а ребята взрослые. Стал Никита шахтер, а Федот — монтер, Все — большие, ширококостые! Вот по горницам ходит старик, ворча: «Без ребят обернулся где бы я? Захвораю — так кличу сынка-врача, Лук сажу — агронома требую! Про сынов моих слава идет окрест, Что ни дочка — голубка сизая! А как сядут за стол на двенадцать мест, Так куда тебе полк — дивизия!..» Поседела Матренина голова: Уходилась с такою оравою. За труды порешила ее Москва Наградить «Материнской славою». Муж прослышал и с поля домой попер, В тот же вечер с хозяйкой свиделся. «Нынче я,— заявляет ей Никанор,— На Верховный Совет обиделся. Нету слов,— говорит,— хоть куда декрет: Наградить тебя — дело нужное, Да в декрете пустячной статейки нет: Про мои про заслуги мужние! Наше дело, конечно, оно пустяк, Но меня забижают, вижу я: Тут, вертись не вертись, а ведь как-никак — Все ребята в меня. Все — рыжие! Девять парней — что соколы, и опять — Трое девок, и все красавицы! Ты Калинычу, мать, не забудь сказать! Без опары пирог не ставится, Уж коли ему орден навесить жаль, Все ж пускай обратит внимание И велит мужикам нацеплять медаль — Не за доблесть, так за старание. Коль поправку мою он внесет в декрет — Мы с тобой, моя лебедь белая, Поживем-поживем да под старость лет Октябренка, глядишь, и сделаем!»

Пасмурный щегол и шустрый чижик Зерна щелкают, водою брызжут — И никак не уживутся вместе В тесной клетке на одном насесте. Много перьев красных и зеленых Потеряли чижик и щегленок, Так и норовят пустые птицы За хохлы друг другу ухватиться. Глупые пичуги! Неужели Не одно зерно вы в клетке ели, Не в одной кормушке воду пили?.. Что ж неволю вы не поделили?

Когда кислородных подушек Уж станет ненадобно мне - Жена моя свечку потушит, И легче вздохнется жене. Она меня ландышем сбрызнет, Что в жизни не жаловал я, И, как подобает на тризне, Не очень напьются друзья. Чахоточный критик, от сплетен Которого я изнемог, В публичной "Вечерней газете" Уронит слезу в некролог. Потом будет мартовский дождик В сосновую крышку стучать И мрачный подпивший извозчик На чахлую клячу кричать. Потом, перед вечным жилищем Простясь и покончив со мной, Друзья мои прямо с кладбища Зайдут освежиться в пивной. Покойника словом надгробным Почтят и припомнят, что он Был малость педант, но способный, Слегка скучноват, но умен. А между крестами погоста, Перчаткой зажавшая рот, Одета печально и просто, Высокая дама пройдет. И в мартовских сумерках длинных, Слегка задохнувшись от слез, Положит на мокрый суглинок Весенние зарева роз.

Когда-то в сердце молодом Мечта о счастье пела звонко. Теперь душа моя — как дом, Откуда вынесли ребенка. А я земле мечту отдать Все не решаюсь, все бунтую... Так обезумевшая мать Качает колыбель пустую.

В колокол, мирно дремавший, Тяжелая бомба с размаха Грянула.... А.К.Толстой В тот колокол, что звал народ на вече, Вися на башне у кривых перил, Попал снаряд, летевший издалече, И колокол, сердясь, заговорил. Услышав этот голос недовольный, Бас, потрясавший гулкое нутро, В могиле вздрогнул мастер колокольный, Смешавший в тигле медь и серебро. Он знал, что в дни, когда стада тучнели И закрома ломились от добра, У колокола в голосе звенели Малиновые ноты серебра. Когда ж врывались в Новгород соседи И был весь город пламенем объят, Тогда глубокий звон червонной меди Звучал, как ныне... Это был набат! Леса, речушки, избы и покосцы Виднелись с башни каменной вдали. По большакам сновали крестоносцы, Скот угоняли и амбары жгли... И рухнули перил столбы косые, И колокол гудел над головой Так, словно то сама душа России Своих детей звала на смертный бой!

На полу игрушки. В доме тишь. Мама вяжет. Ты спокойно спишь. В темно-голубой квадрат окна Смотрит любопытная луна. Где-то в небе возникает вдруг Ровный-ровный, нежный-нежный звук, Словно деловитая пчела Песню над цветами завела. В ясном небе близ луны плывет Маленький отцовский самолет. «Спи, сынок!— гудят его винты.— Чтоб в саду играл спокойно ты, Чтоб лежали в домике в тылу Детские игрушки на полу, Каждый вечер ввысь взлетаю я, И со мной летят мои друзья! Вражьи «юнкерсы» еще бомбят Беззащитных маленьких ребят. Их глаза незрячие пусты, Их игрушки кровью залиты! Чтоб добыть победу, чтоб принесть Детям счастье, а фашистам месть,— Чуть настанет вечер, над тобой Мы летим на Запад, в жаркий бой!..» В темно-голубой квадрат окна Смотрит любопытная луна. На полу игрушки, в доме тишь. Мама вяжет. Ты спокойно спишь. Над тобой отцовский самолет Песню колыбельную поет.

...Имеющий в кармане мускус не кричит об этом на улицах. Запах мускуса говорит за него. Саади У поэтов есть такой обычай - В круг сойдясь, оплевывать друг друга. Магомет, в Омара пальцем тыча, Лил ушатом на беднягу ругань. Он в сердцах порвал на нем сорочку И визжал в лицо, от злобы пьяный: "Ты украл пятнадцатую строчку, Низкий вор, из моего "Дивана"! За твоими подлыми следами Кто пойдет из думающих здраво?" Старики кивали бородами, Молодые говорили: "Браво!" А Омар плевал в него с порога И шипел: "Презренная бездарность! Да минет тебя любовь пророка Или падишаха благодарность! Ты бесплоден! Ты молчишь годами! Быть певцом ты не имеешь права!" Старики кивали бородами, Молодые говорили: "Браво!" Только некто пил свой кофе молча, А потом сказал: "Аллаха ради! Для чего пролито столько желчи?" Это был блистательный Саади. И минуло время. Их обоих Завалил холодный снег забвенья. Стал Саади золотой трубою, И Саади слушала кофейня. Как ароматические травы, Слово пахло медом и плодами, Юноши не говорили: "Браво!" Старцы не кивали бородами. Он заворожил их песней птичьей, Песней жаворонка в росах луга... У поэтов есть такой обычай - В круг сойдясь, оплевывать друг друга.

Эти гордые лбы винчианских мадонн Я встречал не однажды у русских крестьянок, У рязанских молодок, согбенных трудом, На току молотящих снопы спозаранок. У вихрастых мальчишек, что ловят грачей И несут в рукаве полушубка отцова, Я видал эти синие звезды очей, Что глядят с вдохновенных картин Васнецова. С большака перешли на отрезок холста Бурлаков этих репинских ноги босые... Я теперь понимаю, что вся красота — Только луч того солнца, чье имя — Россия!

Родная кровинка течет в ее жилах, И больно - пусть век мою слабость простит От глаз ее жалких, от рук ее милых Отречься и память со счетов скостить. Выветриваясь, по куску выпадая, Душа искрошилась, как зуб, до корня. Шли годы, и эта ли полуседая, Тщедушная женщина - мать у меня? Убогая! Где твоя прежняя сила? Какая дорога в могилу свела? Влюблялась, кисейные платья носила, Читала Некрасова, смуглой была. Растоптана зверем, чье прозвище - рынок, Раздавлена грузом матрасов и соф, Сгорела на пламени всех керосинок, Пылающих в недрах кухонных Голгоф. И вот они - вечная песенка жалоб, Сонливость, да втертый в морщины желток, Да косо, по-волчьи свисающий на лоб, Скупой, грязноватый, седой завиток. Так попусту, так бесполезно и глупо Дотла допылала твоя красота! Дымящимся паром кипящего супа Весь мир от тебя заслонила плита! В истрепанных туфлях, потертых и рыжих, С кошелкой, в пальто, что не греет души, Привыкла блуждать между рыночных выжиг, Торгуясь, клянясь, скопидомя гроши. Трудна эта доля, и жребий не сладок: Пугаться трамваев, бояться людей, Толкаться в хвостах продуктовых палаток, Среди завсегдатаев очередей. Но желчи не слышно в ее укоризне, Очаг не наскучил ей, наоборот: Ей быть и не снилось хозяйкою жизни, Но только властительницей сковород. Она умоляет: "Родимый, потише!.. Живи не спеша, не волнуйся, дитя! Давай проживем, как подпольные мыши, Что ночью глубокой в подвалах свистят!" Затем, что она исповедует примус, Затем, что она меж людьми как в лесу,- Мою угловатую непримиримость К мышиной судьбе я, как знамя, несу. Мне хочется расколдовать ее морок, Взять под руку мать, как слепое дитя, От противней чадных, от жирных конфорок Увесть ее на берег мира, хотя Я знаю: он будет ей чуден и жуток, Тот солнечный берег житейской реки... Слепую от шор, охромевшую в путах, Я всё ж поведу ее, ей вопреки!

