Все стихи Сергея Наровчатова

Нет, не своим... Но чутким, зорким взглядом, Зорчайшим взглядом матери своей, Вгляжусь в тот год. И он возникнет рядом, Живей живого, нового новей. Застыл в сугробах городок уездный, И чудится, что он со всех сторон Холодной, вьюжной, непроглядной бездной От остального мира отделен. Но в закоулке свет желтит сквозь ставни. И злой махоркой старый дом пропах. К нам на постой солдаты нынче встали, Все, как с плаката,— в звездах и ремнях. Ни дать ни взять как во всемирном штабе, Сидят они за кухонным столом И спорят только в мировом масштабе, Мирятся тоже только в мировом. Доспорили. И, отодвинув кружку, Тот, с глоткой что оркестровая медь, Огромный, протолкнулся в боковушку, Стараясь сапогами не греметь. Ведом ему лишь ведомою целью, Сажень косая — грозен и смешон, Над детской наклонился колыбелью И загудел торжественным шмелем; — Ну, будет жизнь! Глядеть не наглядеться, И — все тебе... Для тела и души! — Чего ты агитируешь младенца, Цигарку лучше, дьявол, притуши... Он вышел. И как будто перед строем, Но — шепотом!— товарищам своим Сказал:— Мы наш, мы новый мир построим И этому мальцу передадим! Глядят они, смеючись, друг на друга, Хмельным-хмельны без браги и вина, Стихает утомившаяся вьюга, Идет к концу гражданская война!

«Мессершмитт» над составом пронесся бреющим. Стоим, смеемся: — Мол, что нас? — Мол, что нам?! — Ложитесь!— нам закричал Борейша, Военюрист, сосед по вагону. Почти два года прошло С тех пор, как Узнали мы пороха запах прогорклый. И смерти в сугробах зыбучих и сизых Узнали впервые свистящую близость. С тех пор как учились В штыки подниматься И залпами резать Бессонный рассвет... Мы вернулись домой, Повзрослев на пятнадцать Прижимисто прожитых Лет. Гадали — теперь, мол, ничем не поправить, Решали — на лыжном, на валком ходу Мы ее второпях обронили на Ярви В этом году. Но юность, горевшая полным накалом, Радугой билась о грани бокалов И в нескончаемом споре ночном Снова вздымала на щит: «Нипочем!» Снова на зависть слабым и старым Сорванной лентой смеялась над стартом И, жизнь по задуманной мерке кроя, Брала за рукав и тянула в края, Где солнце вполнеба, Где воздух как брага, Где врезались в солнце Зубцы Карадага, Где море легендой Гомеровой брошено Ковром киммерийским У дома Волошина*. Через полгода те, кто знал нас в шинелях, Встречаясь с нами, глазам не верили: Неужто, мол, с ними, с юнцами, в метелях От бою к бою мы версты мерили? Суровость с плеч, как шинель, снята, И голос не тот, и походка не та, Только синий взгляд потемнеет вдруг, Лишь напомнит юнцу визг свинцовых вьюг. «Мессершмитт» над составом пронесся бреющим. Стоим притихнув: Слишком многое На память пришло Под свист режущий Пуль ураганных У края дороги. И если бы кто заглянул нам в лица, По фамилии б назвал, Не решившись по имени: — Товарищ такой-то, Не с вами ли именно Случилось Из финского тыла пробиться?! * См. М.Волошин.

Сказками я с дочкой провожаю Каждый день вечернюю зарю: Коням в стойлах гривы заплетаю, Перстни красным девушкам дарю. И от перьев пойманной жар-птицы Обгорают пальцы у меня, А звезда во лбу у царь-девицы Светит ночью ярче света дня. Но в глаза мне дочка смотрит прямо: - Расскажи мне сказку поновей, Сказку, что когда-то ты и мама Полюбили в юности своей. Ох, как не люблю я просьбы эти!... Все ж придется рассказать. Изволь, Ну, так вот. Жила-была на свете Девочка по имени Ассоль. Странная она была девчонка - Только к морю направляла взгляд, Принимая каждую лодчонку За пунцовопарусный фрегат. Платьишко - заплата на заплате. Но упрямо сжат был дерзкий рот; "Капитан приедет на фрегате, И меня с собою заберет!" Как жилось девчонке этой трудно, Легче даже Золушке жилось! Но уж как мечталось непробудно! А в мечтах и радости и злость. Злость к подругам, к мелочным соседям, Для которых сказка - лишь обман, Кто твердит: "Вовеки не приедет Твой великолепный капитан". Зависть не нуждалась и в ответе!.. Ветром принесло морскую соль, И, ее вдохнувши, на рассвете Выбежала на берег Ассоль. Море ноги ей расцеловало, А она, легко вбежав в прибой, Даже чаек крик перекричала, И ее услышал рулевой. Брызги волн ей замочили юбку, Холоден был утренний туман... Но уже неслась навстречу шлюпка, И стоял на шлюпке капитан. У Ассоль спросил он только имя, И тогда-то, ослепив глаза, Сказка окаянная над ними Алые взметнула паруса! Так я дочку развлекаю к ночи... Пусть про нас с усмешкой говорят, Что от парусов остались клочья И на камни наскочил фрегат. А на этих клочьях только дыры, Да и те, мол, выточила моль, Что половиками для квартиры Бросила их под ноги Ассоль. Что, мол, капитан теперь в отставке, Путь его - не впрямь, а наугад... Дочка! Мы внесем свои поправки: Люди ведь неправду говорят! Дочка отвечает: - Что за толки! Мы рассеем их за полчаса. Я сама сумею без иголки, Снова сшить такие паруса, Что корабль сорвется сразу с мели, Полетит в морскую синеву...- Только бы мы вместе захотели Эту сказку вспомнить наяву!

