Все стихи Ивана Тургенева

Барельеф
     Высокая костлявая старуха с железным лицом и неподвижно-тупым взором идет большими шагами и сухою, как палка, рукою толкает перед собой другую женщину.
     Женщина эта огромного росту, могучая, дебелая, с мышцами, как у Геркулеса, с крохотной головкой на бычачьей шее — и слепая — в свою очередь толкает небольшую, худенькую девочку.
     У одной этой девочки зрячие глаза; она упирается, оборачивается назад, поднимает тонкие, красивые руки; ее оживленное лицо выражает нетерпенье и отвагу... Она не хочет слушаться, она не хочет идти, куда ее толкают... и все-таки должна повиноваться и идти.
Necessitas, Vis, Libertas.
     Кому угодно — пусть переводит.

Голубое небо, как пух легкие облака, запах цветов, сладкие звуки молодого голоса, лучезарная красота великих творений искусства, улыбка счастья на прелестном женском лице и эти волшебные глаза... к чему, к чему все это?
      Ложка скверного, бесполезного лекарства через каждые два часа - вот, вот что нужно.
      * Нет большей скорби (итал.).

А. Н. Ховриной Что тебя я не люблю - День и ночь себе твержу. Что не любишь ты меня - С тихой грустью вижу я. Что же я ищу с тоской, Не любим ли кто тобой? Отчего по целым дням Предаюсь забытым снам? Твой ли голос прозвенит - Сердце вспыхнет и дрожит. Ты близка ли - я томлюсь И встречать тебя боюсь, И боюсь и привлечен... Неужели я влюблен?..

Ах, давно ли гулял я с тобой! Так отрадно шумели леса! И глядел я с любовью немой Всё в твои голубые глаза. И душа ликовала моя... Разгоралась потухшая кровь, И цвела, расцветала земля, И цвела, расцветала любовь. День весенний, пленительный день! Так приветно журчали ручьи, А в лесу, в полусветлую тень Так светло западали лучи! Как роскошно струилась река! Как легко трепетали листы! Как блаженно неслись облака! Как светло улыбалася ты! Как я всё, всё другое забыл! Как я был и задумчив и тих! Как таинственно тронут я был! Как я слез не стыдился моих! — А теперь этот день нам смешон, И порывы любовной тоски Нам смешны, как несбывшийся сон, Как пустые, плохие стишки.

Перед воеводой молча он стоит; Голову потупил - сумрачно глядит. С плеч могучих сняли бархатный кафтан; Кровь струится тихо из широких ран. Скован по ногам он, скован по рукам: Знать, ему не рыскать ночью по лесам! Думает он думу - дышит тяжело: Плохо!.. видно, время доброе прошло. "Что, попался, парень? Долго ж ты гулял! Долго мне в тенёта волк не забегал! Что же приумолк ты? Слышал я не раз - Песенки ты мастер петь в веселый час; Ты на лад сегодня вряд ли попадешь... Завтра мы услышим, как ты запоешь". Взговорил он мрачно: "Не услышишь, нет! Завтра петь не буду - завтра мне не след; Завтра умирать мне смертию лихой; Сам ты запоешь, чай, с радости такой!.. Мы певали песни, как из леса шли - Как купцов с товаром мы в овраг вели... Ты б нас тут послушал - ладно пели мы; Да недолго песней тешились купцы... Да еще певал я - в домике твоем; Запивал я песни - всё твоим вином; Заедал я чарку - барскою едой; Целовался сладко - да с твоей женой".

Куда мне деться? Что предпринять? Я как одинокая птица без гнезда. Нахохлившись, сидит она на голой, сухой ветке. Оставаться тошно... а куда полететь?
      И вот она расправляет свои крылья - и бросается вдаль стремительно и прямо, как голубь, вспугнутый ястребом. Не откроется ли где зеленый, приютный уголок, нельзя ли будет свить где-нибудь хоть временное гнездышко?
      Птица летит, летит и внимательно глядит вниз.
      Под нею желтая пустыня, безмолвная, недвижная, мертвая...
      Птица спешит, перелетает пустыню и все глядит вниз, внимательно и тоскливо.
      Под нею море, желтое, мертвое, как пустыня. Правда, оно шумит и движется, но в нескончаемом грохоте, в однообразном колебании его валов тоже нет жизни и тоже негде приютиться.
      Устала бедная птица... Слабеет взмах ее крыльев; ныряет ее полет. Взвилась бы она к небу... но не свить же гнезда в этой бездонной пустоте!
      Она сложила, наконец, крылья... и с протяжным стоном пала в море.
      Волна ее поглотила... и покатилась вперед, по-прежнему бессмысленно шумя.
      Куда же деться мне? И не пора ли и мне - упасть в море?

Я видел спор двух близнецов. Как две капли воды походили они друг на друга всем: чертами лица, их выражением, цветом волос, ростом, складом тела и ненавидели друг друга непримиримо.
      Они одинаково корчились от ярости. Одинаково пылали близко друг на дружку надвинутые, до странности схожие лица; одинаково сверкали и грозились схожие глаза; те же самые бранные слова, произнесенные одинаковым голосом, вырывались из одинаково искривленных губ.
      Я не выдержал, взял одного за руку, подвел его к зеркалу и сказал ему:
      - Бранись уж лучше тут, перед этим зеркалом... Для тебя не будет никакой разницы... но мне-то не так будет жутко.

Брамин твердит слово "Ом!", глядя на свой пупок,- и тем самым близится к божеству.
      Но есть ли во всем человеческом теле что-либо менее божественное, что-либо более напоминающее связь с человеческой бренностью, чем именно этот пупок?

Брожу над озером... туманны Вершины круглые холмов, Темнеет лес, и звучно-странны Ночные клики рыбаков. Полна прозрачной, ровной тенью Небес немая глубина... И дышит холодом и ленью Полузаснувшая волна. Настала ночь; за ярким, знойным, О сердце! за тревожным днем,- Когда же ты заснешь спокойным, Пожалуй, хоть последним сном.

В ночь летнюю, когда, тревожной грусти полный, От милого лица волос густые волны Заботливой рукой Я отводил - и ты, мой друг, с улыбкой томной К окошку прислонясь, глядела в сад огромный, И темный и немой... В окно раскрытое спокойными струями Вливался свежий мрак и замирал над нами, И песни соловья Гремели жалобно в тени густой, душистой, И ветер лепетал над речкой серебристой... Покоились поля. Ночному холоду предав и грудь и руки, Ты долго слушала рыдающие звуки - И ты сказала мне, К таинственным звездам поднявши взор унылый: "Не быть нам никогда с тобой, о друг мой милый, Блаженными вполне! Я отвечать хотел, но, странно замирая, Погасла речь моя... томительно-немая Настала тишина... В больших твоих глазах слеза затрепетала А голову твою печально лобызала Холодная луна.

Когда в весенний день, о ангел мой послушный, С прогулки возвратясь, ко мне подходишь ты И, руку протянув, с улыбкой простодушной Мне подаешь мои любимые цветы,- С цветами той руки тогда не разлучая, Я радостно прижмусь губами к ним и к ней... И проникаюсь весь, беспечно отдыхая, И запахом цветов и близостью твоей. Гляжу на тонкий стан, на девственные плечи, Любуюсь тишиной больших и светлых глаз, И слушаю твои младенческие речи, Как слушал некогда я нянюшки рассказ. Гляжу тебе в лицо с отрадой сердцу новой - И наглядеться я тобою не могу... И только для тебя в душе моей суровой И нежность и любовь я свято берегу.

Гуляют тучи золотые Над отдыхающей землей; Поля просторные, немые Блестят, облитые росой; Ручей журчит во мгле долины, Вдали гремит весенний гром, Ленивый ветр в листах осины Трепещет пойманным крылом. Молчит и млеет лес высокий, Зеленый, темный лес молчит. Лишь иногда в тени глубокой Бессонный лист прошелестит. Звезда дрожит в огнях заката, Любви прекрасная звезда, А на душе легко и свято, Легко, как в детские года.

Дума В отлогих берегах реки дремали волны; Прощальный блеск зари на небе догорал; Сквозь дымчатый туман вдали скользили челны — И грустных дум, и странных мыслей полный, На берегу безмолвный я стоял. Маститый царь лесов, кудрявой головою Склонился старый дуб над сонной гладью вод; Настал тот дивный час молчанья и покою, Слиянья ночи с днем и света с темнотою, Когда так ясен неба свод. Всё тихо: звука нет! всё тихо: нет движенья! Везде глубокий сон — на небе, на земле; Лишь по реке порой минутное волненье: То ветра вздох; листа неслышное паденье; Везде покой — но не в моей душе. Да, понял я, что в этот час священный Природа нам дает таинственный урок — И голос я внимал в душе моей смущенной, Тот голос внутренний, святой и неизменный, Грядущего таинственный пророк. Кругом (так я мечтал) всё тихо, как в могиле; На всё живущее недвижность налегла; Заснула жизнь; природы дремлют силы — И мысли чудные и странные будила В душе моей той ночи тишина. Что если этот сон — одно предвозвещанье Того, что ждет и нас, того, что будет нам! Здесь света с тьмой — там радостей, страданий С забвением и смертию слиянье: Здесь ночь и мрак — а там? что будет там? В моей душе тревожное волненье: Напрасно вопрошал природу взором я; Она молчит в глубоком усыпленье — И грустно стало мне, что ни одно творенье Не в силах знать о тайнах бытия.

       Я возвращался с охоты и шел по аллее сада. Собака бежала впереди меня.
       Вдруг она уменьшила свои шаги и начала красться, как бы зачуяв перед собою дичь.
       Я глянул вдоль аллеи и увидал молодого воробья с желтизной около клюва и пухом на голове. Он упал из гнезда (ветер сильно качал березы аллеи) и сидел неподвижно, беспомощно растопырив едва прораставшие крылышки.
       Моя собака медленно приближалась к нему, как вдруг, сорвавшись с близкого дерева, старый черногрудый воробей камнем упал перед самой ее мордой — и весь взъерошенный, искаженный, с отчаянным и жалким писком прыгнул раза два в направлении зубастой раскрытой пасти.
       Он ринулся спасать, он заслонил собою свое детище... но все его маленькое тело трепетало от ужаса, голосок однчал и охрип, он замирал, он жертвовал собою!
       Каким громадным чудовищем должна была ему казаться собака! И все-таки он не мог усидеть на своей высокой, безопасной ветке... Сила, сильнее его воли, сбросила его оттуда.
       Мой Трезор остановился, попятился... Видно, и он признал эту силу.
       Я поспешил отозвать смущенного пса — и удалился, благоговея.
       Да; не смейтесь. Я благоговел перед той маленькой, героической птицей, перед любовным ее порывом.
       Любовь, думал я, сильнее смерти и страха смерти. Только ею, только любовью держится и движется жизнь.

       Кто в Багдаде не знает великого Джиаффара, солнца вселенной?
       Однажды, много лет тому назад,— он был еще юношей,— прогуливался Джиаффар в окрестностях Багдада.
       Вдруг до слуха его долетел хриплый крик: кто-то отчаянно взывал о помощи.
       Джиаффар отличался между своими сверстниками благоразумием и обдуманностью; но сердце у него было жалостливое — и он надеялся на свою силу.
       Он побежал на крик и увидел дряхлого старика, притиснутого к городской стене двумя разбойниками, которые его грабили.
       Джиаффар выхватил свою саблю и напал на злодеев: одного убил, другого прогнал.
       Освобожденный старец пал к ногам своего избавителя и, облобызав край его одежды, воскликнул:
       — Храбрый юноша, твое великодушие не останется без награды.
       На вид я — убогий нищий; но только на вид. Я человек не простой. Приходи завтра ранним утром на главный базар; я буду ждать тебя у фонтана — и ты убедишься, в справедливости моих слов.
       Джиаффар подумал: «На вид человек этот нищий, точно; однако — всяко бывает. Отчего не попытаться?» — и отвечал:
       — Хорошо, отец мой; приду.
       Старик взглянул ему в глаза — и удалился.
       На другое утро, чуть забрезжил свет, Джиаффар отправился на базар. Старик уже ожидал его, облокотясь на мраморную чашу фонтана.
       Молча взял он Джиаффара за руку и привел его в небольшой сад, со всех сторон окруженный высокими стенами.
       По самой середине этого сада, на зеленой лужайке, росло дерево необычайного вида.
       Оно походило на кипарис; только листва на нем была лазоревого цвета.
       Три плода — три яблока — висело на тонких, кверху загнутых ветках: одно, средней величины, продолговатое, молочно-белое; другое, большое, круглое, ярко-красное; третье маленькое, сморщенное, желтоватое.
       Все дерево слабо шумело, хоть и не было ветра. Оно звенело тонко и жалобно, словно стеклянное; казалось, оно чувствовало приближение Джиаффара.
       — Юноша!— промолвил старец.— Сорви любой из этих плодов и знай: сорвешь и съешь белый — будешь умнее всех людей; сорвешь и съешь красный — будешь богат, как еврей Ротшильд; сорвешь и съешь желтый — будешь нравиться старым женщинам. Решайся!.. и не мешкай. Через час и плоды завянут, и само дерево уйдет в немую глубь земли!
       Джиаффар понурил голову — и задумался.
       — Как тут поступить?— произнес он вполголоса, как бы рассуждая сам с собою.— Сделаешься слишком умным — пожалуй, жить не захочется; сделаешься богаче всех людей — будут все тебе завидовать; лучше же я сорву и съем третье, сморщенное яблоко!
       Он так и поступил; а старец засмеялся беззубым смехом и промолвил:
       — О мудрейший юноша! Ты избрал благую часть! На что тебе белое яблоко? Ты и так умнее Соломона. Красное яблоко также тебе не нужно... И без него ты будешь богат. Только богатству твоему никто завидовать не станет.
       — Поведай мне, старец,— промолвил, встрепенувшись, Джиаффар,— где живет почтенная мать нашего богоспасаемого халифа?
       Старик поклонился до земли — и указал юноше дорогу.
       Кто в Багдаде не знает солнца вселенной, великого, знаменитого Джиаффара?

Сон
      Мне снилось: я шел по широкой, голой степи, усеянной крупными, угловатыми камнями, под черным, низким небом.
      Между камнями вилась тропинка... Я шел по ней, не зная сам, куда и зачем...
      Вдруг передо мною на узкой черте тропинки появилось нечто вроде тонкого облачка... Я начал взглядываться: облачко стало женщиной, стройной и высокой, в белом платье, с узким светлым поясом вокруг стана... Она спешила прочь от меня проворными шагами.
      Я не видел ее лица, не видел даже ее волос: их закрывала волнистая ткань; но все сердце мое устремилось вслед за нею. Она казалась мне прекрасной, дорогой и милой... Я непременно хотел догнать ее, хотел заглянуть в ее лицо... в ее глаза... О да! Я хотел увидеть, я должен был увидеть эти глаза.
      Однако, как я ни спешил, она двигалась еще проворнее меня, и я не мог ее настигнуть.
      Но вот поперек тропинки показался плоский, широкий камень... Он преграждал ей дорогу. Женщина остановилась перед ним... и я подбежал, дрожа от радости и ожидания, не без страха.
      Я ничего не промолвил... Но она тихо обернулась ко мне...
      И я все-таки не увидал ее глаз. Они были закрыты.
      Лицо ее было белое... белое, как ее одежда; обнаженные руки висели недвижно. Она вся словно окаменела; всем телом своим, каждою чертою лица своего эта женщина походила на мраморную статую.
      Медленно, не сгибаясь ни одним членом, отклонялась она назад и опустилась на ту плоскую плиту. И вот уже я лежу с ней рядом, лежу на спине, вытянутый весь, как надгробное изваяние, руки мои сложены молитвенно на груди, и чувствую я, что окаменел я тоже.
      Прошло несколько мгновений... Женщина вдруг приподнялась и пошла прочь.
      Я хотел броситься за нею, но я не мог пошевельнуться, не мог разжать сложенных рук и только глядел ей вслед, с тоской несказанной.
      Тогда она внезапно обернулась, и я увидел светлые, лучистые глаза на живом подвижном лице. Она устремила их на меня и засмеялась одними устами... без звука. Встань, мол, и приди ко мне!
      Но я все не мог пошевельнуться.
      Тогда она засмеялась еще раз и быстро удалилась, весело покачивая головою, на которой вдруг ярко заалел венок из маленьких роз.
      А я остался неподвижен и нем на могильной моей плите.