Белый цвет вишневый отряхая, Стал Петро перед плетнем коханой. Он промолвил ей, кусая губы: "Любый я тебе или не любый? Прогулял я трубку-носогрейку, Проиграл я бритву-самобрейку. Что ж! В корчме поставлю шапку на кон И в леса подамся к гайдамакам!" "Уходи, мужик,- сказала Ганна.- Я кохаю не тебя, а пана.- И шепнула, сладко улыбаясь: - Кровь у пана в жилах - голубая!" Два денька гулял казак. На третий У криницы ночью пана встретил И широкий нож по рукоятку Засадил он пану под лопатку. Белый цвет вишневый отряхая, Стал Петро перед плетнем коханой. А у Ганны взор слеза туманит, Ганна руки тонкие ломает. "Ты скажи, казак,- пытает Ганна,- Не встречал ли ты дорогой пана?" Острый нож в чехле кавказском светел. Отвечает ей казак: "Не встретил". Нож остер, как горькая обида. Отвечает ей казак: "Не видел". Рукоятка у ножа резная. Отвечает ей казак: "Не знаю. Только ты пустое толковала, Будто кровь у пана - голубая!"

Старинный друг, поговорим, Старинный друг, ты помнишь Крым? Вообразим, что мы сидим Под буком темным и густым. Медуз и крабов на мели Босые школьники нашли, За волнорезом залегли В глубоком штиле корабли, А море, как веселый пес, Лежит у отмелей и кос И быстрым языком волны Облизывает валуны. Звезда похожа на слезу, А кипарисы там, внизу, Как две зеленые свечи В сандалом пахнущей ночи. Ты закурил и говоришь: "Как пахнет ночь! Какая тишь! Я тут уже однажды был, Но край, который я любил, Но Крым, который мне так мил, Я трехдюймовками громил. Тогда, в двадцатом, тут кругом Нам каждый камень был врагом, И каждый дом, и каждый куст... Какая перемена чувств! Ведь я теперь на берегу Окурка видеть не могу, Я веточке не дам упасть, Я камешка не дам украсть. Не потому ль, что вся земля - От Крыма и до стен Кремля, Вся до последнего ручья - Теперь ничья, теперь моя? Пусть в ливадийских розах есть Кровь тех, кто не успел расцвесть, Пусть наливает виноград Та жизнь, что двадцать лет назад Пришла, чтоб в эту землю лечь,- Клянусь, что праздник стоит свеч! Смотри! Сюда со связкой нот В пижаме шелковой идет И поднимает скрипку тот, Кто грыз подсолнух у ворот. Наш летний отдых весел, но, Играя в мяч, идя в кино, На утлом ялике гребя, Борясь, работая, любя, Как трудно дался этот край, Не забывай, не забывай!.." Ты смолк. В потемках наших глаз Звезда крылатая зажглась. А море, как веселый пес, Лежит у отмелей и кос, Звезда похожа на слезу, А кипарисы там, внизу, Нам светят, будто две свечи, В сандалом пахнущей ночи... Тогда мы выпили до дна Бокал мускатного вина,- Бокал за Родину свою, За счастье жить в таком краю, За то, что Кремль, за то, что Крым Мы никому не отдадим.

Как темно в этом доме! Тут царствует грузчик багровый, Под нетрезвую руку Тебя колотивший не раз... На окне моем - кукла. От этой красотки безбровой Как тебе оторвать Васильки загоревшихся глаз? Что ж! Прильни к моим стеклам И красные пальчики высунь... Пес мой куклу изгрыз, На подстилке ее теребя. Кукле - много недель! Кукла стала курносой и лысой. Но не всё ли равно? Как она взволновала тебя! Лишь однажды я видел: Блистали в такой же заботе Эти синие очи, Когда у соседских ворот Говорил с тобой мальчик, Что в каменном доме напротив Красный галстучек носит, Задорные песни поет. Как темно в этом доме! Ворвись в эту нору сырую Ты, о время мое! Размечи этот нищий уют! Тут дерутся мужчины, Тут женщины тряпки воруют, Сквернословят, судачат, Юродствуют, плачут и пьют. Дорогая моя! Что же будет с тобой? Неужели И тебе между них Суждена эта горькая часть? Неужели и ты В этой доле, что смерти тяжеле, В девять - пить, В десять - врать И в двенадцать - Научишься красть? Неужели и ты Погрузишься в попойку и в драку, По намекам поймешь, Что любовь твоя - Ходкий товар, Углем вычернишь брови, Нацепишь на шею - собаку, Красный зонтик возьмешь И пойдешь на Покровский бульвар? Нет, моя дорогая! Прекрасная - нежность во взорах Той великой страны, Что качала твою колыбель! След труда и борьбы - На руке ее известь и порох, И под этой рукой Этой доли - Бояться тебе ль? Для того ли, скажи, Чтобы в ужасе, С черствою коркой Ты бежала в чулан Под хмельную отцовскую дичь,- Надрывался Дзержинский, Выкашливал легкие Горький, Десять жизней людских Отработал Владимир Ильич? И когда сквозь дремоту Опять я услышу, что начат Полуночный содом, Что орет забулдыга-отец, Что валится посуда, Что голос твой тоненький плачет,- О терпенье мое! Оборвешься же ты наконец! И придут комсомольцы, И пьяного грузчика свяжут, И нагрянут в чулан, Где ты дремлешь, свернувшись в калач, И оденут тебя, И возьмут твои вещи, И скажут: "Дорогая! Пойдем, Мы дадим тебе куклу. Не плачь!"

Любезный читатель! Вы мрак, вы загадка. Еще не снята между нами рогатка. Лежит моя книжка под Вашей рукой. Давайте знакомиться! Кто Вы такой? Быть может, Цека посылает такого В снега, в экспедицию "Сибирякова", А может быть, чаю откушав ко сну, Вы дурой браните больную жену. Но нет, Вы из первых. Вторые скупее, Вы ж царственно бросили 20 копеек, Раскрыли портфель и впихнули туда Пять лет моей жизни, два года труда. И если Вас трогают рифмы, и если Вы дома удобно устроитесь в кресле С покупкой своей, что дешевле грибов,- Я нынче же Вам расскажу про любовь Раскосого ходи с работницей русской, Китайца роман с белобрысой Маруськой, Я Вам расскажу, как сварили Христа, Как Байрон разгневанный сходит с холста, Как к Винтеру рыбы ввалились гурьбою, Как трудно пришлось моему Балабою, Как шлет в контрразведку прошенье мужiк И как мой желудок порою блажит. Порой в одиночку, по двое, по трое, Толпою пройдут перед Вами герои, И каждый из них принесет Вам ту злость, Ту грусть, что ему испытать довелось, Ту радость, ту горечь, ту нежность, тот смех, Что всех их роднит, что связует их всех. Толпа их... Когда, побеседовав с нею, Читатель, Вам станет немного яснее, Кого Вам любить и кого Вам беречь, Кого ненавидеть и чем пренебречь,- За выпись в блокноте, за строчку в цитате, За добрую память - спасибо, читатель!.. Любезный читатель! А что, если Вы Поклонник одной лишь "Вечерней Москвы", А что, если Вы обыватель и если Вас трогают только романы Уэдсли. Увы! Эта книжка без хитрых затей! Тут барышни не обольщают детей, Решительный граф, благородный, но бедный, Не ставит на карту свой перстень наследный, И вкруг завещания тайного тут Скапен с Гарпагоном интриг не плетут!.. Двугривенный Ваш не бросайте без цели, Купите-ка лучше коробочку "Дели". Читать эту книжку не стоит труда: Поверьте, что в ней пустячки, ерунда.

Щекотка губ и холодок зубов, Огонь, блуждающий в потемках тела, Пот меж грудей... И это есть - любовь? И это всё, чего ты так хотела? Да! Страсть такая, что в глазах темно! Но ночь минует, легкая, как птица... А я-то думал, что любовь - вино, Которым можно навсегда упиться!

