Все стихи Веры Инбер

В. Ч. 1. Что происходило в пивной Как ни странно, но вобла была (И даже довольно долго) Живой рыбой, которая плыла Вниз по матушке по Волге. А горох рос вдоль степных сел И завитком каждым Пил дождь, когда он шел, А не то - умирал от жажды. Непохожая жизнь у них, И разно бы надо есть их. А к пиву во всех пивных Их подают вместе. И вобла слушает - поют О Волге, ее отчизне, А горох смотрит - люди пьют, Как сам он пил при жизни. Воблу ест и горох жует Васька Свист, молодец и хват. Черные краги, в петлице Добролет, Во рту папироса Дукат. Вдруг гороховый стал ком В горле у Васьки Свиста: В картузике с козырьком, Картиночка, красота - Вошла, как будто бы отдохнуть (С нею никто не вошел), И спокойно так говорит: "Кто-нибудь, Вытрите мне этот стол". "Кто-нибудь" в грязном фартуке стол обтер, Села она у стены. Васька Свист глядит на нее в упор, А она хоть бы хны. На эстраду гитарный спец влез, Дзинь-дзинькает так и так. Разносят раков-деликатес: Сорок копеек рак. Васька Свист за соседний стол глядит И, опутан гитарной игрой, Двух раков берет в кредит,- Один, между прочим, с икрой. Васька Свист на вид хотя и прост, Но он понимает людей. Он берет рака за алый хвост И, как розу, подносит ей. Рвись, гитара, на тонкой ноте. Васька Свист, любовь тая: - Отчего ж, говорит, вы не пьете, Гражданочка вы моя. И вот за столиком уже двое. Ах, ручка - живой магнит. Ах картузик, зачем он так ловко скроен, Зачем он так крепко сшит. И вобла, рыбьи глаза сузив, Слушает час подряд, Что говорит шерстяной картузик И что папироса Дукат. Картузик шепчет: - Решайся сразу. Ты, видать, таков. Вырезать стекло алмазом - Пара пустяков. Зашибешь, говорит, классно, Кошельки готовь. Ты, говорит, возьмешь, говорит, себе, говорит, кассу. И, говорит, мою, говорит, любовь. Звенит, рассыпается струнный лад, Гороховый говорок. Выходит за дверь папироса Дукат, И рядом с ней козырек. 2. Что сказал милиционер своему начальнику Нога шибко болит. За стул Спасибо, товарищ начальник. Стою это я на своем посту, А пост у меня дальний. Стою в порядке. Свисток в руке. Происшествий нет. Луна тут. (В эту пору в березняке До чего соловьи поют!) Вдруг вижу: идет с угла (А я отродясь не пил) Женщина, в чем мать родила. На голове кэпи. Годов, примерно, двадцати. Ну, думаю, однако... А она: "Яшенька, не свисти",- А я, как на грех, Яков. Голос нежный. Глазища - вот. Руку, товарищ начальник, жмет, Девушка - первый сорт. Эх, думаю, чорт. Делаю два шага. Вдруг, слышу, стекло - звяк... Бросил девку, схватил наган, Эх, думаю, дурак. Кинулся за дрова. Здесь, думаю, где-нибудь. Он - выстрел. Я два. Он мне в ногу. Я ему в грудь. Дело его слабо. Я же, хоть я и цел, Виновен в том, что бабу Я не предусмотрел. 3. Что сказал в больнице дежурный врач Пульс сто двадцать. Сердечная сумка задета. Начнет задыхаться - Впрыскивайте вот это. Хоронить еще рано, Лечить уже поздно. Огнестрельная рана. Положенье серьезно. 4. Что сказал перед смертью Васька Свист Поглядела карым глазом. "Ты, видать, таков: Вырезать стекло алмазом - Пара пустяков". Что касается бокса - Я, конечно, на ять Почему я разлегся, Когда надо бежать?! Потихоньку вылазьте, Не споткнитесь, как я. Дайте ручку на счастье, Золотая моя. Как ее имя? Кто это?.. Стой!.. Восемь гривен Я должен в пивной. Крышка. Убили. Главное - жжет В плохой ты, Василий, Попал переплет... 5. Что было написано в газете Ограбленье склада (петит), Обдуманное заране. Товар найден. Грабитель убит. Милиционер ранен.