Я видел перерубленного гада.
      Облитый сукровицей и слизью собственных извержений, он еще корчился и, судорожно поднимая голову, выставлял жало... он грозил еще... грозил бессильно.
      Я прочел фельетон опозоренного писаки.
      Захлебываясь собственной слюной, вываленный в гное собственных мерзостей, он тоже корчился и кривлялся... Он упоминал о "барьере",- он предлагал поединком омыть свою честь... свою честь!!!
      Я вспомнил о том перерубленном гаде с его бессильным жалом.

Гроза промчалась низко над землею... Я вышел в сад; затихло всё кругом - Вершины лип облиты мягкой мглою, Обагрены живительным дождем. А влажный ветр на листья тихо дышит... В тени густой летает тяжкий жук; И, как лицо заснувших томно пышет, Пахучим паром пышет темный луг. Какая ночь! Большие, золотые Зажглися звезды... воздух свеж и чист; Стекают с веток капли дождевые, Как будто тихо плачет каждый лист. Зарница вспыхнет... Поздний и далекий Примчится гром - и слабо прогремит... Как сталь, блестит, темнея, пруд широкий, А вот и дом передо мной стоит. И при луне таинственные тени На нем лежат недвижно... вот и дверь; Вот и крыльцо - знакомые ступени... А ты... где ты? что делаешь теперь? Упрямые, разгневанные боги, Не правда ли, смягчились? и среди Семьи твоей забыла ты тревоги, Спокойная на любящей груди? Иль и теперь горит душа больная? Иль отдохнуть ты не могла нигде? И всё живешь, всем сердцем изнывая, В давно пустом и брошенном гнезде?

Грустно мне, но не приходят слезы, Молча я поникнул головой; [Смутные] в душе проходят грезы, Силы нет владеть больной душой. Смотрит месяц в окна, как виденье, Долгие [бегут] от окон тени; Грустно мне — в тоске немого мленья Пал я на дрожащие колени. Бог мой, бог! Коснись перстом [творящим] [До груди] разрозненной моей, Каплю влаги дай глазам палящим, Удели мне Тишины твоей. И, тобой, творец, благословенный, Бледное чело я подыму — Всей душой, душой освобожденной, Набожно и радостно вздохну. Первый звук из уст моих дрожащих, Первый зов души моей молящей Будет песнь, какая б ни была,— Песнь души, веселый гимн творенья, Полный звук — как звуки соловья.

Дай мне руку, и пойдем мы в поле, Друг души задумчивой моей... Наша жизнь сегодня в нашей воле, Дорожишь ты жизнию своей? Если нет, мы этот день погубим, Этот день мы вычеркнем шутя. Все, о чем томились мы, что любим,- Позабудем до другого дня... Пусть над жизнью пестрой и тревожной Этот день, не возвращаясь вновь, Пролетит, как над толпой безбожной Детская, смиренная любовь... Светлый пар клубится над рекою, И заря торжественно зажглась. Ах, сойтись бы я хотел с тобою, Как сошлись с тобой мы в первый раз. "Но к чему, не снова ли былое Повторят?" - мне отвечаешь ты. Позабудь все тяжкое, все злое, Позабудь, что расставались мы. Верь: смущен и тронут я глубоко, И к тебе стремится вся душа Жадно так, как никогда потока В озеро не просится волна... Посмотри... как небо дивно блещет, Наглядись, а там кругом взгляни. Ничего напрасно не трепещет, Благодать покоя и любви... Я в себе присутствие святыни Признаю, хоть недостоин ей. Нет стыда, ни страха, ни гордыни. Даже грусти нет в душе моей... О, пойдем, и будем ли безмолвны, Говорить ли станем мы с тобой, Зашумят ли страсти, словно волны, Иль уснут, как тучи под луной,- Знаю я, великие мгновенья, Вечные с тобой мы проживем. Этот день, быть может,- день спасенья. Может быть, друг друга мы поймем.

       Существовал некогда город, жители которого до того страстно любили поэзию, что если проходило несколько недель и не появлялось новых прекрасных стихов,— они считали такой поэтический неурожай общественным бедствием.
       Они надевали тогда свои худшие одежды, посыпали пеплом головы — и, собираясь толпами на площадях, проливали слезы, горько роптали на музу, покинувшую их.
       В один подобный злополучный день молодой поэт Юний появился на площади, переполненной скорбевшим народом.
       Проворными шагами взобрался он на особенно устроенный амвон — и подал знак, что желает произнести стихотворение.
       Ликторы тотчас замахали жезлами.
       — Молчание! внимание!— зычно возопили они — и толпа затихла, выжидая.
       — Друзья! Товарищи!— начал Юний громким, но не совсем твердым голосом;

	Друзья! Товарищи! Любители стихов!
	Поклонники всего, что стройно и красиво!
	Да не смущает вас мгновенье грусти темной!
	Придет желанный миг... и свет рассеет тьму!

       Юний умолк... а в ответ ему, со всех концов площади, поднялся гам, свист, хохот.
       Все обращенные к нему лица пылали негодованием, все глаза сверкали злобой, все руки поднимались, угрожали, сжимались в кулаки!
       — Чем вздумал удивить!— ревели сердитые голоса.— Долой с амвона бездарного рифмоплета! Вон дурака! Гнилыми яблоками, тухлыми яйцами шута горохового! Подайте камней! Камней сюда!
       Кубарем скатился с амвона Юний... но он еще не успел прибежать к себе домой, как до слуха его долетели раскаты восторженных рукоплесканий, хвалебных возгласов в кликов.
       Исполненный недоуменья, стараясь, однако, не быть замеченным (ибо опасно раздражать залютевшего зверя) возвратился Юний на площадь.
       И что же он увидел?
       Высоко над толпою, над ее плечами, на золотом плоском щите, облеченный пурпурной хламидой, с лавровым венком на взвившихся кудрях, стоял его соперник, молодой поэт Юлий... А народ вопил кругом:
       — Слава! Слава! Слава бессмертному Юлию! Он утешил нас в нашей печали, в нашем горе великом! Он подарил нас стихами слаще меду, звучнее кимвала, душистее розы, чище небесной лазури! Несите его с торжеством, о6давайте его вдохновенную голову мягкой волной фимиама, прохлаждайте его чело мерным колебанием пальмовых ветвей, расточайте у ног его все благовония аравийских мирр! Слава!
       Юний приблизился к одному из славословящих.
       — Поведай мне, о мой согражданин] какими стихами осчастливил вас Юлий? Увы! меня не было на площади, когда он произнес их! Повтори их, если ты их запомнил,— сделай милость!
       — Такие стихи — да не запомнить?— ретиво ответствовал вопрошенный.— За кого ж ты меня принимаешь? Слушай — и ликуй, ликуй вместе с нами!
       «Любители стихов!» — так начал божественный Юлий...

	Любители стихов! Товарищи! Друзья!
	Поклонники всего, что стройно, звучно, нежно!
	Да не смущает вас мгновенье скорби тяжкой!
	Желанный миг придет — и день прогонит ночь!

       — Каково?
       — Помилуй!— возопил Юний,— да это мои стихи!— Юлий, должно быть, находился в толпе, когда я произнес их,— он услышал и повторил их, едва изменив,— и уж, конечно, не к лучшему,— несколько выражений!
       — Ага! Теперь я узнаю тебя... Ты Юний,— возразил, насупив брови, остановленный им гражданин.— Завистник или глупец!.. Сообрази только одно, несчастный! У Юлия как возвышенно сказано: «И день прогонит ночь!..» А у тебя — чепуха какая-то: «И свет рассеет тьму»?! Какой свет?! Какую тьму?!
       — Да разве это не все едино...— начал было Юний...
       — Прибавь еще слово,— перебил его гражданин,— я крикну народу... и он тебя растерзает!
       Юний благоразумно умолк, а слышавший его разговор с гражданином седовласый старец подошел к бедному поэту и, положив ему руку на плечо, промолвил:
       — Юний! Ты сказал свое — да не вовремя; а тот не свое сказал — да вовремя. Следовательно, он прав — а тебе остаются утешения собственной твоей совести.
       Но пока совесть — как могла и как умела... довольно плохо, правду сказать — утешала прижавшегося к сторонке Юния,— вдали, среди грома и плеска ликований, в золотой пыли всепобедного солнца, блистая пурпуром, темнея лавром сквозь волнистые струи обильного фимиама, с величественной медленностью, подобно царю, шествующему на царство, плавно двигалась гордо-выпрямленная фигура Юлия... И длинные ветви пальм поочередно склонялись перед ним, как бы выражая своим тихим вздыманьем, своим покорным наклоном — то непрестанно возобновлявшееся обожание, которое переполняло сердца очарованных им сограждан!

       Последний день июня месяца; на тысячу верст кругом Россия — родной край.
       Ровной синевой залито все небо; одно лишь облачко на нем — не то плывет, не то тает. Безветрие, теплынь... воздух — молоко парное!
       Жаворонки звенят; воркуют зобастые голуби; молча реют ласточки; лошади фыркают и жуют; собаки не лают и стоят, смирно повиливая хвостами.
       И дымком-то пахнет, и травой — и дегтем маленько — и маленько кожей. Конопляники уже вошли в силу и пускают свой тяжелый, но приятный дух.
       Глубокий, но пологий овраг. По бокам в несколько рядов головастые, книзу исщепленные ракиты. По оврагу бежит ручей; на дне его мелкие камешки словно дрожат сквозь светлую рябь. Вдали, на конце-крае земли и неба, синеватая черта большой реки.
       Вдоль оврага — по одной стороне опрятные амбарчики, клетушки с плотно закрытыми дверями; по другой стороне пять-шесть сосновых изб с тесовыми крышами. Над каждой крышей высокий шест скворечницы; над каждым крылечком вырезной железный, крутогривый конек. Неровные стекла окон отливают цветами радуги. Кувшины с букатами намалеваны на ставнях. Перед каждой избой чинно стоит исправная лавочка; на завалинках кошки свернулись клубочком, насторожив прозрачные ушки; за высокими порогами прохладно темнеют сени.
       Я лежу у самого края оврага на разостланной попоне; кругом — целые вороха только что скошенного, до истомы душистого сена. Догадливые хозяева разбросали сено перед избами: пусть еще немного посохнет на припеке, а там и в сарай! То-то будет спать на нем славно!
       Курчавые детские головки торчат из каждого вороха; хохлатые курицы ищут в сене мошек да букашек; белогубый щенок барахтается в спутанных былинках.
       Русокудрые парни, в чистых низко подпоясанных рубахах, в тяжелых сапогах с оторочкой, перекидываются бойкими словами, опершись грудью на отпряженную телегу, зубоскалят.
       Из окна выглядывает круглолицая молодка; смеется не то их словам, не то возне ребят в наваленном сене.
       Другая молодка сильными руками тащит большое мокрое ведро из колодца... Ведро дрожит и качается на веревке, роняя длинные, огнистые капли.
       Передо мной стоит старуха хозяйка в новой клетчатой паневе, в новых котах.
       Крупные, дутые бусы в три ряда обвились вокруг смуглой, худой шеи; седая голова повязана желтым платком с красными крапинками; низко навис он над потускневшими глазами.
       Но приветливо улыбаются старческие глаза; улыбается все морщинистое лицо. Чай, седьмой десяток доживает старушка... а теперь еще видать: красавица была в свое время!
       Растопырив загорелые пальцы правой руки, держит она горшок с холодным, неснятым молоком, прямо из погреба; стенки горшка покрыты росинками, точно бисером. На ладони левой руки старушка подносит мне большой ломоть еще теплого хлеба. «Кушай, мол, на здоровье, заезжий гость!»
       Петух вдруг закричал и хлопотливо захлопал крыльями; ему в ответ, не спеша, промычал запертой теленок.
       «Ай да овес!» — слышится голос моего кучера.
       О, довольство, покой, избыток русской, вольной деревни! О, тишь и благодать!
       И думается мне: к чему нам тут и крест на куполе Святой Софии в Царь-Граде и все, чего так добиваемся мы, городские люди?

