Все стихи Николая Огарева

Нет, право, эта жизнь скучна, Как небо серое, бесцветна, Тоской сжимает грудь она И желчь вливает неприметно; И как-то смотрится кругом На все сердитей понемногу, И что-то ничему потом Уже не верится — ей-богу!

Зимой люблю я встать поутру рано, Когда еще все тихо, как в ночи, Деревня спит, и снежная поляна Морозом дышит, звездные лучи Горят и гаснут в ранней мгле тумана. Один, при дружном трепете свечи Любимый труд уже свершать готовый — Я бодр и свеж и жажду мысли новой. Передо мной знакомые преданья, Где собран опыт трудный долгих лет И разума пытливые гаданья... Спокойно шлю им утренний привет И в тишине, исполненный вниманья, Я слушаю, ловя летучий след, Биенье жизни от начала века И новый мир творю для человека. Но гонит день туманы ночи сонной, Проснулся гул — подобие волне, Зовет звонок к работе обыденной. И все, что мог создать я в тишине, Развеет дико день неугомонный... И в жизни вновь звучит уныло мне Одно и то же непрерывной цепью, Как ветра шум над бесконечной степью. А ввечеру, всех дел окончив смету, Засядем мы, мой друг, пред камельком: Нам принесут печальную газету, И грустно мы все новости прочтем И ничего по целу белу свету Отрадного ни капли не найдем, И молча мы пожмем друг другу руку, Чтоб выразить любовь, и скорбь, и скуку.

За днями идут дни, идет за годом год - С вопросом на устах, в сомнении печальном Слежу я робко их однообразный ход. И будто где-то я затерян в море дальнем - Все тот же гул, все тот же плеск валов Без смысла, без конца, не видно берегов; Иль будто грежу я во сне без пробужденья, И длинный ряд бесов мятется предо мной: Фигуры дикие, тяжелого томленья И злобы полные, враждуя меж собой, В безвыходной и бесконечной схватке Волнуются, кричат и гибнут в беспорядке. И так за годом год идет, за веком век, И дышит произвол, и гибнет человек.

Я том моих стихотворений Вчера случайно развернул, И, весь исполненный волнений, Я до рассвета не заснул. Вся жизнь моя передо мною Из мертвых грустной чередою Вставала тихо день за днем, С ее сердечной теплотою, С ее сомненьем и тоскою, С ее безумством и стыдом. И я нашел такие строки,— В то время писанные мной, Когда не раз бледнели щеки Под безотрадною слезой: «Прощай! На жизнь, быть может, взглянем Еще с улыбкой мы не раз, И с миром оба да помянем Друг друга мы в последний час». Мне сердце ужасом сковало: Каи все прошло! Как все пропало! Как все так выдохлось давно! И стало ясно мне одно, Что без любви иль горькой пени, Как промелькнувшую волну, Я просто вовсе бедной тени В последний час не помяну.

Луна печально мне в окно Сквозь серых туч едва сияла; Уж было в городе темно, Пустая улица молчала, Как будто вымерли давно Все люди... Церковь лишь стояла В средине площади одна, Столетней жизнию полна. Свеча горела предо мной; Исполнен внутренним страданьем, Без сна сидел я в час ночной, Сидел, томим воспоминаньем, И беспредметною тоской, И безотчетливым желаньем,— И сердце ныло, а слеза Не выступала на глаза. Но вот коснулись до меня Из комнаты соседней звуки: Как вихрь, по клавишам звеня, Тревожно пронеслися руки; Потом аккорды слышал я, И женский голос, полный муки, Любви тоскующей души, Мне зазвучал в ночной тиши, Qual cuor tradesti!¹ Кто же мог Встревожить женщину обманом? Кто душу светлую облек Тоски безвыходной туманом? Любовь проснулась на упрек, И совесть встала великаном, Но слишком поздно он узнал, Какое сердце разорвал. Любовь проходит, и темно Становится в душе безродной; Былое будишь — спит оно, Как вялый труп в земле холодной, И сожаленье нам одно Дано с небес, как дар бесплодный... Но смолкла песнь; они потом Иную песнь поют вдвоем. И в этой песне дышит вновь Души невольной умиленье, И сердца юного любовь, И сердца юного стремленье; Не бурно в жилах бьется кровь, Но только тихое томленье От полноты вздымает грудь, И сладко хочется вздохнуть. Я им внимаю в тишине — Они поют, а сердцу больно; Они поют мне о весне, Как птички в небе — звучно, вольно, И хорошо их слушать мне, А все ж страдаю я невольно; Их песнь светла, в ней вера есть — Мне сердца ран не перечесть. Они счастливы, боже мой! Кто вы, мои певцы,— не знаю, Но в наслажденьем и тоской Я, странник грустный, вам внимаю. Блаженствуйте! я со слезой Вас в тишине благословляю! Любите вечно! жизнь в любви — Блаженный сон, друзья мои. Живите мало. Странно вам? Ромео умер, с ним Джульетта — Шекспир знал жизнь, как бог,— мы снам Роскошно верим в юны лета, Но сухость жизнь наводит нам... Да мимо идет чаша эта, Где сожаленье, и тоска, И грустный холод старика! Блаженны те, что в утре дней В последнем замерли лобзанье, В тени развесистых ветвей, Под вечер майский, при журчанье Бегущих вод,— и соловей Им пел надгробное рыданье, А ворон тронуть их не смел И робко мимо пролетел.

Суровый Дант не презирал сонета... Пушкин¹ Италия! земного мира цвет, Страна надежд великих и преданий, Твоих морей плескание и свет И синий трепет горных очертаний Живут в тиши моих воспоминаний, Подобно снам роскошных юных лет! Италия! я шлю тебе привет В великий день народных ликований! Но в этот день поэта «вечной муки» Готовь умы к концу твоих невзгод, Чтоб вольности услышал твой народ Заветные, торжественные звуки, И пусть славян многоветвистый род Свободные тебе протянет руки.

Мой друг! меня уж несколько ночей Преследует какой-то сон тревожный: Встает пред взором внутренним очей Насмешливо и злобно призрак ложный, И смутно так все в голове моей, Душа болит, едва дышать мне можно, И стынет кровь во мне... Хочу я встать, И головы не в силах приподнять, То Фауст вдруг, бессменною тоской, Желаньем и сомнением убитой, Идет ко мне задумчивой стопой С погубленной, безумной Маргаритой; И Мефистофель тут; на них рукой Он кажет мне с улыбкой ядовитой, Другую руку мне кладет на грудь, Я трепещу и не могу дохнуть¹. Потом я вдруг Манфредом увлечен; Тащит меня, твердя о преступленье, Которому давно напрасно он У бога и чертей просил забвенья... Уж вот на край я бездны приведен, Стремглав мы вниз летим — и нет спасенья... Я замираю, и по телу лед С губительным стремлением идет². Но вдруг стоит принц Гамлет предо мной, Стоит и хохотом смеется диким... Безумный, нерешительный герой Не мог любить, ни мстить, ни быть великим,— И говорит, что точно я такой, С характером таким же бледноликим... И я мечтой в прошедших днях ношусь, И сам себе так гадок становлюсь...³ Насилу сон слетел с тяжелых век!.. Я Байрона и Гете начитался, И мне дался Шекспиров человек — И только!.. В жизни ж я и не сближался С их лицами, да и не сближусь ввек... Но холод долго в теле разливался, И долго я еще не мог вздохнуть И в темные углы не смел взглянуть...

Как пуст мой деревенский дом, Угрюмый и высокий! Какую ночь провел я в нем Бессонно, одинокий! Уж были сумраком давно Окрестности одеты, Луна светила сквозь окно На старые портреты; А я задумчивой стопой Ходил по звонкой зале, Да тень еще моя со мной - Мы двое лишь не спали. Деревья темные в саду Качали все ветвями, Впросонках гуси на пруду Кричали над волнами, И мельница, грозя, крылом Мне издали махала, И церковь белая с крестом, Как призрак, восставала. Я ждал - знакомых мертвецов Не встанут ли вдруг кости, С портретных рам, из тьмы углов Не явятся ли в гости?.. И страшен был пустой мне дом, Где шаг мой раздавался, И робко я внимал кругом, И робко озирался. Тоска и страх сжимали грудь Среди бессонной ночи, И вовсе я не мог сомкнуть Встревоженные очи.

Песнь моя летит с мольбою Тихо в час ночной. В рощу легкою стопою Ты приди, друг мой. При луне шумят уныло Листья в поздний час, И никто, о друг мой милый, Не услышит нас. Слышишь, в роще зазвучали Песни соловья, Звуки их полны печали, Молят за меня. В них понятно все томленье, Вся тоска любви, И наводят умиленье На душу они, Дай же доступ их призванью Ты душе своей И на тайное свиданье Ты приди скорей!

(21 июля) Я знаю, друг, что значит слово мать, Я знаю - в нем есть мир любви чудесный, Я знаю - мать прискорбно потерять И сиротой докончить путь безвестный. Я матери лишился с детских лет, И нет ее в моем воспоминанье, Но сколько раз, забыв земной наш свет, Носился к ней я в пламенном желанье! И знаешь, друг, душе в ее скорбях Есть тайное, святое утешенье Знать, что душа родная в небесах Ее хранит и в горе и в смятенье. И вот, когда вечернею порой Ты взглянешь вдруг на небо голубое - Подумаешь: вот матери родной С любовью тень несется надо мною. И вот, когда толпу людей пустых Вдруг оскорбил в порыве благородном Ты правды чистой голосом свободным,- Тебе не страшны будут козни их: Ведь на тебя из горнего селенья Взирает мать с улыбкой одобренья.

Друг! весело летать мечтою Высоко в небе голубом Над освещенною землею Луны таинственным лучом. С какою бедною душою, С каким уныньем на челе Стоишь безродным сиротою На нашей низменной земле. Здесь все так скучно, скучны люди, Их встрече будто бы не рад; Страшись прижать их к пылкой груди,- Отскочишь с ужасом назад. Но только тихое сиянье Луна по небу разольет, И сна тяжелое дыханье Людей безмолвьем окует: Гуляй по небу голубому И вольной птичкою скорей Несись к пределу неземному. Ты волен стал в мечте своей; Тебя холодным изреченьем Не потревожит злой язык; Ты оградился вдохновеньем, Свою ты душу им проник. О! дай по воле поноситься В надземных ясных сторонах: Там свет знакомый мне светится, Мне все родное в небесах; Прощусь с землей хоть на мгновенье, С туманом скучным и седым, И из-за туч, как из боренья Между небесным и земным, Я полечу в пределы света, И там гармония миров Обворожит весь ум поэта. Там проблеснет любимых снов Давно желанная разгадка. В восторга полный, светлый час Перестает нам быть загадкой - Что было тайного для нас.

Ночь темна. Лови минуты! Но стена тюрьмы крепка, У ворот ее замкнуты Два железные замка. Чуть дрожит вдоль коридора Огонек сторожевой, И звенит о шпору шпорой, Жить скучая, часовой. "Часовой!" - "Что, барин, надо?"- "Притворись, что ты заснул: Мимо б я, да за ограду Тенью быстрою мелькнул! Край родной повидеть нужно Да жену поцеловать, И пойду под шелест дружный В лес зеленый умирать!.."- "Рад помочь! Куда ни шло бы! Божья тварь, чай, тож и я! Пуля, барин, ничего бы, Да боюся батожья! Поседел под шум военный... А сквозь полк как проведут, Только ком окровавленный На тележке увезут!" Шепот смолк... Все тихо снова... Где-то бог подаст приют? То ль схоронят здесь живого? То ль на каторгу ушлют? Будет вечно цепь надета, Да начальство станет бить... Ни ножа! ни пистолета!.. И конца нет сколько жить!

Береза в моем стародавнем саду Зеленые ветви склоняла к пруду. Свежо с переливчатой зыби пруда На старые корни плескала вода. Под веянье листьев, под говор волны Когда-то мне грезились детские сны. С тех пор протянулося множество лет В волнении праздном и счастья и бед, И сад мой заглох, и береза давно Сломилась, свалилась на мокрое дно. И сам я дряхлею в чужой стороне, На отдых холодный пора, знать, и мне, А все не забыл я про детские сны Под веянье листьев, под говор волны.

В прогулке поздней видел я Сквозь окны - в пышной зале Толпу людей и блеск огня И гости пировали. А снег валился, в стеклы бил, И веял ветер смелый, И кровлю темную покрыл Печально саван белый. Сквозь дымных облаков луна, Туманная, смотрела, И все казалося, она Как будто что жалела. И я глядел ей в бледный лик С участием, уныло: Нам так обоим в этот миг На сердце грустно было!

Когда настанет вечер ясный, Люблю на берегу пруда Смотреть, как гаснет день прекрасный И загорается звезда, Как ласточка, неуловимо По лону вод скользя крылом, Несется быстро, быстро мимо — И исчезает... Смутным сном Тогда душа полна бывает — Ей как-то грустно и легко, Воспоминанье увлекает Ее куда-то далеко. Мне грезятся иные годы, Такой же вечер у пруда, И тихо дремлющие воды, И одинокая звезда, И ласточка — и все, что было, Что сладко сердце разбудило И промелькнуло навсегда.