К годовщине Октября 1 Даже для самого красного слова Не пытаюсь притворяться я. Наша память — это суровая Неподкупная организация. Ведет учет без пера и чернила Всему, что случилось когда-либо. Помнит она только то, что было, А не то, что желали бы. Например, я хотела бы помнить о том, Как я в Октябре защищала ревком С револьвером в простреленной кожанке. А я, о диван опершись локотком, Писала стихи на Остоженке. Я писала лирически-нежным пером. Я дышала спокойно и ровненько, Л вокруг, отбиваясь от юнкеров, Исходили боями Хамовники. Я хотела бы помнить пороховой Дым на улице Моховой, Возле университета. Чуя смертный полет свинца, Как боец и жена бойца, Драться за власть Советов, Невзирая на хлипкий рост, Ходить в разведку на Крымский мост. Но память твердит об одном лишь: «Ты этого, друг мой, не помнишь». История шла по стране напрямик, Был полон значения каждый миг, Такое не повторится. А я узнала об этом из книг Или со слов очевидцев. А я утопала во дни Октября В словесном шитье и кройке. Ну что же! Ошибка не только моя, Но моей социальной прослойки. Если б можно было, то я Перекроила бы наново Многие дни своего бытия Закономерно и планово. Чтоб раз навсегда пробиться сквозь это Напластование фактов, Я бы дала объявленье в газету, Если б позволил редактор: «Меняю уютное, светлое, теплое, Гармоничное прошлое с ванной — На тесный подвал с золотушными стеклами, На соседство гармоники пьяной». Меняю. Душевною болью плачу. Но каждый, конечно, в ответ: «Не хочу». 2 Пафос мне не свойствен по природе. Буря жестов. Взвихренные волосы. У меня, по-моему, выходит Лучше то, что говорю вполголоса. И сейчас средь песенного цикла, Вызванного пафосом торжеств, К сожаленью, слаб, как я привыкла, Голос мой. И не широк мой жест. Но пускай не громко, неужели Не скажу о том, что, может быть, Есть и у поэта достиженья, О которых стоит говорить? Он (поэт), который с неохотой Оторвался от былой главы, Он, который в дни переворота С революциями был на «вы», Он, который, вырванный с размаху Из своих ненарушимых стeн, Был подвержен страху смерти, страху Жизни, страху перемен,— Он теперь, хоть он уже не молод И осталась жизни только треть, Меньше ощущает жизни холод И не так боится умереть. И ему почти уже неведом Страх перед последнею межой. Это есть поэтова победа Над своей старинною душой. И, живя и ярче и полнее, Тот, о ком сейчас я говорю, Это лучшее, что он имеет, Отдает сегодня Октябрю.

Всему под звездами готов Его черед. И время таянья снегов Придет. И тучи мая на гранит Прольет печаль. И лунный луч осеребрит Миндаль. И запах обретет вода И плеск иной, И я уеду, как всегда, Весной. И мы расстанемся, мой свет, Моя любовь, И встретимся с тобой иль нет Вновь?

1 Скворец-отец, Скворчиха-мать И молодые скворушки Сидели как-то вечерком И оправляли перышки. Склонялись головы берез Над зеркалом пруда, Воздушный хоровод стрекоз Был весел, как всегда. И белка огненным хвостом Мелькала в ельнике густом. «А не пора ли детям спать?— Сказал скворец жене.— Нам надобно потолковать С тобой наедине». И самый старший из птенцов Затеял было спор: «Хотим и мы в конце концов Послушать разговор». А младшие за ним: «Да, да, Вот так всегда, вот так всегда». Но мать ответила на то: «Мыть лапки, и — в гнездо!» Когда утихло все кругом, Скворец спросил жену: «Ты слышала сегодня гром?» Жена сказала: «Ну?» — «Так знай, что это не гроза, А что — я не пойму. Горят зеленые леса, Река — и та в дыму. Взгляни, вон там из-за ветвей, Уже огонь и дым. На юг, чтобы спасти детей, Мы завтра же летим». Жена сказала: «Как на юг? Они же только в школе. Они под крыльями, мой друг, Натрут себе мозоли. Они летали, ну, раз пять И только до ворот. Я начала лишь объяснять Им левый поворот. Не торопи их, подожди. Мы полетим на юг, Когда осенние дожди Начнут свое тук-тук». И все же утром, будь что будь, Скворец решил: «Пора!» Махнула белка: «В добрый путь, Ни пуха ни пера!» 2 И вот на крылышках своих Птенцы уже в пути. Отец подбадривает их: «Лети, сынок, лети. И ничего, что ветер крут. И море не беда. Оно — как наш любимый пруд, Такая же вода. Смелее, дочка, шире грудь».— «Ах, папа, нам бы отдохнуть!» - Вмешалась мать: «Не плачьте, Мы отдохнем на мачте. Снижайтесь. Левый поворот. Как раз под нами пароход, Его я узнаю». Но это был военный бот, Он вел огонь в бою. Он бил по вражеским судам Без отдыха и сна, За ним бурлила по пятам Горячая волна. «Горю, спасайте же меня!» — Вскричал один птенец. Его лизнул язык огня, И это был конец. «Мой мальчик»,— зарыдала мать «Мой сын»,— шепнул отец. И снова лётное звено, В разрывах огневых, Летит, утратив одного, Спасая остальных. 3 И, наконец, навстречу им Раскинулся дугой, За побережьем золотым Оазис голубой. Туда слетелись птицы Со всех концов земли: Французские синицы, Бельгийские щеглы, Норвежские гагары, Голландские нырки. Трещат сорочьи пары, Воркуют голубки. Успели отдышаться От пушек и бойниц. Глядят — не наглядятся На здешних райских птиц. Одна, с жемчужным хохолком, На розовой ноге, Вся отразилась целиком В лазоревой воде. Другая в воздухе парит, Готовая нырнуть, И чистым золотом горит Оранжевая грудь. А третья, легкая, как пух, И синяя, как ночь, Передразнила этих двух И улетела прочь. Плоды, их пряный аромат, Обилие сластей — Все это настоящий клад Для северных гостей. Но с каждым днем все тише Их щебет, все слабей. По черепичной крыше Тоскует воробей. Исплакалась сорока, Что ей невмоготу, Что ветер тут — сирокко — Разводит духоту. Ей зимородок вторит: «Я к зною не привык. И до чего же горек Мне сахарный тростник». А ласточки-касатки Летают без посадки, Все ищут целый день Колодец и плетень. И стал благословенный юг Казаться всем тюрьмой. Все чаще слышалось вокруг: «Хотим домой, домой!»— «Домой, всем хищникам на зло!— Журавль провозгласил.— Кто «за», прошу поднять крыло». И точно ветром их взмело, Взлетели сотни крыл. 4 И в сторону родных границ, Дорогою прямой, Под облаками туча птиц Легла на курс — домой. А подмосковные скворцы, Знакомая семья, Какие стали молодцы И дочь и сыновья. Как им легко одолевать И ветер и мокреть. Как чтут они отца и мать, Успевших постареть. «Гляди-ка, мама, вон корабль, И папа отдохнет».— «Вниманье,— приказал журавль, Разведчики, вперед!» И донесли кукушки, Что весел рулевой И что чехлами пушки Укрыты с головой. Противник незаметен, Повсюду тишина. И, видимо, на свете Окончилась война. И начали садиться На плотные чехлы: Французские синицы, Бельгийские щеглы. Счастливых щебетаний И возгласов не счесть. Щебечут на прощанье Друг другу обещанье: «Напишем. Перья есть!» И разлетелся птичий хор По множеству дорог. Но долго боевой линкор Забыть его не мог. Все слушал, напрягая слух, Глядел на облака, И все садился легкий пух На куртку моряка. 5 Еще стояли холода Во всей своей красе. Еще белели провода Можайского шоссе. Один подснежник-новичок Задумал было встать, Уже приподнял колпачок И спрятался опять. В мохнатом инее седом Столетняя сосна. И все же где-то подо льдом Уже журчит весна. С деревьев белые чепцы Вот-вот уже спадут. «Мы дома,— говорят скворцы, Мы не замерзнем тут». Летят над зеркалом пруда, Где отражен рассвет. А вдруг скворешня занята? А вдруг скворешни нет? Но белка голубым хвостом Махнула в ельнике густом: «Привет, друзья, привет! Как долетели? Как дела? Я вам квартиру сберегла, Я там ремонт произвела, Живите в ней сто лет...» Умывшись с головы до ног, Уселись старики-скворцы В скворешне на порог, Сказали: «Мы уж не певцы, А ты вот спой, сынок». Еще застенчивый юнец Сначала все робел, Насвистывал. И, наконец, Настроившись, запел. О том, какие бы пути Куда бы ни вели, Но в целом свете не найти Милей родной земли. Он разливался ручейком, Как будто был апрель, Как будто маленьким смычком Выделывая трель. Она из глубины души Легко лилась в эфир. Как эти песни хороши, И как прекрасен мир!