1 Люблю я вечером к деревне подъезжать, Над старой церковью глазами провожать Ворон играющую стаю; Среди больших полей, заповедных лугов, На тихих берегах заливов и прудов Люблю прислушиваться лаю Собак недремлющих, мычанью тяжких стад; Люблю заброшенный и запустелый сад И лип незыблемые тени; Не дрогнет воздуха стеклянная волна; Стоишь и слушаешь — и грудь упоена Блаженством безмятежной лени... Задумчиво глядишь на лица мужиков — И понимаешь их; предаться сам готов Их бедному, простому быту... Идет к колодезю старуха за водой; Высокий шест скрипит и гнется; чередой Подходят лошади к корыту... Вот песню затянул проезжий... Грустный звук! Но лихо вскрикнул он — и только слышен стук Колес его телеги тряской; Выходит девушка на низкое крыльцо — И на зарю глядит... и круглое лицо Зарделось алой, яркой краской. Качаясь медленно, с пригорка, за селом, Огромные возы спускаются гуськом С пахучей данью пышной нивы; За конопляником зеленым и густым Бегут, одетые туманом голубым, Степей широкие разливы. Та степь — конца ей нет... раскинулась, лежит... Струистый ветерок бежит, не пробежит... Земля томится, небо млеет... И леса длинного подернутся бока Багрянцем золотым, и ропщет он слегка, И утихает, и синеет... 2 На охоте — летом Жарко, мучительно жарко... Но лес недалёко зеленый... С пыльных, безводных полей дружно туда мы спешим. Входим... в усталую грудь душистая льется прохлада; Стынет на жарком лице едкая влага труда. Ласково приняли нас изумрудные, свежие тени; Тихо взыграли кругом, тихо на мягкой траве Шепчут приветные речи прозрачные, легкие листья... Иволга звонко кричит, словно дивится гостям. Как отрадно в лесу! И солнца смягченная сила Здесь не пышет огнем, блеском играет живым. Бархатный манит нас мох, руками дриад округленный... Зову противиться в нас нет ни желанья, ни сил. Все раскинулись члены; стихают горячие волны Крови; машет на нас темными маками сон. Из-под тяжелых ресниц взор наблюдает недолго Мелких букашек и мух, их суетливую жизнь. Вот он закрылся... Сосед уже спит... с доверчивым вздохом Сам засыпаешь... и ты, вечная матерь, земля, Кротко баюкаешь ты, лелеешь усталого сына... Новых исполненный сил, грудь он покинет твою. 3 Безлунная ночь О ночь безлунная, ночь теплая, немая! Ты нежишься, ты млеешь, изнывая, Как от любовных ласк усталая жена... Иль, может быть, неведеньем полна, Мечтательным неведеньем желаний,— Стыдливая, ты ждешь таинственных лобзаний? Скажи мне, ночь, в кого ты влюблена? Но ты молчишь на мой вопрос нескромный.. И на тебе покров густеет темный. Я заражен тобой... вдыхаю влажный пар... И чувствую, в груди тревожный вспыхнул жар... Мне слышится твой бесконечный ропот, Твой лепет вкрадчивый, твой непонятный шепот — И тень пахучая колеблется кругом. Лицо горит неведомым огнем, Расширенная грудь дрожит воспоминаньем, Томится горестью, блаженством и желаньем — И воздух ласковый, чуть дремлющий, ночной, Как будто сам дрожит и пышет надо мной. 4 Дед Вчера в лесу пришлося мне Увидеть призрак деда... Сидел он на лихом коне И восклицал: победа! И радостно глядел чудак Из-под мохнатой шапки. А в тороках висел русак И грустно свесил лапки. И рог стремянного звучал Так страстно, так уныло... Любимый барский пес, Нахал, Подняв стерляжье рыло, Махал тихохонько хвостом... Суровый доезжачий Смирял угрозой да бичом Шумливый лай собачий. Кругом — соседи-степняки, Одетые забавно, Толпились молча, бедняки! И радовался явно Мой дед, степной Сарданапал, Такому многолюдью... И как-то весело дышал Своей широкой грудью. Он за трубу* держал лису, Показывал соседу... Вчера, перед зарей, в лесу, Я подивился деду. * Трубой называется хвост у лисицы. 5 Гроза Уже давно вдали толпились тучи Тяжелые — росли, темнели грозно... Вот сорвалась и двинулась громада. Шумя, плывет и солнце закрывает Передовое облако; внезапный Туман разлился в воздухе; кружатся Сухие листья... птицы притаились... Из-под ворот выглядывают люди, Спускают окна, запирают двери... Большие капли падают... и вдруг Помчалась пыль столбами по дорогам; Поднялся вихрь и по стенам и крышам Ударил злобно; хлынули потоки Дождя... запрыгал угловатый град... Крутятся, бьются, мечутся деревья, Смешались тучи... молнья!.. ждешь удара. Загрохотал и прокатился гром. Сильнее дождь... Широкими струями, Волнуясь, льет и хлещет он — и ветер С воды срывает брызги... вновь удар! Через село растрепанный, без шапки Мужик за стадом в поле проскакал, А вслед ему другой кричит и машет... Смятенье!.. Но зато, когда прошла Гроза, как улыбается природа! Как ласково светлеют небеса! Пушистые, рассеянные тучки Летят; журчат ручьи; болтают листья... Убита пыль; обмылася трава; Скрипят ворота; слышны восклицанья Веселые; шумя, слетает голубь На влажную, блестящую дорогу... В ракитах раскричались воробьи; Смеются босоногие мальчишки; Запахли хлебом желтые скирды... И беглым золотом сверкает солнце По молодым осинам и березам... 6 Другая ночь Уж поздно... Конь усталый мой Храпит и просится домой... Холмы пологие кругом — Степные виды! За холмом Печально светится пожар — Овин горит. На небе пар; На небе месяц золотой Блестит холодной красотой, И под лучом его немым Туман волнуется, как дым. Большие тени там и сям Лежат недвижно по полям, И различает глаз едва Лесов высоких острова. Кой-где, по берегам реки, В кустах мерцают огоньки; Внезапный крик перепелов Гремит один среди лугов, И синяя, ночная мгла Как будто нехотя тепла. 7 Кроткие льются лучи с небес на согретую землю; Стелется тихо по ней, теплый скользит ветерок. Но давно под травой иссякли болтливые воды В тучных лугах; и сама вся пожелтела трава. Сумрак душистый лесов, отрадные, пышные тени, Где вы? где ты, лазурь ярких и темных небес? Осень настала давно; ее прощальные ласки Часто милее душе первых улыбок весны. Бурые сучья раскинула липа; береза Вся золотая стоит; тополь один еще свеж — Так же дрожит и шумит и тихо блестит, серебристый; Но побагровел давно дуба могучего лист. Яркие краски везде сменили приветную зелень: Издали пышут с рябин красные гроздья плодов, Дивно рдеет заря причудливым, долгим пожаром... Смотришь и веришь едва жадно вперенным очам. Но природа во всем, как ясный и строгий художник, Чувство меры хранит, стройной верна простоте. Молча гляжу я кругом, вниманья печального полный.. В тронутом сердце звучит грустное слово: прости! 8 Перед охотой Утро! вот утро! Едва над холмами Красное солнце взыграет лучами, Холод осеннего, светлого дня, Холод веселый разбудит меня. Выйду я... небо смеется мне в очи; С сердца сбегают лобзания ночи... Блестки крутятся на солнце; мороз Выбелил хрупкие сучья берез... Светлое небо, здоровье да воля — Здравствуй, раздолье широкого поля! Вновь не дождаться подобного дня... Дайте ружье мне! седлайте коня! Вот он... по членам его благородным Ветер промчался дыханьем холодным, Ржет он и шею сгибает дугой... Доски хрустят под упругой ногой; Гуси проходят с испугом и криком; Прыгает пес мой в восторге великом; Ясно звучит его радостный лай... Ну же, скорей мне коня подавай! 9 Первый снег Здравствуйте, легкие звезды пушистого, первого снега! Быстро на темной земле таете вы чередой. Но проворно летят за вами другие снежинки, Словно пчелы весной, воздух недвижный пестря. Скоро наступит зима,— под тонким и звучным железом Резвых саней завизжит холодом стиснутый лед. Ярко мороз затрещит; румяные щеки красавиц Вспыхнут; иней слегка длинных коснется ресниц. Так! пора мне с тобой расстаться, степная деревня! Крыш не увижу твоих, мягким одетых ковром, Струек волнистого дыма на небе холодном и синем, Белых холмов и полей, грозных и темных лесов. Падай обильнее, снег! Зовет меня город далекий; Хочется встретить опять старых врагов и друзей.

Для недолгого свиданья, Перед утром, при луне, Для безмолвного лобзанья Ты прийти велела мне... У стены твоей высокой, Под завешенным окном, Я стою в тени широкой, Весь окутанный плащом... Звезды блещут... страстью дивной Дышит голос соловья... Выйдь... о, выйдь на звук призывный, Появись, звезда моя! Сколько б мы потом ни жили — Я хочу, чтоб мы с тобой До могилы не забыли Этой ночи огневой... И легко и торопливо, Словно призрак, чуть дыша, Озираясь боязливо, Ты сойдешь ко мне, душа! Бесконечно торжествуя, Устремлюсь я на крыльцо, На колени упаду я, Посмотрю тебе в лицо. И затихнет робкий трепет, И пройдет последний страх... И замрет твой детский лепет На предавшихся губах... Иль ты спишь, раскинув руки, И не помнишь обо мне — И напрасно льются звуки В благовонной тишине?..

       По улице столицы мчится вприпрыжку молодой еще человек. Его движенья веселы, бойки; глаза сияют, ухмыляются губы, приятно алеет умиленное лицо... Он весь — довольство и радость.
       Что с ним случилось? Досталось ли ему наследство? Повысили ли его чином? Спешит ли он на любовное свиданье? Или просто он хорошо позавтракал, и чувство здоровья, чувство сытой силы взыграло во всех его членах? Уж не возложили ли на его шею твой красивый осьмиугольный крест, о польский король Станислав!
       Нет. Он сочинил клевету на знакомого, распространил ее тщательно, услышал ее, эту самую клевету, из уст другого знакомого — и сам ей поверил.
       О, как доволен, как даже добр в эту минуту этот милый, многообещающий молодой человек!

Долгие, белые тучи плывут Низко над темной землею... Холодно... лошади дружно бегут, Еду я поздней порою... Еду — не знаю, куда и зачем. После подумать успею. Еду, расставшись со всеми — совсем, Со всем, что любить я умею. Молча сидит и не правит ямщик... Голову грустно повесил. Думать я начал — и сердцем поник, Так же, как он, я невесел. Осень... везде пожелтела трава, Ветер и воет и мчится. Дрожью сокрытой дрожит вся душа, Странной тоскою томится. Смерть ли я вспомнил? иль жаль мне моей Жизни, изгаженной роком? Тихо ямщик мой запел — и темней Стало на небе широком.

Я лежал на постели, но мне не спалось. Забота грызла меня; тяжелые, утомительно однообразные думы медленно проходили в уме моем, подобно сплошной цепи туманных облаков, безостановочно ползущих, в ненастный день, по вершинам сырых холмов.
      - Ах! я любил тогда безнадежной, горестной любовью, какою можно любить лишь под снегом и холодом годов, когда сердце, не затронутое жизнию, осталось... не молодым! нет... но ненужно и напрасно моложавым.
      Белесоватым пятном стоял передо мною призрак окна; все предметы в комнате смутно виднелись: они казались еще неподвижнее и тише в дымчатом полусвете раннего летнего утра. Я посмотрел на часы: было без четверти три часа. И за стенами дома чувствовалась та же неподвижность... И роса, целое море росы!
      А в этой росе, в саду, под самым моим окном уже пел, свистал, тюрюлюкал - немолчно, громко, самоуверенно - черный дрозд. Переливчатые звуки проникали в мою затихшую комнату, наполняли ее всю, наполняли мой слух, мою голову, отягченную сухостью бессонницы, горечью болезненных дум.
      Они дышали вечностью, эти звуки - всею свежестью, всем равнодушием, всею силою вечности. Голос самой природы слышался мне в них, тот красивый, бессознательный голос, который никогда не начинался - и не кончится никогда.
      Он пел, он воспевал самоуверенно, этот черный дрозд; он знал, что скоро, обычной чередою, блеснет неизменное солнце; в его песни не было ничего своего, личного; он был тот же самый черный дрозд, который тысячу лет тому назад приветствовал то же самое солнце и будет его приветствовать через другие тысячи лет, когда то, что останется от меня, быть может будет вертеться незримыми пылинками вокруг его живого звонкого тела, в воздушной струе, потрясенной его пением.
      И я, бедный, смешной, влюбленный, личный человек, говорю тебе: спасибо, маленькая птица, спасибо твоей сильной и вольной песенке, так неожиданно зазвеневшей под моим окном в тот невеселый час.
      Она не утешила меня, да я и не искал утешения... Но глаза мои омочились слезами, и шевельнулось в груди, приподнялось на миг недвижное, мертвое бремя. Ах! и то существо - не так же ли оно молодо и свеже, как твои ликующие звуки, передрассветный певец!
      Да и стоит ли горевать и томиться, и думать о самом себе, когда уже кругом, со всех сторон разлиты те холодные волны, которые не сегодня-завтра увлекут меня в безбрежный океан?
      Слезы лились... а мой милый черный дрозд продолжал, как ни в чем не бывало, свою безучастную, свою счастливую, свою вечную песнь!
      О, какие слезы на разгоревшихся щеках моих осветило взошедшее, наконец, солнце!
      Но днем я улыбался по-прежнему.

Опять я лежу в постели... опять мне не спится. То же летнее раннее утро охватывает меня со всех сторон; и опять под окном моим поет черный дрозд - и в сердце горит та же рана.
      Но не приносит мне облегчения песенка птицы, и не думаю я о моей ране. Меня терзают другие, бесчисленные, зияющие раны; из них багровыми потоками льется родная, дорогая кровь, льется бесконечно, бессмысленно, как дождевые воды с высоких крыш на грязь и мерзость улицы.
      Тысячи моих братий, собратий гибнут там, вдали, под неприступными стенами крепостей; тысячи братий, брошенных в разверзстую пасть смерти неумелыми вождями.
      Они гибнут без ропота; их губят без раскаяния; они о себе не жалеют; не жалеют о них и те неумелые вожди.
      Ни правых тут нет, ни виноватых: то молотилка треплет снопы колосьев, пустых ли, с зерном ли - покажет время.
      Что же значат мои раны? Что значат мои страданья? Я не смею даже плакать. Но голова горит и душа замирает - и я, как преступник, прячу голову в постылые подушки.
      Горячие, тяжелые капли пробираются, скользят по моим щекам... скользят мне на губы... Что это? Слезы... или кровь?

       Жил-был на свете дурак. Долгое время он жил припеваючи; но понемногу стали доходить до него слухи, что он всюду слывет за безмозглого пошлеца.
       Смутился дурак и начал печалиться о том, как бы прекратить те неприятные слухи?
       Внезапная мысль озарила, наконец, его темный умишко... И он, ни мало не медля, привел ее в исполнение.
       Встретился ему на улице знакомый — и принялся хвалить известного живописца...
       — Помилуйте!— воскликнул дурак.— Живописец этот давно сдан в архив... Вы этого не знаете? Я от вас этого не ожидал... Вы — отсталый человек.
       Знакомый испугался — и тотчас согласился с дураком.
       — Какую прекрасную книгу я прочел сегодня!— говорил ему другой знакомый.
       — Помилуйте!— воскликнул дурак.— Как вам не стыдно? Никуда эта книга не годится; все на нее давно махнули рукою. Вы этого не знаете? Вы — отсталый человек.
       И этот знакомый испугался — и согласился с дураком.
       — Что за чудесный человек мой друг N. N.— говорил дураку третий знакомый. Вот истинно благородное существо!
       — Помилуйте!— воскликнул дурак.— N. N.— заведомый подлец! Родню всю ограбил. Кто ж этого не знает? Вы — отсталый человек!
       Третий знакомый тоже испугался и согласился с дураком, отступился от друга. И кого бы, что бы ни хвалили при дураке — у него на все была одна отповедь.
       Разве иногда прибавит с укоризной:
       — А вы все еще верите в авторитеты?
       — Злюка! Желчевик!— начинали толковать о дураке его знакомые.— Но какая голова!
       — И какой язык!— прибавляли другие.— О, да он талант!
       Кончилось тем, что издатель одной газеты предложил дураку заведывать у него критическим отделом.
       И дурак стал критиковать все и всех, нисколько не меняя манеры своей, ни своих восклицаний.
       Теперь он, кричавший некогда против авторитетов,— сам авторитет — и юноши перед ним благоговеют — и боятся его.
       Да и как им быть, бедным юношам? Хоть и не следует, вообще говоря, благоговеть... но тут, поди, не возблагоговей — в отсталые люди попадаешь!
       Житье дуракам между трусами.

— Если вы желаете хорошенько насолить и даже повредить противнику,— говорил мне один старый пройдоха,— то упрекайте его в том самом недостатке или пороке, который вы за собою чувствуете. Негодуйте... и упрекайте!
       Во-первых — это заставит других думать, что у вас этого порока нет.
       Во-вторых — негодование ваше может даже быть искренним... Вы можете воспользоваться укорами собственной совести.
       Если вы, например, ренегат,— упрекайте противника в том, что у него нет убеждений!
       Если вы сами лакей в душе,— говорите ему с укоризной, что он лакей... лакей цивилизации, Европы, социализма!
        — Можно даже сказать: лакей безлакейства!— заметил я. — И это можно,— подхватил пройдоха.

Хочешь быть спокойным? Знайся с людьми, но живи один, не предпринимай ничего и не жалей ни о чем.
      Хочешь быть счастливым? Выучись сперва страдать.

Заметила ли ты, о друг мой молчаливый, О мой забытый друг, о друг моей весны, Что в каждом дне есть миг глубокой, боязливой, Почти внезапной тишины? И в этой тишине есть что-то неземное, Невыразимое... душа молчит и ждет: Как будто в этот миг все страстное, живое О смерти вспомнит и замрет. О, если в этот миг невольною тоскою Стеснится грудь твоя и выступит слеза... Подумай, что стою я вновь перед тобою, Что я гляжу тебе в глаза. Любовь погибшую ты вспомни без печали; Прошедшему, мой друг, предаться не стыдись... Мы жизни хоть на миг друг другу руки дали, Мы хоть на миг с тобой сошлись.

...И понемногу начало назад Его тянуть: в деревню, в темный сад, Где липы так огромны, так тенисты И ландыши так девственно душисты, Где круглые ракиты над водой С плотины наклонились чередой, Где тучный дуб растет над тучной нивой, Где пахнет конопелью да крапивой... Туда, туда, в раздольные поля, Где бархатом чернеется земля, Где рожь, куда ни киньте вы глазами, Струится тихо мягкими волнами И падает тяжелый, желтый луч Из-за прозрачных, белых, круглых туч. Там хорошо; там только — русский дома; И степь ему, как родина, знакома; Как по морю, гуляет он по ней — Живет и дышит, движется вольней; Идет себе — поет себе беспечно; Идет... куда? не знает! бесконечно Бегут, бегут несвязные слова... Приподнялась уж по следу трава... Ему другой вы не сулите доли — Не хочет он другой, разумной воли...

Нам тягостно негодованье, И злоба дельная — смешна; Но нам не тягостно молчанье: Улыбка нам дозволена. Мы равнодушны, как могилы; Мы, как могилы, холодны... И разрушительные силы — И те напрасно нам даны. Привыкли мы к томленью скуки. Среди холодной полутьмы Лучи живительной науки Мерцают нехотя... но мы Под ум чужой, чужое знанье — Желанье честное Добра — И под любовь — и под страданье Подделываться мастера. Радушьем, искренней приязнью Мы так исполнены — бог мой! Но с недоверчивой боязнью Оглядывает нас чужой... Он не пленится нашим жаром — Его не тронет наша грусть... То, что ему досталось даром, Твердим мы бойко наизусть. Как звери, мы друг другу чужды... И что ж? какой-нибудь чудак Затеет дело — глядь! без нужды Уж проболтался, как дурак. Проговорил красноречиво Все тайны сердца своего... И отдыхает горделиво, Не сделав ровно ничего. Мы не довольны нашей долей — Но покоряемся... Судьба!! И над разгульной, гордой волей Хохочем хохотом раба. Но и себя браним охотно — Так!! не жалеем укоризн!! И проживаем беззаботно Всю незаслуженную жизнь. Мы предались пустой заботе, Самолюбивым суетам... Но верить собственной работе Неловко — невозможно нам. Как ни бунтуйте против Рока — Его закон ненарушим... Не изменит народ Востока Шатрам кочующим своим.