1. Рассвет Мне детство предстает, как в утреннем тумане Долина мирная. Под дымчатый покров, Сливаясь, прячутся среди прохлады Леса зеленые и линии холмов, А утро юное бросает в ликованье Сквозь клубы сизые румяное сиянье. Все образы светлы, и все неуловимы. Знакомого куста тревожно ищет взор, Подслушать хочется, как шепчет лист незримый Студеный ключ ведет знакомый разговор; Но смутно все... Душа безгрешный сон лелеет, Отвсюду свежесть ей благоуханно веет. [1854-1855] 2. Лес На горной крутизне я помню шумный лес, Веками взрощенный в торжественности дикой, И там был темный грот между корней древес, Поросший влажным мхом и свежей повиликой. Его тенистый свод незримо пробивая, Студеный падал ключ лепечущей струей... Ребенком, помнится, здесь летнею порой В безмолвной праздности я сиживал, внимая. Тонули шелесты, и каждый звук иль шум В широком ропоте лесного колыханья, И смутным помыслом объят был детский ум Средь грез таинственных и робкого желанья. [2 мая — 14 октября 1857] 3. Кривая береза У нас в большом лесу глубокий был овраг С зеленым дном из трав, а кверху в свежих силах Рос густолиственно орешник и дубняк, Приют певучих птиц и мух прозрачнокрылых. А через весь овраг, начав с кривых корней, Береза белая, клонясь дугою гибкой, Шептала листьями повиснувших ветвей И гнулась на тот край к земле вершиной зыбкой, О, как же я любил вдоль по ее спине, Цепляяся, всползать до самой середины, И там, качаяся в воздушной вышине, Смотреть на свет и тень в сырую глубь стремнины! [Июль—август 1859] 4. Две любви Я помню барышню в семействе нам родном — То было юное и стройное созданье С весенним голосом, приветливым лицом, Радушно отроку дарившее вниманье. С благоговением я на нее смотрел, Блаженствуя в мечтах стыдливых и спокойных; Но образ мною всем иной тогда владел — То женщина была в поре томлений знойных, Прикосновенье к ней, привет ее И ласка мягкая, и долгое лобзанье Рождали тайный жар в ребяческой крови, На млеющих устах стеснялося дыханье... [Июль—август 1859] 5. Первая дружба Я помню отрока с кудрявой головой, С большими серыми и грустными глазами... Тропой росистою мы шли с горы крутой, В тумане за рекой был город перед нами, И дальний колокол кого-то звал к мольбе; А мы, обнявшися, при утренней деннице, Мы дружбы таинство поведали себе, И чистая слеза блеснула на реснице. Расстались мы детьми... Не знаю, жив ли он... Но дружбы первый миг храню я и доныне В воспоминании — как мой весенний сон, Как песнь сердечную, подобную святыне. [Июль—август 1859] 6. Новый Год То было за полночь на самый Новый год, А я один без сна лежал в моей постели И слушал тишины дыхание и ход... Лучи лампадные в бродячей тьме блестели. В окно виднелся двор; он был и пуст и тих, По снегу белому с небес луна мерцала... И мне пришел на ум мой первый робкий стих, И рифма, как струи падение, звучала. Я сердце посвящал задумчивой тоске, В моем едва былом ловил напев унылый, А мысль какой-то свет искала вдалеке, И звали к подвигам неведомые силы. [1859] 7. Дувр У моря шумного, на склоне белых скал, Где слышны вечных волн таинственные пени, В унылой памяти я тихо вызывал Моих прошедших дней исчезнувшие тени, Из отдаленных мест, из смолкнувших времен Они передо мной, ласкаясь, возникали, И я, забывшися, поник в блаженный сон Про счастье детское и детские печали, О! погодите же, вживитесь в жизнь мою — Давно минувшего приветливые тени!.. Но вы уноситесь... и я один стою И слышу вечных волн тоскующие пени. [Июль—август 1859]

Выпьем, что ли, Ваня, С холоду да с горя, Говорят, что пьяным По колено море. Стар теперь я, Ваня, Борода седая, А судьба все та же — Злая да лихая. Дочь Антона вышла Замуж за другого, Ну! и я женился — Живо да здорово. Деток целых трое, Схоронил старушку, А поправить нечем Скверную избушку. Говорят, мы вольны, Только царь нам дядька,— А оброк все тот же,— Что ни поп, то батька!

Вырос город на болоте, Блеском суетным горя... Пусть то было по охоте Самовластного царя; Но я чту в Петре Великом То, что он — умен и смел - В своеволье самом диком Правду высмотреть умел, И казнил родного сына Оттого, что в нем нашел Он не доблесть гражданина, А тупейший произвол! И я знаю — деспот пьяный, Пьяных слуг своих собрат, Был ума служитель рьяный И великий демократ.

(Памяти Ал. Одоевского)¹ Я вспомнил вас, торжественные звуки, Но применил не к витязю войны, А к людям доблестным, погибшим среди муки, За дело вольное народа и страны; Я вспомнил петлей пять голов казненных И их спокойное умершее чело, И их друзей, на каторге сраженных, Умерших твердо и светло. Мне слышатся торжественные звуки Конца, который грозно трепетал, И жалко мне, что я умру без муки За дело вольное, которого искал.

Под дальним небосклоном Чернеет город мой, Туманный образ словно, Покрыт вечерней мглой, Сырой вздувает ветер Седую пену вод, Рыбак однообразно В ладье моей гребет. Еще раз вспыхнул запад И грустно озарил То место, где оставил Я все, что я любил.

Смеркаться начинает, Уж звезды надо мной,- И вот мы подъезжаем К заставе городской. Дома стоят рядами, Огонь мелькает в них,- И стук от экипажей Несется с мостовых. Вся скука городская Приходит мне на ум, И как гнетет здесь душу Забот вседневных шум. Скорей! насквозь чрез город, Ямщик, скачи же ты: Там - снова бесконечность И вольный мир мечты.

Ох! изба ты моя невысокая... Посижу, погляжу из окна, Только степь-то под снегом широкая, Только степь впереди и видна. Погляжу я вовнутрь: полно ль, пусто ли?.. Спит старуха моя, как в ночи; Сиротинка-внучонок, знать с устали, Под тулупом залег па печи, Взял с собой и кота полосатого... Только я словно жду-то чего,— А чего? Разве гроба дощатого, Да недолго, дождусь и его. Жаль старуху мою одинокую! А внучонок подсядет к окну,— Только степь-то под снегом широкую, Только степь и увидит одну.

Ночь темна, на небе тучи, Белый снег кругом, И разлит мороз трескучий В воздухе ночном. Вдоль по улице широкой Избы мужиков - Ходит сторож одинокой, Слышен скрип шагов. Зябнет сторож; вьюга смело Злится вкруг него, На морозе побелела Борода его. Скучно! радость изменила, Скучно одному; Песнь его звучит уныло Сквозь метель и тьму. Ходит он в ночи безлунной, Бела утра ждет И в края доски чугунной С тайной грустью бьет, И, качаясь, завывает Звонкая доска... Пуще сердце замирает, Тяжелей тоска!

«Дитятко! милость господня с тобою! Что ты не спишь до полночи глухой? Дай я тебя хоть шубенкой прикрою, Весь ты дрожишь, а горячий какой!..» «Мама! гляди-ка — отец-то, ей-богу, С розгой стоит и стучится в окно...» «Полно! отец твой уехал в дорогу. Полно! отец твой нас бросил давно». «Мама! а видишь — вон черная кошка Злыми глазами косится на нас?..» «Полно же ты, моя милая крошка, Кошка издохла — вот месяц как раз». «Мама! а видишь — вон бабушка злая Пальцем грозится тебе из угла...» «Полно же — с нами будь сила святая! Бабушка с год уж у нас умерла». «Мама! гляди-ка — все свечи да свечи, Так вот в глазах и блестит и блестит... «Полно, родимый, какие тут свечи, Сальный огарок последний горит». «Мама!.. темнеет!.. мне душно, мне душно, Мама!» — «Тс!.. спит. А огарок погас... До свету долго, и страшно и скучно!.. Крестная сила, помилуй ты нас!»

Смолкает «Колокол» на время, Пока в России старый слух К свободной правде снова глух, Пока помещичее племя Царю испуганному в лад Стремится все вести назад, И вновь касается окова До человеческого слова. Но вспять бегущая волна Не сгубит дерзостным наплывом Раз насажденные по нивам Свободы юной семена. Смолкает «Колокол» на время, Но быстро тягостное бремя Промчится как ненужный сон И снова наш раздастся звон, И снова с родины далекой Привет услышится широкий, И, может, в наш последний час Еще светло дойдет до нас — Как Русь торжественно и стройно, И непорывисто смела, С сознаньем доблести спокойной Звонит во все колокола.

Тускло месяц дальной Светит сквозь тумана, И лежит печально Снежная поляна. Белые с морозу Вдоль пути рядами Тянутся березы С голыми сучками. Тройка мчится лихо, Колокольчик звонок; Напевает тихо Мой ямщик спросонок. Я в кибитке валкой Еду да тоскую: Скучно мне да жалко Сторону родную.

Прими, товарищ добрый мой, Души мечтающей признанья, С тобой связал я жребий свой, Мои - и радость и страданья. Друг! все мое найдешь здесь ты, И к миру лучшему стремленья, О небе сладкие мечты И на земле - разуверенья.

Из края бедных, битых и забитых Я переехал в край иной - Голодных, рубищем едва покрытых На стуже осени сырой. И то, что помню я, и то, что вижу ныне, Не веет отдыхом недремлющей кручине. Я помню смрад курной избы, Нечистой, крошечной и темной, И жили там мои рабы. Стоял мужик пугливо-томный, Возилась баба у печи И ставила пустые щи, Ребенок в масляной шубенке, Крича, жевал ломоть сухой, Спала свинья близ коровенки, Окружена своей семьей. Стуча в окно порой обычной, На барщину десятский звал, Спине послушной и привычной - Без нужды розгой угрожал. Я помню, как квартальный надзиратель, Порядка русского блюститель и создатель, Допрашивал о чем-то бедняка, И кровь лилась под силой кулака, И человек, весь в жалком беспорядке, Испуганный, дрожал, как в лихорадке. Я годы, годы не забыл, Как этот вид противен был... И после мы - друзей в беседе пылкой - О родине скорбели за бутылкой. И вижу я: у двери кабака, Единого приюта бедняка, Пред мужем пьяным совершенно Полуодетая жена В слезах, бледна, изнурена, Стоит коленопреклоненна И молит, чтобы шел домой, Чтоб ради всей щедроты неба Сберег бы грош последний свой, Голодным детям дал бы хлеба. А мимо их спешит народ, Трещат без умолку коляски, И чувствуешь - водоворот, Кружение бесовской пляски... О ты, который упрекал Мой стих за мрачность настроенья, За байронизм, и порицал Меня с серьезной точки зренья, Поди сюда, серьезный человек, Отнюдь не верующий в бедство И уважающий наш век! Взгляни на лик, состарившийся с детства, На хаос жизни пристально взгляни, И лгать не смей, а прокляни Весь этот род болезненный и злобный И к лучшему нисколько не способный.

Я с юных лет знал тяжкие гоненья, И, истины в душе смиренный жрец, Из рук ее, в залог благословенья, Я получил страдальческий венец. Я отчужден был от моих собратий В глухих стенах безжалостной тюрьмы; Но от молвы и от ее проклятий Уже тогда меня спасали вы. Уже тогда вы, юному страданью Сочувствуя прекрасною душой, Смягчали скорбь и горечь испытанья Таинственно, неведомой рукой. И с той поры всегда, как добрый гений, Носились вы над жизнию моей, И длили жар высоких вдохновений, Вводя меня в семью моих друзей. Благодарю! Вы много мне послали Минут святых в моем пути земном, И вы не раз свевали мне печали, Мой скорбный дух давившие свинцом. Теперь вас нет! Мне не было судьбою Вас знать дано,- а я мечтал не раз, Как хорошо мы братственной толпою Когда-нибудь стеснились бы вкруг вас. Теперь вас нет! Вас ждал удел высокой. Теперь вы там - вы ангел в небесах; И, может быть, из области далекой Вы видите меня в земных краях. Смотрите! Вам душа моя открыта, Теперь печаль живет уныло в ней, По вас она вся трауром покрыта, Грустит, как сын о матери своей. О, вы меня с небес своих призрите, Пошлите мир душе в тяжелый час, И тихо вы меня благословите, Как я теперь благословляю вас.

Опять они, мои мечты О тишине уединенья, Где в сердце столько теплоты И столько грусти и стремленья. О, хороши мои поля, Лежат спокойны и безбрежны... Там протекала жизнь моя, Как вечер ясный, безмятежный... Хорош мой тихий, светлый пруд! В него глядится месяц бледный, И соловьи кругом поют, И робко шепчет куст прибрежный. Хорош мой скромный, белый дом! О! сколько сладостных мгновений, Минут любви я прожил в нем, Минут прекрасных вдохновений. Опять туда манят мечты, Все прочь от этой жизни шумной, От этой пошлой суеты, От этой праздности безумной, Опять душа тоски полна И просит прежнего покоя; Привыкла там любить она, Там гроб отца, там все родное. Опять они, мои мечты О тишине уединенья, Где в сердце столько теплоты И столько грусти и стремленья.

Я сплю иль нет?.. Что это — ночь иль день? Пора ли встать? Иль медленная лень Даст мне понежиться, и члены порасправить, И полусонный мозг на волю грез оставить?.. День без утра иль утро без зари... Опять туман! Куда ни посмотри — Сырое реянье в протяжном колебанье... Все зыбь — как на море. Я, точно наяву, Куда-то вдаль на корабле плыву — С волны и на волну в размеренном качанье. Исчезли берега, в тумане небеса, И только плеск кругом, все только плеск бессвязный, Безостановочный, глухой, однообразный, Да ветер свищет в паруса. Куда плыву? С чего сердечный трепет? Не близки ли знакомые края? И ты не лжешь — надежды тайный лепет? Чу — в воздухе морозная струя! Туман упал под ледяным дыханьем, И ярко блещет день ликующим сияньем. Передо мной лежит и искрится вдали Равнина белая в серебряной пыли; По ней, где кучками, а где поодиночке, Чернеются рассеянные точки — Дома, деревни, города, И люди жмутся как стада. Прощай, плавучий дом с свободным красным флагом!.. На лед прибережный ступил я скользким шагом И, пробирался утоптанной тропой, Я миновал сугроб, метелью нанесенный, И выхожу на путь, санями улощенный... Печален плоский край с замерзшею рекой! Безвестным странником вхожу я в город людный, Прямые улицы, высокие дома... Знакомый мне дворец, знакомая тюрьма, И медный богатырь в посадке многотрудной, Сто лет уже взмощенный на гранит, На медной лошади безмолвие хранит. А люди около мелькают постоянно: Курьеры вскачь спешат, как на пожар, Летит жандарм — архангел царских кар; Чернильный мученик — чиновник бесталанный, Пешком усердствует со связкою бумаг; Идут ряды солдат — сто ног в единый шаг, И всюду суета да грохот барабанный... Лишь редкий гость — брадатый раб, мужик — Сторонится и головой поник, Глядя в унынии на город чужестранный. Бывало, тоже гость, невольный иль незваный, Тоскуя, проклинал я бледный небосклон, Мундиры и гранит, весь новый Вавилон, И мерил с ужасом его тупую силу... Теперь я знаю, он — торопится в могилу. Толпа стоит без шляп,— и в санках проскакал, В шинели до ушей, какой-то генерал — Вид озабоченный, военная посадка, И зыбкость помысла, и робкая оглядка... Знакомым призраком он показался мне, Его, мне помнится, я видел — но во сне. То было в ночь, темно сошедшую в молчанье, Над целою страной, томившейся в страданье, То было в ночь вослед за незабвенным днем, Когда все в трауре, с торжественным пеньём, Огромного венчанного злодея Похоронили, не жалея: В ту ночь, во сне, передо мной стоял В порфире и венце вот этот генерал... Ступай себе пока!.. А мне своя дорога. И я на тройке быстроногой Скачу по скатам и холмам, Да по бревенчатым мостам, То полем безрубежно белым, То бором мрачно поседелым. По глади снежной тройка мчит, Через ухаб, нырнув, летит, Метет и жмется по сугробью, И колокольчик мелкой дробью И замирает и звенит. И гаснет день, и звезды ночи — Небес бесчисленные очи — Сквозь тьму глядят на белый путь.,. Но мне не время отдохнуть. Пусть дни и ночи, свет со тьмою, Бегут, чредуясь меж собою,— Не успокоюсь до конца, С упорством вечного гонца; Пренебрегу, покуда можно, Пока не слег в тиши гробов, Дороги усталью тревожной, Седою усталью годов. И идут дни, и следом идут ночи, Уж холод сдал, и слышу я весну; Посыпал дождь в замену мокрых клочий, И рыхлый снег утратил белизну. Полозья в земь ударились с упором... Седлай коня! И дальше в путь! И в топь и вплавь, по кочкам и Я проберуся как-нибудь! Чернеет почва из-под снегу, Ручьи сбегают в глубь долин, И речка мутная с разбегу Уносит вдаль обломки льдин. Уже поля рядиться стали В зеленый полог озимей, Листом по роще зашептали Побеги свежие ветвей; Уж первый гром затих с раскатом, Облекся вечер мирным златом; При лунном трепете лучей Защелкал первый соловей. О! как баюкает томленьем сладострастья Весенней неги мягкий звук! Но мне не до него! я вырос вон из счастья, Мне нужен толк да сила рук. Мой путь с утра идет дремучим бором... А вот и ночь, и скат береговой, Река — что море — не окинешь взором, И месяц всплыл над синей мглой. Внизу у отмели пологой Стоит бурлак с ладьей убогой. Бурлак, вези! Пора пришла! Ладья скользит, и волны мчатся, И брызги искрами дробятся Под взмахом мощного весла. Плыву, молчу от ожиданья, От нетерпенья и желанья, А тут и волны, и луна, И плеск, и блеск, и тишина... Свежеет воздух, ночь бледнеет, И сумрак трепетный редеет. Заря! заря! Я различить могу Кусты на дальнем берегу. И вижу я: стоит толпа народа, Кричит: «Скорей! сюда! сюда! свобода!» И голос, точно дальний зов, Поет... и песня так знакома! И подхватили с силой грома Ее сто тысяч голосов: «Из-за матушки за Волги, Со широкого раздолья, Поднялась толпой-народом Сила русская, сплошная. Поднялась спокойным строем Да как кликнет громким кличем: Добры молодцы, идите, Добры молодцы, сбирайтесь — С Бела-моря ледяного, Со степного Черноморья, По родной великой Руси, По Украине по казацкой, Отстоим мы нашу землю, Отстоим мы нашу волю, Чтоб земля нам да осталась, Воля вольная сложилась, Барской злобы не пугалась, Властью царской не томилась!..» Ладья причалила, я выпрыгнул на берег..