Душе, уставшей от страсти, От солнечных бурь и нег, Дорого легкое счастье, Счастье - тишайший снег. Счастье, которое еле Бросает звездный свет; Легкое счастье, тяжеле Которого нет.

Желтее листья. Дни короче (К шести часам уже темно), И так свежи сырые ночи, Что надо закрывать окно. У школьников длинней уроки, Дожди плывут косой стеной, Лишь иногда на солнцепеке Еще уютно, как весной. Готовят впрок хозяйки рьяно Грибы и огурцы свои, И яблоки свежо-румяны, Как щеки милые твои.

Забыла все: глаза, походку, голос, Улыбку перед сном; Но все еще полна любовью, точно колос Зерном. Но все еще клонюсь. Идущий мимо, Пройди, уйди, не возвращайся вновь: Еще сильна во мне, еще неодолима Любовь.

Лучи полудня тяжко пламенеют. Вступаю в море, и в морской волне Мои колена смугло розовеют, Как яблоки в траве. Дышу и растворяюсь в водном лоне, Лежу на дне, как солнечный клубок, И раковины алые ладоней Врастают в неподатливый песок. Дрожа и тая, проплывают челны. Как сладостно морское бытие! Как твердые и медленные волны Качают тело легкое мое! Так протекает дивный час купанья, И ставшему холодным, как луна, Плечу приятны теплые касанья Нагретого полуднем полотна.

Месяцы нас разделили, Я даже не знаю, где ты, Какие снега или пыли Заметают твои следы. Город большой или дом лишь Замыкают твое бытие, И помнишь ты или не помнишь Самое имя мое?