- Почему вы так дорожите бессмертием души?- спросил я.
      - Почему? Потому что я буду тогда обладать Истиной вечной, несомненной... А в этом, по моему понятию, и состоит высочайшее блаженство!
      - В обладании Истиной?
      - Конечно.
      - Позвольте; в состоянье ли вы представить себе, следующую сцену? Собралось несколько молодых людей, толкуют между собою... И вдруг вбегает один их товарищ: глаза его блестят необычайным блеском, он задыхается от восторга, едва может говорить. "Что такое? Что такое?"- "Друзья мои, послушайте, что я узнал, какую истину! Угол падения равен углу отражения! Или вот еще: между двумя точками самый краткий путь - прямая линия!"- "Неужели! о, какое блаженство!"- кричат все молодые люди, с умилением бросаются друг другу в объятия! Вы не в состоянии себе представить подобную сцену? Вы смеетесь... В том-то и дело: Истина не может доставить блаженства... Вот Правда может. Это человеческое, наше земное дело... Правда и Справедливость! За Правду и умереть согласен. На знании истины вся жизнь построена; но как это "обладать ею"? Да еще находить в этом блаженство?

То не ласточка щебетунья, не резвая касаточка тонким крепким клювом себе в твердой скале гнездышко выдолбила...
То с чужой жестокой семьей ты понемногу сжилась да освоилась, моя терпеливая умница!

Через поля к холмам тенистым Промчался ливень... Небо вдруг Светлеет... Блеском водянистым Блестит зеленый, ровный луг. Гроза прошла... Как небо ясно! Как воздух звучен и душист! Как отдыхает сладострастно На каждой ветке каждый лист! Оглашено вечерним звоном Раздолье мирное полей... Пойдем гулять в лесу зеленом, Пойдем, сестра души моей. Пойдем, о ты, мой друг единый, Любовь последняя моя, Пойдем излучистой долиной В немые, светлые поля. И там, где жатва золотая Легла волнистой полосой, Когда заря взойдет, пылая, Над успокоенной землей,- Позволь сидеть мне молчаливо У ног возлюбленных твоих... Позволь руке твоей стыдливо Коснуться робких губ моих...

Я вас знавал... тому давно, Мне, право, стыдно и грешно, Что я тогда вас не заметил... Вы только что вступили в свет - Вам было восемнадцать лет... На бале где-то я вас встретил. И кто-то к вам меня подвел - Я с вами нехотя пошел, Я полон был тревоги страстной... Тогда - тогда я был влюблен; Но та любовь прошла, как сон, И безотрадный и напрасный. Другую женщину я ждал, Я даже вам не отвечал; Но я заметил ваши руки... Заметил милый ваш наряд, И ваш прекрасный, умный взгляд, И речи девственные звуки. Но всё, что в сердце молодом Дремало легким, чутким сном Перед внезапным пробужденьем,- Осталось тайной для меня... Хоть, помню, вас покинул я С каким-то смутным сожаленьем. А случай вновь не сблизил нас... И вдруг теперь я встретил вас. Вы изменились, как Татьяна; Я не слыхал таких речей. Я не видал таких плечей, Такого царственного стана... На ваших мраморных чертах, На несмеющихся губах Печать могучего сознанья... Сияя страшной красотой, Вы предстоите предо мной Богиней гордого страданья. И я молю вас в тишине: Всю вашу жизнь раскройте мне... Но взгляда вашего я трушу... Нет, нет! я стар - нет, я вам чужд, Давно в борьбе страстей и нужд Я истощил и жизнь и душу.

Богиня красоты, любви и наслажденья! Давно минувших дней, другого поколенья Пленительный завет! Эллады пламенной любимое созданье, Какою негою, каким очарованьем Твой светлый миф одет! Не наше чадо ты! Нет, пылким детям Юга Одним дано испить любовного недуга Палящее вино! Созданьем выразить душе родное чувство В прекрасной полноте изящного искусства Судьбою им дано! Но нам их бурный жар и чужд и непонятен; Язык любви, страстей нам более не внятен; Душой увяли мы. Они ж, беспечные, три цели знали в жизни: Пленялись славою, на смерть шли за отчизну, Всё забывали для любви. В роскошной Греции, оливами покрытой, Где небо так светло, там только, Афродита, Явиться ты могла, Где так роскошно Кипр покоится на волнах, И где таким огнем гречанок стройных полны Восточные глаза! Как я люблю тот вымысел прекрасный! Был день; земля ждала чего-то; сладострастно К равнине водяной Припал зефир: в тот миг таинственный и нежный Родилась Красота из пены белоснежной — И стала над волной! И говорят, тогда, в томительном желаньи, К тебе, как будто бы ища твоих лобзаний, Нагнулся неба свод; Зефир тебя ласкал эфирными крылами; К твоим ногам, почтительно, грядами Стремилась бездна вод! Тебя приял Олимп! Плененный грек тобою И неба и земли назвал тебя душою, Богиня красоты!* Прекрасен был твой храм — в долине сокровенной, Ветвями тополя и мирта осененный — В сиянии луны, Когда хор жриц твоих (меж тем как фимиама Благоуханный дым под белый купол храма Торжественно летел, Меж тем как тайные свершались возлиянья) На языке родном, роскошном, как лобзанье, Восторга гимны пел! Уже давно во прах твои упали храмы; Умолкли хоры дев; дым легкий фимиама Развеяла гроза. Сын знойной Азии рукою дерзновенной Разбил твой нежный лик, и грек изнеможенный Не защитил тебя! Но снова под резцом возникла ты, богиня! Когда в последний раз, как будто бы святыни, Трепещущим резцом Коснулся Пракситель до своего созданья, Проснулся жизни дух в бесчувственном ваяньи: Стал мрамор божеством! И снова мы к тебе стекаемся толпами; Молчание храня, с поднятыми очами, Любуемся тобой; Ты снова царствуешь! Сынов страны далекой, Ты покорила их пластической, высокой — Своей бессмертной красотой! * Alma mundi Venus...

К чему твержу я стих унылый, Зачем, в полночной тишине, Тот голос страстный, голос милый Летит и просится ко мне,- Зачем? огонь немых страданий В ее душе зажег не я... В ее груди, в тоске рыданий Тот стон звучал не для меня. Так для чего же так безумно Душа бежит к ее ногам, Как волны моря мчатся шумно К недостижимым берегам?

Теперь, когда Россия наша Своим путем идет одна И наконец отчизна Ваша К судьбам другим увлечена,— Теперь, в великий час разлуки, Да будут русской речи звуки Для Вас залогом, что года Пройдут — и кончится вражда; Что, чуждый немцу с колыбели, Через один короткий век Сойдется с ним у той же цели, Как с братом, русский человек; Что, если нам теперь по праву Проклятия гремят кругом,— Мы наш позор и нашу славу Искупим славой и Добром... Всему, чем Ваша грудь согрета, Всему сочувствуем и мы; И мы желаем мира, света, Не разрушенья — и не тьмы.

Где-то, когда-то, давно-давно тому назад, я прочел одно стихотворение. Оно скоро позабылось мною... но первый стих остался у меня в памяти:

Как хороши, как свежи были розы...

      Теперь зима; мороз запушил стекла окон; в темной комнате горит одна свеча. Я сижу, забившись в угол; а в голове все звенит да звенит:

Как хороши, как свежи были розы...

      И вижу я себя перед низким окном загородного русского дома. Летний вечер тихо тает и переходит в ночь, в теплом воздухе пахнет резедой и липой; а на окне, опершись на выпрямленную руку и склонив голову к плечу, сидит девушка - и безмолвно и пристально смотрит на небо, как бы выжидая появления первых звезд. Как простодушно-вдохновенны задумчивые глаза, как трогательно-невинны раскрытые, вопрошающие губы, как ровно дышит еще не вполне расцветшая, еще ничем не взволнованная грудь, как чист и нежен облик юного лица! Я не дерзаю заговорить с нею,- но как она мне дорога, как бьется мое сердце!

Как хороши, как свежи были розы...

      А в комнате все темней да темней... Нагоревшая свеча трещит, беглые тени колеблются на низком потолке, мороз скрипит и злится за стеною - и чудится скучный, старческий шепот...

Как хороши, как свежи были розы...

      Встают передо мною другие образы... Слышится веселый шум семейной деревенской жизни. Две русые головки, прислонясь друг к дружке, бойко смотрят на меня своими светлыми глазками, алые щеки трепещут сдержанным смехом, руки ласково сплелись, вперебивку звучат молодые, добрые голоса; а немного подальше, в глубине уютной комнаты, другие, тоже молодые руки бегают, путаясь пальцами, по клавишам старенького пианино - и ланнеровский вальс не может заглушить воркотню патриархального самовара...

Как хороши, как свежи были розы...

      Свеча меркнет и гаснет... Кто это кашляет там так хрипло и глухо? Свернувшись в калачик, жмется и вздрагивает у ног моих старый пес, мой единственный товарищ... Мне холодно... Я зябну... и все они умерли... умерли...

Как хороши, как свежи были розы...

Когда давно забытое названье Расшевелит во мне, внезапно, вновь, Уже давно затихшее страданье, Давным-давно погибшую любовь,- Мне стыдно, что так медленно живу я, Что этот хлам хранит душа моя, Что ни слезы, ни даже поцелуя - Что ничего не забываю я. Мне стыдно, да; а там мне грустно станет, И неужель подумать я могу, Что жизнь меня теперь уж не обманет, Что до конца я сердце сберегу? Что вправе я отринуть горделиво Все прежние, все детские мечты, Все, что в душе цветет так боязливо, Как первые, весенние цветы? И грустно мне, что то воспоминанье Я был готов презреть и осмеять... Я повторю знакомое названье - В былое весь я погружен опять.

Когда меня не будет, когда все, что было мною, рассыплется прахом,- о ты, мой единственный друг, о ты, которую я любил так глубоко и так нежно, ты, которая наверно переживешь меня,- не ходи на мою могилу... Тебе там делать нечего.
      Не забывай меня... но и не вспоминай обо мне среди ежедневных забот, удовольствий и нужд... Я не хочу мешать твоей жизни, не хочу затруднять ее спокойное течение. Но в часы уединения, когда найдет на тебя та застенчивая и беспричинная грусть, столь знакомая добрым сердцам, возьми одну из наших любимых книг и отыщи в ней те страницы, те строки, те слова, от которых, бывало,- помнишь?- у нас обоих разом выступали сладкие и безмолвные слезы.
      Прочти, закрой глаза и протяни мне руку... Отсутствующему другу протяни руку твою.
      Я не буду в состоянии пожать ее моей рукой: она будет лежать неподвижно под землею... но мне теперь отрадно думать, что, быть может, ты на твоей руке почувствуешь легкое прикосновение.
      И образ мой предстанет тебе, и из-под закрытых век твоих глаз польются слезы, подобные тем слезам, которые мы, умиленные Красотою, проливали некогда с тобою вдвоем, о ты, мой единственный друг, о ты, которую я любил так глубоко и так нежно!

Когда с тобой расстался я - Я не хочу таить, Что я тогда любил тебя, Как только мог любить. Но нашей встрече я не рад. Упорно я молчу - И твой глубокий, грустный взгляд Понять я не хочу. И все толкуешь ты со мной О милой стороне. Но то блаженство, боже мой, Теперь так чуждо мне! Поверь: с тех пор я много жил, И много перенес... И много радостей забыл, И много глупых слез.

Когда так радостно, так нежно Глядела ты в глаза мои И лобызал я безмятежно Ресницы длинные твои; Когда, бывало, ты стыдливо Задремлешь на груди моей И я любуюсь боязливо Красой задумчивой твоей; Когда луна над пышным садом Взойдет и мы с тобой сидим Перед окном беспечно рядом, Дыша дыханием одним; Когда, в унылый миг разлуки, Я весь так грустно замирал И молча трепетные руки К губам и сердцу прижимал, — Скажи мне: мог ли я предвидеть, Что нам обоим суждено И разойтись и ненавидеть Любовь, погибшую давно?

Когда томительное, злое Берет раздумие меня... Когда, как дерево гнилое, Всё распадается святое, Чему так долго верил я... Когда так дерзко, так нахально Шумит действительная жизнь — И содрогается печально Душа — без сил, без укоризн... Когда подумаю, что даром Мой страстный голос прозвенит - И даже глупым, грубым жаром Ничья душа не загорит... Когда ни в ком ни ожиданья, Ни даже смутной нет тоски, Когда боятся так страданья, Когда так правы старики... Тогда — тогда мои молитвы Стремятся пламенно к нему, Стремятся жадно к богу битвы, К живому богу моему.

Двойник
      Когда я один, совсем и долго один, мне вдруг начинает чудиться, что кто-то другой находится в той же комнате, сидит со мною рядом или стоит за моей спиной.
      Когда я оборачиваюсь или внезапно устремляю глаза туда, где мне чудится тот человек, я, разумеется, никого не вижу. Самое ощущение его близости исчезает... но через несколько мгновений оно возвращается снова.
      Иногда я возьму голову в обе руки и начинаю думать о нем.
      Кто он? Что он? Он мне не чужой... он меня знает,- и я знаю его... Он мне как будто сродни... и между нами бездна.
      Ни звука, ни слова я от него не жду... Он так же нем, как и недвижен... И, однако, он говорит мне... говорит что-то неясное, непонятное - и знакомое. Он знает все мои тайны.
      Я его не боюсь... но мне неловко с ним и не хотелось бы иметь такого свидетеля моей внутренней жизни... И со всем тем отдельного, чужого существования я в нем не ощущаю.
      Уж не мой ли ты двойник? Не мое ли прошедшее я? Да и точно: разве между тем человеком, каким я себя помню, и теперешним мною - не целая бездна?
      Но он приходит не по моему веленью, словно у него своя воля.
      Невесело, брат, ни тебе, ни мне, в постылой тишине одиночества.
      А вот погоди... Когда я умру, мы сольемся с тобою - мое прежнее, мое теперешнее я - и умчимся навек в область невозвратных теней.

Ночью зимней - в темный лес (Повесть времени бывалого) Въехал старый человек. Он без малого Прожил век. Под повозкой снег скрипит. Сосны медленно качаются. Шагом лошади везут И шатаются: Нужен кнут. Сорок лет в селе своем Не был он, везде всё маялся - . . . . . . . . . . . . . . . . И раскаялся... Знать, пора! Пожил; полно, наконец... Что? Отрадно жизнь кончается? Он в свою нору теперь Забивается, Словно зверь. И домой не на житье Он приедет - гость непрошеный... И исчезнет старый плут, Словно камень, ночью брошенный В темный пруд.