Как дорожу я прекрасным мгновеньем! Музыкой вдруг наполняется слух, Звуки несутся с каким-то стремленьем, Звуки откуда-то льются вокруг, Сердце за ними стремится тревожно, Хочет за ними куда-то лететь... В эти минуты растаять бы можно, В эти минуты легко умереть.

Ночь темна, ветер в улице дует широкой, Тускло светит фонарь, снег мешает идти. Я устал, а до дому еще так далеко... Дай к столбу прислонюсь, отдохну на пути. Что за домик печально стоит предо мною! Полуночники люди в нем, видно, не спят; Есть огонь, заболтались, знать, поздней порою!.. Вон две свечки на столике дружно горят. А за столиком сидя, старушка гадает... И об чем бы гадать ей на старости дней?..- Возле женщина тихо младенца качает; Видно, мать! Сколько нежности в взоре у ней! И как мил этот ангел, малютка прелестный! Он с улыбкой заснул у нее на руках; Может, сон ему снится веселый, чудесный, Может, любо ему в его детских мечтах. Но старушка встает, на часы заглянула, С удивленьем потом потрясла головой, Вот целуется, крестит и будто вздохнула... И пошла шаг за шагом дрожащей стопой. Свечки гасят, и в доме темно уже стало, И фонарь на столбе догорел и погас... Видно, в путь уж пора, ночь глухая настала. Как на улице страшно в полуночный час! А старушка недолго побудет на свете, И для матери будет седин череда, Развернется младенец в пленительном свете,- Ах, бог весть, я и сам жив ли буду тогда.

И если б мне пришлось прожить еще года До сгорблой старости, венчанной сединою, С восторгом юноши я вспомню и тогда Те дни, где разом все явилось предо мною, О чем мне грезилось в безмолвии труда, В бесцветной тишине унылого изгнанья, К чему душа рвалась в годину испытанья: И степь широкая, и горные хребты — Величья вольного громадные размеры, И дружбы молодой надежды и мечты, Союз незыблемый во имя тайной веры; И лица тихие, спокойные черты Изгнанников иных, тех первенцев свободы, Создавших нашу мысль в младенческие годы. С благоговением взирали мы на них, я Пришельцев с каторги, несокрушимых духом, Их серую шинель — одежду рядовых... С благоговением внимали жадным слухом Рассказам про Сибирь, про узников святых И преданность их жен, про светлые мгновенья Под скорбный звук цепей, под гнетом заточенья. И тот из них, кого я глубоко любил, Тот — муж по твердости и нежный, как ребенок, Чей взор был милосерд и полон кротких сил, Чей стих мне был, как песнь серебряная, В свои объятия меня он заключил, И память мне хранит сердечное лобзанье, Как брата старшего святое завещанье.

Я ехал по полю пустому; И свеж и сыр был воздух, и луна, Скучая, шла по небу голубому, И плоская синелась сторона. В моей душе менялись скорбь и сила, И мысль моя с тобою говорила. Все степь да степь! Нет ни души, ни звука; И еду вдаль я горд и одинок - Моя судьба во мне. Ни скорбь, ни скука Не утомят меня. Всему свой срок. Я правды речь вел строго в дружнем круге - Ушли друзья в младенческом испуге. И он ушел - которого как брата Иль как сестру так нежно я любил! Мне тяжела, как смерть, его утрата; Он духом чист и благороден был, Имел он сердце нежное, как ласка, И дружба с ним мне памятна, как сказка. Ты мне один остался неизменный, Я жду тебя. Мы в жизнь вошли вдвоем; Таков остался наш союз надменный! Опять одни мы в грустный путь пойдем, Об истине глася неутомимо, И пусть мечты и люди идут мимо.

Когда в цепи карет, готовых для движенья, Нашли вы место наконец, И приютились, как мудрец, Меж девственных старух избегнув искушенья, И взвизгнул роковой свисток, И в дальний путь вас пар увлек; Смущен, как человек пред диким приговором, За быстрым поездом следил я долгим взором, Пока он скрылся — и за ним, Помедлив, разлетелся дым; Пустынно две бразды железные лежали, И я пошел домой, исполненный печали... Так вы уехали!.. А длинный разговор Еще звучит в ушах, как дружелюбный спор, Но обоюдные запросы и сомненья Уныло на душе остались без решенья. Что эти сумерки — пророчат ли рассвет? Иль это вечер наш и ночь идет вослед? Что миру — жизнь иль смерть готова? Возникнет ли живое слово? Немое множество откликнется ль на зов? Иль веру сохранит в ношение оков? Как это знать!.. Так сеятель усталый Над пашнею, окончив труд немалый, Безмолвствуя в раздумии стоит И на небо и на землю глядит: Прольется ль свежий дождь над почвой оживленной Или погибнет сев, засухою спаленный? Я знаю — с родины попутный ветр пошел, Заря проснулася над тишиною сел; Как древний Ной — корабль причалил к Арарату, И в море тихое мы пролагаем путь, Как мирный мост, как связь востоку и закату, И плавно хочет Русь все силы развернуть. Я знаю — с берега Британии туманной Живою жилою под морем нить прошла До мира нового... И вот союз желанный! И так и кажется, что расступилась мгла — И наши племена, с победной властью пара, Дорогу проведут вокруг земного шара. Оно торжественно! И воздух свежих сил Так дышит верою в громадность человека... А тут сомнение и веянье могил Невольно чуется при замиранье века. И вижу я иные племена — Тут — за морем... Их жажда — кровь, война, И, хвастая знаменами свободы, Хоть завтра же они скуют народы, Во имя равенства все станет под одно, Во имя братства всем они наложат цепи, Взамен лесов и нив — всё выжженные степи, И просвещение штыками решено — И будет управлять с разбойничьей отвагой, Нахальный генерал бессмысленною шпагой. Чем это кончится? Возьмет ли верх палач И рабства уровень по нас промчится вскачь, Иль мир поднимется из хаоса и муки При свете разума, при ясности науки? Как это знать? Над пашнею стою, Как сеятель, и голову мою Готов сложить без сожаленья; Но что же мой последний миг — Он будет ли тяжелый крик Иль мир спокойного прозренья?.. Вас проводя, так думал я, друг мой, В безмолвии, когда я шел домой,— Но обоюдные запросы и сомненья Уныло на душе остались без решенья.

Я по дороге жизни этой Скачу на черном скакуне, В дали, густою мглой одетой, Друзья, темно, не видно мне. Со мною рядом что за лица? Куда бегут? Зачем со мной? Скучна их пестрая станица, Несносен говор их пустой. В моих руках моя подруга, Одна отрада на пути, Прижалась, полная испуга, К моей трепещущей груди. Куда нас мчит бегун суровый? Где остановит он свой бег? И где приют для нас готовый? Нам в радость будет ли ночлег? Я по дороге жизни этой Скачу на черном скакуне, В дали, густою мглой одетой, Друзья, темно, не видно мне. Когда ж, случится, взор усталый Назад бросаю я порой, Я вижу радости бывалой Страну далеко за собой. Там ясно утро молодое, Там веет свежею весной, Там берег взброшен над рекою И шумен город за рекой. Но ту страну, душе родную, Уже давно оставил я, Там пел я вольность удалую, Там были вместе мы, друзья, Там верил я в удел высокий, Там было мне восьмнадцать лет, Я лишь пускался в путь далекий Теперь былого нет как нет. И по дороге жизни этой Я мчусь на черном скакуне, В дали, густою мглой одетой, Друзья, темно, не видно мне.

Расстались мы - то, может, нужно, То, может, должно было нам,- Уж мы давно не делим дружно Единой жизни пополам. И, может, врознь нам будет можно Еще с годами как-нибудь Устроиться не так тревожно И даже сердцем отдохнуть. Я несть готов твои упреки, Хотя и жгут они, как яд, Конечно, я имел пороки, Конечно, в многом виноват; Но было время - ведь я верил, Ведь я любил, быть счастлив мог, Я будущность широко мерил, Мой мир был полон и глубок! Но замер он среди печали; И кто из нас виновен в том, Какое дело - ты ли, я ли,- Его назад мы не вернем. Еще слезу зовет с ресницы, И холодом сжимает грудь О прошлом мысль, как у гробницы, Где в муках детский век потух. Закрыта книга - наша повесть Прочлась до крайнего листа; Но не смутят укором совесть Тебе отнюдь мои уста. Благодарю за те мгновенья, Когда я верил и любил; Я не дал только б им забвенья, А горечь радостно б забыл. О, я не враг тебе... Дай руку! Прощай! Не дай тебе знать бог Ни пустоты душевной муку, Ни заблуждения тревог... Прощай! на жизнь, быть может, взглянем Еще с улыбкой мы не раз, И с миром оба да помянем Друг друга мы в последний час.

1 18 декабря, вечером Хочу еще письмо писать От делать нечего и скуки И время длинное разлуки Стихом причудливым занять. Я здесь один и словно в пытке: Тоска, и на сердце темно; Сижу на месте, а давно Мне быть хотелось бы в кибитке, Как все живут, и я живу: Все недоволен всем на свете; Зимой скучаю я об лете, А летом зиму я зову; В Москве разладил я с Москвою, В деревне грустно по Москве,- Кататься буду по Неве - И стану рваться в степь душою. Что делать?- так устроен свет! У всех неясное стремленье, Все ищут с жизнью примиренья, И я ищу - да, видно, нет. Порою люди надоели, Там недоволен сам собой; Тоскуешь часто день-деньской И ночь не спится на постеле. Грустить, желать!- к чему желанья? Что надо, то устроит бог, Желал же Фауст - да не мог Объехать с солнцем мирозданья!.. Но все мне на груди твоей Бывает сладко так, Мария. О! есть мгновения святые, Где я далек тоски моей. Есть сладость - сладость поцелуя, Есть в мире счастие - любовь - И в этом жизнь для сердца вновь И веру юную найду я. 2 Попозже Дай расскажу тебе, мой друг, Всю жизнь мою. "Зачем?- ты скажешь,- Ты нового мне не расскажешь, Я знаю все. К тому же вдруг Сказать всю жизнь - как это много!" Да так хочу - что ж делать с тем? Потребность не уймешь ничем,- Итак, послушай, ради бога, Я не могу не говорить, Здесь много так воспоминаний, Здесь осужден былых преданий Я в память много приводить. Здесь был ребенком я. Тогда Я молчалив, как ныне, был, Бродить я по саду любил; Сидеть на берегу пруда, Когда на запад день склонялся, По лону вод, как жар, горел, А я все на воду смотрел, Где тихо поплавок качался,- Смотрел и ждал, когда придет, Крючок обманчивый лаская, Играть им рыбка золотая И быстро с ним ко дну мелькнет.

Мое надгробное Несмотря на все пороки, Несмотря на все грехи, Был я добрым человеком И писал свои стихи. И писал их в духе бунта — Из стремленья люд менять, Находя в стихах отраду, В бунте видя благодать. Никогда переворота Не нашел среди людей, Умираю утомленный Злом общественных скорбей.

На наш союз святой и вольный - Я знаю - с злобою тупой Взирает свет самодовольный, Бродя обычной колеей. Грозой нам веет с небосклона! Уже не раз терпела ты И кару дряхлого закона И кару пошлой клеветы. С улыбкой грустного презренья Мы вступим в долгую борьбу, И твердо вытерпим гоненья, И отстоим свою судьбу. Еще не раз весну мы встретим Под говор дружных нам лесов И жадно в жизни вновь отметим Счастливых несколько часов. И день придет: морские волны Опять привет заплещут нам, И мы умчимся, волей полны, Туда - к свободным берегам.

К подъезду!- Сильно за звонок рванул я - Что, дома?- Быстро я взбежал наверх. Уже ее я не видал лет десять; Как хороша она была тогда! Вхожу. Но в комнате все дышит скукой, И плющ завял, и сторы спущены. Вот у окна, безмолвно за газетой, Сидит какой-то толстый господин. Мы поклонились. Это муж. Как дурен! Широкое и глупое лицо. В углу сидит на креслах длинных кто-то, В подушки утонув. Смотрю - не верю! Она - вот эта тень полуживая? А есть еще прекрасные черты! Она мне тихо машет: "Подойдите! Садитесь! рада я вам, старый друг!" Рука как желтый воск, чуть внятен голос, Взор мутен. Сердце сжалось у меня. "Меня теперь вы, верно, не узнали... Да - я больна; но это все пройдет: Весной поеду непременно в Ниццу". Что отвечать? Нельзя же показать, Что слезы хлынули к глазам от сердца, А слово так и мрет на языке. Муж улыбнулся, что я так неловок. Какую-то я пошлость ей сказал И вышел. Трудно было оставаться - Поехал. Мокрый снег мне бил в лицо, И небо было тускло...