Облаков колорит О зиме говорит. Пахнет влагой и хвоей, Как у нас под Москвою. Мох лежит под сосной, Как у нас под Москвой. Все как дома, И очень знакомо. Только воздух не тот, Атмосфера не та, И от этого люди другие, Только люди не те, что у нас, И на вас Не похожи, мои дорогие. Дорогие друзья, я писала не раз, Что разлука — большая обуза. Что разлука — змея. И действительно, я Не должна уезжать из Союза. За границей легко только первые дни, В магазине прилавок наряден. (До чего хороши Эти карандаши, Эти перья и эти тетради!) А какие здесь есть города! Например, Старый Берген, который недаром (Это скажет вам каждый порядочный гид) Знаменит Своим рыбным базаром. Голубая макрель, золотая треска На холодном рассвете багровом. Я взглянула на рыбу — И в сердце тоска Вдруг впилась мне крючком рыболовным. Я припомнила ясно: в корзине, в ведре ль, Распластав плавников острия, Та же белая в синих полосках макрель, Только звали ее «скумбрия». И какая чудесная юность была В те часы на песке под горой! И какая огромная жизнь пролегла Между этой и той скумбрией! И печаль об исчезнувшей прелести дней Полоснула меня, как ножом. И подумала я: «Ничего нет грустней Одиночества за рубежом». Только вижу: у рыбного ряда стоит, Упершись рукавицей в бедро, В сапогах и брезенте, назад козырек, Ну, точь-в-точь паренек Из метро. Я невольно воскликнула: «Ах ты, Из какой это вылез он шахты?» Он ко мне по-норвежски (а я ни гугу), По-иному он, вижу, не слишком. Неужели же, думаю, я не смогу Побеседовать с этим парнишкой? И, доставши блокнот, так, чтоб он увидал. На прилавке под рыбным навесом Я рисую родимого моря овал И пишу по-латински «Odessa». И тогда паренек на чужом берегу Улыбается мне, как рыбак рыбаку. Паренек улыбается мне от души, Он берет у меня карандаш. (До чего хороши Эти карандаши, Если держит их кто-нибудь наш!) Он выводит знакомое слово «Moskwa». И от этого слова — лучи. (До чего хорошо, что иные слова Даже в дальних краях горячи!) Он приветствует в эту минуту Союз, Он глядит хорошо и всерьез. И, содрав рукавицу и сбросив картуз, Он трясет мою руку до слез. Хорошо, что на грусть мы теряем права И что, как бы он ни был далек, Человек с удивительным словом «Москва» Не бывает нигде одинок.

Всю-то я вселенную проехал, Любовался блеском всех светил. Мне и тучи были не помехой, Мне и гром препятствий не чинил. Молния однажды между пальцев У меня скользнула невзначай. И кометы, вечные скитальцы, Мне кричали: «Здравствуй и прощай!» Я гостил у радуги под кровом, Подходил я к солнца рубежам. Видел я, как в облаке пуховом Месяц новорожденный лежал. Из конца в конец, по звездным вехам, Даже Млечный путь я обошел... Всю-то я вселенную проехал, Но второй России не нашел.

Надо мной любовь нависла тучей, Помрачила дни, Нежностью своей меня не мучай, Лаской не томи. Уходи, пускай слеза мешает Поглядеть вослед. Уходи, пускай душа не знает, Был ты или нет. Расставаясь, поцелую, плача, Ясные глаза. Пыль столбом завьется, не иначе Как гроза. Грянет гром. Зашепчет, как живая, В поле рожь. Где слеза, где капля дождевая - Не поймешь. Через час на вёдро золотое Выглянет сосед И затопчет грубою стопою Милый след.

Лошадка добрая моя, По имени Пегас, Ты тут как тут, чуть только Отдам тебе приказ. Не будь бы этого, беда — Ходить бы мне пешком. И только редко, иногда, Ты молвишь мне тишком: «Хозяюшка, повремени, Дозволь передохнуть. Невыносимые ремни Мне натрудили грудь. Путей-дорог не разузнав. Я попадал в затор. Карабкаясь по крутизнам, Я ноги поистер». Пегашка, верный мой конек, Друг сердца моего, Чтоб ты чего-нибудь не мог.— Не может быть того. Твоя испытанная прыть Другим коням пример. А ну-ка... надо повторить И взять вон тот барьер... Но надо думать, как-никак Настанет день такой, Когда удастся, мой бедняк, Уйти нам на покой. Оставив небогатый кров, Неприхотливый скарб, Возьмем с тобой последний ров, Последний наш эскарп. Перемахнем через плато, А там — ручей и луг, Где будет нами испито Спокойствие, мой друг. Старинный рыцарский пейзаж, Приют усталых душ; Кому придет такая блажь — Искать такую глушь! Живем мы, дней не торопя, Спокойные душой. Тревожу редко я тебя Прогулкой небольшой. Но чу!.. Из-за кольца лесов Донесся в наш приют Какой-то звук, какой-то зов — И ты уж тут как тут. «Хозяюшка, поторопись! Темнеет. Путь далек. Попробуем сначала рысь, А там пойдем в галоп». И снова, юные, как встарь, Летим, барьер беря. Горит над нами, как янтарь, Закатная заря... И так, покуда не погас Вечерний этот свет, Мы неразлучны, мой Пегас, И нам покоя нет. Все тот же путь, все тот же кров, На радости скупой. И так — пока могильный ров Нас не возьмет с тобой.