Сон

       Чудилось мне, что я нахожусь где-то в России, в глуши, в простом деревенском доме.
       Комната большая, низкая, в три окна: стены вымазаны белой краской; мебели нет. Перед домом голая равнина; постепенно понижаясь, уходит она вдаль; серое, одноцветное небо висит над нею как полог.
       Я не один; человек десять со мною в комнате. Люди все простые, просто одетые; они ходят вдоль и поперек, молча, словно крадучись. Они избегают друг друга — и, однако, беспрестанно меняются тревожными взорами.
       Ни один не знает, зачем он попал в этот дом и что за люди с ним? На всех лицах беспокойство и унылость... все поочередно подходят к окнам и внимательно оглядываются, как бы ожидая чего-то извне.
       Потом опять принимаются бродить вдоль и поперек. Между нами вертится небольшого росту мальчик; от времени до времени он пищит тонким, однозвучным голоском: «Тятенька, боюсь!» — Мне тошно на сердце от этого писку — и я тоже начинаю бояться... чего? не знаю сам. Только я чувствую: идет и близится большая, большая беда.
       А мальчик нет, нет — да запищит. Ах, как бы уйти отсюда! Как душно! Как томно! Как тяжело!.. Но уйти невозможно.
       Это небо — точно саван. И ветра нет... Умер воздух, что ли?
       Вдруг мальчик подскочил к окну и закричал тем же жалобным голосом:
       — Гляньте! гляньте! земля провалилась!
       — Как? провалилась?!
       — Точно: прежде перед домом была равнина, а теперь он стоит на вершине страшной горы! Небосклон упал, ушел вниз, а от самого дома спускается почти отвесная, точно разрытая, черная круча.
       Мы все столпились у окон... Ужас леденит наши сердца.
       — Вот оно... вот оно!— шепчет мой сосед.
       И вот вдоль всей далекой земной грани зашевелилось что-то, стали подниматься и падать какие-то небольшие, кругловатые бугорки.
       «Это — море!— подумалось всем нам в одно и то же мгновение.— Оно сейчас нас всех затопит... Только как же оно может расти и подниматься вверх? На эту кручу?»
       И, однако, оно растет, растет громадно... Это уже не отдельные бугорки мечутся вдали... Одна сплошная чудовищная волна обхватывает весь круг небосклона.
       Она летит, летит на нас!— Морозным вихрем несется она, крутится тьмой кромешной. Все задрожало вокруг — а там, в этой налетающей громаде, и треск, и гром, и тысячегортанный, железный лай...
       Га! Какой рев и вой! Это земля завыла от страха...
       Конец ей! Конец всему!
       Мальчик пискнул еще раз... Я хотел было ухватиться за товарищей, но мы уже все раздавлены, погребены, потоплены, унесены той, как чернила, черной, льдистой, грохочущей волной!
       Темнота... темнота вечная!
       Едва переводя дыхание, я проснулся.

Сидит королева в Виндзорском бору... Придворные дамы играют В вошедшую в моду недавно игру; Ту крокет игру называют. Катают шары и в отмеченный круг Их гонят так ловко и смело... Глядит королева, смеется... и вдруг Умолкла... лицо помертвело. Ей чудится: вместо точеных шаров, Гонимых лопаткой проворной - Катаются целые сотни голов, Обрызганных кровию черной... То головы женщин, девиц и детей... На лицах - следы истязаний, И зверских обид, и звериных когтей - Весь ужас предсмертных страданий. И вот королевина младшая дочь - Прелестная дева - катает Одну из голов - и все далее, прочь - И к царским ногам подгоняет. Головка ребенка, в пушистых кудрях... И ротик лепечет укоры... И вскрикнула тут королева - и страх Безумный застлал ее взоры. "Мой доктор! На помощь! скорей!" И ему Она поверяет виденье... Но он ей в ответ: "Не дивлюсь ничему; Газет вас расстроило чтенье. Толкует нам "Таймс", как болгарский народ Стал жертвой турецкого гнева... Вот капли... примите... все это пройдет!" И в замок идет королева. Вернулась домой - и в раздумье стоит... Склонились тяжелые вежды... О ужас! кровавой струею залит Весь край королевской одежды! "Велю это смыть! Я хочу позабыть! На помощь, британские реки!" "Нет, ваше величество! Вам уж не смыть Той крови невинной вовеки!"

Мне смешно... и я дивлюсь на самого себя.
      Непритворна моя грусть, мне действительно тяжело жить, горестны и безотрадны мои чувства. И между тем я стараюсь придать им блеск и красивость, я ищу образов и сравнений; я округляю мою речь, тешусь звоном и созвучием слов.
      Я, как ваятель, как золотых дел мастер, старательно леплю и вырезываю и всячески украшаю тот кубок, в котором я сам же подношу себе отраву.

Лежа в постели, томимый продолжительным и безысходным недугом, я подумал: чем я это заслужил? за что наказан я? я, именно я? Это несправедливо, несправедливо!
      И пришло мне в голову следующее...
      Целая семейка молодых куропаток - штук двадцать - столпилась в густом жнивье. Они жмутся друг к дружке, роются в рыхлой земле, счастливы. Вдруг их вспугивает собака - они дружно, разом взлетают; раздается выстрел - и одна из куропаток, с подбитым крылом, вся израненная, падает и, с трудом волоча лапки, забивается в куст полыни.
      Пока собака ее ищет, несчастная куропатка, может быть, тоже думает: "Нас было двадцать таких же, как я... Почему же именно я, я попалась под выстрел и должна умереть? Почему? Чем я это заслужила перед остальными моими сестрами? Это несправедливо!"
      Лежи, больное существо, пока смерть тебя сыщет.

Луна плывет высоко над землею Меж бледных туч; Но движет с вышины волной морскою Волшебный луч. Моей души тебя признало море Своей луной... И движется и в радости и в горе Тобой одной... Тоской любви, тоской немых стремлений Душа полна... Мне тяжело... но ты чужда смятений, Как та луна.

Все говорят: любовь - самое высокое, самое неземное чувство. Чужое я внедрилось в твое: ты расширен - и ты нарушен; ты только теперь зажил [?] и твое я умерщвлено. Но человека с плотью и кровью возмущает даже такая смерть... Воскресают одни бессмертные боги...

       Проживая — много лет тому назад — в Петербурге, я, всякий раз как мне случалось нанимать извозчика, вступал с ним в беседу. Особенно любил я беседовать с ночными извозчиками, бедными подгородными крестьянами, прибывавшими в столицу с окрашенными вохрой санишками и плохой клячонкой — в надежде и самим прокормиться и собрать на оброк господам.
       Вот однажды нанял я такого извозчика... Парень лет двадцати, рослый, статный, молодец молодцом; глаза голубые, щеки румяные; русые волосы вьются колечками из-под надвинутой на самые брови заплатанной шапоньки. И как только налез этот рваный армячишко на эти богатырские плеча!
       Однако красивое, безбородое лицо извозчика казалось печальным и хмурым.
       Разговорился я с ним. И в голосе его слышалась печаль.
       — Что, брат?— спросил я его.— Отчего ты не весел? Али горе есть какое?
       Парень не тотчас отвечал мне.
       — Есть, барин, есть,— промолвил он, наконец.— Да и такое, что лучше быть не надо. Жена у меня померла.
       — Ты ее любил... Жену-то свою?
       Парень не обернулся ко мне; только голову наклонил немного.
       — Любил, барин. Восьмой месяц пошел... а не могу забыть. Гложет мне сердце... да и ну! И с чего ей было помирать-то? Молодая! здоровая!.. В един день холера порешила.
       — И добрая она была у тебя?
       — Ах, барин!— тяжело вздохнул бедняк.— И как же дружно мы жили с ней! Без меня скончалась. Я как узнал здесь, что ее, значит, уже похоронили,— сейчас в деревню поспешил, домой. Приехал — а уж за полночь стало. Вошел я к себе в избу, остановился посередке и говорю так-то тихохонько: «Маша! а Маша!» Только сверчок трещит. Заплакал я тутотка, сел на избяной пол — да ладонью по земле как хлопну! «Ненасытная, говорю, утроба!.. Сожрала ты ее... сожри ж и меня! Ах, Маша!»
       — Маша!— прибавил он внезапно упавшим голосом. И, не выпуская из рук веревочных вожжей, он выдавил рукавицей из глаз слезу, стряхнул ее, сбросил в сторону, повел плечами — и уж больше не произнес ни слова.
       Слезая с саней, я дал ему лишний пятиалтынный. Он поклонился мне низехонько, взявшись обеими руками за шапку — и поплелся шажком по снежной скатерти пустынной улицы, залитой седым туманом январского мороза.

     Вблизи большого города, по широкой проезжей дороге шел старый, больной человек.
     Он шатался на ходу; его исхудалые ноги, путаясь, волочась и спотыкаясь, ступали тяжко и слабо, словно чужие; одежда на нем висела лохмотьями; непокрытая голова падала на грудь... Он изнемогал.
     Он присел на придорожный камень, наклонился вперед, облокотился, закрыл лицо обеими руками — и сквозь искривленные пальцы закапали слезы на сухую, седую пыль. Он вспоминал...
     Вспоминал он, как и он был некогда здоров и богат и как он здоровье истратил, а богатство роздал другим, друзьям и недругам... И вот теперь у него нет куска хлеба — и все его покинули, друзья еще раньше врагов... Неужели ж ему унизиться до того, чтобы просить милостыню? И горько ему было на сердце и стыдно.
     А слезы все капали да капали, пестря седую пыль.
     Вдруг он услышал, что кто-то зовет его по имени; он поднял усталую голову и увидал перед собою незнакомца.
     Лицо спокойное и важное, но не строгое; глаза не лучистые, а светлые; взор пронзительный, но не злой.
     — Ты все свое богатство роздал,— послышался ровный голос...— Но ведь ты не жалеешь о том, что добро делал?
     — Не жалею,— отвечал со вздохом старик,— только вот умираю я теперь.
     — И не было бы на свете нищих, которые к тебе протягивали руку,— продолжал незнакомец,— не над кем было бы тебе показать свою добродетель, не мог бы ты упражняться в ней?
     Старик ничего не ответил — и задумался.
     — Так и ты теперь не гордись, бедняк,— заговорил опять незнакомец,— ступай, протягивай руку, доставь и ты другим добрым людям возможность показать на деле, что они добры.
     Старик встрепенулся, вскинул глазами... но незнакомец уже исчез; а вдали на дороге показался прохожий.
     Старик подошел к нему — и протянул руку. Этот прохожий отвернулся с суровым видом и не дал ничего.
     Но за ним шел другой — и тот подал старику малую милостыню.
     И старик купил себе на данные гроши хлеба — и сладок показался ему выпрошенный кусок — и не было стыда у него на сердце — а напротив: его осенила тихая радость.

Мне жаль самого себя, других, всех людей, зверей, птиц... всего живущего.
      Мне жаль детей и стариков, несчастных и счастливых... счастливых более, чем несчастных.
      Мне жаль победоносных, торжествующих вождей, великих художников, мыслителей, поэтов.
      Мне жаль убийцы и его жертвы, безобразия и красоты, притесненных и притеснителей.
      Как мне освободиться от этой жалости? Она мне жить не дает... Она, да вот еще скука.
      О скука, скука, вся растворенная жалостью! Ниже спуститься человеку нельзя.
      Уж лучше бы я завидовал, право!
      Да я и завидую - камням.

О чем бы ни молился человек - он молится о чуде. Всякая молитва сводится на следующую: "Великий боже, сделай, чтобы дважды два не было четыре!"
      Только такая молитва и есть настоящая молитва - от лица к лицу. Молиться всемирному духу, высшему существу, кантонскому, гегелевскому, очищенному, безобразному богу - невозможно и немыслимо.
      Но может ли даже личный, живой, образный бог сделать, чтобы дважды два не было четыре?
      Всякий верующий обязан ответить: может - и обязан убедить самого себя в этом.
      Но если разум его восстанет против такой бессмыслицы?
      Тут Шекспир придет ему на помощь: "Есть многое на свете, друг Горацио..." и т. д.
      А если ему станут возражать во имя истины,- ему стоит повторить знаменитый вопрос: "Что есть истина?"
      И потому: станем пить и веселиться - и молиться.

Я знавал одного монаха, отшельника, святого. Он жил одною сладостью молитвы - и, упиваясь ею, так долго простаивал на холодном полу церкви, что ноги его, ниже колен, отекли и уподобились столбам. Он их не чувствовал, стоял - и молился.
      Я его понимал - я, быть может, завидовал ему - но пускай же и он поймет меня и не осуждает меня - меня, которому недоступны его радости.
      Он добился того, что уничтожил себя, свое ненавистное я; но ведь и я - не молюсь не из самолюбия.
      Мое я мне, может быть, еще тягостнее и противнее, чем его - ему.
      Он нашел, в чем забыть себя... да ведь и я нахожу, хоть и не так постоянно.
      Он не лжет... да ведь и я не лгу.

Я плыл из Гамбурга в Лондон на небольшом пароходе. Нас было двое пассажиров: я да маленькая обезьяна, самка из породы уистити, которую один гамбургский купец отправлял в подарок своему английскому компаньону.
      Она была привязана тонкой цепочкой к одной из скамеек на палубе и металась и пищала жалобно, по-птичьи.
      Всякий раз, когда я проходил мимо, она протягивала мне свою черную, холодную ручку - и взглядывала на меня своими грустными, почти человеческими глазенками. Я брал ее руку - и она переставала пищать и метаться.
      Стоял полный штиль. Море растянулось кругом неподвижной скатертью свинцового цвета. Оно казалось невеликим; густой туман лежал на нем, заволакивая самые концы мачт, и слепил и утомлял взор своей мягкой мглою. Солнце висело тускло-красным пятном в этой мгле; а перед вечером она вся загоралась и алела таинственно и странно.
      Длинные прямые складки, подобные складкам тяжелых шелковых тканей, бежали одна за другой от носа парохода и, все ширясь, морщась да ширясь, сглаживались наконец, колыхались, исчезали. Взбитая пена клубилась под однообразно топотавшими колесами; молочно белея и слабо шипя, разбивалась она на змеевидные струи,- а там сливалась, исчезала тоже, поглощенная мглою.
      Непрестанно и жалобно, не хуже писка обезьяны, звякал небольшой колокол у кормы.
      Изредка всплывал тюлень - и, круто кувыркнувшись, уходил под едва возмущенную гладь.
      А капитан, молчаливый человек с загорелым сумрачным лицом, курил короткую трубку и сердито плевал в застывшее море.
      На все мои вопросы он отвечал отрывистым ворчанием; поневоле приходилось обращаться к моему единственному спутнику - обезьяне.
      Я садился возле нее; она переставала пищать - и опять протягивала мне руку.
      Снотворной сыростью обдавал нас обоих неподвижный туман; и погруженные в одинаковую, бессознательную думу, мы пребывали друг возле друга, словно родные.
      Я улыбаюсь теперь... но тогда во мне было другое чувство.
      Все мы дети одной матери - и мне было приятно, что бедный зверок так доверчиво утихал и прислонялся ко мне, словно к родному.

Молю тебя, мой бог! Когда Моими робкими очами Я встречу черные глаза И, осененная кудрями, К моей груди приляжет грудь, О, дай мне силу оттолкнуть От себя прочь очарованье. Молю — да жгучее лобзанье Поэта уст не осквернит И гордый дух мой победит Любви мятежной заклинанье.

Какая ничтожная малость может иногда перестроить всего человека!
      Полный раздумья, шел я однажды по большой дороге.
      Тяжкие предчувствия стесняли мою грудь; унылость овладевала мною.
      Я поднял голову... Передо мною, между двух рядов высоких тополей, стрелою уходила вдаль дорога.
      И через нее, через эту самую дорогу, в десяти шагах от меня, вся раззолоченная ярким летним солнцем, прыгала гуськом целая семейка воробьев, прыгала бойко, забавно, самонадеянно!
      Особенно один из них так и надсаживал бочком, бочком, выпуча зоб и дерзко чирикая, словно и черт ему не брат! Завоеватель - и полно!
      А между тем высоко на небе кружил ястреб, которому, быть может, суждено сожрать именно этого самого завоевателя.
      Я поглядел, рассмеялся, встряхнулся - и грустные думы тотчас отлетели прочь: отвагу, удаль, охоту к жизни почувствовал я.
      И пускай надо мной кружит мой ястреб...
      - Мы еще повоюем, черт возьми!

Стройно и тихо проходишь ты по жизненному пути, без слез и без улыбки, едва оживленная равнодушным вниманием.
      Ты добра и умна... и все тебе чуждо - и никто тебе не нужен.
      Ты прекрасна - и никто не скажет: дорожишь ли ты своей красотою или нет? Ты безучастна сама - и не требуешь участия.
      Твой взор глубок - и не задумчив; пусто в этой светлой глубине.
      Так, в Елисейских полях, под важные звуки глюковских мелодий - беспечально и безрадостно проходят стройные тени.

На твой балкон взобраться снизу Я не могу, краса моя! Вотще к нему вздымаю руки, Его достигнуть мне нельзя! Балкон высок — нет мне опоры, Но ты на помощь мне приди... Хоть бы струну с твоей гитары, Хоть ленту сверху мне спусти. Иль из волос вынь гребень частый И волю тем дай ты кудрям, Что льются шелковым потоком С плечей твоих к твоим ногам. За эту лестницу живую Я тотчас смело ухвачусь И до тебя по ней, мой ангел, Я доберусь, я доберусь!