Выпьем, что ли, Ваня, С холода да с горя; Говорят, что пьяным По колено море, У Антона дочь-то Девка молодая: Очи голубые, Славная такая! Да богат он, Ваня: Наотрез откажет; Ведь сгоришь с стыда, брат, Как на дверь укажет. Что я ей за пара? — Скверная избушка... А оброк-то, Ваня, А кормить старушку! Выпьем, что ли, с горя? Эх, брат! да едва ли Бедному за чаркой Позабыть печали!

Огни, и музыка, и бал! Красавиц рок, кружась, сиял. Среди толпы, кавказский воин, Ты мне казался одинок! Твой взгляд был грустен и глубок От тайного движенья неспокоен. Тупой ли долг, любви ль печаль Тебя когда-то гнали вдаль? Или безвыходное горе? Иль жажда молодой мечты — Увидеть горные хребты И посмотреть на юг и сине море? И, возвратясь из тех сторон, Ты, может, мыслью удручен, Что — раб безумия и века — Ты на войне был палачом, И стало жаль тебе потом, Что ни с чего зарезал человека? А впрочем, может быть, что ты — Питомец праздной пустоты — Сидел усталый и бездушный, А я сочувствие к тебе Смешно натягивал в себе — По-прежнему мечтатель простодушный.

Как жадно слушал я признанья Любви глубокой и святой! О, как ты полон упованья! О, как ты бодр еще душой! Ты счастлив, друг мой, дай мне руку... Но, брат, пока ты говорил — Какую тягостную муку Я про себя в душе таил!.. И не скажу, о чем тоскую... Я затворен в себе самом; Я сердца ран не уврачую, С участьем буду незнаком, К чему пишу? И сам не знаю; Но хочется кому-нибудь Сказать, что втайне я страдаю И что тяжел мне жизни путь; Тебе же внутренних движений Оттенки так понятны, друг... Но мне не надо сожалений, Лекарств не требует недуг. Не спрашивай, о чем страданье Души моей и от чего; Но на меня ты, при свиданье, Не говоривши ничего Взгляни печально, и, быть может, Руки пожатье мне поможет.

(Подражание Гейне) Отравляясь никотином, Отравляясь алкоголем, С неизвестным господином Ехал я ричмондским полем. На вершине омнибуса Мы молчали — не по ссоре, А затем, что оба — вкуса Не нашли мы в разговоре. Мы молчали всю дорогу, Все, что в мыслях — было скрыто, И лошадки понемногу Доплелись до Гаммерсмита. Тут мы слезли. Он лукаво Улыбнулся, но без гнева,— И пошел себе направо, Я пошел себе налево.

Когда тревогою бесплодной Моя душа утомлена, И я брожу в тоске холодной, И жизнь мне кажется скучна, И мне случится ненарочно Увидеть, как в беспечном сне Лежит младенец непорочный, Как ангел божий,— легче мне. Гляжу я долго на ребенка: Как хорошо, невинно он Раскинул ножки и ручонки! Какой он грезит светлый сон! Легко улыбка сохранилась На чуть растворенных устах, И тихо мать над ним склонилась С такою нежностью в очах... Мне легче, да! и в умиленье Я так глубоко верю вновь, Что на земле есть наслажденье, Есть чистота и есть любовь.

Дитя мое, тебя увозят вдаль... Куда? Зачем? Что сделалось такое? Зачем еще тяжелую печаль Мне вносит в жизнь безумие людское? Я так был рад, когда родилась ты!.. Чуть брезжил день... И детские черты, И эта ночь, и это рассветанье — Все врезалось в мое воспоминанье. Вот скоро год слежу я за тобой — Как ты растешь, как стала улыбаться, Как ищет слов неясный лепет твой И стала мысль неясно пробиваться... И есть чутье в сердечной глубине: Ручонками ты тянешься ко мне И чувствуешь невольно вдохновенно, Что я тот друг, чья ласка неизменна. И страшно мне: ну! будешь ты больна?.. Не я тебя утешу в час недуга... Ну! ты умрешь?.. Нет! это призрак сна, Безумный бред ненужного испуга... Ты вырастешь!— Но нежный возраст твой, Дитя мое, взлелеется не мной, Не я вдохну тебе, целуя руки, Ни первых слов, ни первых песен звуки. Не я возьмусь при раннем блеске дня Иль в лунный час спокойного мерцанья Тебя учить, безмолвие храня, Глубокому восторгу созерцанья. Не я скажу,— как в книге мысль сама Из букв сложилась в летопись ума, Не я внушу порыв души свободный К святой любви и жертве благородный. И страшно мне: в мой передсмертный час Не явится ко мне твой образ милый; Улыбка уст и ясность детских глаз Мелькнут, как скорбь, по памяти унылой... Но решено: тебя увозят вдаль... Дитя мое, я утаю печаль И детского спокойствия незнанья Не возмущу тревогою страданья.

Благодарю тебя, о провиденье, Благодарю, благодарю тебя, Ты мне дало чудесное мгновенье, Я дожил до чудеснейшего дня. Как я желал его! В душе глубоко Я, как мечту, как сон, его ласкал - Сбылась мечта, и этот миг высокой Я не во сне, я наяву узнал. Любовь и дружба! вы теперь со мною, Теперь вы вместе, вместе у меня - О боже мой, я радостной слезою Благодарю, благодарю тебя. Благодарю! О, с самого рожденья Ты два зерна мне в душу посадил, И вот я два прекрасные растенья Из них, мой боже, свято возрастил. Одно - то дуб с зелеными листами, Высокий, твердый, гордою главой Он съединился дивно с небесами И тень отрадно бросил над землей. Другое - то роскошное явленье, То южных стран душистое дитя, Магнолия - венец всего творенья... О боже мой, благодарю тебя. Любовь и дружба!- вы теперь со мною. Друзья! так обнимите же меня. Вот вам слеза,- пусть этою слезою Вам скажется, что ощущаю я...

Сон был нарушен. Здесь и там Молва бродила по устам, Вспыхала мысль, шепталась речь — Грядущих подвигов предтечь; Но, робко зыблясь, подлый страх Привычно жил еще в сердцах, И надо было жертвы вновь — Разжечь их немощную кровь. Так, цепенея, ратный строй Стоит и не вступает в бой; Но вражий выстрел просвистал — В рядах один из наших пал!.. И гнева трепет боевой Объемлет вдохновенный строй. Вперед, вперед! разрушен страх — И гордый враг падет во прах. Ты эта жертва. За тобой Сомкнется грозно юный строй. Не побоится палачей, Ни тюрьм, ни ссылок, ни смертей, Твой подвиг даром не пропал — Он чары страха разорвал; Иди ж на каторгу бодрей, Ты дело сделал — не жалей! Царь не посмел тебя казнить... Ведь ты из фрачных... Может быть, В среде господ себе отпор Нашел бы смертный приговор... Вот если бы тебя нашли В поддевке, в трудовой пыли — Тебя велел бы он схватить И, как собаку, пристрелить. Он слово «казнь» — не произнес, Но до пощады не дорос. Мозг узок, и душа мелка — Мысль милосердья далека. Но ты пройдешь чрез те места, Где без могилы и креста Недавно брошен свежий труп Бойца, носившего тулуп. Наш старший брат из мужиков, Он первый встал против врагов, И волей царскою был он За волю русскую казнен. Ты тихо голову склони И имя брата помяни. Закован в железы с тяжелою цепью, Идешь ты, изгнанник, в холодную даль, Идешь бесконечною снежною степью, Идешь в рудокопы на труд и печаль. Иди без унынья, иди без роптанья, Твой подвиг прекрасен и святы страданья, И верь неослабно, мой мученик ссыльный, Иной рудокоп не исчез, не потух — Незримый, но слышный, повсюдный, всесильный Народной свободы таинственный дух. Иди ж без унынья, иди без роптанья, Твой подвиг прекрасен и святы страданья. Он роется мыслью, работает словом, Он юношей будит в безмолвье ночей, Пророчит о племени сильном и новом, Хоронит безжалостно ветхих людей. Иди ж без унынья, иди без роптанья, Твой подвиг прекрасен и святы страданья. Он создал тебя и в плену не покинет, Он стражу разгонит и цепь раскует, Он камень от входа темницы отдвинет, На праздник народный тебя призовет. Иди ж без унынья, иди без роптанья, Твой подвиг прекрасен и святы страданья.

Мне было скучно в разговоре Натягивать мой бедный ум, Чтоб толковать о всяком вздоре, Как ни попало, наобум... И я урвался, одинокой, К зеленым рощам и полям, И там бродил в тиши глубокой Печальным преданный мечтам. Мне было грустно - вспоминал я Другие рощи и поля, Где, милый друг, с тобой блуждал я И сладко так любил тебя. О! тяжело забыть душою Любви пленительный привет, И день и ночь с одной тоскою Себе твердить: ее здесь нет; И отвыкать от женской ласки, И ночью тихо не лобзать Полузатворенные глазки, Лобзаньем утра не встречать, Проститься с тем, что было мило, Грустить безмолвно каждый час... О! тяжело... слеза уныло Рукой стирается не раз.

Природа зноем дня утомлена И просит вечера скорей у бога, И вечер встретит с радостью она, Но в этой радости как грусти много! И тот, кому уж жизнь давно скучна, Он просит старости скорей у бога, И смерть ему на радость суждена, Но в этой радости как грусти много! А я и молод, жизнь моя полна, На радость мне любовь дана от бога, И песнь моя на радость мне дана,— Но в этой радости как грусти много!

Мой русский стих, живое слово Святыни сердца моего, Как звуки языка родного, Не тронет сердца твоего. На буквы чуждые взирая С улыбкой ясною,- умей, Их странных форм не понимая, Понять в них мысль любви моей. Их звук пройдет в тиши глубокой, Но я пишу их потому, Что этот голос одинокой - Он нужен чувству моему. И я так рад уединенью: Мне нужно самому себе Сказать в словах, подобных пенью, Как благодарен я тебе - За мягкость ласки бесконечной; За то, что с тихой простотой Почтила ты слезой сердечной, Твоей сочувственной слезой - Мое страданье о народе, Мою любовь к моей стране И к человеческой свободе... За все доверие ко мне, За дружелюбные названья, За чувство светлой тишины, За сердце, полное вниманья И тайной, кроткой глубины. За то, что нет сокрытых терний В любви доверчивой твоей, За то, что мир зари вечерней Блестит над жизнию моей.

Толпа на улице и слушает, как диво, Артистов-побродяг. Звучит кларнет пискливо; Играющий на нем, качая головой, Бьет оземь мерный такт широкою ногой; Треща, визжит труба; тромбон самодовольный Гудит безжалостно и как-то невпопад, И громко все они играют на разлад, Так что становится ушам до смерти больно. Так что ж? Вся наша жизнь проходит точно так! В семье ль, в народах ли - весь люд земного шара, Все это сборище артистов-побродяг Играет на разлад под действием угара... Иные, все почти, уверены, что хор Так слажен хорошо, как будто на подбор, И ловят дикий звук довольными ушами, И удивляются, когда страдают сами. А те немногие, которых тонкий слух Не может вынести напор фальшивой ноты, Болезненно спешат, всё учащая дух, Уйти куда-нибудь от пытки и зевоты, Проклятьем наградя играющих и их Всех капельмейстеров, небесных и земных. Люблю я Моцарта; умел он забавляться, Дурного скрипача и слушать и смеяться; Он даже сочинил чудеснейший квартет, Где все - фальшивый звук и ладу вовсе нет; Над этим, как дитя, он хохотал безмерно, Художник и мудрец! О, Моцарт беспримерный! Скажи мне, где мне взять тот добродушный смех, Который в хаосе встречает ряд утех, Затем, что на сердце - дорогою привольной - Так просто весело и внутренно не больно!

Молю тебя, святое бытие, Дай силу мне отвергнуть искушенья Мирских сует; желание мое Укрыть от бурь порочного волненья И дух омыть волною очищенья. Дай силу мне трепещущей рукой Хоть край поднять немого покрывала, На истину надетого тобой, Чтобы душа, смиряясь, созерцала Величие предвечного начала. Дай силу мне задуть в душе моей Огонь себялюбивого желанья, Любить, как братьев, как себя,- людей, Любить тебя и все твои созданья.- Я буду тверд под ношею страданья.

Я на мосту стоял. Река В ночи недвижно широка Под ледяным своим покровом Светилась пологом свинцовым. Далеко трепетным огнем В тумане фонари мерцали; Высоко в воздухе ночном Дома угрюмые стояли, И редко в тишине звучал По жестким плитам шаг пустынный, Иль стук кареты дребезжал, Спешащей путь покончить длинный. Рождало чувство пустоты Вопрос — подобие мечты, И не могла мне до рассвета Пустая ночь подать ответа.

Еще дуэль! Еще поэт С свинцом в груди сошел с ристанья. Уста сомкнулись, песен нет, Все смолкло... Страшное молчанье! Тут тщетен дружеский привет... Все смолкло — грусть, вражда, страданье, Любовь,— все, чем душа жила... И где душа? куда ушла? Но я тревожить в этот миг Вопроса вечного не стану; Давно я головой поник, Давно пробило в сердце рану Сомненье тяжкое,— и крик В груди таится... Но обману Жить не дает холодный ум, И веры нет, и взор угрюм. И тайный страх берет меня, Когда в стране я вижу дальной, Как очи, полные огня, Закрылись тихо в миг прощальный, Как пал он, голову склоня, И грустно замер стих печальный С улыбкой скорбной на устах, И он лежал, бездушный прах. Бездушней праха перед ним Глупец ничтожный с пистолетом Стоял здоров и невредим, Не содрогаясь пред поэтом, Укором тайным не томим, И, может, рад был, что пред светом Хвалиться станет он подчас, Что верны так рука и глаз. А между тем над мертвецом Сияло небо, и лежала Степь безглагольная кругом, И в отдалении дремала Цепь синих гор — и все в таком Успокоенье пребывало, Как будто б миру жизнь его Не составляла ничего. А жизнь его была пышна, Была роскошных впечатлений, Огня душевного полна, Полна покоя и волнений; Все, все изведала она, Значенье всех ее мгновений Он слухом трепетным внимал И в звонкий стих переливал. Но, века своего герой, Вокруг себя печальным взором Смотрел он часто — и порой Себя и век клеймил укором, И желчный стих, дыша враждой, Звучал нещадным приговором... Любил ли он, или желал, Иль ненавидел — он страдал, Сюда, судьба! ко мне на суд! Зачем всю жизнь одно мученье Поэты тягостно несут? Ко мне на суд — о провиденье! Века в страданиях идут, Или без всякого значенья И провиденье и судьба — Пустые звуки и слова? А как бы он широко мог Блаженствовать! В душе поэта Был счастья светлого залог: И жар сердечного привета, И поэтический восторг, И рай видений, полных света, Любовью полный взгляд на мир, Раздолье жизни, вечный пир... Мой бедный брат! дай руку мне, Оледенелую дай руку И спи в могильной тишине. Ни мой привет, ни сердца муку Ты не услышишь в вечном сне, И слов моих печальных звуку Не разбудить тебя вовек... Ты глух стал, мертвый человек! Развеется среди степей Мой плач надгробный над тобою, И высохнет слеза очей На камне хладном... И порою, Когда сойду я в мир теней, Раздастся плач и надо мною, И будет он безвестен мне... Спи, мой товарищ, в тишине!

