Стихи Ивана Тургенева, написанные в 1878 году

     Высокая костлявая старуха с железным лицом и неподвижно-тупым взором идет большими шагами и сухою, как палка, рукою толкает перед собой другую женщину.      Женщина эта огромного росту, могучая, дебелая, с мышцами, как у Геркулеса, с крохотной головкой на бычачьей шее — и слепая — в свою очередь толкает небольшую, худенькую девочку.      У одной этой девочки зрячие глаза; она упирается, оборачивается назад, поднимает тонкие, красивые руки; ее оживленное лицо выражает нетерпенье и отвагу... Она не хочет слушаться, она не хочет идти, куда ее толкают... и все-таки должна повиноваться и идти....

Куда мне деться? Что предпринять? Я как одинокая птица без гнезда. Нахохлившись, сидит она на голой, сухой ветке. Оставаться тошно... а куда полететь?       И вот она расправляет свои крылья - и бросается вдаль стремительно и прямо, как голубь, вспугнутый ястребом. Не откроется ли где зеленый, приютный уголок, нельзя ли будет свить где-нибудь хоть временное гнездышко?      ...

Я видел спор двух близнецов. Как две капли воды походили они друг на друга всем: чертами лица, их выражением, цветом волос, ростом, складом тела и ненавидели друг друга непримиримо.       Они одинаково корчились от ярости. Одинаково пылали близко друг на дружку надвинутые, до странности схожие лица; одинаково сверкали и грозились схожие глаза; те же самые бранные слова, произнесенные одинаковым голосом, вырывались из одинаково искривленных губ.      ...

       Я возвращался с охоты и шел по аллее сада. Собака бежала впереди меня.        Вдруг она уменьшила свои шаги и начала красться, как бы зачуяв перед собою дичь....

       Кто в Багдаде не знает великого Джиаффара, солнца вселенной?        Однажды, много лет тому назад,— он был еще юношей,— прогуливался Джиаффар в окрестностях Багдада.        Вдруг до слуха его долетел хриплый крик: кто-то отчаянно взывал о помощи.        Джиаффар отличался между своими сверстниками благоразумием и обдуманностью; но сердце у него было жалостливое — и он надеялся на свою силу....

      Мне снилось: я шел по широкой, голой степи, усеянной крупными, угловатыми камнями, под черным, низким небом.       Между камнями вилась тропинка... Я шел по ней, не зная сам, куда и зачем......

Я видел перерубленного гада.       Облитый сукровицей и слизью собственных извержений, он еще корчился и, судорожно поднимая голову, выставлял жало... он грозил еще... грозил бессильно.      ...

       Существовал некогда город, жители которого до того страстно любили поэзию, что если проходило несколько недель и не появлялось новых прекрасных стихов,— они считали такой поэтический неурожай общественным бедствием.        Они надевали тогда свои худшие одежды, посыпали пеплом головы — и, собираясь толпами на площадях, проливали слезы, горько роптали на музу, покинувшую их....

       Последний день июня месяца; на тысячу верст кругом Россия — родной край.        Ровной синевой залито все небо; одно лишь облачко на нем — не то плывет, не то тает. Безветрие, теплынь... воздух — молоко парное!        Жаворонки звенят; воркуют зобастые голуби; молча реют ласточки; лошади фыркают и жуют; собаки не лают...

       По улице столицы мчится вприпрыжку молодой еще человек. Его движенья веселы, бойки; глаза сияют, ухмыляются губы, приятно алеет умиленное лицо... Он весь — довольство и радость.        Что с ним случилось? Досталось ли ему наследство? Повысили ли его чином? Спешит ли он на любовное свиданье? Или просто он хорошо позавтракал, и чувство здоровья, чувство сытой силы взыграло во всех его членах? Уж не возложили ли на его шею твой красивый осьмиугольный крест, о польский король Станислав!...

       Жил-был на свете дурак. Долгое время он жил припеваючи; но понемногу стали доходить до него слухи, что он всюду слывет за безмозглого пошлеца.        Смутился дурак и начал печалиться о том, как бы прекратить те неприятные слухи?        Внезапная мысль озарила, наконец, его темный умишко... И он, ни мало не медля, привел ее в исполнение....

— Если вы желаете хорошенько насолить и даже повредить противнику,— говорил мне один старый пройдоха,— то упрекайте его в том самом недостатке или пороке, который вы за собою чувствуете. Негодуйте... и упрекайте!        Во-первых — это заставит других думать, что у вас этого порока нет....