     Снилось мне, что сидит нас человек двадцать в большой комнате с раскрытыми окнами.
     Между нами женщины, дети, старики... Все мы говорим о каком-то очень известном предмете — говорим шумно и невнятно.
     Вдруг в комнату с сухим треском влетело большое насекомое, вершка в два длиною... влетело, покружилось и село на стену.
     Оно походило на муху или на осу. Туловище грязно-бурого цвету; такого же цвету и плоские, жесткие крылья; растопыренные мохнатые лапки, да голова угловатая и крупная, как у коромыслов; и голова эта и лапки — ярко-красные, точно кровавые.
     Странное это насекомое беспрестанно поворачивало голову вниз, вверх, вправо, влево, передвигало лапки... потом вдруг срывалось со стены, с треском летало по комнате — и опять садилось, опять жутко и противно шевелилось, не трогаясь с места.
     Во всех нас оно возбуждало отвращение, страх, даже ужас... Никто из нас не видал ничего подобного, все кричали: «Гоните вон это чудовище!», все махали платками издали... ибо никто не решался подойти... и когда насекомое взлетало — все невольно сторонились.
     Лишь один из наших собеседников, молодой еще, бледнолицый человек, оглядывал нас всех с недоумением. Он пожимал плечами, он улыбался, он решительно не мог понять, что с нами сталось и с чего мы так волнуемся? Сам он не видел никакого насекомого — не слышал зловещего треска его крыл.
     Вдруг насекомое словно уставилось на него, взвилось и, приникнув к его голове, ужалило его в лоб повыше глаз...
     Молодой человек слабо ахнул — и упал мертвым.
     Страшная муха тотчас улетела... Мы только тогда догадались, что это была за гостья.

Нет, никогда передо мной, Ни в час полудня, в летний зной, Ни в тихий час перед зарею, Не водворялся над Невою Такой торжественный покой. Глубоким пламенем заката Земля и небо — всё объято... И, неподвижный, я стоял, И всё забыл, и по простору Невы великой — волю дал Блуждать задумчивому взору. И я глядел: неслась река, Покрыта вся румяным блеском, И кораблям, с небрежным плеском, Лобзала темные бока. И много их... но все прижались Друг к другу тесною толпой, Как будто ввек они не знались Ни с темным морем, ни с грозой — И флагов мягкие извивы Так слабо ветер шевелил, Как будто тоже позабыл Свои безумные порывы... А недалёко от стены, В воде спокойно отражаясь, Стоял, дремотно колыхаясь, Корабль далекой стороны. И возле мачты, под палаткой, Моряк лежал — и отдыхал; Кругом стыдливо замирал Вечерний луч и вскользь, украдкой, Лицо нерусское ласкал. Откуда ты? в наш край туманный Зачем приплыл? на много ль дней? Зачем глядишь с улыбкой странной На небо родины моей? О чем ты думаешь? Быть может, Тебя минувшее тревожит — Ты вспомнил прежнюю любовь, Разлучный час и взгляд печальный - И на губах, как будто вновь, Зажегся поцелуй прощальный. Теперь, быть может, у окна Она сидит... и не страдает; Но, как свеча от ветра, тает И разгорается она... Иль, руки страстно прижимая К своей измученной груди, Она глядит полуживая На письма грустные твои. Но нет... свои воспоминанья Я на чужого перенес — Не знал он смутного страданья, Не проливал напрасных слез, Не расставался, не сходился, Не воскресал, не умирал... Нет! беззаботно он влюбился И безотчетно целовал. И там, в стране его счастливой, В стране широких, синих вод, Где под белеющей оливой Алоэс огненный цветет, В стране лучей и красок ярких, В стране томительных ночей, Объятий трепетных и жарких И торжествующих страстей, — Его беспечно ожидая, Она за пряжею сидит... Да утром, косу заплетая, Поет и ходит, и, вздыхая, На море синее глядит.

       Я проходил по улице... меня остановил нищий, дряхлый старик.
       Воспаленные, слезливые глаза, посинелые губы, шершавые лохмотья, нечистые раны... О, как безобразно обглодала бедность это несчастное существо!
       Он протягивал мне красную, опухшую, грязную руку... Он стонал, он мычал о помощи.
       Я стал шарить у себя во всех карманах... Ни кошелька, ни часов, ни даже платка... Я ничего не взял с собою.
       А нищий ждал... и протянутая его рука слабо колыхалась и вздрагивала.
       Потерянный, смущенный, я крепко пожал эту грязную, трепетную руку... Не взыщи, брат; нет у меня ничего, брат».
       Нищий уставил на меня свои воспаленные глаза; его синие губы усмехнулись — и он в свою очередь стиснул мои похолодевшие пальцы.
       — Что же, брат,— прошамкал он,— на том спасибо. Это тоже подаяние, брат.
       Я понял, что и я получил подаяние от моего брата.

Новым чувствам всем сердцем отдался, Как ребенок душою я стал; И я сжег всё, чему поклонялся, Поклонился всему, что сжигал.

Гоголь

      "О моя молодость! о моя свежесть!"- восклицал и я когда-то. Но когда я произносил это восклицание, я сам еще был молод и свеж.
      Мне просто хотелось тогда побаловать самого себя грустным чувством, пожалеть о себе въявь, порадоваться втайне.
      Теперь я молчу и не сокрушаюсь вслух о тех утратах... Они и так грызут меня постоянно, глухою грызью.
      "Эх! лучше не думать!"- уверяют мужики.

Осенний вечер... Небо ясно, А роща вся обнажена — Ищу глазами я напрасно: Нигде забытого листа Нет — по песку аллей широких Все улеглись — и тихо спят, Как в сердце грустном дней далеких Безмолвно спит печальный ряд.

Как грустный взгляд, люблю я осень. В туманный, тихий день хожу Я часто в лес и там сижу — На небо белое гляжу Да на верхушки темных сосен. Люблю, кусая кислый лист, С улыбкой развалясь ленивой, Мечтой заняться прихотливой Да слушать дятлов тонкий свист. Трава завяла вся... холодный, Спокойный блеск разлит по ней... И грусти тихой и свободной Я предаюсь душою всей... Чего не вспомню я? Какие Меня мечты не посетят? А сосны гнутся, как живые, И так задумчиво шумят... И, словно стадо птиц огромных, Внезапно ветер налетит И в сучьях спутанных и темных Нетерпеливо прошумит.

Откуда веет тишиной? Откуда мчится зов? Что дышит на меня весной И запахом лугов? Чего тебе, душа моя, Внезапно стало жаль - Скажи: какую вспомнил я Любимую печаль? Но всё былое, боже мой, Так бедно, так темно... И то, над чем я плакал,- мной Осмеяно давно. Невежда сам, среди других Забывчивых невежд, Любуюсь гибелью моих Восторженных надежд. Но всё же тих и тронут я - С души сбежала тень, Как будто тоже для меня Настал волшебный день, Когда на дереве нагом, И сочен и душист, Согретый ласковым лучом, Растет весенний лист... Как будто сердцем я воскрес И волю дал слезам, И, задыхаясь, в темный лес Бегу по вечерам... Как будто я люблю, любим, Как будто ночь близка... И тополь под окном одним Кивает мне слегка...

Отсутствующими очами Увижу я незримый свет, Отсутствующими ушами Услышу хор немых планет. Отсутствующими руками Без красок напишу портрет. Отсутствующими зубами Съем невещественный паштет, И буду рассуждать о том Несуществующим умом.

День за днем уходит без следа, однообразно и быстро.
      Страшно скоро помчалась жизнь, скоро и без шума, как речное стремя перед водопадом.
      Сыплется она ровно и гладко, как песок в тех часах, которые держит в костлявой руке фигура Смерти.
      Когда я лежу в постели и мрак облегает меня со всех сторон, мне постоянно чудится этот слабый и непрерывный шелест утекающей жизни.
      Мне не жаль ее, не жаль того, что я мог бы еще сделать... Мне жутко.
      Мне сдается: стоит возле моей кровати та неподвижная фигура... В одной руке песочные часы, другую она занесла над моим сердцем...
      И вздрагивает и толкает в грудь мое сердце, как бы спеша достучать свои последние удары.

Писатель сидел у себя в комнате за рабочим столом. Вдруг входит к нему критик.
      - Как!- воскликнул он,- вы все еще продолжаете строчить, сочинять после всего, что я написал против вас, после всех тех больших статей, фельетонов, заметок, корреспонденции, в которых я доказал как дважды два четыре, что у вас нет - да и не было никогда - никакого таланта, что вы позабыли даже родной язык, что вы всегда отличались невежеством, а теперь совсем выдохлись, устарели, превратились в тряпку!
      Сочинитель спокойно обратился к критику.
      - Вы написали против меня множество статей и фельетонов,- отвечал он,- это несомненно. Но известна ли вам басня о лисе и кошке? У лисы много было хитростей, а она все-таки попалась; у кошки была только одна: взлезть на дерево... и собаки ее не достали. Так и я: в ответ на все ваши статьи - я вывел вас целиком в одной только книге; надел на вашу разумную голову шутовской колпак,- и будете вы в нем щеголять перед потомством.
      - Перед потомством!- расхохотался критик,- как будто ваши книги дойдут до потомства?! Лет через сорок, много пятьдесят их никто и читать не будет.
      - Я с вами согласен,- отвечал писатель,- но с меня и этого довольно. Гомер пустил на вечные времена своего Ферсита; а для вашего брата и полвека за глаза. Вы не заслуживаете даже шутовского бессмертия. Прощайте, господин... Прикажете назвать вас по имени? Едва ли это нужно... все произнесут его и без меня.

- Что значат эти стоны?
      - Я страдаю, страдаю сильно.
      - Слыхал ли ты плеск ручья, когда он толкается о каменья?
      - Слыхал... но к чему этот вопрос?
      - А к тому, что этот плеск и стоны твои - те же звуки, и больше ничего. Только разве вот что: плеск ручья может порадовать иной слух, а стоны твои никого не разжалобят. Ты не удерживай их, но помни: это все звуки, звуки, как скрып надломленного дерева... звуки - и больше ничего.

     Я вижу громадное здание.
     В передней стене узкая дверь раскрыта настежь; за дверью — угрюмая мгла. Перед высоким порогом стоит девушка... Русская девушка.
     Морозом дышит та непроглядная мгла; и вместе с леденящей струей выносится из глубины здания медлительный, глухой голос.
     — О ты, что желаешь переступить этот порог, знаешь ли ты, что тебя ожидает?
     — Знаю,— отвечает девушка.
     — Холод, голод, ненависть, насмешка, презрение, обида, тюрьма, болезнь и самая смерть?
     — Знаю.
     — Отчуждение полное, одиночество?
     — Знаю... Я готова. Я перенесу все страдания, все удары.
     — Не только от врагов — но и от родных, от друзей?
     — Да... и от них.
     — Хорошо. Ты готова на жертву?
     — Да.
     — На безымянную жертву? Ты погибнешь — и никто... никто не будет даже знать, чью память почтить!..
     — Мне не нужно ни благодарности, ни сожаления. Мне не нужно имени.
     — Готова ли ты на преступление?
     Девушка потупила голову...
     — И на преступление готова.
     Голос не тотчас возобновил свои вопросы.
     — Знаешь ли ты,— заговорил он, наконец,— что ты можешь разувериться в том, чему веришь теперь, можешь понять, что обманулась и даром погубила свою молодую жизнь?
     — Знаю и это. И все-таки я хочу войти.
     — Войди!
     Девушка перешагнула порог — и тяжелая завеса упала за нею.
     — Дура!— проскрежетал кто-то сзади.
     — Святая!— принеслось откуда-то в ответ.

    Я сидел у раскрытого окна... утром, ранним утром первого мая.
     Заря еще не занималась; но уже бледнела, уже холодела темная, теплая ночь.
     Туман не вставал, не бродил ветерок, все было одноцветно и безмолвно... но чуялась близость пробуждения — и в поредевшем воздухе пахло жесткой сыростью росы.
     Вдруг в мою комнату, сквозь раскрытое окно, легко позванивая и шурша, влетела большая птица.
     Я вздрогнул, вгляделся... То была не птица, то была крылатая, маленькая женщина, одетая в тесное, длинное, книзу волнистое платье.
     Вся она была серая, перламутрового цвета; одна лишь внутренняя сторона ее крылышек алела нежной злостью распускающейся розы; венок из ландышей охватывал разбросанные кудри круглой головки, и, подобные усикам бабочки, два павлиньих пера забавно колебались над красивым, выпуклым лобиком.
     Она пронеслась раза два под потолком; ее крошечное лицо смеялось; смеялись также огромные, черные, светлые глаза.
     Веселая резвость прихотливого полета дробила их алмазные лучи.
     Она держала в руке длинный стебель степного цветка: «царским жезлом» зовут его русские люди,— он и то похож на скипетр.
     Стремительно пролетая надо мною, коснулась она моей головы тем цветком.
     Я рванулся к ней... Но она уже выпорхнула из окна — и умчалась.
     В саду, в глуши сиреневых кустов, горлинка встретила ее первым воркованьем — а там, где она скрылась, молочно-белое небо тихонько закраснелось.
     Я узнал тебя, богиня фантазии! Ты посетила меня случайно — ты полетела к молодым поэтам.
     О поэзия! Молодость! Женская, девственная красота! Вы только на миг можете блеснуть передо мною — ранним утром ранней весны!

     Мы были когда-то короткими, близкими друзьями... Но настал недобрый миг — и мы расстались, как враги.
     Прошло много лет... И вот, заехав в город, где он жил, я узнал, что он безнадежно болен и — желает видеться со мною.
     Я отправился к нему, вошел в его комнату... Взоры наши встретились.
     Я едва узнал его. Боже! что с ним сделал недуг!
     Желтый, высохший, с лысиной во всю голову, с узкой седой бородой, он сидел в одной, нарочно изрезанной рубахе... Он не мог сносить давление самого легкого платья. Порывисто протянул он мне страшно худую, словно обглоданную руку, усиленно прошептал несколько невнятных слов — привет ли то был, упрек ли, кто знает? Изможденная грудь заколыхалась — и на съеженные зрачки загоревшихся глаз скатились две скупые, страдальческие слезинки.
     Сердце во мне упало... Я сел на стул возле него — и, опустив невольно взоры перед тем ужасом и безобразием, также протянул руку.
     Но мне почудилось, что не его рука взялась за мою.
     Мне почудилось, что между нами сидит высокая, тихая, белая женщина. Длинный покров облекает ее с ног до головы... Никуда не смотрят ее глубокие, бледные глаза; ничего не говорят ее бледные, строгие губы...
     Эта женщина соединила наши руки... Она навсегда примирила нас.
     Да... Смерть нас примирила...

Конь мой ржет и бьет копытом. Мне напомнил он о ней — О блаженстве позабытом Быстрых, пламенных очей. Ах, пора, пора былая!.. Мне не спится... ночь глухая... Душно мне — и вскрикнул я: «Эй! седлайте мне коня! Спите сами, если спится, А мне дома не сидится». Стали тучи над луною, Дремлют бледные поля; Скачет, скачет предо мною Тень огромная моя. Лес как будто сном забылся — Хоть бы лист зашевелился... Я на гриву лег лицом, Осенил себя крестом, Тихомолком попеваю Да былое вспоминаю. Вот и домик — стук в окошко... «Ты ли, милый?» — «Встань, душа; Поболтай со мной немножко, Как в бывалые года. Если ж хочешь, молви слово: Дома комната готова; Ночь туманна и темна — Лошадь добрая сильна; Посмеемся и поплачем — Хоть поплачем, да ускачем!» Дверь скрипнула... «Милый, милый, Наконец вернулся ты! Иль узнал, что разлучили Нас с тобою клеветы? Я невинна...» — «Ах, не знаю! За тобой я приезжаю; Ты виновна или нет — Без тебя мне тошен свет... И забыть тебя старался, Думал, думал — да примчался». Как она была прекрасна!.. Мы пустились в дальний путь... Как она склонялась страстно Головой ко мне на грудь! Я берег ее так нежно — Сердце билось так мятежно... Всё так тихо, чудно спит — Лошадь весело бежит; И, как ветра слабый ропот, Милых слов я слышу шепот: «Без тебя меня родные Выдать замуж собрались. Я рыдала... Братья злые Погубить меня клялись. Как тебя я дожидалась! Жениха как я боялась! Вдруг привстанет, да зевнет, Белым усом поведет, Щеки толстые надует, Подойдет, да поцелует...» Я дыханьем грел ей руки, Целовал ее в глаза: «Позабудь былые муки И былого жениха! Разочтутся с ним родные... А усы его седые Срежу шашкою кривой Вместе с глупой головой! Сторож, сторож, отворяй-ка! К вам приехала хозяйка».