(По перечтении Е[вгения] О[негина]) Зачем душа тоски полна, Зачем опять грустить готова, Какое облако волна Печально отразила снова? Мечтаний тяжких грустный рой Поэта глас в душе поэта Воззвал из дремоты немой. Поэт погиб уже для света, Но песнь его еще звучит, Но лира громкими струнами Звенит, еще с тех пор звенит, Как вдохновенными перстами Он всколебал их перед нами. И трепет их в цепи времен Дойдет до позднего потомства, Ему напомнит скорбно он, Как пал поэт от вероломства, И будет страшный приговор Неумолим. Врагов поэта В могилах праведный укор Отыщет в будущие лета, И кости этих мертвецов, Уж подточенные червями, Вздрогнут на дне своих гробов И под согнившими крестами Истлеют, прокляты веками. Но что ж! но что ж! поэта нет! Его ж убийца - он на воле, Красив и горд, во цвете лет, Гуляет весел в сладкой доле. И весь, весь этот черный хор Клеветников большого света, В себе носивший заговор Против спокойствия поэта, Все живы, все,- а мести нет. И с разъяренными очами Им не гналась она вослед, Неся укор за их стопами, Не вгрызлась в совесть их зубами... А тот, чья дерзкая рука Полмир цепями обвивая, И несогбенна и крепка, Как бы железом облитая, Свободой дышащую грудь Не устыдилась своевольно В мундир лакейский затянуть,- Он зло, и низостно, и больно Поэта душу уязвил, Когда коварными устами Ему он милость подарил И замешал между рабами Поэта с вольными мечтами. Из лавр и терния венец Поэту дан в удел судьбою, И пал он жертвой наконец Неумолимою толпою Ему расставленных сетей. Земля, земля! зачем ты губишь Прекрасных из твоих людей! Одну траву растишь и любишь, И вянет злак среди полей; Или, враждуя с небесами Враждой старинною твоей, Ты имя избранных меж нами Гнетешь страдальчества цепями, Пускай теперь слеза моя, И негодуя и тоскуя, Как дар единый от меня Падет на урну гробовую; И если в форме неземной, Перерожденный дух поэта Еще витает над страной Уж им покинутого света - Мою слезу увидит он И незаметными перстами Мне здешней жизни краткий сон Благословит, с его скорбями И благородными мечтами.

И день и ночь, дитя мое, Я занят мысленно тобою; Ищу уныние твое Рассеять любящей рукою. Невольно взгляда твоего Я вспоминаю выраженье И голос слов твоих, его Неуловимое значенье: Я узнавать в тебе привык И каждой мысли след летучий, И каждый затаенный крик Немых скорбей и страсти жгучей О! дай уныние твое Рассеять любящей рукою; Молю тебя, дитя мое, Не мучься ложною тоскою; Святыни сердца своего Не трать в порывах малодушно; Люби меня, люби его, Люби светло и простодушно, Без притязаний, без обид, Без подозрительности ложной, Без жала мелких Немезид, Без яда ревности тревожной. О! жизнь нам тяжело далась Довольно было огорчений, Довольно рушилось у нас Надежд, и чувств, и убеждений... Ты наш союз благослови Любви безоблачным приветом, Наш вечер мирно оживи Неугасимо кротким светом, И пусть остаток наших дней — Союза нашего достоин — В живых лучах любви твоей Пройдет торжественно спокоен! Так смысл торжественный храня, Развалины твердыней Рима В вечернем озаренье дня Еще живут невозмутимо.

Я покидал вас, но без слез — Лета навеяли мне стужу, И тайный взрыв сердечных гроз Уже не просится наружу. А сердце ныло в тишине В час расставанья, час печали, И в сокровенной глубине Немые скорби оседали. Так под корою ледяной Зимою скрытый — осторожно, Никем не слышим — ключ живой Трепещет сжато и тревожно.

Вот год еще прошел, как сновиденье, Исчез, примкнулся к тьме годов; Недавний труп нашел успокоенье Среди истлевших мертвецов. Остался жить среди воспоминаний, С толпой утрат, с толпой скорбей, С толпой возвышенных мечтаний, С толпой обманов меж людей. Всегда в борьбе, всегда против теченья Мы правим нашею ладьей, За годом год в стремительном движенье Бежит обратною волной. Пусть так, пускай мы каждый год с борьбою Против течения плывем. Друзья, начало скрыто за рекою, Начало жизни мы найдем. Пусть много бед останется за нами, Волна обратная пройдет, А на конце пред нашими глазами Завеса с истины спадет.

Тихо в моей комнатке, И кругом все спит, Свечка одинокая Предо мной горит. Посмотрю ль в окошечко - Все темно кругом, Не видать и улицы В сумраке ночном. Звездочки попрятались, На небе темно, Тучами подернулось Черными оно. Ветер воет жалобно Под моим окном, И метель суровая Все стучит по нем. Страшно мне смотреть туда, В сумрачную даль, И ложится на душу Тайная печаль. Тихо в моей комнатке, И кругом все спит, Свечка одинокая Предо мной горит.

Ночь туманная темна, Снег на стогнах тает, Вкруг немая тишина Робость навевает. Не пугай, зловещий мрак! Без того - смущенья Не сгоню с души никак. Ты, что волею своей Жизнь даешь в отраду - Дай же мир душе моей, Если жить уж надо.

Опять я видел вас во сне... Давно объят сердечной ленью — Я и не ждал, чтоб кроткой тенью, Мелькнув, явилися вы мне. Зачем я вызвал образ милый? Зачем с мучительною силой Опять бужу в душе моей Печаль и счастье прошлых дней? Они теперь мне не отрада, Они прошли, мне их не надо... Но слышен, в памяти скользя, Напев замолкший мне невольно; Ему внимая, сердцу больно, А позабыть его нельзя.

О, возвратись, любви прекрасное мгновенье, О, исцели тоскующую грудь, Дай тихо, свято, радостно дохнуть Восторгом чистым неземного упоенья. Минуты чудные живого наслажденья: Влюбленных душ безмолвный разговор, И поцелуй, и неги полный взор, И мира дольнего прекрасное забвенье. Я отвыкал от вас - и тьма на ум ложилась, И сердце сохло в душной пустоте, И замирала жизнь в бесцельной суете, И скука надо мной тяжелая носилась. Теперь опять ко мне, сдружись с моей душою, Знакомый рай святой любви моей, Я выплакал тебя бесцветных дней Несносной, длинною и скучной чередою.

Была чудесная весна! Они на берегу сидели - Река была тиха, ясна, Вставало солнце, птички пели; Тянулся за рекою дол, Спокойно, пышно зеленея; Вблизи шиповник алый цвел, Стояла темных лип аллея. Была чудесная весна! Они на берегу сидели - Во цвете лет была она, Его усы едва чернели. О, если б кто увидел их Тогда, при утренней их встрече, И лица б высмотрел у них Или подслушал бы их речи - Как был бы мил ему язык, Язык любви первоначальной! Он верно б сам, на этот миг, Расцвел на дне души печальной!.. Я в свете встретил их потом: Она была женой другого, Он был женат, и о былом В помине не было ни слова; На лицах виден был покой, Их жизнь текла светло и ровно, Они, встречаясь меж собой, Могли смеяться хладнокровно... А там, по берегу реки, Где цвел тогда шиповник алый, Одни простые рыбаки Ходили к лодке обветшалой И пели песни - и темно Осталось, для людей закрыто, Что было там говорено, И сколько было позабыто.

Она была больна, а я не знал об этом!.. Ужель ни к ней любовь глубокая моя, Ни память прошлого с его потухшим светом — Ничто не вызвало, чтобы рука твоя Мне написала весть о страхе и печали Иль радость, что уже недуги миновали? Ужель в твоем уме одно осталось — злоба? За что? Не знаю я. Но вижу я, что ты Не пощадишь во мне ни даже близость гроба, Последних дней моих последние мечты. Как это тяжело, когда б ты это знала!.. Как глухо мозг болит, от горя мысль устала...

Она никогда его не любила А он ее втайне любил; Но он о любви не выронил слова: В себе ее свято хранил. И в церкви с другим она обвенчалась; По-прежнему вхож он был в дом, И молча в лицо глядел ей украдкой, И долго томился потом. Она умерла. И днем он и ночью Все к ней на могилу ходил; Она никогда его не любила, А он о ней память любил.

Опять знакомый дом, опять знакомый сад И счастья детские воспоминанья! Я отвыкал от них... и снова грустно рад Подслушивать неясный звук преданья! Люблю ли я людей, которых больше нет, Чья жизнь истлела здесь, в тиши досужной? Но в памяти моей давно остыл их след, Как след любви случайной и ненужной! А все же, здесь меня преследует тоска,- Припадок безыменного недуга, Все будто предо мной могильная доска Какого-то отвергнутого друга...

Ты пришло уже, небо туманное, Ты рассыпалось мелким дождем, Ты повеяло холодом, сыростью В опечаленном крае моем. Улетели куда-то все пташечки; Лишь ворона, на голом суку Сидя, жалобно каркает, каркает - И наводит на сердце тоску. Как же сердцу-то грустно и холодно! Как же сжалось, бедняжка, в груди! А ему бы все вдаль, словно ласточке, В теплый край бы хотелось идти... Не бывать тебе, сердце печальное, В этих светлых и теплых краях, Тебя сгубят под серыми тучами И схоронят в холодных снегах.

Как были хороши порой весенней неги - И свежесть мягкая зазеленевших трав, И листьев молодых душистые побеги По ветвям трепетным проснувшихся дубрав, И дня роскошное и теплое сиянье, И ярких красок нежное слиянье! Но сердцу ближе вы, осенние отливы, Когда усталый лес на почву сжатой нивы Свевает с шепотом пожелклые листы, А солнце позднее с пустынной высоты, Унынья светлого исполнено, взирает... Так память мирная безмолвно озаряет И счастье прошлое и прошлые мечты.

День за день — робко — шаг за шаг, Как тени скользкие во мрак Иль как неверные преданья, Теряются воспоминанья, Бледнеют прошлого черты... Всю жизнь мне кажется, что ты — Напрасный мученик движенья, Скиталец в даль без возвращенья, Выходишь из дому, где жил, И кто-то там тебя любил, Ты тоже сам любил кого-то, И ты ль кого, тебя ли кто-то С бездушьем детским оскорбил. Тая любовь, скрывая муку, Пожал ты грустно чью-то руку И вышел медленной стопой... Дверь затворилась за тобой. Ты проходил по длинной зале, Лежал в печальной полумгле Мертвец знакомый на столе, И ты шаги направил дале, В последний раз с немой тоской Ему кивнувши головой. И шел ты длинным коридором, Глядя на выход робким взором, И с длинной лестницы спустясь, Внутри дрожа, рукой тревожной Последней двери ключ надежной Ты повернул в последний раз, И дверь, отхлынув, заперлась. Один стоял ты середь ночи, Светил фонарь надстолбный в очи, И долго тень твоей спины Не отрывалась от стены. Когда ж последние ступени Того заветного крыльца Сошел ты тихо до конца,— Дрожали слабые колени. Вдоль улицы в безлюдный час Ты шел уныло, бесприютно, Глядел назад ежеминутно, Глядел назад, и каждый раз Фонарь бледнел, потом погас, Еще виднелся ночью томной Высокий дом, как призрак темный, И он исчез в далекой мгле, Как гроб в наваленной земле. И новый день с иной страною... Другие люди, новый дом,— Опять любовь и горе в нем, И снова в путь,— и за собою Ты видишь, как, едва горя, Бледнеет пламя фонаря. И что ж осталось от скитанья, Где, повторяясь шаг за шаг, Уходят вспять воспоминанья, Как тени скользкие во мрак? Глухая боль сердечной раны Да жизни сказочные планы...

(Посвящено гр. Р[остопчино]й)¹ Теперь идет существованье С однообразием водны... Но миг случайный, намеканье — И будит вновь воспоминанье Давно утраченные сны. Так звук внезапный, воскрешает Всю песнь забытую — и вот Знакомый голос оживает, Знакомый образ восстает; Из-за туманов ночи мрачной Восходит жизнь прошедших лет, Облечена в полупрозрачный, Полузадумчивый рассвет. Все это только род вступленья, Чтобы сказать, что как-то раз, Тревожа тени из забвенья, Случайно вспомнил я о вас, Воскресло в памяти унылой То время светлое, когда Вы жили барышнею милой В Москве, у Чистого пруда. Мы были в той поре счастливой, Где юность началась едва, И жизнь нова, и сердце живо, И вера в будущность жива. Двором широким проезжая, К крыльцу невольно торопясь, Скакал, бывало, я, мечтая — Увижу ль вас, увижу ль вас! Я помню (годы миновали!), Вы были чудно хороши, Черты лица у вас дышали Всей юной прелестью души. В те дни, когда неугомонно Искало сердце жарких слов, Вы мне вручили благосклонно Тетрадь заветную стихов. Не помню — слог стихотворений Хорош ли, не хорош ли был, Но их свободы гордый гений Своим наитьем освятил. С порывом страстного участья Вы пели вольность и слезой Почтили жертвы самовластья, Их прах казненный, но святой. Листы тетради той заветной Я перечитывал не раз, И снился мне ваш лик приветный, И блеск, и живость черных глаз. Промчалась, полная невзгоды, От вас далеко жизнь моя; Ваш милый образ в эти годы Как бы в тумане помнил я. И как-то случай свел нас снова В поре печальной зрелых лет — Уже хотел я молвить слово, Сказать вам дружеский привет; Но вы какому-то французу Свободу поносили вслух И русскую хвалили музу За подлый склад, за рабский дух, Меня тогда вы не узнали, И я был рад: я увидал, Как низко вы душою пали, И вас глубоко презирал. Скажите — в этот вечер скучный, Когда вернулись вы домой, Ужель могли вы равнодушно На ложе сна найти покой? В тиши угрюмой ночь глухая, Тоску и ужас навевая, Вам не шептала ли укор, Что вы отступница святыни, Что вы с корыстию рабыни Свой голос продали за вздор?.. Мне жалко вас. С иною дамой Я расквитался б эпиграммой,— Но перед вами смех молчит, И грозно речь моя звучит: Покайтесь грешными устами, Покайтесь искренно, тепло, Покайтесь с горькими слезами, Покуда время не ушло! Просите доблестно прощенья В измене ветреной своей — У молодого поколенья, У всех порядочных людей. Давно расстроенную лиру Наладьте вновь на чистый строй; Покайтесь,— вам, быть может, миру Сказать удастся стих иной,— Не тот напыщенный, жеманный, Где дышит холод, веет тьма, Где все для сердца чужестранно И нестерпимо для ума; Но тот, который, слух лаская, Звучал вам в трепетной тиши В те дни, когда вы, расцветая, Так были чудно хороши. Не бойтесь снять с себя личину И обвинить себя самих: Христос Марию Магдалину Поставил выше всех святых! И нет стыда просить прощенья, И сердцу сладостно прощать... И даже я на примиренье Готов по правде вам сказать — И слов моих тем не ослаблю: Я б и Клейнмихелю простил, Когда б он девственную саблю За бескорыстность обнажил.