Любимого сына старуха в поход провожала, Винцо подносила, шелковое стремя держала. Он сел на коня и сказал, выезжая в ворота: «Что ж! Видно, такая уж наша казачья работа! Ты, мать, не помри без меня от докуки и горя: Останусь в живых — так домой ворочусь из-за моря. Жди в гости меня, как на север потянутся гуси!..» «Ужо не помру!— отвечала старуха.— Дождуся!» Два года она простояла у тына. Два года На запад глядела: не едет ли сын из похода? На третьем году стала смерть у ее изголовья. «Пора!— говорит.— Собирайся на отдых, Прасковья!» Старуха сказала: «Я рада отдать тебе душу, Да как я свою материнскую клятву нарушу? Покуда из дома хлеб-соль я не вынесу сыну, Я смертное платье свое из укладки не выну!» Тут смерть поглядела в кувшин с ледяною водою. «Судьбина,— сказала,— грозит ему горькой бедою: В неведомом царстве, где небо горячее сине, Он, жаждой томясь, заблудился в безводной пустыне. Коль ты мне без спору отдашь свое старое тело, Пожалуй, велю я, чтоб тучка над ним пролетела!» И матери слезы упали на камень горючий, И солнце над сыном затмилось прохладною тучей. И к влаге студеной припал он сухими губами, И мать почему-то пришла удалому на память. И смерть закричала: «Ты что ж меня, баба, морочишь? Сынка упасла, а в могилу ложиться не хочешь?» И мать отвечала: «Любовь, знать, могилы сильнее! На что уж ты — сила, а что ты поделаешь с нею? Не гневайся, матушка. Сядь. Подожди, коли хочешь, Покуда домой из похода вернется сыночек!» Смерть глянула снова в кувшин с ледяною водою. «Судьбина,— сказала,— грозит ему новой бедою: Средь бурного моря сынок твой скитается ныне, Корабль его тонет, он гибнет в глубокой пучине. Коль ты мне без спору отдашь свою грешную душу, Пожалуй, велю я волне его кинуть на сушу!» И смерть замахнулась косой над ее сединою. И к берегу сына прибило могучей волною, И он заскучал по родному далекому дому И плетью своей постучал в подоконник знакомый. «Ну!— молвила смерть.— Я тут попусту времечко трачу! Тебе на роду написали, я вижу, удачу. Ты сыну, не мне, отдала свою душу и тело. Так вот он стучится. Милуй же его, как хотела!»

Война пройдет — и слава богу. Но долго будет детвора Играть в «воздушную тревогу» Среди широкого двора. А мужики, на бревнах сидя, Сочтут убитых и калек И, верно, вспомнят о «планиде», Под коей, дескать, человек. Старуха ж слова не проронит!.. Отворотясь, исподтишка Она глаза слепые тронет Каймою черного платка...

Месяц однорогий Выплыл, затуманясь. По степной дороге Проходил германец. С древнего кургана В полусвете слабом Скалилась нагая Каменная баба. Скиф ладонью грубой В синем Заднепровье Бабе мазал губы Вражескою кровью. Из куска гранита Высечены грубо, Дрогнули несыто Идоловы губы. Словно карауля Жертву среди ночи, На врага взглянули Каменные очи. Побежал германец По степной дороге, А за ним хромали Каменные ноги. Крикнул он, шатаясь, В ужасе и в муке, А его хватали Каменные руки... Зорька на востоке Стала заниматься. Волк нашел в осоке Мертвого германца.

На окнах, сплошь заиндевелых, Февральский выписал мороз Сплетенье трав молочно-белых И серебристо-сонных роз. Пейзаж тропического лета Рисует стужа на окне. Зачем ей розы? Видно, это Зима тоскует о весне.

Л. К. Нам, по правде сказать, в этот вечер И развлечься-то словно бы нечем: Ведь пасьянс — это скучное дело, Книги нет, а лото надоело... Вьюга, знать, разгуляется к ночи: За окошком ненастье бормочет, Ветер что-то невнятное шепчет... Завари-ка ты чаю покрепче, Натурального чаю, с малиной: С ним и ночь не покажется длинной! Да зажги в этом сумраке хмуром Лампу ту, что с большим абажуром. У огня на скамеечке низкой Мы усядемся тесно и близко И, чаек попивая из чашек, Дай-ка вспомним всю молодость нашу, Всю, от ветки персидской сирени (Положи-ка мне ложку варенья). Вспомню я,— мы теперь уже седы,— Как ты раз улыбнулась соседу, Вспомнишь ты,— что уж нынче за счеты,— Как пришел под хмельком я с работы, Вспомним ласково, по-стариковски, Нашей дочери русые коски, Вспомним глазки сынка голубые И решим, что мы счастливы были, Но и глупыми всё же бывали... Постели-ка ты мне на диване: Может, мне в эту ночь и приснится, Что ты стала опять озорницей!

Начинается ростепель марта, И скворец запевает — он жив... Ты лежишь под гвардейским штандартом, Утомленные руки сложив. Ты устал до кровавого пота! Спи ж спокойно. Ты честно, родной, Отработал мужскую работу, Что в пароде зовется — войной. Мы холодные губы целуем, Шлем тебе наш прощальный салют, В том колхозе, что мы отвоюем, Твоим именем клуб назовут. Наши девушки будут в петлице Твой портрет в медальоне носить, О тебе тракторист смуглолицый Запоет, выйдя траву косить. Ты недаром на вражьи твердыни Шел за землю родимую в бой: Ты навеки становишься ныне Сам родимою нашей землей! Чисто гроба остругана крышка, Выступает смола на сосне... Синеглазый вихрастый мальчишка По ночам тебя видит во сне: Он к отцу на колени садится И ею заряжает ружье... Спи, товарищ! Он будет гордиться, Что наследовал имя твое.

Не дитятко над зыбкою Укачивает мамушка — Струится речкой шибкою Людская кровь по камушкам. Сердца врагов не тронутся Кручиною великою. Пусть сыч с высокой звонницы Беду на них накликает, Чтоб сделались им пыльными Пути-дороги узкие, Крестами надмогильными Березы стали русские. Пускай им ноги свяжутся В пути сухими травами, Ключи в лесу покажутся В горячий день — кровавыми, Костры горят холодными, Негреющими искрами, В узилища подводные Утащат реки быстрые, Вся кровь по капле вытечет, Тупым ножом отворена, Пусть злые клювы выточат О черепа их вороны. Над головами ведьмою Завоет вьюга русская, Одни волки с медведями Глядят в их очи тусклые. Чертополох качается В степи над их курганами, Червяк — и тот гнушается Телами их погаными.

Вон та Недалекая роща, Вся в гнездах Крикливых грачей, И холм этот, Кашкой заросший,— Уж если не наш он, Так чей? Поди И на старом кладбище Родные могилы спроси: Ужель тебе Сирым и нищим Слоняться опять По Руси? Неужто Наш кряжистый прадед, Татарскую Смявший басму, Сказал бы: «Пусть судит и рядит Чужак В моем крепком дому»? Затем ли Над зыбкою с лаской Склонялась Румяная мать, Чтоб перед солдатом Германским Шапчонку Мальчишке ломать? К тому ли Наш край нами нажит, Чтоб жег его Злобный сосед?.. Спроси — И народ тебе скажет Тысячеголосое: Нет!

Ложишься спать, когда в четыре Дадут по радио отбой. Умрешь — единственная в мире Всплакнет сирена над тобой. Где звезды, что тебе знакомы? Их нет, хотя стоит июль: В пространствах видят астрономы Следы трассирующих пуль. Как много тьмы, как света мало! Огни померкли, и одна Вне досяженья трибунала Мир демаскирует луна. ...Твой голос в этом громе тише, Чем писк утопленных котят... Молчи! Опять над нашей крышей Бомбардировщики летят!

Кайсыну Кулиеву Ночь поземкою частой Заметает поля. Я пишу тебе: «Здравствуй!» Офицер Шамиля. Вьюга зимнюю сказку Напевает в трубу. Я прижал по-кавказски Руку к сердцу и лбу. Искры святочной ваты Блещут в тьме голубой... Верно, в дни Газавата Мы встречались с тобой. Тлела ярость былая, Нас враждой разделя: Я — солдат Николая, Ты — мюрид Шамиля. Но над нами есть выше, Есть нетленнее свет: Я не знаю, как пишут По-балкарски «поэт». Но не в песне ли сила, Что открыла для нас: Кабардинцу — Россию, Славянину — Кавказ? Эта сила — не знак ли, Чтоб, скитаньем ведом, Заходил ты, как в саклю, В крепкий северный дом. И, как Байрон, хромая, Проходил к очагу... Пусть дорога прямая Тонет в рыхлом снегу,— В очаге, не померкнув, Пламя льнет к уголькам, И, как колокол в церкви, Звонок тонкий бокал. К утру иней налипнет На сосновых стенах... Мы за лирику выпьем И за дружбу, кунак!