Хочешь быть спокойным? Знайся с людьми, но живи один, не предпринимай ничего и не жалей ни о чем.       Хочешь быть счастливым? Выучись сперва страдать....

То не ласточка щебетунья, не резвая касаточка тонким крепким клювом себе в твердой скале гнездышко выдолбила... То с чужой жестокой семьей ты понемногу сжилась да освоилась, моя терпеливая умница!...

Когда меня не будет, когда все, что было мною, рассыплется прахом,- о ты, мой единственный друг, о ты, которую я любил так глубоко и так нежно, ты, которая наверно переживешь меня,- не ходи на мою могилу... Тебе там делать нечего.       Не забывай меня... но и не вспоминай обо мне среди ежедневных забот, удовольствий и нужд... Я не хочу мешать твоей жизни, не хочу затруднять ее спокойное течение. Но в часы уединения, когда найдет на тебя та застенчивая и беспричинная грусть, столь знакомая добрым сердцам, возьми одну из наших любимых книг и отыщи в ней те страницы, те строки, те слова, от которых, бывало,- помнишь?- у нас обоих разом выступали сладкие и безмолвные слезы.      ...

       Чудилось мне, что я нахожусь где-то в России, в глуши, в простом деревенском доме.        Комната большая, низкая, в три окна: стены вымазаны белой краской; мебели нет. Перед домом голая равнина; постепенно понижаясь, уходит она вдаль; серое, одноцветное небо висит над нею как полог....

Мне смешно... и я дивлюсь на самого себя.       Непритворна моя грусть, мне действительно тяжело жить, горестны и безотрадны мои чувства. И между тем я стараюсь придать им блеск и красивость, я ищу образов и сравнений; я округляю мою речь, тешусь звоном и созвучием слов.      ...

       Проживая — много лет тому назад — в Петербурге, я, всякий раз как мне случалось нанимать извозчика, вступал с ним в беседу. Особенно любил я беседовать с ночными извозчиками, бедными подгородными крестьянами, прибывавшими в столицу с окрашенными вохрой санишками и плохой клячонкой — в надежде и самим прокормиться и собрать на оброк...

     Вблизи большого города, по широкой проезжей дороге шел старый, больной человек.      Он шатался на ходу; его исхудалые ноги, путаясь, волочась и спотыкаясь, ступали тяжко и слабо, словно чужие; одежда на нем висела лохмотьями; непокрытая голова падала на грудь... Он изнемогал.      Он присел на придорожный камень, наклонился вперед, облокотился, закрыл лицо обеими руками — и сквозь искривленные пальцы закапали слезы на сухую, седую пыль. Он вспоминал...      Вспоминал он, как и он был некогда здоров и богат и как он здоровье истратил, а богатство роздал другим, друзьям и недругам... И вот теперь у него нет куска хлеба — и все его покинули, друзья еще раньше врагов... Неужели ж ему унизиться до того, чтобы просить милостыню? И горько ему было на сердце и стыдно....

Мне жаль самого себя, других, всех людей, зверей, птиц... всего живущего.       Мне жаль детей и стариков, несчастных и счастливых... счастливых более, чем несчастных.      ...

     Снилось мне, что сидит нас человек двадцать в большой комнате с раскрытыми окнами.      Между нами женщины, дети, старики... Все мы говорим о каком-то очень известном предмете — говорим шумно и невнятно.      Вдруг в комнату с сухим треском влетело большое насекомое, вершка в два длиною... влетело, покружилось и село на стену.      Оно походило на муху или на осу. Туловище грязно-бурого цвету; такого же цвету и плоские, жесткие крылья; растопыренные мохнатые лапки, да голова угловатая и крупная, как у коромыслов; и голова эта и лапки — ярко-красные, точно кровавые....

       Я проходил по улице... меня остановил нищий, дряхлый старик.        Воспаленные, слезливые глаза, посинелые губы, шершавые лохмотья, нечистые раны... О, как безобразно обглодала бедность это несчастное существо!        Он протягивал мне красную, опухшую, грязную руку... Он стонал, он мычал о помощи....

      "О моя молодость! о моя свежесть!"- восклицал и я когда-то. Но когда я произносил это восклицание, я сам еще был молод и свеж.       Мне просто хотелось тогда побаловать самого себя грустным чувством, пожалеть о себе въявь, порадоваться втайне....

Писатель сидел у себя в комнате за рабочим столом. Вдруг входит к нему критик.       - Как!- воскликнул он,- вы все еще продолжаете строчить, сочинять после всего, что я написал против вас, после всех тех больших статей, фельетонов, заметок, корреспонденции, в которых я доказал как дважды два четыре, что у вас нет - да и не было никогда - никакого таланта, что вы позабыли даже родной язык, что вы всегда отличались невежеством, а теперь совсем выдохлись, устарели, превратились в тряпку!      ...