Бывают на свете Несчастные дети. Ребенок — ведь он человек. Веснушек у Боба Ужасно как много, И ясно, что это навек. Ресницы и брови Краснее моркови, Глаза, как желток. А лицо — Сплошная веснушка, Как будто кукушка Большое снесла яйцо. Кто зло, кто без злобы Смеется над Бобом. Соседская лошадь — и та, Впрягаясь в тележку, Скрывает усмешку Особым движеньем хвоста. И Боб, это зная, Робеет, хотя и Ни в чем остальных не глупей. Он первый из школы Усвоил глаголы И нрав десятичных дробей. Ведь как бы иначе Решал он задачи Для девочки с ближней скамьи Для маленькой Дороти С бантом на вороте, Из строгой-престрогой семьи. И Дороти, ради Ответа в тетради, Сулит ему дружбу по гроб. Но после урока Домой одиноко Уходит веснушчатый Боб. И думает: кто же К нему расположен, Понятно, из тех, кто не слеп. Как выбиться в люди, И как же он будет Себе зарабатывать хлеб. И, лежа в постели, Грустит,— неужели Он так-таки в цирк не пойдет, Где звери и маги, Которые шпаги Глотают, как мы — бутерброд... Но как-то на крыше Прочел он афиши, Что фирме Дринкоутер и Грей Нужны для рекламы Мужчины и дамы С веснушками, и поскорей. Пришел он последний. Все стулья в передней — Все занято было сплошь, но Напрасная проба,— С веснушками Боба Тягаться им было смешно. Дринкоутер и Грей Поглядел из дверей На Боба и был восхищен. Другие веснушки Шепнули друг дружке, Что, видно, прием прекращен. Условия были: Помесячно или Полдоллара в день и еда Из лучшей колбасной. Спросили: «Согласны?» И Боб им ответил, что да. И профили Боба По ниточке строго В длину разделили, как флаг. Один для контраста Намазали пастой, Другой же оставили так. И стало понятно, Что рыжие пятна Теперь уже снега белей. «Леченье приятно, Образчик бесплатно На складе Дринкоутер и Грей. Поверьте успеху!» И вот на потеху Всем людям и всем лошадям, Решимости полон, Двухцветный пошел он По улицам и площадям. Пускай посторонние Люди и кони Смеются. Ему нипочем. Полдоллара — это Такая монета, Что в цирк он пройдет богачом. Но даже в столице — Стотысячелицей — Хотя и не часто, но ведь Бывают же встречи Такие, что лечь и — Немедленно же умереть. И Боб, как картофель Отрезавший профиль И на день продавший купцу, С тактичной, хорошей Соседскою лошадью Встретился мордой к лицу. И в сторону Бобью Взглянув исподлобья, Та лошадь заржала смеясь: «Да это не Боб ли?» И даже оглобли Присели от хохота в грязь. И Боб, уничтоженный, Обмер до дрожи, И профиль — не тот, а другой, Стал розовым очень От этой пощечины, Данною честной ногой. И красный, толкая Дома и трамваи, Срывая с одежды плакат С различными пломбами, Пестрою бомбой Влетел он в аптекарский склад. «Дринкоутер и Грей! Пред лицом лошадей Позорно порочить людей! Мне денег не надо, Нужна мне помада! Прощайте, Дринкоутер и Грей. Я вынесу стойко Хоть голод, какой кол- басою меня ни корми!» И с гордой осанкой, Без денег, но с банкой Боб вышел и хлопнул дверьми. Судьба — лотерея: Дринкоутер и Грея Скосили плохие дела, А Бобу не цирк, а Веснушечья стирка Гораздо важнее была. И с этого часа Он староста класса, Он ставит спектакли зимой. И девочку Дороти, Лучшую в городе, Он провожает домой.

Снег, бездорожье, горячая пыль, суховей. Минное поле, атака, свинцовая вьюга — Все испытала, в походной шинели своей, Ты, боевая подруга. Ты уезжала с заводом своим на Урал. Бросила дом свой, ни разу о нем не заплакав. Женским рукам удивлялся горячий металл, Но покорялся, однако. Мы — победители. Пушечный грохот утих. Минуло время тяжелой военной заботы. Вспомнила ты, что, помимо профессий мужских, Женщина прежде всего ты. Мартовский солнечный день. Голубая капель Точит под крышей себе ледяную лазейку. В комнате тихо, светло. У стены — колыбель Под белоснежной кисейкой. Мягкую обнял подушечку сонный малыш. Нежное солнце сквозит в золотых волосенках. Руку поднявши, ты шепчешь: «Пожалуйста... тшшш, Не разбудите ребенка».

Мы Красной Пресне слово предоставим, Продлим регламент Ленинским горам, Откуда вся Москва, в красе и славе, Открыта солнцу, звездам и ветрам. Вокзалы негодуют: в чем причина? Запрашивает площадь: как ей быть, Чтоб автора «Великого почина» Монументальным мрамором почтить? В Сокольниках один заветный просек, Где Ленин был на елке у ребят, Уже давно о памятнике просит, Деревья все об этом шелестят. Но существует мнение иное... Быть может, не в Сокольниках, а тут, Перед Большим театром, где весною Так трогательно яблони цветут. Чтоб перед нами прошлое воскресло (Оно и так вовеки не умрет), Пускай, присев на стул или на кресло, Ильич листает бронзовый блокнот. Не там на высоте, не в отдаленье, На фоне облаков и птичьих крыл, А рядом, с нами. Здесь... При жизни Ленин, Мы знаем, возвышаться не любил. Пусть будет памятник такого роста, Чтобы уже ребенок лет пяти Без мамы смог бы дотянуться просто И положить у ног его цветы.

Прохладнее бы кровь и плавников бы пара, И путь мой был бы прям. Я поплыла б вокруг всего земного шара По рекам и морям. Безбровый глаз глубоководной рыбы, И хвост, и чешуя... Никто на свете, даже ты бы, Не угадал, что это я. В проеденном водой и солью камне Пережидала б я подводный мрак, И сквозь волну казалась бы луна мне Похожей на маяк. Была бы я и там такой же слабой, Как здесь от суеты. Но были бы ко мне добрее крабы, Нежели ты. И пусть бы бог хранил, моря волнуя, Тебя в твоих путях, И дал бы мне окончить жизнь земную В твоих сетях.