Ой, на вербе в поле Черный ворон крячет, У врага в неволе Полонянка плачет. Смотрит, затуманясь, Как на тын высокий Вешает германец Проволоку с током. Барахля мотором, По щебенке хрупкой Мимо, в крематорий Мчится душегубка. В ней — казак, с губами, Что краснее мака. В газовую баню Повезли казака. Больше полонянка Не обнимет парня... Встал на полустанке Порожняк товарный. В ноги Украине Поклонись, Ганнуся, С каторги доныне Разве кто вернулся?.. Язычище мокрый Вываливши жарко, На дивчину смотрит Рыжая овчарка. И на всю округу Тянет обгорелым Тошнотворным духом — Человечьим телом. Утро просыпаться Начало, мерцая, На постах в два пальца Свищут полицаи. Но над чьей засадой, В синеве купаясь, Вьется чернозадый, Красноногий аист? Почему, росою, Как слезами, полный, Встал среди фасоли Сломанный подсолнух? Видно, близко-близко У степных колодцев В автоматы диски Заложили хлопцы!

Улетают птицы за море, Миновало время жатв, На холодном сером мраморе Листья желтые лежат. Солнце спряталось за ситцевой Занавескою небес, Черно-бурою лисицею Под горой улегся лес. По воздушной тонкой лесенке Опустился и повис Над окном — ненастья вестником Паучок-парашютист. В эту ночь по кровлям тесаным, В трубах песни заводя, Заскребутся духи осени, Стукнут пальчики дождя. В сад, покрытый ржавой влагою, Завтра утром выйдешь ты И увидишь — за ночь — наголо Облетевшие цветы. На листве рябин продрогнувших Заблестит холодный пот. Дождик, серый, как воробышек, Их по ягодке склюет.

Еще и солнце греет что есть силы, И бабочки трепещут на лету, И женщины взволнованно красивы, Как розы, постоявшие в спирту. Но мчатся дни. Проходит август краткий. И мне видны отчетливо до слез На лицах женщин пятна лихорадки — Отметки осени на листьях роз. Ах, осень, лета скаредный наследник! Она в кулак готова всё сгрести. Недаром солнце этих дней последних Спешит дожечь, и розы — доцвести. А женщины, что взглядом ласки просят, Не опуская обреченных глаз,— Предчувствуют, что, верно, эта осень Окажется последней и для нас!

Профиль юности бессмертной Промелькнул в окне трамвая. М. Голодный Я стоял у поворота Рельс, бегущих от Арбата, Из трамвая глянул кто-то Красногубый и чубатый. Как лицо его похоже На мое — сухое ныне!.. Только чуточку моложе, Веселее и невинней. А трамвай — как сдунет ветром, Он качнулся, уплывая. Профиль юности бессмертной Промелькнул в окне трамвая. Минут годы. Подойдет он — Мой двойник — к углу Арбата. Из трамвая глянет кто-то Красногубый и чубатый, Как и он, в костюме синем, С полевою сумкой тоже, Только чуточку невинней, Веселее и моложе. А трамвай — как сдунет ветром, Он промчится, завывая... Профиль юности бессмертной Промелькнет в окне трамвая. На висках у нас, как искры, Блещут первые сединки, Старость нам готовит выстрел На последнем поединке. Даже маленькие дети Станут седы и горбаты, Но останется на свете Остановка у Арбата, Где, ни разу не померкнув, Непрестанно оживая, Профиль юности бессмертной Промелькнет в окне трамвая!

Серы, прохладны и немы Воды глубокой реки. Тихо колышутся шлемы, Смутно мерцают штыки. Гнутся высокие травы, Пройденной былью шурша. Грезятся стены Варшавы И камыши Сиваша. Ваши седые курганы Спят над широкой рекой. Вы разрядили наганы И улеглись на покой. Тучи слегка серебристы В этот предутренний час, Тихо поют бандуристы Славные песни о вас. Слушают грохот крушенья Своды великой тюрьмы. Дело ее разрушенья Кончим, товарищи, мы. Наша священная ярость Миру порукой дана: Будет безоблачна старость, Молодость будет ясна. Гневно сквозь сжатые зубы Плюнь на дешевый уют. Наши походные трубы Скоро опять запоют. Музыкой ясной и строгой Нас повстречает война. Выйдем - и будут дорогой Ваши звучать имена. Твердо пойдем, побеждая, Крепко сумеем стоять. Память о вас молодая Будет над нами сиять. Жесткую выдержку вашу Гордо неся над собой, Выпьем тяжелую чашу, Выдержим холод и бой. Все для того, чтобы каждый, Смертью дышавший в борьбе, Мог бы тихонько однажды В сердце сказать о себе: "Я создавал это племя, Миру несущее новь, Я подарил тебе, время, Молодость, слово и кровь".

Настегала дочку мать крапивой: "Не расти большой, расти красивой, Сладкой ягодкой, речной осокой, Чтоб в тебя влюбился пан высокий, Ясноглазый, статный, черноусый, Чтоб дарил тебе цветные бусы, Золотые кольца и белила. Вот тогда ты будешь, дочь, счастливой". Дочка выросла, как мать велела: Сладкой ягодкою, королевой, Белой лебедью, речной осокой, И в нее влюбился пан высокий, Черноусый, статный, ясноглазый, Подарил он ей кольцо с алмазом, Пояс драгоценный, ленту в косы... Наигрался ею пан - и бросил! Юность коротка, как песня птичья, Быстро вянет красота девичья, Иссеклися косы золотые, Ясный взор слезинки замутили. Ничего-то девушка не помнит, Помнит лишь одну дорогу в омут, Только тише, чем кутенок в сенцах, Шевельнулась дочь у ней под сердцем. Дочка в пана родилась - красивой. Настегала дочку мать крапивой: "Не расти большой, расти здоровой, Крепкотелой, дерзкой, чернобровой, Озорной, спесивой, языкатой, Чтоб тебя не тронул пан проклятый. А придет он, потный, вислоусый, Да начнет сулить цветные бусы, Пояс драгоценный, ленту в косы,- Отпихни его ногою босой, Зашипи на пана, дочь, гусыней, Выдери его глаза косые!"

Шилом бреется солдат, Дымом греется... Шли в побывку Из Карпат Два армейца. Одному приснилось: Мать Стала гневаться, А другой шел Повидать Красну девицу. Под ракитой Небольшой, Под зеленою, Он ту девицу Нашел Застреленную. А чумак Уху варит При конце реки. «Шли тут нынче,— Говорит,— Офицерики. Извели они, Видать, Девку гарную!..» И подался Тот солдат В Красну Армию.

Л.К. Когда я уйду, Я оставлю мой голос На чёрном кружке. Заведи патефон, И вот Под иголочкой, Тонкой, как волос, От гибкой пластинки Отделится он. Немножко глухой И немножко картавый, Мой голос Тебе прочитает стихи, Окликнет по имени, Спросит: "Устала?" Наскажет Немало смешной чепухи. И сколько бы ни было Злого, Дурного, Печалей, Обид,- Ты забудешь о них. Тебе померещится, Будто бы снова Мы ходим в кино, Разбиваем цветник. Лицо твоё Тронет волненья румянец, Забывшись, Ты тихо шепнёшь: "Покажись!.." Пластинка хрипнет И окончит свой танец, Короткий, Такой же недолгий, Как жизнь.

Шло донское войско на султана, Табором в степи широкой стало, И казаки землю собирали — Кто мешком, кто шапкою бараньей. В холм ее, сырую, насыпали, Чтоб с кургана мать полуслепая Озирала степь из-под ладони: Не пылят ли где казачьи кони? И людей была такая сила, Столько шапок высыпано было, Что земля струей бежала, ширясь, И курган до звезд небесных вырос. Год на то возвышенное место Приходили жены и невесты, Только, как ни вглядывались в дали, Бунчуков казачьих не видали. Через три-четыре долгих года Воротилось войско из похода, Из жестоких сеч с ордой поганой, Чтобы возле прежнего кургана Шапками курган насыпать новый — Памятник годины той суровой. Сколько шапок рать ни насыпала, А казаков так осталось мало, Что второй курган не вырос выше Самой низкой камышовой крыши. А когда он встал со старым рядом, То казалось, если смерить взглядом,— Что поднялся внук в ногах у деда... Но с него была видна победа!