(Из ненапечатанной поэмы) Не считай часов разлуки, Не сиди сложивши руки Под решетчатым окном... О мой друг! о друг мой нежный! Не следи с тоской мятежной За медлительным лучом... Не скучай... Тревожный, длинный День пройдет... С улыбкой чинной Принимай твоих гостей. Не чуждайся разговора, Не роняй внезапно взора - И внезапно не бледней... Но когда с холмов душистых По краям полей росистых Побежит живая тень... И, сходя с вершин Урала, Как дворец Сарданапала, Загорится пышный день... Из-под тучи длинной, темной Тихо выйдет месяц томный За возлюбленной звездой, И, предчувствуя награду - Замирая - к водопаду Прибегу я за тобой! Там из чаши крутобокой Бьет вода волной широкой На размытые плиты... Над волной нетерпеливой, Прихотливой, говорливой Наклоняются цветы... Там нас манит дуб кудрявый, Старец пышный, величавый, Тенью пасмурной своей... И сокроет он счастливых От богов - богов ревнивых, От завистливых людей! Слышны клики... над водами Машут лебеди крылами... Колыхается река... О, приди же! Звезды блещут, Листья медленно трепещут - И находят облака. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . О, приди!.. Быстрее птицы - От заката до денницы По широким небесам Пронесется ночь немая... Но пока волна, сверкая, Улыбается звездам И далекие вершины Дремлют, темные долины Дышат влажной тишиной - О, приди! Во мгле спокойной Тенью белой, легкой, стройной Появись передо мной! И когда с тревожной силой Брошусь я навстречу милой И замрут слова мои... Губ моих не лобызая - Пусть лежат на них, пылая, Губы бледные твои!

Я читал байроновского Манфреда... Когда я дошел до того места, где дух женщины, погубленной Манфредом, произносит над ним свое таинственное заклинание, я ощутил некоторый трепет.
      Помните: "Да будут без сна твои ночи, да вечно ощущает твоя злая душа мое незримое неотвязное присутствие, да станет она своим собственным адом".
      Но тут мне вспомнилось иное... Однажды, в России, я был свидетелем ожесточенной распри между двумя крестьянами, отцом и сыном.
      Сын кончил тем, что нанес отцу нестерпимое оскорбление.
      - Прокляни его, Васильич, прокляни окаянного!- закричала жена старика.
      - Изволь, Петровна,- отвечал старик глухим голосом и широко перекрестился:- Пускай же и он дождется сына, который на глазах своей матери плюнет отцу в его седую бороду!
      Это проклятие показалось мне ужаснее манфредовского.
      Сын раскрыл было рот, да пошатнулся на ногах, позеленел в лице - и вышел вон.

Простота! простота! Тебя зовут святою. Но святость - не человеческое дело.
      Смирение - вот это так. Оно попирает, оно побеждает гордыню. Но не забывай: в самом чувстве победы есть уже своя гордыня.

Все чувства могут привести к любви, к страсти, все: ненависть, сожаление, равнодушие, благоговение, дружба, страх,- даже презрение. Да, все чувства... исключая одного: благодарности.
      Благодарность - долг; всякий честной человек плотит свои долги... но любовь - не деньги.

Как приливала к сердцу Вся кровь в груди моей, Когда в меня вперялись Лучи твоих очей! Мне долго непонятен Был их язык немой... Искал его значенья Я с страхом и тоской... Вдруг все сомненья пали И страх навек затих... Мой ангел, всё я понял В один блаженный миг!

Ни на Юнгфрау, ни на Финстерааргорне
еще не бывало человеческой ноги.

       Вершины Альп... Целая цепь крутых уступов... Самая сердцевина гор.
       Над горами бледно-зеленое, светлое, немое небо. Сильный, жесткий мороз; твердый, искристый снег; из-под снегу торчат суровые глыбы обледенелых, обветренных скал.
       Две громады, два великана вздымаются по обеим сторонам небосклона: Юнгфрау и Финстерааргорн.
       И говорит Юнгфрау соседу:
       — Что скажешь нового? Тебе видней. Что там внизу?
       Проходит несколько тысяч лет — одна минута. И грохочет в ответ Финстерааргорн:
       — Сплошные облака застилают землю... Погоди!
       Проходят еще тысячелетия — одна минута.
       — Ну, а теперь?— спрашивает Юнгфрау.
       — Теперь вижу; там внизу все то же: пестро, мелко. Воды синеют; чернеют леса; сереют груды скученных камней. Около них все еще копошатся козявки, знаешь, те двуножки, что еще ни разу не могли осквернить ни тебя, ни меня.
       — Люди?
       — Да; люди.
       Проходят тысячи лет — одна минута.
       — Ну, а теперь?— спрашивает Юнгфрау.
       — Как будто меньше видать козявок,— гремит Финстерааргорн.— Яснее стало внизу; сузились воды; поредели леса.
       Прошли еще тысячи лет — одна минута.
       — Что ты видишь?— говорит Юнгфрау.
       — Около нас, вблизи, словно прочистилось,— отвечает Финстерааргорн,— ну, а там, вдали, по долинам есть еще пятна и шевелится что-то.
       — А теперь?— спрашивает Юнгфрау, спустя другие тысячи лет — одну минуту.
       — Теперь хорошо,— отвечает Финстерааргорн,— опрятно стало везде, бело совсем, куда ни глянь... Везде и снег, ровный снег и лед. Застыло все. Хорошо теперь спокойно.
       — Хорошо,— промолвила Юнгфрау.— Однако довольно мы с тобой поболтали, старик. Пора вздремнуть.
       — Пора.
       Спят громадные горы; спит зеленое светлое небо над навсегда замолкшей землей.

О разлука, разлука! Как ты сердцу горька. Терзает его скука, Сожигает тоска! Где бывалая сила? Увы, где прежний я? Меня ты разлюбила... Но не кляну тебя!

Вы говорили мне - что мы должны расстаться - Что свет нас осудил - что нет надежды нам; Что грустно вам - что должен я стараться Забыть вас,- вечер был; по бледным облакам Плыл месяц; тонкий пар лежал над спящим садом; Я слушал вас, и все не понимал: Под веяньем весны, под вашим светлым взглядом - Зачем я так страдал? Я понял вас; вы правы - вы свободны; Покорный вам, иду - но как идти, Идти без слов, отдав поклон холодный, Когда нет мер томлениям души? Сказать ли, что люблю я вас... не знаю; Минувшего мне тем не возвратить; От жизни я любовь не отделяю - Не мог я не любить. Но неужель все кончено - меж нами Как будто не бывало милых уз! Как будто не сливались мы сердцами - И так легко расторгнуть наш союз! Я вас любил... меня вы не любили - Нет! Нет! Не говорите да! - Меня Улыбками, словами вы дарили - Вам душу предал я. Идти - брести среди толпы мне чуждой И снова жить, как все живут; а там Толпа забот - обязанности - нужды,- Вседневной жизни безотрадный хлам. Покинуть мир восторгов и видений, Прекрасное всем сердцем понимать Не в силах быть - и новых откровений Больной душе напрасно ждать - Вот что осталось мне - но клясться не хочу я, Что никогда не буду знать любви; Быть может, вновь - безумно - полюблю я, Всей жаждой неотвеченной души. Быть может, так; но мир очарований, Но божество, и прелесть, и любовь - Расцвет души и глубина страданий - Не возвратятся вновь. Пора! иду - но прежде дайте руки - И вот конец и цель любви моей! Вот этот час - вот этот миг разлуки... Последний миг - и ряд бесцветных дней. И снова сон, и снова грустный холод... О мой творец! не дай мне позабыть, Что жизнь сильна, что все еще я молод, Что я могу любить!

Во дни сомнений, во дни тягостных раздумий о судьбах моей родины,- ты один мне поддержка и опора, о великий, могучий, правдивый и свободный русский язык! Не будь тебя - как не впасть в отчаяние при виде всего, что совершается дома? Но нельзя верить, чтобы такой язык не был дан великому народу!

Спорь с человеком умнее тебя: он тебя победит... но из самого твоего поражения ты можешь извлечь пользу для себя.
      Спорь с человеком ума равного: за кем бы ни осталась победа - ты по крайней мере испытаешь удовольствие борьбы.
      Спорь с человеком ума слабейшего... спорь не из желания победы; но ты можешь быть ему полезным.
      Спорь даже с глупцом; ни славы, ни выгоды ты не добудешь; но отчего иногда и не позабавиться?
      Не спорь только с Владимиром Стасовым!

Слышу я: звенит синица Средь желтеющих ветвей; Здравствуй, маленькая птица, Вестница осенних дней! Хоть грозит он нам ненастьем, Хоть зимы он нам пророк — Дышит благодатным счастьем Твой веселый голосок. В песенке твоей приветной Слух пленен ужели ж мой Лишь природы безответной Равнодушною игрой? Иль беспечно распевает И в тебе охота жить — Та, что людям помогает Смерть и жизнь переносить?

       Нас двое в комнате: собака моя и я. На дворе воет страшная, неистовая буря.
       Собака сидит предо мною — и смотрит мне прямо в глаза.
       И я тоже гляжу ей в глаза.
       Она словно хочет сказать мне что-то. Она немая, она без слов, она сама себя не понимает — но я ее понимаю.
       Я понимаю, что в это мгновенье и в ней и во мне живет одно и то же чувство, что между нами нет никакой разницы. Мы тожественны; в каждом из нас горит и светится тот же трепетный огонек.
       Смерть налетит, махнет на него своим холодным широким крылом...
       И конец!
       Кто потом разберет, какой именно в каждом из нас горел огонек?
       Нет! это не животное и не человек меняются взглядами...
       Это две пары одинаковых глаз устремлены друг на Друга.
       И в каждой из этих пар, в животном и в человеке — одна и та же жизнь жмется пугливо к другой.

       У меня был товарищ — соперник; не по занятиям, не по службе или любви; но наши воззрения ни в чем не сходились, и всякий раз, когда мы встречались, между нами возникали нескончаемые споры.
       Мы спорили обо всем: об искусстве, о религии, о науке, о земной и загробной — особенно о загробной жизни.
       Он был человек верующий и восторженный. Однажды он сказал мне:
       — Ты надо всем смеешься; но если я умру прежде тебя, то я явлюсь к тебе с того света... Увидим, засмеешься ли ты тогда?
       И он, точно, умер прежде меня, в молодых летах еще будучи; но прошли года — и я позабыл об его обещании — об его угрозе.
       Раз, ночью, я лежал в постели — и не мог, да и не хотел заснуть.
       В комнате не было ни темно, ни светло; я принялся глядеть в седой полумрак.
       И вдруг мне почудилось, что между двух окон стоит мой соперник — и тихо и печально качает сверху вниз головою.
       Я не испугался — даже не удивился... но, приподнявшись слегка и опершись на локоть, стал еще пристальнее глядеть на неожиданно появившуюся фигуру.
       Тот продолжал качать головою.
       — Что?— промолвил я, наконец.— Ты торжествуешь? или жалеешь? Что это: предостережение или упрек?.. Или ты мне хочешь дать понять, что ты был неправ? что мы оба неправы? Что ты испытываешь? Муки ли ада? Блаженство ли рая? Промолви хоть слово!
       Но мой соперник не издал ни единого звука — и только по-прежнему печально и покорно качал головою — сверху вниз.
       Я засмеялся... он исчез.

       Я шел по широкому полю, один.
        И вдруг мне почудились легкие, осторожные шаги за моей спиною... Кто-то шел по моему следу.
        Я оглянулся — и увидал маленькую, сгорбленную старушку, всю закутанную в серые лохмотья. Лицо старушки одно виднелось из-под них: желтое, морщинистое, востроносое, беззубое лицо.
        Я подошел к ней... Она остановилась.
        — Кто ты? Чего тебе нужно? Ты нищая? Ждешь милостыни?
        Старушка не отвечала. Я наклонился к ней и заметил, что оба глаза у ней были застланы полупрозрачной, беловатой перепонкой, или плевой, какая бывает у иных птиц: они защищают ею свои глаза от слишком яркого света.
        Но у старушки та плева не двигалась и не открывала зениц... из чего я заключил, что она слепая.
        — Хочешь милостыни?— повторил я свой вопрос.— Зачем ты идешь за мною?— Но старушка по-прежнему не отвечала, а только съежилась чуть-чуть.
        Я отвернулся от нее и пошел своей дорогой.
        И вот опять слышу я за собою те же легкие, мерные, словно крадущиеся шаги.
        «Опять эта женщина!— подумалось мне.— Что она ко мне пристала?— Но я тут же мысленно прибавил:— Вероятно, она сослепу сбилась с дороги, идет теперь по слуху за моими шагами, чтобы вместе со мною выйти в жилое место. Да, да; это так».
        Но странное беспокойство понемногу овладело моими мыслями: мне начало казаться, что старушка не идет только за мною, но что она направляет меня, что она меня толкает то направо, то налево, и что я невольно повинуюсь ей.
        Однако я продолжаю идти... Но вот впереди на самой моей дороге что-то чернеет и ширится... какая-то яма... «Могила!— сверкнуло у меня в голове.— Вот куда она толкает меня!»
        Я круто поворачиваю назад... Старуха опять передо мною... но она видит! Она смотрит на меня большими, злыми, зловещими глазами... глазами хищной птицы... Я надвигаюсь к ее лицу, к ее глазам... Опять та же тусклая плева, тот же слепой и тупой облик...
        «Ах!— думаю я...— эта старуха — моя судьба. Та судьба, от которой не уйти человеку!»
        «Не уйти! не уйти! Что за сумасшествие?.. Надо попытаться». И я бросаюсь в сторону, по другому направлению.
        Я иду проворно... Но легкие шаги по-прежнему шелестят за мною, близко, близко... И впереди опять темнеет яма.
        Я опять поворачиваю в другую сторону... И опять тот же шелест сзади и то же грозное пятно впереди.
        И куда я ни мечусь, как заяц на угонках... все то же, то же!
        «Стой!— думаю я.— Обману ж я ее! Не пойду я никуда!» — и я мгновенно сажусь на землю.
        Старуха стоит позади, в двух шагах от меня. Я ее не слышу, но я чувствую, что она тут.
        И вдруг я вижу: то пятно, что чернело вдали, плывет, ползет само ко мне!
       Боже! Я оглядываюсь назад... Старуха смотрит прямо на меня — и беззубый рот скривлен усмешкой...
       — Не уйдешь!

1 Вот и настал последний час... Племянник, слушай старика. Тебя я бранивал не раз И за глазами и в глаза: Я был брюзглив — да как же быть! Не научился я любить... Ты дядю старого прости, Казну, добро себе возьми, А как уложишь на покой — Не плачь; ступай, махни рукой! 2 И я был молод, ел и пил, И красных девушек ласкал, И зайцев сотнями травил, С друзьями буйно пировал... Бывало, в город еду я — Купцы бегут встречать меня... Я первым славился бойцом, И богачом, и молодцом. Богатство всё перевелось — Да что!.. любить не довелось! 3 И сам не знаю отчего: Не то чтоб занят был другим — Иль время скоро так прошло... Но только не был я любим — И не любил; зато тоска Грызет и давит старика — И в страшный час, последний час, Ты видишь — слезы льют из глаз: Мне эти слезы жгут лицо, И стыдно мне и тяжело... 4 Ах, Ваня, Ваня! что мне в том, Что я деньжонок накопил, Что церковь выстроил и дом: Я не любим, я не любил! Что в деньгах мне? Возьмите всё, Добро последнее мое — Да лишь бы смерть подождала И насладиться мне дала... Ах, дайте страсть узнать и жизнь — И я умру без укоризн! 5 Я грешник, Ваня. Мне бы след Теперь подумать и о том, Как богу в жизни дать ответ, Послать бы надо за попом... Но всё мерещится — вот, вот Ко мне красавица идет... Я слышу робкий шум шагов И страстный лепет милых слов, И в голове моей седой Нет места мысли неземной. 6 Я худо вижу... Смерть близка... Ну, жизнь бесплодная, прощай! Ох, Ваня! страшная тоска... Родимый, руку мне подай... Смотри же, детям расскажи, Что дед их умер от тоски, Что он терзался и рыдал, Что тяжело он умирал — Как будто грешный человек, Хоть он и честно прожил век.