(На смерть Ленина) И прежде чем укрыть в могиле Навеки от живых людей, В Колонном зале положили Его на пять ночей и дней... И потекли людские толпы, Неся знамена впереди, Чтобы взглянуть на профиль желтый И красный орден на груди. Текли. А стужа над землею Такая лютая была, Как будто он унес с собою Частицу нашего тепла. И пять ночей в Москве не спали Из-за того, что он уснул. И был торжественно-печален Луны почетный караул.

Однажды дала объявленье Улитка: «Сдается квартира с отдельной Калиткой. Покой, тишина. Огород И гараж. Вода. Освещение. Первый этаж». Едва появилось в лесу Объявленье, Тотчас же вокруг началось Оживленье. Откликнулись многие. С вышки своей В рабочем костюме Сошел муравей. Нарядная, в перьях, явилась Кукушка. Амфибия (это такая Лягушка) Пришла с головастиком (Юркий малыш!), Потом прилетела Летучая мышь. А там и светляк — Уже час был не ранний — Приполз на квартирное Это собранье, И даже принес, чтоб не сбиться В ночи, Зеленую лампочку в четверть Свечи. Уселись в кружок. Посредине Улитка. И тут началась настоящая Пытка! Что, дескать, и комната Только одна. И как это так: Почему без окна? «И где же вода?» — Удивилась лягушка. «А детская где же?» — Спросила кукушка. «А где освещение?— Вспыхнул светляк.— Я ночью гуляю, Мне нужен маяк». Летучая мышь Покачала головкой: «Мне нужен чердак, На земле мне неловко».— «Нам нужен подвал,— Возразил муравей,— Подвал или погреб С десятком дверей». И каждый, вернувшись В родное жилище, Подумал: «Второго такого Не сыщешь!» И даже улитка — Ей стало свежо — Воскликнула: «Как у меня хорошо!» И только кукушка, Бездомная птица, Попрежнему в гнезда чужие Стучится. Она и к тебе постучит В твою дверь: «Нужна, мол, квартира!» Но ты ей не верь.

Собачье сердце устроено так: Полюбило — значит, навек! Был славный малый и не дурак Ирландский сеттер Джек. Как полагается, был он рыж, По лапам оброс бахромой, Коты и кошки окрестных крыш Называли его чумой. Клеенчатый нос рылся в траве, Вынюхивал влажный грунт; Уши висели, как замшевые, И каждое весило фунт. Касательно всяких собачьих дел Совесть была чиста. Хозяина Джек любил и жалел, Что нет у него хвоста. В первый раз на аэродром Он пришел зимой, в снег. Хозяин сказал: «Не теперь, потом Полетишь и ты, Джек!» Биплан взметнул снежную пыль, У Джека — ноги врозь: «Если это автомобиль, То как же оно поднялось?» Но тут у Джека замер дух: Хозяин взмыл над людьми. Джек сказал: «Одно из двух — Останься или возьми!» Но его хозяин все выше лез, Треща, как стрекоза. Джек смотрел, и вода небес Заливала ему глаза. Люди, не заботясь о псе, Возились у машин. Джек думал: «Зачем все, Если нужен один?» Прошло бесконечно много лет (По часам пятнадцать минут), Сел в снег летучий предмет, Хозяин был снова тут... Пришли весною. Воздушный причал Был бессолнечно-сер. Хозяин надел шлем и сказал: «Сядьте и вы, сэр!» Джек вздохнул, почесал бок, Сел, облизнулся, и в путь! Взглянул вниз и больше не смог,— Такая напала жуть. «Земля бежит от меня так, Будто я ее съем. Люди не крупнее собак, А собак не видно совсем». Хозяин смеется. Джек смущен И думает: «Я свинья: Если это может он, Значит, могу и я». После чего спокойнее стал И, повизгивая слегка, Только судорожно зевал И лаял на облака. Солнце, скрытое до сих пор, Согрело одно крыло. Но почему задохнулся мотор? Но что произошло? Но почему земля опять Стала так близка? Но почему начала дрожать Кожаная рука? Ветер свистел, выл, сек По полным слез глазам. Хозяин крикнул: «Прыгай, Джек, Потому что... ты видишь сам!» Но Джек, припав к нему головой И сам дрожа весь, Успел сказать: «Господин мой, Я останусь здесь...» На земле уже полумертвый нос Положил на труп Джек, И люди сказали: «Был пес, А умер, как человек».

Скупа в последней четверти луна. Встает неласково, зарей гонима, Но ни с какой луною не сравнима Осенней звездной ночи глубина. Не веет ветер. Не шумит листва. Молчание стоит, подобно зною. От Млечного Пути кружится голова, Как бы от бездны под ногою. Не слышима никем, проносится звезда, Пересекая путь земного взгляда. И страшен звук из темной глуби сада, Вещающий падение плода.

Слишком быстро проходит жизнь моя, Редеет лесной опушкой, И я - вот эта самая я - Буду скоро беленькой старушкой. И в гостиной у дочери моей Жанны, Одетая по старинной моде, Буду рассказывать медленно и пространно О девятьсот семнадцатом годе. Шумное молодое племя Будет шептаться с моим зятем: - Бабушка-то... в свое время Писала стихи... еще с ятем. По тихому-тихому переулку, На закате, когда небо золотится, Я буду выходить на прогулку В теплом платке и лисицах. Ты будешь вести меня любовно и учтиво И скажешь:- Снова сыро. Вот горе!- И долго мы будем глядеть с обрыва На красные листья и синее море.