Ни облачка! Томясь любовной мукой, Кричат лягушки, пахнет резеда. В такую ночь и самый близорукий Иглу в траве отыщет без труда. А как луна посеребрила воду! Светло кругом, хоть по руке гадай... И мы ворчим: «Послал же черт погоду: В такую ночь бомбежки ожидай».

Полон кровью рот мой черный, Давит глотку потный страх, Режет грудь мой конь упорный О колючки на буграх. А тропа - то ров, то кочка, То долина, то овраг... Ну и гонка, ну и ночка... Грянет выстрел - будет точка, Дремлет мир - не дремлет враг. На деревне у молодки Лебедь - белая кровать. Не любить, не пить мне водки На деревне у молодки, О плетень сапог не рвать И коней не воровать. Старый конь мой, конь мой верный, Ой как громок топот мерный: В буераках гнут вдали Вражьи кони - ковыли. Как орел, летит братишка, Не гляди в глаза, луна. Грянет выстрел - будет крышка, Грянет выстрел - кончен Тришка. Ветер глух. Бледна луна. Кровь журчит о стремена. Дрогнул конь, и ветра рокот Тонет в травах на буграх. Конь упал, и громче топот, Мгла черней, и крепче страх. Ветер крутит елей кроны, Треплет черные стога, Эй, наган, верти патроны, Прямо в грудь гляди, наган. И летят на труп вороны, Как гуляки в балаган.

В Перово пришла подмосковная осень С грибами, с рябиной, с ремонтами дач. Ты больше, пиджак парусиновый сбросив, Не ловишь ракеткою теннисный мяч. Березки прозрачны, скворечники немы, Утрами морозец хрустит по садам: И дачница в город везет хризантемы, И дачник увязывает чемодан. На мокрых лугах зажелтелась морошка. Охотник в прозрачном и гулком лесу, По топкому дерну шагая сторожко, Несет в ягдташе золотую лису. Бутылка вина кисловата, как дрожжи. Закурим, нальем и послушаем, как Шумит элегический пушкинский дождик И шаткую свечку колеблет сквозняк.

К нам в гости приходит мальчик Со сросшимися бровями, Пунцовый густой румянец На смуглых его щеках. Когда вы садитесь рядом, Я чувствую, что меж вами Я скучный, немножко лишний, Педант в роговых очках. Глаза твои лгать не могут. Как много огня теперь в них! А как они были тусклы... Откуда же он воскрес? Ах, этот румяный мальчик! Итак, это мой соперник, Итак, это мой Мартынов, Итак, это мой Дантес! Ну что ж! Нас рассудит пара Стволов роковых Лепажа На дальней глухой полянке, Под Мамонтовкой, в лесу. Два вежливых секунданта, Под горкой - два экипажа, Да седенький доктор в черном, С очками на злом носу. Послушай-ка, дорогая! Над нами шумит эпоха, И разве не наше сердце - Арена ее борьбы? Виновен ли этот мальчик В проклятых палочках Коха, Что ставило нездоровье В колеса моей судьбы? Наверно, он физкультурник, Из тех, чья лихая стайка Забила на стадионе Испании два гола. Как мягко и как свободно Его голубая майка Тугие гибкие плечи Стянула и облегла! А знаешь, мы не подымем Стволов роковых Лепажа На дальней глухой полянке, Под Мамонтовкой, в лесу. Я лучше приду к вам в гости И, если позволишь, даже Игрушку из Мосторгина Дешевую принесу. Твой сын, твой малыш безбровый Покоится в колыбели. Он важно пускает слюни, Вполне довольный собой. Тебя ли мне ненавидеть И ревновать к тебе ли, Когда я так опечален Твоей морщинкой любой? Ему покажу я рожки, Спрошу: "Как дела, Егорыч?" И, мирно напившись чаю, Пешком побреду домой. И лишь закурю дорогой, Почуяв на сердце горечь, Что наша любовь не вышла, Что этот малыш - не мой.

Для того ль цветочек синий В косу мне вплетала мать, Чтоб в неметчине рабыней Довелось мне умирать? У меня в тот день проклятый Белый свет в очах померк: Привезли меня солдаты К немке в дом, под Кенигсберг. Дождь идет. Собака брешет. У крыльца шумит дубок. Здесь ничто меня не тешит,— Только спичек коробок. Ночью нету спать охоты, Все сижу я, глядя вверх: Может, наши самолеты Налетят на Кенигсберг? Налетят — тайком из дому Босиком на двор сбегу, Соберу в хлеву солому И хозяйку подожгу. Умирать не так обидно, Если знать, что, может быть, Нашим в небе — лучше видно Вражью станцию бомбить!

Седой военный входит подбоченясь В штабной вагон, исписанный мелком. Рыжебородый тощий ополченец По слякоти шагает босиком. Мешком висит шинель на нем, сутулом, Блестит звезда на шапке меховой. Глухим зловещим непрерывным гулом Гремят орудья где-то под Москвой. Проходит поезд. На платформах — танки. С их башен листья блеклые висят. Четвертый день на тихом полустанке По новобранцам бабы голосят. Своих болезных, кровных, богом данных Им провожать на запад и восток... А беженцы сидят на чемоданах, Ребят качают, носят кипяток. Куда они? В Самару — ждать победу? Иль умирать?.. Какой ни дай ответ,— Мне все равно: я никуда не еду. Чего искать? Второй России нет!

Полянка зимняя бела, В лесу — бурана вой. Ночная вьюга замела Окопчик под Москвой. На черных сучьях белый снег Причудлив и космат. Ничком лежат пять человек — Советских пять солдат. Лежат. Им вьюга дует в лоб, Их жжет мороз. И вот — На их заснеженный окоп Фашистский танк ползет. Ползет — и что-то жабье в нем. Он сквозь завал пролез И прет, губительным огнем Прочесывая лес. «Даешь!» — сказал сержант. «Даешь!»— Ответила братва. За ними, как железный еж, Щетинилась Москва. А черный танк все лез и лез, Утаптывая снег. Тогда ему наперерез Поднялся человек. Он был приземист, белокур, Курнос и синеок. Холодный глаз его прищур Был зорок и жесток. Он шел к машине головной И помнил, что лежат В котомке за его спиной Пять разрывных гранат. Он массой тела своего Ей путь загородил. Так на медведя дед его С рогатиной ходил. И танк, паля из всех стволов, Попятился, как зверь. Боец к нему, как зверолов, По насту полз теперь. Он прятался от пуль за жердь, За кочку, за хвою, Но отступающую смерть Преследовал свою! И черный танк, взрывая снег, Пустился наутек, А коренастый человек Под гусеницу лег. И, все собою заслоня, Величиной в сосну, Не человек, а столб огня Поднялся в вышину! Сверкнул — и через миг померк Тот огненный кинжал... Как злая жаба, брюхом вверх, Разбитый танк лежал.

Ф. Сорокину Твои глаза - две злые птицы, Два ястреба или орла. Близ них, как хищные крыла, Раскинуты твои ресницы. Сползает к мощному надбровью Упрямый лоб. На нем война Огнем чертила письмена И знаки закрепляла кровью. Твой лик отточен, тверд и тонок, Недвижен, ясен... Лишь порой Сквозь этот лик глядит второй: Поэт, проказник и ребенок. А первый, мужественно-грубый, В следах тревоги и войны Скрывается. И вот нежны Лукавые сухие губы. Так ты, единый, весь раздвоен, И, чередуясь, тьма и свет Живут в тебе, дитя, поэт, Ленивый бражник, хмурый воин.

...Итак, приезжайте к нам завтра, не позже! У нас васильки собирай хоть охапкой. Сегодня прошел замечательный дождик — Серебряный гвоздик с алмазною шляпкой. Он брызнул из маленькой-маленькой тучки И шел специально для дачного леса, Раскатистый гром — его верный попутчик — Над ним хохотал, как подпивший повеса. На Пушкино в девять идет электричка. Послушайте, вы отказаться не вправе: Кукушка снесла в нашей роще яичко, Чтоб вас с наступающим счастьем поздравить! Не будьте ленивы, не будьте упрямы. Пораньше проснитесь, не мешкая встаньте. В кокетливых шляпах, как модные дамы, В лесу мухоморы стоят на пуанте. Вам будет на сцене лесного театра Вся наша программа показана разом: Чудесный денек приготовлен на завтра, И гром обеспечен, и дождик заказан!