Отец! вот несколько уж дней Воспоминанье все рисует Твои черты душе моей, И по тебе она тоскует. Все помню: как ты здесь сидел, С каким, бывало, наслажденьем На дом, на сад, на пруд глядел, Какую к ним любовь имел, Про них твердил нам с умиленьем, "Все это,- ты тогда мечтал,- Оставлю сыну в достоянье... " Но равнодушно я внимал, И не туда несло желанье, Я виноват перед тобой: Я с стариком скучал, бывало, Подчас роптал на жребий свой... Прости меня! На ропот мой Набрось забвенья покрывало. Скажи, отец, где ты теперь? Не правда ль, ты воскрес душою? Не правда ль, гробовая дверь Не все замкнула за собою? Скажи, ты чувствуешь, что я Здесь на земле грущу, тоскую, Все помню, все люблю тебя, Что падала слеза моя Не раз на урну гробовую? О! если все то знаешь ты - То будь и там мой добрый гений, Храни меня средь суеты, Храни для чистых вдохновений - Молись!.. Но, может, в той стране Ты сам, раскаяньем гонимый, Страдаешь. О, скажи же мне - Я б стал молиться в тишине, Чтоб бог дал мир душе томимой. Но нет! Ты все же лучше стал, Чем я среди греха и тленья, Ведь ты в раскаянье страдал И смыл все пятна заблужденья;- Так ты молись за жребий мой, А я святыни не нарушу Моею грешною мольбой... Молись, отец, и успокой Мою тоскующую душу.

Ну, прощай же, брат! я поеду в даль, Не сидится на месте, ей-богу! Ведь не то чтоб мне было вас не жаль, Да уж так — собрался я в дорогу. И не то чтоб здесь было худо мне, Нет! мне все как-то близко, знакомо, Ну, и дом, и сад, и привык к стране: Хорошо, знаешь,— нравится дома. И такое есть, о чем вспомнить мне Тяжело, а забыть невозможно; Да не все ж твердить о вчерашнем дне — Неразумно, а может, и ложно! И вот видишь, брат, так и тянет в путь, Погулять надо мне на просторе, Широко пожить, на людей взглянуть, Да послушать гульливое море. Много светлых стран, много чудных встреч, Много сладких слов, много песен... Не хочу жалеть! Не хочу беречь! Ну, прощай! Мир авось ли не тесен.

Друг детства, юности и старческих годов, Ты умер вдалеке, уныло, на чужбине! Не я тебе сказал последних, верных слов, Не я пожал руки в безвыходной кручине. Да! Сердце замерло!.. Быть может даже, нам Иначе кончить бы почти что невозможно,— Так многое прошло по тощим суетам... Успех был невелик, а жизнь прошла тревожно. Но я не сетую за строгие дела, Мне только силы жаль, где не достигли цели, Иначе бы борьба победою была И мы бы преданно надолго уцелели.

В святой тиши воспоминаний Храню я бережно года Горячих первых упований, Начальной жажды дел и знаний, Попыток первого труда. Мы были отроки. В то время Шло стройной поступью бойцов — Могучих деятелей племя И сеяло благое семя На почву юную умов. Везде шепталися. Тетради Ходили в списках по рукам; Мы, дети, с робостью во взгляде, Звучащий стих свободы ради, Таясь, твердили по ночам. Бунт, вспыхнув, замер. Казнь проснулась. Вот пять повешенных людей... В нас молча сердце содрогнулось, Но мысль живая встрепенулась, И путь означен жизни всей. Рылеев мне был первым светом... Отец! по духу мне родной — Твое названье в мире этом Мне стало доблестным заветом И путеводною звездой. Мы стих твой вырвем из забвенья, И в первый русский вольный день, В виду младого поколенья, Восстановим для поклоненья Твою страдальческую тень. Взойдет гроза на небосклоне, И волны на берег с утра Нахлынут с бешенством погони, И слягут бронзовые кони И Николая и Петра. Но образ смерти благородный Не смоет грозная вода, И будет подвиг твой свободный Святыней в памяти народной На все грядущие года.

В вечернем сумраке долина Синела тихо за ручьем, И запах розы и ясмина Благоухал в саду твоем; В кустах прибережных влюбленно Перекликались соловьи. Я близ тебя стоял смущенный, Томимый трепетом любви. Уста от полноты дыханья Остались немы и робки, А сердце жаждало признанья, Рука - пожатия руки. Пусть этот сон мне жизнь сменила Тревогой шумной пестроты; Но память верно сохранила И образ тихой красоты, И сад, и вечер, и свиданье, И негу смутную в крови, И сердца жар и замиранье - Всю эту музыку любви.

"Ты откуда, туча, туча, Пролетаешь над горой? Не встречался ли могучий Воин где-нибудь с тобой? Свеж, как утро молодое, Прям, как тополь средь полей, Смел, как лев в отваге боя, Конь его тебя быстрей Пролетает средь степей?" Туча мрачно отвечала: "Нет, его я не видала". Плачет дева над рекой: "Ах!- ему я говорила,- Не ходи, мой милый, в бой, Не бросай своей ты милой. Иль милей тебе война Тайных в полночи свиданий, С девой сладостного сна, С девой пламенных лобзаний? Но коня он оседлал И на битву ускакал". "Ты отколь летишь, орлица? Не видала ли порой, В блеске утренней денницы Скачет воин молодой? Гордо смотрит под чалмою, Нет усов его черней, Брови высятся дугою, И еще твоих очей Очи воина ярчей?" И орлица отвечала: "Нет, его я не видала". Плачет дева над рекой: "Ах,- ему я говорила,- Не ходи, мой милый, в бой, Не бросай своей ты милой, И, когда взойдет луна, Сон мы стражи околдуем, Ты придешь на ложе сна, Ты придешь за поцелуем, Но коня он оседлал И на битву ускакал". "Ты отколь в пути летучем, Буря, мчишься надо мной? Буря! с витязем могучим Не встречалась ли порой? Пылко сердце молодое, Нет любви его жарчей, Он спешит на праздник боя, Конь его тебя быстрей Пролетает средь степей". Буря с свистом отвечала: "В поле мертвого видала". Плачет дева над рекой: "Ах!- ему я говорила,- Не ходи, мой милый, в бой, Не бросай своей ты милой. Унесла его война! Не дождусь его лобзанья! Так умчи ж меня, волна, К другу, к другу на свиданье". И над трупом злобный вал Белой пеной заплескал.

(Подражание Лермонтову)¹ Спи, потомок благородья, Баюшки-баю, Я, дитя простонародья, Песенку спою. Мать на бале. Пляшет стройно — Барыня она... Ты же спи себе спокойно — Я с тобой одна. Наш народ хотел бы воли, Воли да с землей, Но не даст хорошей доли Царский наш разбой. И отец твой, русский барин, Знает роль свою, Он хоть ловок, но бездарен, Баюшки-баю! Он учен всему на свете, Вышло — ничего. У него одно в предмете — Денежки его. Но и с ними он не сладит, Разорит семью, Праздной жизнью все изгадит, Баюшки-баю! Он в полку служил на диво И солдат бивал, В Отделенье третьем живо Вышел генерал. А потом был губернатор, Грабил всех гуртом, Его русский император Наградил крестом. Но не верь ты в штуку эту — Все не впрок пойдет... Ты с сумой пойдешь по свету, Няня, знай, помрет, А ты будь слугой народа, Помни цель свою — Чтоб была ему свобода, Баюшки-баю!

По краям дороги В тишине глубокой Темные деревья Поднялись высоко; С неба светят звезды Мирно сверх тумана... Сердце? Сердце просит Нового обмана. В памяти тревожной Все былые встречи, Ласковые лицы, Ласковые речи; Но они подобны Призракам могилы, Не вернут былого Никакие силы. О! Когда б пришлося По дороге темной Снова для ночлега Встретить домик скромный И в объятьях жарких Пробудиться рано... Сердце?.. Сердце просит Нового обмана.

Полуднем жарким ухожу я На отдых праздный в темный лес И там ложусь, и все гляжу я Между вершин на даль небес. И бесконечно тонут взоры В их отдаленье голубом; А лес шумит себе кругом, И в нем ведутся разговоры: Щебечет птица, жук жужжит, И лист засохший шелестит, На хворост падая случайно,— И звуки все так полны тайной... В то время странным чувством мне Всю душу сладостно объемлет; Теряясь в синей вышине, Она лесному гулу внемлет И в забытьи каком-то дремлет.

Печально я смотрю на дружние портреты — Черты знакомые и полные тоски! Такие ль были мы, друзья, в былые лета, Когда, еще унынья далеки, Мы бодро верили в надежде благородной, Что близок новый мир, широкий и свободный? И вот теперь рассеялися мы... Иные в гроб сошли, окончив подвиг трудный Жить в этом мире хаоса и тьмы. Мы проводили их. В пустыне многолюдной Не многие осталися в живых; Они должны свершить остаток дней своих, Томясь в труде безвестном и бесплодном, В уединении бесцветном в холодном.

Когда сижу я ночью одиноко И образы святые в тишине Так из души я вывожу глубоко, И звонкий стих звучит чудесно мне,— Я счастлив! мне уж никого не надо. Весь мир во мне! Создание души Самой душе есть лучшая отрада, И так его лелею я в тиши... И вижу я тогда, как дерзновенно, Исполнен мыслью, дивный Прометей Унес с небес богов огонь священный И в тишине творит своих людей...

Россия тягостно молчала, Как изумленное дитя, Когда, неистово гнетя, Одна рука ее сжимала; Но тот, который что есть сил Ребенка мощного давил,- Он с тупоумием капрала Не знал, что перед ним лежало, И мысль его не поняла, Какая есть в ребенке сила: Рука ее не задушила - Сама с натуги замерла. В годину мрака и печали, Как люди русские молчали, Глас вопиющего в пустыне Один раздался на чужбине; Звучал на почве не родной - Не ради прихоти пустой, Не потому, что из боязни Он укрывался бы от казни; А потому, что здесь язык К свободномыслию привык - И не касалася окова До человеческого слова. Привета с родины далекой Дождался голос одинокой, Теперь юней, сильнее он... Звучит, раскачиваясь, звон, И он гудеть не перестанет, Пока - спугнув ночные сны - Из колыбельной тишины Россия бодро не воспрянет И крепко на ноги не станет, И, непорывисто смела, Начнет торжественно и стройно, С сознаньем доблести спокойной, Звонить во все колокола.

Проклясть бы мог свою судьбу, Кто весь свой век, как жалкий нищий, Вел бесконечную борьбу Из-за куска вседневной пищи; Кто в ветхом рубище встречал Зимы суровые морозы, Кто в отупеньи забывал Пролить над милым прахом слезы. Не слушал томно при луне Ни шум ручья, ни звук свирели, А ждал в печальной тишине Пустого дня под свист метели; Кто ликований и пиров Не знал на жизненном просторе, Не ведал сладкой грусти снов, А знал одно сухое горе. Но много сносит человек Средь жажды жить неутолимой, И как бы жалок ни был век - Страшит конец неотразимый!..

Прочь, коршун! больно! Подлый раб, Палач Зевеса!.. О, когда б Мне эти цепи не мешали, Как беспощадно б руки сжали Тебя за горло! Но без сил, К скале прикованный, без воли, Я грудь мою тебе открыл, И каждый миг кричу от боли, И замираю каждый миг... На мой безумно жалкий крик Проснулся отголосок дальний, И ветер жалобно завыл И прочь рванулся что есть сил, И закачался лес печальный; Испуга барс не превозмог — Сверкая желтыми глазами, Он в чащу кинулся прыжками; Туман седой на горы лег, И море дальнее, о скалы Дробяся, глухо застонало... Один спокоен царь небес — Ничем не тронулся Зевес! Завистник! Он забыть не может, Что я творец, что он моих Созданий ввек не уничтожит; Что я с небес его для них Унес огонь неугасимый... Ну что же, бог неумолимый, Ну, мучь меня! Еще ко мне Пошли хоть двадцать птиц голодных, Неутомимых, безотходных, Чтоб рвали сердце мне оне — А все ж людей я создал!— Твердый, Смеясь над злобою твоей, Смотрю я, непокорный, гордый, На красоту моих людей. О! хорошо их сотворил я, Во всем подобными себе: Огонь небесный в них вселил я С враждою вечною к тебе, С гордыней вольною Титана И непокорностью судьбе. Рви, коршун, глубже в сердце рану — Она Зевесу лишь позор! Мой крик пронзительный — укор Родит в душах моих созданий; За дар томительный страданий Дойдут проклятья до небес — К тебе, завистливый Зевес! А я, на вечное мученье Тобой прикованный к скале, Найду повсюду сожаленье, Найду любовь по всей земле, И в людях, гордый сам собою, Я наругаюсь над тобою.

Проходит день, и ночь проходит, Ни сна, ни грез. в ночи немой, И утро новый день приводит - Такой же скучный и пустой. И то же небо с облаками, Бесцветное - как жизни путь, Где упований нет пред нами, Былое не волнует грудь, И люди те ж - смешные люди! Их встрече будешь ты не рад, Не прижимай их к пылкой груди, Отскочишь с ужасом назад. Ты глас любви подашь собрату, Ответа нет на голос твой, И сердце каждый раз утрату С слезой в дневник запишет свой. Так полный жиэнию цветок И горд и пышен средь полей, Но дунул ветер, и листок Упал на землю - и на ней, Что день - то новою грозою Лишен листка увялый цвет, И обнаженной головою Считает, скольких листьев нет.

Прощай, прощай, моя Россия! Еще недолго - и уж я Перелечу в страны чужие, В иные, светлые края. Благодарю за день рожденья, За ширь степей и за зиму, За сердцу сладкие мгновенья, За горький опыт, за тюрьму, За благородные желанья, За равнодушие людей, За грусть души, за жажду знанья, И за любовь, и за друзей,- За все блаженство, все страданья; Я все люблю, все святы мне Твои, мой край, воспоминанья В далекой будут стороне. И о тебе не раз вздохну я, Вернусь - и с теплою слезой На небо серое взгляну я, На степь под снежной пеленой...