У сороконожки Народились крошки. Что за восхищенье, Радость без конца! Дети эти — прямо Вылитая мама: То же выраженье Милого лица. И стоит пригожий Дом сороконожий, Сушатся пеленки, Жарится пирог, И стоят в порядке Тридцать три кроватки, В каждой по ребенку, В каждой сорок ног. Папа с ними в дружбе. Целый день на службе, А когда вернется В теплый уголок,— Все играют в прятки, Куклы и лошадки, Весело смеется Сам сороконог, Все растет на свете — Выросли и дети. Носится орава С самого утра. Мать-сороконожка, Погрустив немножко, Говорит: «Пора вам В школу, детвора». Но ходить по школам Невозможно голым, Согласился с этим Папа,— ну и что ж? Мама же сказала: «Сосчитай сначала, Сколько нашим детям Надобно калош». Для такой работы Папа вынул счеты. «Тише, дети, тише! Папа снял сюртук». Если каждой ножке Нужно по калошке, То для всех детишек Сколько ж это штук? «Трижды сорок восемь, Девять переносим, Это будет двести, Да один в уме...» Захирела печка, Догорела свечка Папа с мамой вместе Счет ведут во тьме. А когда же солнце Глянуло в оконце, Захотелось чаю, Но сказала мать: «Слишком много ножек У сороконожек. Я изнемогаю». И пошла гулять. Видит — в луже тихо Дремлет аистиха, Рядом — аистенок На одной ноге. Мать сказала плача: «Аистам удача — Вот какой ребенок Нужен был бы мне! Слишком много ножек У сороконожек. Ноги — это гадость, Если много ног. Аист — он хороший, Он одной калошей Мамочке на радость Обойтись бы мог».

(Колыбельная песня) Ночь идет на мягких лапах, Дышит, как медведь. Мальчик создан, чтобы плакать, Мама — чтобы петь. Отгоню я сны плохие, Чтобы спать могли Мальчики мои родные, Пальчики мои. За окошком ветер млечный, Лунная руда, За окном пятиконечная Синяя звезда. Сын окрепнет, осмелеет, Скажет: «Ухожу». Красный галстучек на шею Сыну повяжу. Шибче барабанной дроби Побегут года; Приминая пыль дороги, Лягут холода. И прилаженную долю Вскинет, как мешок, Сероглазый комсомолец, На губе пушок. А пока, еще ни разу Не ступив ногой, Спи, мой мальчик сероглазый, Зайчик дорогой... Налепив цветные марки Письмам на бока, Сын мне снимки и подарки Шлет издалека. Заглянул в родную гавань И уплыл опять. Мальчик создан, чтобы плавать, Мама — чтобы ждать. Вновь пройдет годов немало... Голова в снегу; Сердце скажет: «Я устало, Больше не могу». Успокоится навеки, И уже тогда Весть помчится через реки, Через города. И, бледнея, как бумага, Смутный, как печать, Мальчик будет горько плакать, Мама — будет спать. А пока на самом деле Все наоборот: Мальчик спит в своей постели. Мама же — поет. И фланелевые брючки, Первые свои, Держат мальчикины ручки, Пальчики мои.

Такой туман упал вчера, Так волноваться море стало, Как будто осени пора По-настоящему настала. А нынче свет и тишина, Листва медлительно желтеет, И солнце нежно, как луна, Над садом светит, но не греет. Так иногда для, бедных, нас В болезни, видимо опасной, Вдруг наступает тихий час, Неподражаемо прекрасный.

У апельсина кожура Красней гусиных лап. На родине была жара, А нынче он озяб. Такой тут ветер ледяной, Что стынут даже сосны. А он, подумайте, в одной Обертке папиросной. Впервые снежных звездочек Он увидал полет, Застыл до самых косточек И превратился в лед. Покрыт пупырышками весь Бедняга-апельсин. Он люто замерзает здесь, Да и не он один. Вот персик. Он тепло одет, На нем пушистый ворс, На нем фланелевый жилет, И все же он замерз. А золотистый виноград, Приехав ночью в Ленинград, Увидел утром Летний сад И кинулся к нему. Он видел — статуи стоят. И думал: «Я — в Крыму. Пройдет еще немного дней, Загар покроет их...» Раздетых мраморных людей Он принял за живых. Но скоро бедный южный гость Лежал в опилках, весь дрожа, А холод резал без ножа, Терзал за гроздью гроздь. Но в эту же погоду, На этом же лотке Антоновские яблоки Лежали налегке. Их обнаженной коже Морозец не мешал, И было непохоже, Чтоб кто-нибудь дрожал. И самое большое И крепкое из всех Сказало апельсинам И винограду: «Эх! Укрыть бы вас покрепче От нашинских снегов, Да ведь не напасешься На вас пуховиков. Но вот что я скажу вам, Товарищ Виноград, На юге жил ученый, И у него был сад, Где изучал замашки он Фисташки и айвы, Где, главное, заботился Он о таких, как вы. Чтоб вы росли и зрели Под ветром ледяным, Чтобы суровый север Казался вам родным. Чтоб было вам, как яблокам, Не страшно ничего. Зовут его Мичуриным — Ученого того. Ему поставлен памятник В Москве, мои друзья. В руке он держит яблоко, Такое же, как я». В эту же минуту, Услышав эту речь, У апельсинов будто Скатилась тяжесть с плеч. И сразу встрепенулся И счастлив был, и рад, И сладко улыбнулся Товарищ Виноград.