Что делать? Присяду на камень, Послушаю иволги плач. Брожу у забитых досками, Жильцами покинутых дач. Еще не промчалось и года, Как смолкли шаги их вдали. Но, кажется, рада природа, Что люди отсюда ушли. Соседи в ночи незаметно Заборы снесли па дрова, На гладких площадках крокетных Растет, зеленея, трава. Забывши хозяев недавних, Весь дом одряхлел и заглох, На стенах, на крышах, на ставнях Уже пробивается мох. Да зеленью, вьющейся дико, К порогу забившей пути, Повсюду бушует клубника, Что встарь не хотела расти. И если, бывало, в скворечнях Скворцы приживались с трудом, То нынче от зябликов вешних В саду настоящий содом! Тут, кажется, с нашего века Прошли одичанья века... Как быстро следы человека Стирает природы рука!

Ваше благородие! Теперь косовица, Хлебушек сечется, снимать бы пора. Руки наложить? На шлее удавиться? Не обмолотить яровых без Петра. Всех у нас работников - сноха да внучек. Молвить по порядку, я врать не люблю, Вечером пришли господин поручик Вроде бы под мухой. Так, во хмелю. Начали - понятное дело: пьяный, Хмель хотя и ласковый, а шаг до греха,- Бегать за хозяйкой Петра, Татьяной, Которая нам сноха. Ты из образованных? Дворянского рода? Так не хулигань, как последний тать. А то повалил посреди огорода, Принялся давить, почал хватать. Петр - это наш, это - мирный житель: А ни воровать, а ни гнать самогон. Только, ухватившись за ихний китель, Петр ненароком сорвал погон. Малый не такой, чтобы драться с пьяным, Тронул их слегка, приподнял с земли. Они же осерчали. Грозя наганом, Взяли и повели. Где твоя погибель - поди приметь-ка, Был я у полковника, и сам не рад. Говорит: "Расстреляем!" Потому как Петька Будто бы есть "большевистский гад". Ваше благородие! Прилагаю при этом Сдобных пирогов - напекла свекровь. Имей, благодетель, сочувствие к летам, Выпусти Петра, пожалей мою кровь. А мы с благодарностью - подводу, коня ли, Последнюю рубашку, куда ни шло... А если Петра уже разменяли - Просим отдать барахло.

Прощай, прощай, моя юность, Звезда моя, жизнь, улыбка! Стала рукой мужчины Мальчишеская рука. Ты прозвенела, юность, Как дорогая скрипка Под легким прикосновеньем Уверенного смычка. Ты промелькнула, юность, Как золотая рыбка, Что канула в сине море Из сети у старика!

"В туманном поле долог путь И ноша не легка. Пора, приятель, отдохнуть В тепле, у камелька. Ваш благородный конь храпит, Едва жует зерно, В моих подвалах мирно спит Трехпробное вино". "Благодарю. Тепла земля, Прохладен мрак равнин, Дорога в город короля Свободна, гражданин?" "Мой молодой горячий друг, Река размыла грунт, В стране, на восемь миль вокруг, Идет голодный бунт. Но нам, приятель, все равно: Народ бурлит - и пусть. Игра монахов в домино Рассеет нашу грусть". "Вы говорите, что народ Идет войной на трон? Пешком, на лодке или вброд Я буду там, где он. Прохладны мирные поля, В равнинах мгла и лень! Но этот день для короля, Пожалуй, судный день". "Но лодки, друг мой, у реки Лежат без якорей. И королевские стрелки Разбили бунтарей. Вы - храбрецы, но крепок трон, Бурливые умы. И так же громок крик ворон Над кровлями тюрьмы. Бродя во мгле, среди долин, На вас луна глядит, Войдите, и угрюмый сплин Малага победит". "Благодарю, но, право, мы - Питомцы двух дорог. Я выбираю дверь тюрьмы, Вам ближе - ваш порог. Судьбу мятежников деля, Я погоню коня... Надеюсь - плаха короля Готова для меня".

В камнях вылуща, в омутах вымоча, Стылый труп отрыгнула вода. Осталась от Григорий Ефимыча Много-много - одна борода! Дух пошел. Раки вклещились в бороду. Примерзает калоша ко льду. Два жандарма проводят по городу Лошадь с прахом твоим в поводу. И бредут за санями вдовицами Мать-царица и трое княжон... Помнишь: баба твоя белолицая Говорила: "Не лезь на рожон!" Нет! Поплелся под арки Растрельины С посошком за горючей мечтой!.. Слушай, травленный, топленный, стрелянный, Это кто ж тебя так и за что? Не за то ли, что кликал ты милкою Ту, что даже графьям неровня? Что царицу с мужицкой ухмылкою Ты увел, как из стойла коня?.. Слизни с харями ряженых святочных! С их толпою равняться тебе ль? Всей Империи ты первый взяточник, Первый пьяница, первый кобель!.. Помнишь, думал ты зорькою тающей: "Не в свою я округу забрел!" Гришка-Гришка! Высоко летаешь ты, Да куда-то ты сядешь, орел? Лучше б травы косить. Лучше б в девичьей Щупать баб да петрушку валять, Чем под нож дураков Пуришкевичей Бычье горло свое подставлять! Эх, пройтиться б теперь с песней громкою В заливные луга, где косьба!.. Хоть и в княжьих палатах - да фомкою Укокошили божья раба!

Весь край этот, милый навеки, В стволах белокорых берез, И эти студеные реки, У плеса которых ты рос, И темная роща, где свищут Всю ночь напролет соловьи, И липы на старом кладбище, Где предки уснули твои, И синий ласкающий воздух, И крепкий загар на щеках, И деды в андреевских звездах, В высоких седых париках, И рожь на нолях непочатых, И эта хлеб-соль средь стола, И псковских соборов стрельчатых Причудливые купола, И фрески Андрея Рублева На темной церковной стене, И звонкое русское слово, И в чарочке пенник на дне, И своды лабазов просторных, Где в сене — раздолье мышам, И эта — на ларчиках черных — Кудрявая вязь палешан, И дети, что мчатся, глазея, По следу солдатских колонн, И в старом полтавском музее Полотнища шведских знамен, И сапки, чтоб вихрем летели! И волка опасливый шаг, И серьги вчерашней метели У зябких осинок в ушах, И ливни — такие косые, Что в поле не видно ни зги,— Запомни: Всё это — Россия, Которую топчут враги.

Туч серебряные глыбы Расступились — и видны, Точно призрачные рыбы, Самолеты близ луны. Так и кажется, что некто Сел за рощицей вдали И, как удочку, прожектор К ним закинул от земли. И бежит с негромким треском В небеса не потому ль, Как светящаяся леска, Цепь трассирующих пуль? На конце их зыбкой нитки От луны невдалеке Заплясал разрыв зенитки, Как наживка на крючке. Нехитер закон охоты: Миг — и рыба тут как тут! Но приманку самолеты, Проплывая, не клюют. Если нас не изувечат, То воронки поутру Скажут нам — какую мечут Эти окуни икру!

Бродячий сюжет Девчину пытает казак у плетня: "Когда ж ты, Оксана, полюбишь меня? Я саблей добуду для крали своей И светлых цехинов, и звонких рублей!" Девчина в ответ, заплетая косу: "Про то мне ворожка гадала в лесу. Пророчит она: мне полюбится тот, Кто матери сердце мне в дар принесет. Не надо цехинов, не надо рублей, Дай сердце мне матери старой твоей. Я пепел его настою на хмелю, Настоя напьюсь - и тебя полюблю!" Казак с того дня замолчал, захмурел, Борща не хлебал, саламаты не ел. Клинком разрубил он у матери грудь И с ношей заветной отправился в путь: Он сердце ее на цветном рушнике Коханой приносит в косматой руке. В пути у него помутилось в глазах, Всходя на крылечко, споткнулся казак. И матери сердце, упав на порог, Спросило его: "Не ушибся, сынок?"