Когда идет по стогнам града, Полустыдясь, полушутя, Красавица — почти дитя — С святой безоблачностью взгляда,— На свежесть уст, на блеск лица, На образ девственный и стройный Гляжу с любовию отца, Благоговейно и спокойно. Когда ж случится увидать Черты поблеклые вдовицы, Полупониклые ресницы И взор, где крадется, как тать, Сквозь усталь жизни, жар томлений, Неутомимых вожделений,— Мутятся помыслы мои, Глава горит, и сердце бьется, И страсть несытая в крови, Огнем и холодом мятется.

Есть много горестных минут! Томится ум, и сердцу больно, Недоумения растут, И грудь стесняется невольно. В душе вопросов длинный ряд, Все тайна - нету разрешенья, С людьми, с самим собой разлад, И душат горькие сомненья. Но все ж на дне души больной Есть вера с силою могучей... Так солнце бурною порой Спокойно светит из-за тучи.

(Из Гейне) Прекрасная рыбачка, Причаль свою ладью, Приди и сядь со мною, Дай руку мне свою. Не бойся и головкой Склонись на сердце мне. Ты ж на море беспечно Вверяешься волне. Что море - мое сердце, То тихо, то кипит, И светлых в нем немало Жемчужинок лежит.

С моей измученной душою Слился какой-то злобы яд, И непрерывной чередою В ней с своенравием кипят Тоска и желчь негодованья, В ней дух смирения истлел И ангел божий отлетел От недостойного созданья. Где ж вера в будущий удел, В мое святое назначенье - Свершить чредою смелых дел Народов бедных искупленье? Где мир любви, в котором я Пил чашу наслаждений рая, В котором жизнь была моя, Как утро радостного мая? О нет! еще в душе моей И вера и любовь святая Таятся, ввек не угасая, Как звезды в сумраке ночей. Но в ней тоска негодованья, Но дух смиренья в ней истлел, Но ангел божий отлетел От недостойного созданья.

С полуночи ветер холодный подул, И лист пожелтелый на землю свалился И с ропотом грустно по ней пропорхнул, От ветки родной далеко укатился. С родимой сторонки уносит меня Безвестной судьбы приговор неизменный, И грустно, что край оставляю тот я, Где жил и любил я в тиши отдаленной.

Молчат. Топор блеснул с размаха, И отскочила голова. Все поле охнуло. Другая Катится вслед за ней, мигая. Пушкин, «Полтава»¹ На утесе на твердом сижу я и слушаю: Море темное плещет, колышется; И хорош его шум и безрадостен, Не наводит на помыслы светлые. Погляжу я на берег на западный — И тоска берет, отвращение; Погляжу я на дальний на восток — Сердце бьется со страхом и трепетом. Голова так и клонится на руки, И я слушаю, слушаю волны — да думаю, А что думаю — говорится вслух, Не то оно песня, не то сказание. Погляжу я на берег на западный,— Вот что были там, что случилося. Мерзлым утром рано-ранехонько Выступали полки, шли по улице; Громко конница шла, стуча копытами, Мерно пехота шла, раз в раз, не сбиваяся; Гул тяжелый несся от поступи. Барабаны трещали без умолку, Впереди несли знамя военное, А на знамени орел сидит, А орел — птица кровожадная! И пришли полки, стали на площадь, Середь улицы плаха воздвигнута. За полками народу тьма-тьмущая; Все на плаху глядят и безмолвствуют, Тишина была страшная, гробовая. Вот на площадь ввели двух колодников, Что задумали подорвать кесаря; Не хотели они орла кровожадного Али ястреба, падалью сытого. Вот ввели их, двух колодников, А ввели их со солдатами, А солдаты со саблями с обнаженными,— Для двух скованных сила грозная! И пришли они, два колодника, По морозцу пришли босоногие; Два попа им лгали милость божию. И пришли они, два колодника, А затылки у них острижены, Топору чтоб помехи не было. И надели на них, на колодников, Покрывало черное на каждого: За отцеубийство казнить их велено. Да отец-то где ж, вы скажите мне? Разве тот отец, кто казнить велит, Кто казнить велит, а не миловать? Ах, лжецы вы, лжецы окаянные! Погляжу на вас да послушаю,— Так с отчаянья индо смех берет. И пошли на плаху колодники, Шли спокойно они и безропотно, Перед смертью только воскликнули: «Эх! да здравствует наша родина И другая страна, столь любимая, Где теперь мы слагаем головы, А в любви к ней не раскаялись!» И попадали обе головы. И палач склал обе головы в мешок, А безглавые тела повалил на телегу, Повезли спозаранку к ночлегу. И безмолвный народ по домам пошел, Кто понурясь пошел с горькой горестью, А иной был рад, что Бог милость дал Увидать на веку дело редкое. Постояли полки,— делать нечего, И пошли опять стройной выстройкой, Только гул стонал от их поступи. Впереди несли знамя военное, А на знамени орел сидит, А орел — птица кровожадная! Кровожадная она и не новая: В стары годы ее на знамени Гордо-лютые носили римляне. И у них был Брут, убил кесаря, И была ему слава великая. Да не впрок пошло убиение,— Сам народ был раб, по душе был раб, И пошли все кесари да кесари; Много крови лилось человеческой... Сказка старая, невеселая! Погляжу я на дальний на восток: Там мое племя живет, племя доброе. Кесарь хочет ему сам свободу дать, Хочет сам, да побаивается. Если кесарь сам нам свободу даст, Он не кесарь — новый дух святой! Ну! да как же кесарю нам свободу дать? У него все ж орел на знамени: Дух святой являлся в виде голубя,— А орел — птица кровожадная! Верить хочется и не верится, С думы сердце в груди надрывается, И все жаль мне их — этих двух людей, Что сложили свои головы Так спокойно и так доблестно, Перед смертью только воскликнули: «Эх! да здравствует наша родина И другая страна, столь любимая, Где теперь мы слагаем головы, А в любви к ней не раскаялись!» Моя песня — не просто сказание. Моя песня — надгробное рыдание По людям, убиенным за родину, За любовь к воле человеческой, По мученикам, по праведным, Святой вольности угодникам. Моя песня — не просто сказание, Моя песня — надгробное рыдание: Из груди она с болью вырвалась, От глубокой тоски сказалася... Ты лети ж, моя песня скорбная, Через море, море шумное, Долетай до людских ушей, Пусть их слушают хотя-нехотя. Кто в душе грешон — тот пусть бесится, До него мне и дела нет; А прямая душа — пусть прочувствует, Горькой думою призадумается. А не тронешь из них ни единого,— Лучше ж, песня ты моя скорбная, Потони ты в плеске волн морских, Без следа развейся по ветру.

Свисти ты, о ветер, с бессонною силой Во всю одинокую ночь, Тоску твоей песни пустынно-унылой Еще я берусь превозмочь. Я стану мечтать величаво и стройно Про будущность нашей страны,- В доверчивой мысли светло и спокойно, Мне делом покажутся сны. Я вспомню о прошлом, о жизни сердечной, Таинственном шепоте дев, И детской дремотой забудусь беспечно Под твой похоронный напев.

Когда я был отроком тихим и нежным, Когда я был юношей страстно-мятежным, И в возрасте зрелом, со старостью смежном,- Всю жизнь мне все снова, и снова, и снова Звучало одно неизменное слово: Свобода! Свобода! Измученный рабством и духом унылый Покинул я край мой родимый и милый, Чтоб было мне можно, насколько есть силы, С чужбины до самого края родного Взывать громогласно заветное слово: Свобода! Свобода! И вот на чужбине, в тиши полунощной, Мне издали голос послышался мощный... Сквозь вьюгу сырую, сквозь мрак беспомощный, Сквозь все завывания ветра ночного Мне слышится с родины юное слово: Свобода! Свобода! И сердце, так дружное с горьким сомненьем, Как птица из клетки, простясь с заточеньем, Взыграло впервые отрадным биеньем, И как-то торжественно, весело, ново Звучит теперь с детства знакомое слово: Свобода! Свобода! И все-то мне грезится - снег и равнина, Знакомое вижу лицо селянина, Лицо бородатое, мощь исполина, И он говорит мне, снимая оковы, Мое неизменное, вечное слово: Свобода! Свобода! Но если б грозила беда и невзгода, И рук для борьбы захотела свобода,- Сейчас полечу на защиту народа, И если паду я средь битвы суровой, Скажу, умирая, могучее слово: Свобода! Свобода! А если б пришлось умереть на чужбине, Умру я с надеждой и верою ныне; Но в миг передсмертный - в спокойной кручине Не дай мне остынуть без звука святого, Товарищ! шепни мне последнее слово: Свобода! Свобода!

(Ответ писавшему «Братское слово», «Колокол», No. 171) Мой друг, твой голос молодой Отводит душу, сердце греет, И призрак пал передо мной, И дух уныния слабеет. А есть с чего сойти с ума Или утратить силу веры — Так зверств и подлостей чума Россией властвует без меры. И вот пришло на память мне — Как в старину, никем не знаем, Бывал, спасаясь в тишине, Отшельник адом искушаем: Из тьмы углов, из черной мглы, Из-за полуночной завесы — И отвратительны и злы — Его смущать являлись бесы, А он крепился и мужал, И призрак верой побеждал. Мой друг, твой голос молодой Отводит душу, сердце греет, И призрак пал передо мной, И дух уныния слабеет. И верю, верю я в исход И в паше светлое спасенье, В эемлевладеющий народ И в молодое поколенье. И верю я — невдалеке Грядет, грядет иная доля,— И крепко держится в руке Одна хоругвь — «Земля и Воля».

Есть в жизни смутные, тяжелые мгновенья, Когда душа полна тревожных дум, И ноша трудная томящего сомненья Свинцом ложится на печальный ум; И будущность несется тучей издалека, Мрачна, страшна, без меры, без конца, Прошедшее встает со взорами упрека, Как пред убийцей призрак мертвеца. Откуда вы, минуты скорбных ощущений, Пришельцы злобные, зачем с душой Дружите вы ряды мучительных видений С их изнурительной тоской? Но я не дам вам грозной власти над собою, И бледное отчаянья чело Я твердо отгоню бестрепетной рукою - Мне веру провидение дало; И малодушия ничтожные страданья Падут пред верой сердца моего, Священные в душе хранятся упованья, И этот клад - я сберегу его.

Среди могил я в час ночной Брожу один с моей тоской, С вопросом тайным на устах О том, что дух, о том, что прах, О том, что жизнь и здесь и там, О всем, что так безвестно нам. Но безответен предо мной Крестов надгробных темный строй, Безмолвно кости мертвецов Лежат на дне своих гробов, И мой вопрос не разрешен, Стоит загадкой грозно он. Среди могил еще одна Разрыта вновь - и вот она Недавний труп на дно взяла. Еще вчера в нем кровь текла, Дышала грудь, душа жила; Еще вчера моим отцом Его я звал - сегодня в нем Застыла кровь, жизнь замерла, И где душа, куда ушла? Боялась робкая рука Коснуться трупа хоть слегка Так страшен холод мертвеца, Так бледность мертвого лица, Закрытый взор, сомкнутый рот Наводят страх на ум. А вот И гроб - и тело в нем Закрыто крышкой и гвоздем Три раза крепко по бокам Заколочено... Душно там, В могиле душно под землей... Ничтожество!.. О боже мой,- Ничтожество! И вот конец, И вот достойнейший венец Тому, кто силен мыслью жил, И кто желал, и кто любил, Страдал и чувствовал в свой век И гордо звался: Человек! А я любил его. Меж мной И им таинственной рукой Любви завязан узел был. Отец! о, я тебя любил. Скажи ж, мертвец, скажи же мне, Что есть душа? И в той стране Живешь ли ты? Нашел ли там Ты мать мою? Пришлось ли вам Обняться снова и любить? И вечно ль будете вы жить? Сомненье вечно! Знанья нет! Все сумерки - когда же свет? Сомненье! Боже, как я мал, Ничтожен! Тот, кто умирал Когда-то на кресте,- страдал И верил. Я не верю - я, Сомненья слабое дитя... О нет! я верю, верю... Нет, Я знаю. Для меня есть свет. Я знаю - вечная душа, Одною мыслию дыша, Меняя формы, все живет, Из века в век она идет Все лучше, лучше и с тобой В одно сольется, боже мой!

Среди сухого повторенья Ночи за днем, за ночью дня — Замолкших звуков пробужденье Волнует сладостно меня. Знакомый голос, милый лепет И шелест тени дорогой — В груди рождают прежний трепет И проблеск страсти прожитой. Подобно молодой надежде, Встает забытая любовь, И то, что чувствовалось прежде, Все так же чувствуется вновь. И, странной негой упоенный, Я узнаю забытый рай... О! погоди, мой сон блаженный, Не улетай, не улетай! В тоске обычного броженья Смолкает сна минутный бред, Но долго ласки и томленья Лежит на сердце мягкий след. Так, замирая постепенно, Исполнен счастия и мук,— Струны внезапно потрясенной Трепещет долго тихий звук.

Я вспомнил, как ты здесь страдала, Как сердце билось и чело Болезни муки выражало,- И как мне было тяжело! Как каждый стон подруги милой Мне скорбно душу волновал, Я то молился, то, унылый, Себя отчаяньем терзал. Но все тогда мне легче было, Все были вместе мы с тобой, И все, что сердце так любило, Не разлучалося со мной. Теперь я на дороге снова, Но я один, и грустен путь, И не с кем нежно молвить слова, С любовью не на что взглянуть. Кругом зима, да ночь, да тучи, Да вьюга снег метет с земли, И завывает ветр могучий, Да лес чернеется вдали; А в сердце тайная тревога, Душа печальна и мрачна!.. О одинокая дорога, Как ты мучительно скучна! И ты одна, моя подруга, И ты грустишь, и в тяжком сне, Быть может, горестного друга Ты видишь в дальней стороне. О! Тяжело нам разлученье,- Ведь нас навек в пути земном Соединило провиденье Любви негаснущей узлом.

Старый дом, старый друг, посетил я Наконец в запустенье тебя, И былое опять воскресил я, И печально смотрел на тебя. Двор лежал предо мной неметеный, Да колодец валился гнилой, И в саду не шумел лист зеленый - Желтый тлел он на почве сырой. Дом стоял обветшалый уныло, Штукатурка обилась кругом, Туча серая сверху ходила И все плакала, глядя на дом. Я вошел. Те же комнаты были; Здесь ворчал недовольный старик; Мы беседы его не любили, Нас страшил его черствый язык. Вот и комнатка: с другом, бывало, Здесь мы жили умом и душой; Много дум золотых возникало В этой комнатке прежней порой. В нее звездочка тихо светила, В ней остались слова на стенах; Их в то время рука начертила, Когда юность кипела в душах. В этой комнатке счастье былое, Дружба светлая выросла там... А теперь запустенье глухое, Паутины висят по углам. И мне страшно вдруг стало. Дрожал я, На кладбище я будто стоял, И родных мертвецов вызывал я, Но из мертвых никто не восстал.