Холодный, цвета стали, Суровый горизонт — Трамвай идет к заставе, Трамвай идет на фронт. Фанера вместо стекол, Но это ничего, И граждане потоком Вливаются в него. Немолодой рабочий — Он едет на завод, Который дни и ночи Оружие кует. Старушку убаюкал Ритмичный шум колес: Она танкисту-внуку Достала папирос. Беседуя с сестрою И полковым врачом, Дружинницы — их трое — Сидят к плечу плечом. У пояса граната, У пояса наган, Высокий, бородатый — Похоже, партизан, Пришел помыться в баньке, Побыть с семьей своей, Принес сынишке Саньке Немецкий шлем-трофей — И снова в путь-дорогу, В дремучие снега, Выслеживать берлогу Жестокого врага, Огнем своей винтовки Вести фа шистам счет... Мелькают остановки, Трамвай на фронт идет. Везут домохозяйки Нещедрый свой паек, Грудной ребенок — в байке Откинут уголок — Глядит (ему все ново). Гляди, не забывай Крещенья боевого,— На фронт идет трамвай. Дитя! Твоя квартира В обломках. Ты — в бою За обновленье мира, За будущность твою.

Тяжелознойные лучи легли На пышные фруктовые сады, Преобразуя горький сок земли В сладчайшие плоды. От солнца ал, серебрян от луны, Тяжелый персик просится в уста, И груши упоительно бледны Под зонтиком листа. Внимая пенью пчел, глаза закрыв, Под старым деревом лежи и жди: С порывом ветра хлынут спелых слив Лиловые дожди. Чем глубже лето - тем пышнее сад; Клонится до земли живой венец. И царь плодов - кудрявый виноград - Явился наконец.

У первой мухи головокруженье От длительного сна: Она лежала зиму без движенья,- Теперь весна. Я говорю:- Сударыня, о небо, Как вы бледны! Не дать ли вам варенья, или хлеба, Или воды? - Благодарю, мне ничего не надо,- Она в ответ.- Я не больна, я просто очень рада, Что вижу свет. Как тяжко жить зимой на свете сиром, Как тяжко видеть сны, Что мухи белые владеют миром, А мы побеждены. Но вы смеетесь надо мной? Не надо.- А я в ответ! - Я не смеюсь, я просто очень рада, Что вижу свет.

Уж своею Францию Не зову в тоске; Выхожу на станцию В ситцевом платке. Фонари янтарные Режут синеву, Поезда товарные Тянутся в Москву. Тяжкой вереницею, Гружены горой: Южною пшеницею, Северной рудой. А не то, синеющий Раздвигая лес, Ураганом веющий, Пролетит экспресс. Сгиньте, планы дерзкие, На закате дня. Поезда курьерские, Вы не для меня. Торные, окольные Все пути кругом. Ездила довольно я, Похожу пешком. Ярче изумруда Месяца восход. «Гражданка, откуда?» — Спросит пешеход. Путь мой не бесплоден, Цель найду опять. Только трудно родину, Потеряв, сыскать.

Уже заметна воздуха прохлада, И убыль дня, и ночи рост. Уже настало время винограда И время падающих звезд. Глаза не сужены горячим светом, Раскрыты широко, как при луне. И кровь ровней, уже не так, как летом, Переливается во мне. И, важные, текут неторопливо Слова и мысли. И душа строга, Пустынна и просторна, точно нива, Откуда вывезли стога.

Читатель мой, ненадобно бояться, Что я твой книжный шкаф обременю Посмертными томами (штук пятнадцать), Одетыми в тисненую броню. Нет. Издана не пышно, не богато, В простой обложке серо-голубой, То будет книжка малого формата, Чтоб можно было брать ее с собой. Чтобы она у сердца трепетала В кармане делового пиджака, Чтобы ее из сумки извлекала Домохозяйки теплая рука. Чтоб девочка в капроновых оборках Из-за нее бы не пошла на бал, Чтобы студент, забывши про пятерки, Ее во время лекции читал... «Товарищ Инбер,— скажут педагоги,— Невероятно! Вас не разберешь. Вы нарушаете регламент строгий, Вы путаете нашу молодежь». Я знаю — это не педагогично, Но знаю я и то, что сила строк Порою может заменить (частично) Веселый бал и вдумчивый урок. Теченье дня частенько нарушая (Когда сама уйду в небытие),— Не умирай же, книжка небольшая, Живи подольше, детище мое!

Возле полустанка Травы шелестят. Гусеницы танка Мертвые лежат. Черную машину Лютого врага Насмерть сокрушила Русская рука. Смелостью и сметкой Кто тебя сберег, Энская высотка, Малый бугорок? Пламенной любовью Родину любя, Кто своею кровью Защитил тебя? О тебе лишь сводка Скажет между строк, Энская высотка. Малый бугорок. Чуть заметный холмик... Но зато весной О тебе напомнит Аромат лесной. О тебе кузнечик Меж высоких трав Простучит далече, Точно телеграф. Девушка-красотка О тебе споет, Энская высотка, Малый эпизод. Песнями, цветами Век отчизна-мать Все не перестанет Сына поминать.