Дочке Светлане То не странник идет, не гроза гремит, Не поземка пылит в глаза ему,- То приехал в Кремль бородатый Шмидт К самому Большому Хозяину. И сказал ему тот: "Снарядить вели Самолет, коль саньми не едется. Полетай ты на Север, на пуп земли, Там живет госпожа ведмедица. Перед нею костер изо льда горит, Пролетают снежки, как голуби. В колдовском котелке она дождь варит И туман пущает из проруби. Оттого где не надо идут дожди, А где надобен дождь, там засуха. Ты к ведмедице той долети-дойди И котел этот спрячь за пазуху". Возле пупа земли на плавучий лед Опускался с неба туманного Краснокрылый конь - гидросамолет Михаила свет Водопьянова. Выползал на снега голубой песец, Говорил человечьим голосом: "Не довольно ли вам в облаках висеть? Не зазорно ль шуметь над полюсом? Подобру говорю: убирайтесь прочь!- Лаял, злобно наморщив усики.- Напущу я на вас на полгода ночь, Поглядим тогда, как вы струсите!" Отвечал Водопьянов: "Уймись, дружок! На полгода ночь? Эка невидаль!- На борту самолета фонарь зажег: - Вишь, мы солнце поймали неводом". Выплывал тогда из моря кит-кашалот, Говорил человечьим голосом: "Это кто в окиян опускает лот, Колет льдину киркой над полюсом? Полно в море вымеривать глубину! Я незваных гостей не жалую. Я хвостом махну - целый дом сомну, А не то вашу льдину малую!" Тут, картечной пулей заряжено, Громыхнуло ружье Папанина. Охнул кит-кашалот и ушел на дно, Меткой пулей под сердце раненный. И пошли они, и пришли они На огонь, что в сугробах светится. Под скалой ледяной в голубой тени Там сидит госпожа ведмедица. Перед нею костер изо льда горит, Пролетают снежки, как голуби, В колдовском котелке она дождь варит И туман пущает из проруби. Увидала людей госпожа ведмедь, Говорит человечьим голосом: "Понапрасну вы вздумали володеть Моей вотчиной - белым полюсом. Я хозяйка тут ровно тыщу лет. Против белых стуж вам не выстоять: У вас шерсти нет, у вас реву нет, У вас нет в ногах бегу быстрого. Чтоб никто из вас попенять не мог, По угодьям моим немереным Вы поспорьте-ка быстротою ног С моей лошадью - ветром северным. Как стрелу, я спущу его с тетивы, С золотого лука-оружия, И назавтра в железную дверь Москвы Он задует дождем и стужею. Коли после его хоть на миг придешь - Признавай тогда мою волю сам, А скорее его добежишь - ну-к што ж!- Володей тогда белым полюсом!" Не окончила старая похвальбы, Ан глядит: через миг без малого Над плавучею льдиною из Москвы Загудела машина Чкалова. "Это кто же над полюсом в аккурат Пролетел, не причалив к берегу?" Отвечает Папанин: "Молодший брат Погулять полетел в Америку". "Снимем,- просит ведмедь,- мой заклад с коня, А давай-ка поспорим голосом: Коли ежели крикнешь громчей меня, Володей тогда белым полюсом!" Пасть раскрыла ведмедица, как жерло... Тут, не знаю - с небес, со стенки ли, Точно гром, раскатилось: "Алло! Алло!" То Москва вызывала Кренкеля. "Это кто же такой великан большой, Да и где он у вас хоронится?" "Из кремлевской палаты мой брат старшой Запросил об моем здоровьице". "Ну,- сказала ведмедица,- голос - да! А давай же поспорим волосом: У кого повальяжнее борода, Так тому володеть и полюсом!" Тут на лед из палатки выходит Шмидт. Что ведмежий мех? Так, безделица. Борода у него на ветру дымит, Развороченным флагом стелется! Взял в кулак свою крепкую седину, Осрамил ведмедицу белую: "Вот сейчас,- говорит,- бородой тряхну, Так такую ль бурю изделаю! Что ты есть?- говорит.- Ничего! Ведмедь! Так тебе ль верховодить полюсом? Не умеешь ни бегать, а ни реветь, Ни умом не вышла, ни волосом! Уходи-ка, убогая, от греха. Ведь игра-то велась по правилам?.." И ушла ведмедь. Даже впопыхах Колдовской котелок оставила. А на льдине плавучей маяк зажгли, Засиял он звездою белою. Там Папанин сидит на пупу земли, Он сидит и погоду делает. Перед ним костер изо льда горит, Пролетают снежки, как голуби. Он и вёдро варит, и дожди варит, И туман пущает из проруби. Если тучу сварит - путевой листок Нацепляет на брюхо сразу ей: "Полетай, мол, ты, облако, на Восток, Покропи над Середней Азией". Если сварит вёдро - Папанин рад. Направляет он светлым донышком На далекий на город на Ленинград Золотое красное солнышко. И пылает маяк на пупу земли, Будто острый алмаз отточенный, И плывут на огонь его корабли По морям нашей вольной вотчины!

Следы войны неизгладимы!.. Пускай окончится она, Нам не пройти спокойно мимо Незатемненного окна! Юнцы, видавшие не много, Начнут подтрунивать слегка, Когда нам вспомнится тревога При звуке мирного гудка. Счастливцы! Кто из них поверит, Что рев сирен кидает в дрожь, Что стук захлопнувшейся двери На выстрел пушечный похож? Вдолби-ка им — как трудно спичка Порой давалась москвичам И отчего у нас привычка Не раздеваться по ночам? Они, минувшего не поняв, Запишут в скряги старика, Что со стола ребром ладони Сметает крошки табака.

Гусар, в перестрелки бросаясь, Стихи на биваках писал¹. В гостиных пленяя красавиц, Бывал декабристом гусар. А нынче завален по горло Военной работой солдат. Под стать пневматическим сверлам Тяжелый его автомат. Он в тряском товарном вагоне Сидит, разбирая чертеж, В замасленном комбинезоне На сварщика чем-то похож. Ну, что же! Подсчитывай, целься, Пали в механических птиц! Ты вышел из книги Уэльса — Не с ярких толстовских страниц. С гусарами схож ты не очень: Одет в меховые штаны, Ты просто поденный рабочий Завода страданий — войны.

Несчастный, больной и порочный По мокрому саду бреду. Свистит соловей полуночный Под низким окошком в саду. Свистит соловей окаянный В саду под окошком избы. "Несчастный, порочный и пьяный, Какой тебе надо судьбы? Рябиной горчит и брусникой Тридцатая осень в крови. Ты сам свое горе накликал, Милуйся же с ним и живи. А помнишь, как в детстве веселом Звезда протирала глаза И ветер над садом был солон, Как детские губы в слезах? А помнишь, как в душные ночи, Один между звезд и дубов, Я щелкал тебе и пророчил Удачу твою и любовь?.." Молчи, одичалая птица! Мрачна твоя горькая власть: Сильнее нельзя опуститься, Страшней невозможно упасть. Рябиной и горькой брусникой Тропинки пропахли в бору. Я сам свое горе накликал И сам с этим горем умру. Но в час, когда комья с лопаты Повалятся в яму, звеня, Ты вороном станешь, проклятый, За то, что морочил меня!

Говорят, что есть в глухой Сибири Маленькая станция Зима. Там сугробы метра в три-четыре Заметают низкие дома. В ту лесную глушь еще ни разу Не летал немецкий самолет. Там лишь сторож ночью у лабазов Костылем в сухую доску бьет. Там порой увидишь, как морошку Из-под снега выкопал медведь. У незатемненного окошка Можно от чайку осоловеть. Там судьба людская, точно нитка, Не спеша бежит с веретена. Ни одна тяжелая зенитка В том краю далеком не слышна. Там крепки бревенчатые срубы, Тяжелы дубовые кряжи. Сибирячек розовые губы В том краю по-прежнему свежи. В старых дуплах тьму лесных орехов Белки запасают до весны... Я б на эту станцию поехал Отдохнуть от грохота войны.

Где он теперь, этот домик ветхий, Зяблик, поющий в плетеной клетке, Красный шиповник на свежей ветке И золотистые косы Гретхен? Пела гитара на старом Рейне, Бурши читали стихи в кофейне, Кутая горло платком пуховым, У клавикордов сидел Бетховен. Думал ли он, что под каждой крышей Немцами будут пугать детишек?