Сторона моя родимая, Велики твои страданья, Но есть мощь неодолимая, И мы полны упованья: Не сгубят указы царские Руси силы молодецкие,- Ни помещики татарские, Ни чиновники немецкие! Не пойдет волной обратною Волга-матушка раздольная, И стезею благодатною Русь вперед помчится вольная!

(Посвящается памяти моего друга Сергея Астракова) Он родился в бедной доле, Он учился в бедной школе, Но в живом труде науки, Юных лет он вынес муки. В жизни стала год от году Крепче преданность народу, Жарче жажда общей воли, Жажда общей, лучшей доли. И гонимый местью царской И боязнию боярской, Он пустился на скитанье, На народное воззванье, Кликнуть клич по всем крестьянам — От Востока до Заката: «Собирайтесь дружным станом. Станьте смело брат за брата — Отстоять всему народу Свою землю и свободу». Жизнь он кончил в этом мире — В снежных каторгах Сибири. Но весь век нелицемерен — Он борьбе остался верен. До последнего дыханья Говорил среди изгнанья: «Отстоять всему народу Свою землю и свободу».

В дорогу дальнюю тебя я провожаю — С благословением, и страхом, и тоской, И сердце близкое от сердца отрываю... Но в мирной памяти глубоко сохраняю Твой смех серебряный, и добрый голос твой, И те мгновения, где родственной чертой Твой лик напоминал мне образ безмятежный Той чудной женщины, задумчивой и нежной. Ты едешь в светлый край, где умерла она... Невольно думаю с любовию унылой — Как сини небеса над тихою могилой, Какая вкруг нее зеленая весна, Благоуханная, живая тишина. И снится мне, как сон, вослед за тенью милой,— И мягкий очерк гор сквозь голубую мглу, И дальний плеск волны о желтую скалу... Подобно матери, средь чистых помышлений Сосредоточенно живи, дитя мое; Сердечных слез и дум, труда и вдохновений Не отдавай, шутя, за блеск людских волнений, Тщеславной праздности безумное житье. В искусстве ты найдешь спасение свое; Ты юное чело пред ним склони отныне И в гордой кротости служи твоей святыне.

Тебе я счастья не давал довольно, Во многом я тебя не понимал, И мучил я тебя и сам страдал... Теперь я еду, друг мой! сердцу больно: И я с слезой скажу тебе - прощай! Никто тебя так не любил глубоко... И я молю тебя: ты вспоминай Меня, мой друг, без желчи, без упрека, Минутам скорбным ты забвенье дай, И помни лишь, что я любил глубоко, И с грустию сказал тебе - прощай! Теперь блуждать в стране я стану дальней.. Мне тяжело. Еще лета мои Так молоды; но в жизни я печальной Растратил много веры и любви. Живу я большей частью одиноко, Все сам в себе. Но ты не забывай, Что я, мой друг, тебя любил глубоко, И с грустию сказал тебе - прощай!..

Тот жалок, кто под молотом судьбы Поник — испуганный — без боя: Достойный муж выходит из борьбы В сияньи гордого покоя, И вновь живет — главы не преклоня — Исполнен вдохновенной пищей; Так золото выходит из огня И полновеснее и чище.

Труп ребенка, весь разбитый, В ночь был брошен. Ночь темна, Но злодейство плохо скрыто, И убийца найдена. Бледнолицая малютка С перепуганным лицом, Как-то вздрагивая жутко, Появилась пред судом. Ветхо рубище худое, В дырьях обувь на ногах, Грязно тело молодое И мозоли на руках. Выраженье взглядов мутных Полно дикости. В речах, Неразборчивых и смутных, Слышен только детский страх. Кто она?— она не знала, Кто отец ей, кто ей мать; Всякий сброд в вертеп подвала Приходил к ним ночевать. Кто сгубил ее? Давно ли?— Неизвестно ей: царил Ночью мрак у них, и с воли Разный люд к ним приходил. Как на грех она решилась?— Ночью плохо стало ей, А поутру приходилось На завод идти скорей... Еле слышные ответы Разобрать подчас нельзя, И не верится, что это — Мать, убившая дитя! А отец? Забитый рано Горем, фабрикой, вином — Разве знает он, что спьяна Стал кому-то он отцом?

Туман над тусклою рекой, Туман над дальними полями, В тумане лес береговой Качает голыми ветвями, А было время - этот лес Шумел зелеными ветвями, И солнце с голубых небес Блестело ярко над волнами; И бесконечна и ясна Долина тихая лежала... О! помню я - в те времена Душа для жизни расцветала.

Ты сетуешь, что после долгих лет Ты встретился с своим старинным другом И общего меж вами вовсе нет... Не мучь себя ребяческим недугом! Люби прошедшее! Его очарований Не осуждай! Под старость грустных дней Придется жить на дне души своей Весенней свежестью воспоминаний.

(Из Гейне) Над морем позднею порой Еще лучи блестели, А мы близ хижины с тобой В безмолвии сидели. Туман вставал, росла волна, И чайка пролетала, А у тебя, любви полна, Из глаз слеза упала. Катилась по руке твоей - И на колени пал я, И медленно с руки твоей Твою слезу спивал я. С тех пор сгораю телом я, Душа в тоске изныла - Ах, эта женщина мена Слезою отравила.

"Страдай и верь,- сказало провиденье, Когда на жизнь поэта воззвало,- В твоей душе зажжется вдохновенье, И дума рано омрачит чело, И грустно ты пройдешь в земной юдоли, Толпа все дни несносно отравит, Но мысли светлой, благородной воли В тебе никто ничем не укротит, И ты с презреньем взглянешь на страданья, Толпе грозящим словом прогремишь, Погибнешь тверд и полон упованья И песнь свою потомству завестишь".

Anno cholerae morbi¹ Все говорят, что ныне страшно жить, Что воздух заражен и смертью веет; На улицу боятся выходить. Кто встретит гроб — трепещет и бледнеет. Я не боюсь. Я не умру. Я дней Так не отдам. Всей жизнью человека Еще дышу я, всею мыслью века Я жизненно проникнут до ногтей, И впереди довольно много дела, Чтоб мысль о смерти силы не имела. Что мне чума?— Я слышу чутким слухом Со всех сторон знакомые слова: Вблизи, вдали — одним все полно духом,— Все воли ищут! Тихо голова Приподнялась; проходит сон упрямый, И человек на вещи смотрит прямо. Встревожен он. На нем так много лет Рука преданья дряхлого лежала, Что страшно страшен новый свет сначала. Но свыкнись, узник! Из тюрьмы на свет Когда выходят — взору трудно, больно, А после станет ясно и раздольно! О! из глуши моих родных степей Я слышу вас, далекие народы,— И что-то бьется тут, в груди моей, На каждый звук торжественной свободы. Мне с юга моря синяя волна Лелеет слух внезапным колыханьем... Роскошных снов ленивая страна — И ты полна вновь юным ожиданьем! Еще уныл «Ave Maria»² глас И дремлет вкруг семи холмов поляна, Но втайне Цезарю в последний раз Готовится проклятье Ватикана. Что ж? Начинай! Уж гордый Рейн восстал, От долгих грез очнулся тих, но страшен, Упрямо воли жаждущий вассал Грозит остаткам феодальных башен. На Западе каким-то новым днем, Из хаоса корыстей величаво, Как разум светлое, восходит право, И нет застав, земля всем общий дом. Как волхв, хочу с Востока в путь суровый Идти и я, дабы вещать о том, Что видел я, как мир родился новый! И ты, о Русь! моя страна родная, Которую люблю за то, что тут Знал сердцу светлых несколько минут, Еще за то, что, вместе изнывая, С тобою я и плакал и страдал, И цепью нас одною рок связал,— И ты под свод дряхлеющего зданья, В глуши трудясь, подкапываешь взрыв? Что скажешь миру ты? Какой призыв? Не знаю я! Но все твои страданья И весь твой труд готов делить с тобой, И верю, что пробьюсь — как наш народ родной В терпении и с твердостию многой На новый свет неведомой дорогой!

Бывают дни, когда душа пуста: Ни мыслей нет, ни чувств, молчат уста, Равно печаль и радость постылы, И в теле лень, и двигаться нет силы. Напрасно ищешь, чем бы ум занять,— Противно видеть, слышать, понимать, И только бесконечно давит скуска, И кажется, что жить — такая мука! Куда бежать? чем облегчить бы грудь? Вот ночи ждешь — в постель! скорей занусть! И хорошо, что стало все беззвучно... А сон нейдет, а тьма томит докучно!

Ребенком он упрям был и резов, И гордо так его смотрели глазки Лишь матери его смиряли ласки Но не внимал он звуку грозных слов. Про витязей бесстрашных слушать сказки Любил в тиши он зимних вечеров, Любил безбрежие степи раздольной, Следил полет далекий птицы вольной. Провел он буйно юные года: Его везде пустым повесой звали, Но жажды дел они в нем не узнали Да воли сильной, в мире никогда Простора не имевшей... Дни бежали, Жизнь тратилась без цели, без труда; Кипела кровь бесплодно... Он был молод, А в душу стал закрадываться холод. Влюблен он был и разлюбил; потом Любил, бросал, но — слабых душ мученья — Не знал раскаянья и сожаленья. Он рано поседел. В лице худом Явилась бледность. Дерзкое презренье Одно осталось в взоре огневом, И речь его, сквозь уст едва раскрытых, Была полна насмешек ядовитых.

"На землю ступай,- провиденье сказало,- И пристально там посмотри на людей, Дела их твоя чтоб душа замечала И в памяти ясно хранила своей. Ты вырви в них душу и в смелом созданье Ее передай им ты в звучных словах, И эти слова не исчезнут в преданье И вечно в людских сохранятся умах. Иди же, мой сын, безбоязненно, смело, Иди же, иди ты, мой избранный, в мир, Иди и свершай там великое дело..." Сказало, решило - явился Шекспир.

(Подражание Полонию¹) Ступай, мой сын! Постранствуй! Погляди! Мне, старику, оно уже не лестно, Как сонный кот, забившись в угол тесный, Я не ищу отрады впереди; А молодежь, с своим орлиным взором, Летит вперед за волей и простором. Учись! Пойми, что знание есть власть, Умей страдать вопросом и сомненьем, Умей людей любить с благоговеньем И претворяй бунтующую страсть В смысл красоты и веры благородной; Живи умно, как человек свободный. Пора любви придет своей чредой: Умей любовь проникнуть светом дружбы, Но избегай, как гнета рабской службы, Тяжелой свычки, праздной и тупой, Где женщина, весь день дыша разладом, Тревожит жизнь докучно мелким ядом. За истину сноси обидный гнет — Без хвастовства, но гордо и достойно; Будь тверд в борьбе и смерть встречай спокойно Не злобствуя и зная наперед: Народы все, помимо всех уроков, Сперва казнят, а после чтут пророков. Итак, ступай! Мужайся и расти, На все кругом смотри пытливым взглядом, И действуя наперекор преградам, И не сходя с заветного пути... Забудь в труде и страх и утомленье — И вот тебе мое благословенье.

Я видел вас, пришельцы дальних стран, Где жили вы под ношею страданья, Где севера свирепый ураган На вас кидал холодное дыханье, Где сердце знало много тяжких ран, А слух внимал печальному рыданью. Скажите мне: как прожили вы там, Что грустного в душе вы сохранили И как тепло взывали к небесам? Скажите: сколько горьких слез пролили, Как прах жены вы предали снегам, А ангела на небо возвратили? Скажите мне: среди печальных дней, Не правда ль, были светлые мгновенья? И, вспоминая, как среди людей Страдал Христос за подвиг искупленья, Вы забывали ль гнет своих скорбей, Вы плакали ль тогда от умиленья? Я видел вас! Тогда клонился день, Седая туча по горе ходила, Бросая вниз причудливую тень, И сквозь нее с улыбкою светила Заря, сходя на крайнюю ступень, Как ясный луч надежды за могилой. А между тем кипели суетой Беспечно жители земного мира, Поклонники - с заглохшею душой - Тщеславия бездушного кумира,- И только музыка звучала той порой, Как бы с небес заброшенная лира. Я видел вас! Прекрасная семья Страдальцев, полных чудного смиренья, Вы собрались смотреть на запад дня, Природы тихое успокоенье, Во взоре ясном радостно храня Всепреданность святому провиденью. Я видел вас в беседе ваших жен. Я видел их! Страдалицы святые Перенесли тяжелый жизни сон!.. Но им чужды проклятия земные, Любовь, смиренье, веру только он Им нашептал в минуты роковые. Я видел вас и думал: проблеск дня, Исполненный святого упованья, Поля в лучах вечернего огня И музыки и гром и замиранье - Не для детей земного бытия, Для вас одних, очищенных в страданье. И ты, поэт с прекрасною душой, С душою светлою, как луч денницы, Был тут,- и я на ваш союз святой, Далеко от людей докучливой станицы, Смотрел, не знал, что делалось со мной,- И вот слеза пробилась на ресницы.

Я поздно лег, усталый и больной, Тревожимый моей печальной жизнью; Но тихо сон сомкнул мои глаза... И вот внезапно я себя увидел Среди ее семьи. Кругом стола Мы все в большой сидели зале, Она сидела близ меня. Невольно Встречались наши взоры; трепетно Касалися друг друга наши руки. Семья ее смотрела на меня С учтивостью какою-то холодной. Потом все уходили понемногу, Я наконец остался с ней один. И нежно мы глядели друг на друга.. Склонясь ко мне головкою, она Сказала, что давно меня уж любит... Я чувствовал, как по щеке моей Скользит ее развитый мягкий локон, Уста коснулись уст, мы обнялись И плакали, блаженствуя в лобзанье, Потом опять мы оба чинно сели, Пришли ее родные и на нас Смотрели косо. Но что мог значить нам Их скрытый гнев? Мы так глубоко жили Всей бесконечной полнотой любви... Проснулся я, и верить сну хотелось, И рад я был, как глупое дитя, И знал, что это невозможно...

Я помню робкое желанье, Тоску, сжигающую кровь, Я помню ласки и признанье, Я помню слезы и любовь. Шло время - ласки были реже, И высох слез поток живой, И только оставались те же Желанья с прежнею тоской. Просило сердце впечатлений, И теплых слез просило вновь, И новых ласк, и вдохновений, Просило новую любовь. Пришла пора - прошло желанье, И в сердце стало холодно, И на одно воспоминанье Трепещет горестно оно.

Я сорвал ветку кипариса С могилы женщины святой, И слезы теплые лилися, И дух исполнился мольбой. И тень ее на помощь звал я, И, изнывая в скорби, ей Тревожно тайну поверял я Любви тоскующей моей. И, преклоняясь над могилой, Молил, чтоб из страны иной Мою любовь благословила Она невидимой рукой. И скорби сердца улеглися; Я веры тайной полон был, И тихо ветку кипариса Я в книгу эту положил.