Аминь, рассыпьтесь, горести и грусть! Гляжу на женщин, кланяюсь знакомым, От ветра щурюсь, в облака смотрюсь И верю непридуманным законам. Земля встает в извечной новизне, На черных ветках лопаются почки, Являя людям, птицам и весне Прославленные клейкие листочки. А на бульваре — легковейный дым, Адамы те же и все те же Евы. Со всех сторон к избранникам своим Спешат навстречу ласковые девы. Тверда земля и тверд небесный кров, Прозрачно небо и прозрачны души, Но не уйти от неких странных слов, Вгнездились в память, натрудили уши. Нейтрон, протон, нейтрино, позитрон... С усмешкой вспомнишь неделимый атом!— Не зная верха, низа и сторон, Метут метелью в веществе разъятом. Доверясь новонайденным словам, Дробясь на бесконечные частицы, Мой глупый мир вовсю трещит по швам И цельность сохранить уже не тщится. С былых понятий сорвана узда, И кажется, все в мире стало дробно, А надо мной вечерняя звезда Сияет целомудренно и скромно. К звезде опять стремятся сотни глаз, И что им позитроны и нейтрино, Раз на Тверском бульваре в этот час Все неделимо, цельно и едино. Так пусть все встанет на свои места, Как прежде, воздух станет просто — воздух, Простой листвой останется листва, Простое небо будет просто в звездах.

Ночью, в жаркой землянке, усталые, Мы с политруком Гончаровым, У приемника сидя, принимаем Австралию, Магией расстояния зачарованные. Печальную песню на языке незнакомом Слушаем, с лицами непривычно счастливыми. Хорошая песня... Интересно, по ком она Так сердечно грустит? Не по мужу ли в Ливии? Еще недавно: — Ну, что нам Австралия?! Мельбурн и Сидней — только точки на карте. Кенгуру, утконосы, табу и так далее, Рваный учебник на школьной парте. Еще недавно: — Ну что нам Ливия?— Помнилось только, что рядом Сахара, Верблюды по ней плывут спесивые, Песок накален от палящего жара. А сейчас — сместились меридианы И сжались гармошкою параллели. Рукой подать — нездешние страны, Общие беды и общие цели. Наша землянка — земли средоточие, Все звезды сегодня над нами светятся, И рядом соседят просторной ночью Южный Крест с Большой Медведицей. Уже не в минуте живем, а в вечности, Живем со своим решающим словом Во всей всеобщности и всечеловечности Мы — с политруком Гончаровым.

В том ли узнал я горесть, Что круг до отказа сужен, Что спелой рябины горсть — Весь мой обед и ужин? О том ли вести мне речь, В том ли моя забота, Что страшно в ознобе слечь Живым мертвецом в болото? В том ли она, наконец, Что у встречных полян и просек Встречает дремучий свинец Мою двадцать первую осень? Нет, не о том моя речь, Как мне себя сберечь... Неволей твоей неволен, Болью твоей болен, Несчастьем твоим несчастлив — Вот что мне сердце застит. Когда б облегчить твою участь, Сегодняшнюю да завтрашнюю, Век бы прожил, не мучась В муке любой заправдашней. Ну что бы я сам смог? Что б я поделал с собою? В непробудный упал бы мох Нескошенной головою. От семи смертей никуда не уйти: Днем и ночью С четырех сторон сторожат пути Стаи волчьи. И тут бы на жизни поставить крест... Но, облапив ветвями густыми, Вышуршит Брянский лес Твое непокорное имя. И пойдешь, как глядишь, — вперед. Дождь не хлещет, огонь не палит, И пуля тебя не берет, И болезнь тебя с ног не валит. От черного дня до светлого дня Пусть крестит меня испытаньем огня. Идя через версты глухие, Тобой буду горд, Тобой буду тверд, Матерь моя Россия!