Всегда ты на людях, Как слон в зверинце, Как муха в стакане, Как гусь на блюде... Они появляются из провинций, Способные молодые люди. "У вас одна комната? - Ах, как мало! Погодка стоит - Не придумать плоше!" Ты хмуришься И отвечаешь вяло: "Снимайте, снимайте свои калоши!" Ты грустно оглядываешь знакомых И думаешь: "Ну, добивайте сразу!" Куда там! Они извлекают томы Любовных стихов, Бытовых рассказов. "Быть может, укажете недостаток? Родной! Уделите одну минуту! Вы заняты? Я буду очень краток: В поэмке - Всего восемнадцать футов!" Мелькают листы. Вдохновенье бурно. Чтецы невменяемы,- Бей их, режь ли... Ты слушаешь. Ты говоришь: "Недурно!" - И - лжешь, Ибо ты от природы вежлив. На ходиках без десяти двенадцать. Ты громко подтягиваешь бечевку, Но гости твои говорят: "Признаться, У вас так уютно! Мы к вам с ночевкой". Ты громко вздыхаешь: "Ложитесь с миром!" И думаешь День ото дня плачевней: Во что превратилась твоя квартира? В ночлежку? В родильный приют? В харчевню? А ночью под сердцем Тихонько плачет Утопленный в пресной дневной водице Твой стих, Что был вовсе неплохо начат, Но помер в тебе, Не успев родиться. И, стиснувши, как рукоять кинжала, Мундштук безобиднейший, В нервной дрожи Ты думаешь: "Муза уже сбежала. Жена собирается сделать то же..." А утром, Когда постучит знакомый, Ты снова в себе не найдешь сноровки Ему на докучный вопрос: "Вы дома?" - Раздельно ответить: "В командировке".

Мы разбили под звездами табор И гвоздями прибили к шесту Наш фонарик, раздвинувший слабо Гуталиновую черноту. На гранита шершавые плиты Аккуратно поставили мы Ватерпасы и теодолиты, Положили кирки и ломы. И покуда товарищи спорят, Я задумался с трубкой у рта: Завтра утром мы выстроим город, Назовем этот город - Мечта. В этом улье хрустальном не будет Комнатушек, похожих на клеть. В гулких залах веселые люди Будут редко грустить и болеть. Мы сады разобьем, и над ними Станет, словно комета хвостат, Неземными ветрами гонимый, Пролетать голубой стратостат. Благодарная память потомка! Ты поклонишься нам до земли. Мы в тяжелых походных котомках Для тебя это счастье несли! Не колеблясь ни влево, ни вправо, Мы работе смотрели в лицо, И вздымаются тучные травы Из сердец наших мертвых отцов... Тут, одетый в брезентовый китель, По рештовкам у каждой стены, Шел и я, безыменный строитель Удивительной этой страны.

Такой ты мне привиделась когда-то: Молочный снег, яичная заря. Косые ребра будки полосатой Чиновничья припрыжка снегиря. Я помню чай в кустодиевском блюдце, И санный путь, чуть вьюга улеглась, И капли слез, которые не льются Из светло-серых с поволокой глаз... Что ж! Прав и я: бродяга — дым становий, А полководец — жертвенную кровь Любил в тебе... Но множество Любовей Слилось в одну великую любовь!

Ты говоришь, что наш огонь погас, Твердишь, что мы состарились с тобою, Взгляни ж, как блещет небо голубое! А ведь оно куда старее нас...

Над проселочной дорогой Пролетали самолеты... Мальчуган лежит у стога, Точно птенчик желторотый. Не успел малыш на крыльях Разглядеть кресты паучьи. Дали очередь — и взмыли Вражьи летчики за тучи... Все равно от нашей мести Не уйдет бандит крылатый! Ои погибнет, даже если В щель забьется от расплаты, В полдень, в жаркую погоду Он воды испить захочет, Но в источнике не воду — Кровь увидит вражий летчик. Слыша, как в печи горячей Завывает зимний ветер, Он решит, что это плачут Им расстрелянные дети. А когда, придя сторонкой, Сядет смерть к нему на ложе,— На убитого ребенка Будет эта смерть похожа!

Минуют дни незаметно, Идут года не спеша... Как искра, ждущая ветра, Незримо тлеет душа. Когда налетевший ветер Раздует искру в пожар, Слепые люди заметят: Не зря уголек лежал!

Хлеб зреет на земле, где солнце и прохлада, Где звонкие дожди и щебет птиц в кустах. А под землей, внизу, поближе к недрам ада Железо улеглось в заржавленных пластах. Благословляем хлеб! Он — наша жизнь и пища, Но как не проклинать ту сталь, что наповал Укладывает нас в подземные жилища?.. Пшеницу сеял бог. Железо черт ковал!

Ходит мастер Грачев Между ломом наполненных бочек, Закипает вагранка, И вязкая шихта густа. Растворяются двери, И пятеро чернорабочих На тяжелой тележке В литейку привозят Христа. Он лежит, как бревно, Перед гулкой сердитой вагранкой, Притаившись, молчит, Как баран под ножом на торгу. На челе его - венчик. На впалой груди его - ранка. И Грачев молотком Ударяет в зеленый чугун: "Ты мне адом грозил, Жизнь и труд у меня отбирая, Ты мне рай обещал За терпенье мое на земле, Я не верю в тебя. Мне не нужно ни ада, ни рая. Собирайся, обманщик, Ты сам побываешь в котле! Хочешь ты или нет,- Ты нас выручишь, идол грошовый, Ты нам дашь свое тело,- Густой и тягучий металл. Переплавив тебя, Мы в вагонах чугунной дешевой, Облегченной деталью Заменим цветную деталь". Те, с тележкою, ждут. И Грачев говорит: "Унесите!" Рельсы глухо звенят, И вагранка бурлит горячо. "Не греши, человек!"- Лицемерно взывает спаситель. "Я сварю тебя, боже!"- Ему отвечает Грачев. И чугунного бога К вагранке несут приседая, И смеясь погружают В горячий кисель чугуна. Он скрывается весь, Лишь рука миродержца худая, Сложена для креста, Из вагранки вылазит одна. Он вздымал эту руку С перстом, заостренным и тонким, Проповедуя нищим Смиренье в печали земной, Над беременной бабой, Над чахлым цинготным ребенком, Над еврейским погромом, Над виселицей, над войной. Мастер ходит вокруг, Подсыпая песок понемногу, Мастер пену снимает, И рыжая пена редка. "Убери твою руку!"- Грачев обращается к богу, А вагранка бурлит, И она исчезает, рука... Исчезает навеки! С размаху по лживому богу Человек тяжело Ударяет железным багром, Чтоб с Христом заодно Навсегда позабыли дорогу В нашу чистую землю И виселица и погром! Тонет в грохоте Швеллерный, Сборка стрекочет и свищет, Гидравлический ухает, Кузня разводит пары. Это дышит Индустрия, Это Вагонный в Мытищах, Напрягаясь, гудит, Ликвидируя долгий прорыв. Я люблю этот гул, Я привык к механическим бурям, Я на камень сажусь Меж набитых землею опок. И подходит Грачев. И Грачев предлагает: "Закурим... " Что ж, товарищ, закурим, Покуда он варится - бог.

Я рожден для того, чтобы старый поэт Обо мне говорил золотыми стихами, Чтобы Дафнис и Хлоя в четырнадцать лет Надо мною впервые смешали дыханье, Чтоб невеста, лицо погружая в меня, Скрыла нежный румянец в минуту помолвки. Я рожден, чтоб в сиянии майского дня Трепетать в золотистых кудрях комсомолки. Одинаково вхож во дворец и в избу, Я зарей позолочен и выкупан в росах... Если смерть проезжает в стандартном гробу, Торопливая, на неуклюжих колесах, То друзья и на гроб возлагают венок,— Чтоб и в тленье мои лепестки трепетали. Тот, кто умер, в могиле не так одинок И несчастен, покуда там пахнет цветами. Украшая постельку, где плачет дитя, И могильной ограды высокие жерди, Я рожден утешать вас, равно золотя И восторги любви, и терзания смерти.

Это смерть колотит костью По разверзшимся гробам: «Дранг нах Остен! Дранг нах Остен!» — Выбивает барабан. Лезут немцы, и пойми ты: Где изъяны в их броне?.. «Мессершмитты», «Мессершмитты» Завывают в вышине. Шарит враг незваным гостем По домам и погребам... «Дранг нах Остен! Дранг нах Остен!» — Выбивает барабан. Толпы спят на полустанках, Пол соломой застеля. Где-то близко вражьи танки Пашут русские поля. Толстый унтер хлещет в злости Баб смоленских по зубам... «Дранг нах Остен! Дранг нах Остен!» — Выбивает барабан. Рвутся бомбы. Дети плачут. Первой крови горек вкус. Воет пьяный автоматчик: «Рус капут! Сдавайся, рус!..»

Юность! Ты не знаешь власти детских ручек, Голоска, что весел, ломок и высок. Ты не понимаешь, что, как звонкий ключик, Сердце открывает этот голосок!

Много видевший, много знавший, Знавший ненависть и любовь, Всё имевший, всё потерявший И опять всё нашедший вновь. Вкус узнавший всего земного И до жизни жадный опять, Обладающий всем и снова Всё боящийся потерять.