     Я вижу громадное здание.      В передней стене узкая дверь раскрыта настежь; за дверью — угрюмая мгла. Перед высоким порогом стоит девушка... Русская девушка.      Морозом дышит та непроглядная мгла; и вместе с леденящей струей выносится из глубины здания медлительный, глухой голос.      — О ты, что желаешь переступить этот порог, знаешь ли ты, что тебя ожидает?...

    Я сидел у раскрытого окна... утром, ранним утром первого мая.      Заря еще не занималась; но уже бледнела, уже холодела темная, теплая ночь.      Туман не вставал, не бродил ветерок, все было одноцветно и безмолвно... но чуялась близость пробуждения — и в поредевшем воздухе пахло жесткой сыростью росы.      Вдруг в мою комнату, сквозь раскрытое окно, легко позванивая и шурша, влетела большая птица....

     Мы были когда-то короткими, близкими друзьями... Но настал недобрый миг — и мы расстались, как враги.      Прошло много лет... И вот, заехав в город, где он жил, я узнал, что он безнадежно болен и — желает видеться со мною.      Я отправился к нему, вошел в его комнату... Взоры наши встретились.      Я едва узнал его. Боже! что с ним сделал недуг!...

Я читал байроновского Манфреда... Когда я дошел до того места, где дух женщины, погубленной Манфредом, произносит над ним свое таинственное заклинание, я ощутил некоторый трепет.       Помните: "Да будут без сна твои ночи, да вечно ощущает твоя злая душа мое незримое неотвязное присутствие, да станет она своим собственным адом".      ...

еще не бывало человеческой ноги.        Вершины Альп... Целая цепь крутых уступов... Самая сердцевина гор.        Над горами бледно-зеленое, светлое, немое небо. Сильный, жесткий мороз; твердый, искристый снег; из-под снегу торчат суровые глыбы обледенелых, обветренных скал....

Спорь с человеком умнее тебя: он тебя победит... но из самого твоего поражения ты можешь извлечь пользу для себя.       Спорь с человеком ума равного: за кем бы ни осталась победа - ты по крайней мере испытаешь удовольствие борьбы.      ...

       Нас двое в комнате: собака моя и я. На дворе воет страшная, неистовая буря.        Собака сидит предо мною — и смотрит мне прямо в глаза....

       У меня был товарищ — соперник; не по занятиям, не по службе или любви; но наши воззрения ни в чем не сходились, и всякий раз, когда мы встречались, между нами возникали нескончаемые споры.        Мы спорили обо всем: об искусстве, о религии, о науке,...

       Я шел по широкому полю, один.         И вдруг мне почудились легкие, осторожные шаги за моей спиною... Кто-то шел по моему следу....

      Ты всегда говорил правду, великий наш певец; ты сказал ее и на этот раз.        «Суд глупца и смех толпы»... Кто не изведал и того и другого? Все это можно — и должно переносить; а кто в силах...

Роскошная, пышно освещенная зала; множество кавалеров и дам.        Все лица оживлены, речи бойки... Идет трескучий разговор об одной известной певице. Ее величают божественной, бессмертной... О, как хорошо пустила она вчера свою последнюю трель!        И вдруг — словно по манию волшебного жезла — со...

. Что ты к нам лезешь? Чего тебе надо? Ты не наш... Ступай прочь! Я ваш, братцы! Как бы не так! Наш! Что выдумал! Посмотри хоть на мои руки. Видишь, какие они грязные? И навозом от них несет и дегтем,— а твои вон руки белые....

Она протянула мне свою нежную, бледную руку... а я с суровой грубостью оттолкнул ее.       Недоумение выразилось на молодом, милом лице; молодые добрые глаза глядят на меня с укором; не понимает меня молодая, чистая душа.      ...

     У бабы-вдовы умер ее единственный, двадцатилетний сын, первый на селе работник.      Барыня, помещица того самого села, узнав о горе бабы, пошла навестить ее в самый день похорон.      Она застала ее дома.      Стоя посреди избы, перед столом, она, не спеша, ровным движением правой руки (левая висела плетью) черпала пустые щи со дна закоптелого горшка и глотала ложку за ложкой....

Я шел среди высоких гор, Вдоль светлых рек и по долинам.. И все, что ни встречал мой взор, Мне говорило об едином:...