Стой! Какою я теперь тебя вижу - останься навсегда такою в моей памяти!
      С губ сорвался последний вдохновенный звук - глаза не блестят и не сверкают - они меркнут, отягощенные счастьем, блаженным сознанием той красоты, которую удалось тебе выразить, той красоты, во след которой ты словно простираешь твои торжествующие, твои изнеможенные руки!
      Какой свет, тоньше и чище солнечного света, разлился по всем твоим членам, по малейшим складкам твой одежды?
      Какой бог своим ласковым дуновеньем откинул назад твои рассыпанные кудри?
      Его лобзание горит на твоем, как мрамор, побледневшем челе!
      Вот она - открытая тайна, тайна поэзии, жизни, любви! Вот оно, вот оно, бессмертие! Другого бессмертия нет - и не надо. В это мгновение ты бессмертна.
      Оно пройдет - и ты снова щепотка пепла, женщина, дитя... Но что тебе за дело! В это мгновенье - ты стала выше, ты стала вне всего преходящего, временного. Это твое мгновение не кончится никогда.
      Стой! И дай мне быть участником твоего бессмертия, урони в душу мою отблеск твоей вечности!

Посвящено В. Г. Белинскому Среди людей, мне близких... и чужих, Скитаюсь я — без цели, без желанья. Мне иногда смешны забавы их... Мне самому смешней мои страданья. Страданий тех толпа не признает; Толпа — наш царь — и ест и пьет исправно; И что в душе «задумчивой» живет, Болезнию считает своенравной. И права ты, толпа! Ты велика, Ты широка — ты глубока, как море... В твоих волнах всё тонет: и тоска Нелепая, и истинное горе. И ты сильна... И знает тебя бог — И над тобой он носится тревожно... Перед тобой я преклониться мог, Но полюбить тебя — мне невозможно. Я ни одной тебе не дам слезы... Не от тебя я ожидаю счастья — Но ты растешь, как море в час грозы, Без моего ненужного участья. Гордись, толпа! Ликуй, толпа моя! Лишь для тебя так ярко блещет небо... Но всё ж я рад, что независим я, Что не служу тебе я ради хлеба... И я молчу — о том, что я люблю... Молчу о том, что страстно ненавижу, — Я похвалой толпы не удивлю, Насмешками толпы я не обижу... А толковать — мечтать с самим собой, Беседовать с прекрасными друзьями... С такой смешной — ребяческой мечтой Расстался я, как с детскими слезами... А потому... мне жить не суждено... И я тяну с усмешкой торопливой Холодной злости — злости молчаливой Хоть горькое, но пьяное вино.

Ты заплакал о моем горе; и я заплакал из сочувствия к твоей жалости обо мне.
      Но ведь и ты заплакал о своем горе; только ты увидал его - во мне.

Пушкин¹

      Ты всегда говорил правду, великий наш певец; ты сказал ее и на этот раз.
       «Суд глупца и смех толпы»... Кто не изведал и того и другого? Все это можно — и должно переносить; а кто в силах пусть презирает!
       Но есть удары, которые больнее бьют по самому сердцу... Человек сделал все, что мог; работал усиленно, любовно, честно... И честные души гадливо отворачиваются от него; честные лица загораются негодованием при его имени.
       — Удались! Ступай вон!— кричат ему честные, молодые голоса.— Ни ты нам не нужен, ни твой труд; ты оскверняешь наше жилище — ты нас не знаешь и не понимаешь... Ты наш враг!
       Что тогда делать этому человеку? Продолжать трудиться, не пытаться оправдываться — и даже не ждать более справедливой оценки.
       Некогда землепашцы проклинали путешественника, принесшего им картофель, замену хлеба, ежедневную пищу бедняка. Они выбивали из протянутых к ним рук драгоценный дар, бросали его в грязь, топтали ногами.
       Теперь они питаются им — и даже не ведают имени своего благодетеля.
       Пускай! На что им его имя? Он, и безымянный, спасает их от голода.
       Будем стараться только о том, чтобы приносимое нами было точно полезною пищей.
       Горька неправая укоризна в устах людей, которых любишь... Но перенести можно и это... «Бей меня! но выслушай!»— говорил афинский вождь спартанскому.
       «Бей меня — но будь здоров и сыт!»— должны говорить мы.

Утро туманное, утро седое, Нивы печальные, снегом покрытые, Нехотя вспомнишь и время былое, Вспомнишь и лица, давно позабытые. Вспомнишь обильные страстные речи, Взгляды, так жадно, так робко ловимые, Первые встречи, последние встречи, Тихого голоса звуки любимые. Вспомнишь разлуку с улыбкою странной, Многое вспомнишь родное далекое, Слушая ропот колес непрестанный, Глядя задумчиво в небо широкое.

Молча въезжает - да ночью морозной Парень в село на лошадке усталой. Тучи седые столпилися грозно, Звездочки нет ни великой, ни малой. Он у забора встречает старуху: "Бабушка, здравствуй!" - "А, Федя! Откуда? Где пропадал ты? Ни слуху ни духу!" - "Где я бывал - не увидишь отсюда! Живы ли братья? Родная жива ли? Наша изба всё цела, не сгорела? Правда ль, Параша,- в Москве, мне сказали Наши ребята,- постом овдовела?" - "Дом ваш как был - словно полная чаша, Братья все живы, родная здорова, Умер сосед - овдовела Параша, Да через месяц пошла за другого". Ветер подул... Засвистал он легонько; На небо глянул и шапку надвинул, Молча рукой он махнул и тихонько Лошадь назад повернул - да и сгинул.

Я боюсь, я избегаю фразы; но страх фразы - тоже претензия.
      Так, между этими двумя иностранными словами, между претензией и фразой, так и катится и колеблется наша сложная жизнь.

Тебе случалось — в роще темной, В траве весенней, молодой, Найти цветок простой и скромный? (Ты был один — в стране чужой.) Он ждал тебя — в траве росистой Он одиноко расцветал... И для тебя свой запах чистый, Свой первый запах сберегал. И ты срываешь стебель зыбкой. В петлицу бережной рукой Вдеваешь, с медленной улыбкой, Цветок, погубленный тобой. И вот, идешь дорогой пыльной; Кругом — всё поле сожжено, Струится с неба жар обильный, А твой цветок завял давно. Он вырастал в тени спокойной, Питался утренним дождем И был заеден пылью знойной, Спален полуденным лучом. Так что ж? напрасно сожаленье! Знать, он был создан для того, Чтобы побыть одно мгновенье В соседстве сердца твоего.

Он вырос в доме старой тетки Без всяких бед, Боялся смерти да чахотки В пятнадцать лет. В семнадцать был он малым плотным И по часам Стал предаваться безотчетным "Мечтам и снам". Он слезы лил; добросердечно Бранил толпу - И проклинал бесчеловечно Свою судьбу. Потом, с душой своей прекрасной Не совладев, Он стал любить любовью страстной Всех бледных дев. Являлся горестным страдальцем, Писал стишки... И не дерзал коснуться пальцем Ее руки. Потом, любовь сменив на дружбу, Он вдруг умолк... И, присмирев, вступил на службу В пехотный полк. Потом женился на соседке, Надел халат И уподобился наседке - Развел цыплят. И долго жил темно и скупо - Слыл добряком... (И умер набожно и глупо Перед попом.)

Роскошная, пышно освещенная зала; множество кавалеров и дам.
       Все лица оживлены, речи бойки... Идет трескучий разговор об одной известной певице. Ее величают божественной, бессмертной... О, как хорошо пустила она вчера свою последнюю трель!
       И вдруг — словно по манию волшебного жезла — со всех голов и со всех лиц слетела тонкая шелуха кожи — и мгновенно выступила наружу мертвенная белизна черепов, зарябили синеватым оловом обнаженные десны и скулы.
       С ужасом глядел я, как двигались и шевелились эти десны и скулы — как поворачивались, лоснясь при свете ламп и свечей, эти шишковатые, костяные шары — и как вертелись в них другие, меньшие шары — шары обессмысленных глаз.
       Я не смел прикоснуться к собственному лицу, не смел взглянуть на себя в зеркало.
       А черепа поворачивались по-прежнему... И с прежним треском, мелькая красными лоскуточками из-за оскаленных зубов, проворные языки лепетали о том, как удивительно, как неподражаемо, бессмертная... да! бессмертная певица пустила свою последнюю трель!

Разговор

       Чернорабочий. Что ты к нам лезешь? Чего тебе надо? Ты не наш... Ступай прочь!
       Белоручка. Я ваш, братцы!
       Чернорабочий. Как бы не так! Наш! Что выдумал! Посмотри хоть на мои руки. Видишь, какие они грязные? И навозом от них несет и дегтем,— а твои вон руки белые. И чем от них пахнет?
       Белоручка (подавая свои руки). Понюхай.
       Чернорабочий (понюхав руки). Что за притча? Словно железом от них отдает.
       Белоручка. Железом и есть. Целых шесть лет я на них носил кандалы.
       Чернорабочий. А за что же это?
       Белоручка. А за то, что я о вашем же добре заботился, хотел освободить вас, серых, темных людей, восставал против притеснителей ваших, бунтовал... Ну, меня и засадили.
       Чернорабочий. Засадили? Вольно же тебе было бунтовать!

Два года спустя

       Тот же чернорабочий (другому). Слышь, Петра!.. Помнишь, позапрошлым летом один такой белоручка с тобой беседовал?
       Другой чернорабочий. Помню... а что?
       Первый чернорабочий. Его сегодня, слышь, повесят; такой приказ вышел.
       Второй чернорабочий. Все бунтовал?
       Первый чернорабочий. Все бунтовал.
       Второй чернорабочий. Да... Ну, вот что, брат Митряй; нельзя ли нам той самой веревочки раздобыть, на которой его вешать будут; говорят, ба-альшое счастье от этого в дому бывает!
       Первый чернорабочий. Это ты справедливо. Надо попытаться, брат Петра.

Что я буду думать тогда, когда мне придется умирать, если я только буду в состоянии тогда думать?
      Буду ли я думать о том, что плохо воспользовался жизнью, проспал ее, продремал, не сумел вкусить от ее даров?
      "Как? это уже смерть? Так скоро? Невозможно! Ведь я еще ничего не успел сделать... Я только собирался делать!"
      Буду ли я вспоминать о прошедшем, останавливаться мыслию на немногих, светлых, прожитых мною мгновениях на дорогих образах и лицах?
      Предстанут ли моей памяти мои дурные дела - и найдет на мою душу жгучая тоска позднего раскаяния?
      Буду ли я думать о том, что меня ожидает за гробом... да и ожидает ли меня там что-нибудь?
      Нет... мне кажется, я буду стараться не думать - и насильно займусь каким-нибудь вздором, чтобы только отвлечь собственное мое внимание от грозного мрака, чернеющего впереди.
      При мне один умирающий все жаловался на то, что не хотят дать ему погрызть каленых орешков... и только там, в глубине его потускневших глаз, билось и трепетало что-то, как перешибленное крыло насмерть раненной птицы.

Она протянула мне свою нежную, бледную руку... а я с суровой грубостью оттолкнул ее.
      Недоумение выразилось на молодом, милом лице; молодые добрые глаза глядят на меня с укором; не понимает меня молодая, чистая душа.
      - Какая моя вина?- шепчут ее губы.
      - Твоя вина? Самый светлый ангел в самой лучезарной глубине небес скорее может провиниться, нежели ты.
      И все-таки велика твоя вина передо мною.
      Хочешь ты ее узнать, эту тяжкую вину, которую ты не можешь понять, которую я растолковать тебе не в силах?
      Вот она: ты - молодость; я - старость.

     У бабы-вдовы умер ее единственный, двадцатилетний сын, первый на селе работник.
     Барыня, помещица того самого села, узнав о горе бабы, пошла навестить ее в самый день похорон.
     Она застала ее дома.
     Стоя посреди избы, перед столом, она, не спеша, ровным движением правой руки (левая висела плетью) черпала пустые щи со дна закоптелого горшка и глотала ложку за ложкой.
     Лицо бабы осунулось и потемнело; глаза покраснели и опухли... но она держалась истово и прямо, как в церкви.
     «Господи!— подумала барыня.— Она может есть в такую минуту... Какие, однако, у них у всех грубые чувства!»
     И вспомнила тут барыня, как, потеряв несколько лет тому назад девятимесячную дочь, она с горя отказалась нанять прекрасную дачу под Петербургом — и прожила целое лето в городе!
     А баба продолжала хлебать щи.
     Барыня не вытерпела, наконец.
     — Татьяна!— промолвила она.— Помилуй! Я удивляюсь! Неужели ты своего сына не любила? Как у тебя не пропал аппетит? Как можешь ты есть эти щи!
     — Вася мой помер,— тихо проговорила баба, и наболевшие слезы снова побежали по ее впалым щекам.— Значит, и мой пришел конец: с живой с меня сняли голову. А щам не пропадать же: ведь они посоленные.
     Барыня только плечами пожала — и пошла вон. Ей-то соль доставалась дешево.

Я встал ночью с постели... Мне показалось, что кто-то позвал меня по имени... там, за темным окном.
      Я прижался лицом к стеклу, приник ухом, вперил взоры - и начал ждать.
      Но там, за окном, только деревья шумели - однообразно и смутно - и сплошные, дымчатые тучи, хоть и двигались и менялись беспрестанно, оставались все те же да те же...
      Ни звезды на небе, ни огонька на земле.
      Скучно и томно там... как и здесь, в моем сердце.
      Но вдруг где-то вдали возник жалобный звук и, постепенно усиливаясь и приближаясь, зазвенел человеческим голосом и, понижаясь и замирая, промчался мимо.
      "Прощай! прощай! прощай!"- чудилось мне в его замираниях.
      Ах! Это все мое прошедшее, все мое счастье, все, все, что я лелеял и любил, навсегда и безвозвратно прощалось со мною!
      Я поклонился моей улетевшей жизни - и лег в постель, как в могилу.
      Ах! кабы в могилу!

Я всходил на холм зеленый, Я всходил по вечерам; И тебя, мой ангел милый, Ожидал и видел там. Помнишь шепот старых сосен, Шелест трав и плеск ручья... Ах! с тех пор, как околдован, У холма скитаюсь я. Загорятся ль в небе звезды, Светляки в лесу, в траве — Я бегу на холм знакомый Через поле по росе. Бледный месяц! милый месяц, Поленись, не выходи... Из-за моря, через горы, Ветер! тучи нанеси! Я стою... и сердце бьется. Что за шорох? — сонный сук Закачался... вот — промчался Надо мной вечерний жук. По деревне лай и пенье... Замелькали огоньки... Месяц близок... иль он хочет Подсмотреть детей земли? Слышу, по песку дорожки (. . . . . . . . . . . . . .)* Торопливо мчатся ножки, Ножки [милые] твои, И тебя я подымаю [И ношу, как мать дитя...] Ах, с тех пор, как околдован, У холма скитаюсь я! * Стих не написан.— Ред.

Я долго стоял неподвижно И странные строки читал, И очень мне дики казались Те строки, что Фет написал. Читал... что читал, я не помню, Какой-то таинственный вздор; Из рук моих выпала книга, Не трогал ее я с тех пор.

Я шел среди высоких гор, Вдоль светлых рек и по долинам.. И все, что ни встречал мой взор, Мне говорило об едином: Я был любим! любим я был! Я все другое позабыл! Сияло небо надо мной, Шумели листья, птицы пели... И тучки резвой чередой Куда-то весело летели... Дышало счастьем все кругом, Но сердце не нуждалось в нем. Меня несла, несла волна, Широкая, как волны моря! В душе стояла тишина Превыше радости и горя... Едва себя я сознавал: Мне целый мир принадлежал! Зачем не умер я тогда? Зачем потом мы оба жили? Пришли года... прошли года - И ничего не подарили, Что б было слаще и ясней Тех глупых и блаженных дней.