Я проходил, скрипя зубами, мимо Сожженных сел, казненных городов, По горестной, по русской, по родимой, Завещанной от дедов и отцов. Запоминал над деревнями пламя, И ветер, разносивший жаркий прах, И девушек, библейскими гвоздями Распятых на райкомовских дверях. И воронье кружилось без боязни, И коршун рвал добычу на глазах, И метил все бесчинства и все казни Паучий извивающийся знак. В своей печали древним песням равный, Я сёла, словно летопись, листал И в каждой бабе видел Ярославну, Во всех ручьях Непрядву узнавал. Крови своей, своим святыням верный, Слова старинные я повторял, скорбя: - Россия, мати! Свете мой безмерный, Которой местью мстить мне за тебя?

Много злата получив в дорогу, Я бесценный разменял металл, Мало дал я Дьяволу и Богу, Слишком много Кесарю отдал. Потому что зло и окаянно Я сумы страшился и тюрьмы, Откровенье помня Иоанна, Жил я по Евангелью Фомы. Ты ли нагадала и напела, Ведьма древней русской маеты, Чтоб любой уездный Кампанелла Метил во вселенские Христы. И каких судеб во измененье Присудил мне Дьявол или Бог Поиски четвертых измерений В мире, умещающемся в трех. Нет, не ради славы и награды, От великой боли и красы, Никогда взыскующие грады Не переведутся на Руси!

Трубка подпрыгивает, звеня, И снова я повторяю: — Придется вам обойтись без меня, Завтра я умираю. Да, так сказать, покидаю свет. Идут последние сборы. У меня, понимаете, времени нет На лишние разговоры, Я б ради вас игнорировал смерть, Раз ей подвержены все мы, Но мне до завтра надо успеть Окончить две-три поэмы. Книжку стихов отправить в печать И, постаравшись на совесть, В прозе успеть еще написать Средних размеров повесть. В них до завтрашнего числа Надо красиво и просто Решить проблему добра и зла И смежные с ней вопросы. И снова стихи, стихи, стихи, Книжка. Сборник. Тетрадка. На эти праздные пустяки Вся жизнь ушла без остатка. А прежде чем в дверь толкнуться плечом И неизбежное встретить, Себя напоследок спрошу кой о чем, И вряд ли смогу ответить. Меня с порога потом не вернут, А до того порога Осталась какая-то тыща минут, А это не очень много. Пожалуй, в дорогу с собой возьму, Все остальное брошу, Свои зачем, отчего, почему — Единственно ценную ношу. Трубка подпрыгивает, звеня, И снова я повторяю: — Придется вам обойтись без меня, Завтра я умираю. И снова всем говорю в ответ: — Идут последние сборы. У меня, понимаете, времени нет На лишние разговоры,

Вновь то бушует, то стелется Наш разговор... В поле и в сердце метелица - То-то простор! Я по любви не тоскую, Но в феврале Тяжче, чем в пору другую, Жить на земле. Снегом в забытые сроки Заметены, Ждут не дождутся дороги Близкой весны. А ведь весна за порогом! Где ж к ней пути? Вместе по талым дорогам Надо идти!

Я домой притащил волчонка. Он испуганно в угол взглянул, Где дружили баян и чечетка С неушедшими в караул. Я прикрикнул на них: - Кончайте! Накормил, отогрел, уложил И шинелью чужое несчастье От счастливых друзей укрыл. Стал рассказывать глупые сказки, Сам придумывал их на ходу, Чтоб хоть раз взглянул без опаски, Чтоб на миг позабыл беду. Но не верит словам привета... Не навечно ли выжгли взгляд Черный пепел варшавского гетто, Катакомб сладковатый смрад? Он узнал, как бессудной ночью Правит суд немецкий свинец, Оттого и смотрит по-волчьи Семилетний этот птенец. Все видавший на белом свете, Изболевшей склоняюсь душой Перед вами, еврейские дети, Искалеченные войной... Засыпает усталый волчонок, Под шинелью свернувшись в клубок, Про котов не дослушав ученых, Про доверчивый колобок. Без семьи, без родных, без народа... Стань же мальчику в черный год Ближе близких, советская рота, Вместе с ротой - советский народ! И сегодня, у стен Пултуска, Пусть в сердцах сольются навек Оба слова - еврей и русский - В слове радостном - человек!

Здесь мертвецы стеною за живых! Унылые и доблестные черти, Мы баррикады строили из них, Обороняясь смертью против смерти. За ними укрываясь от огня, Я думал о конце без лишней грусти: Мол, сделают ребята из меня Вполне надежный для упора бруствер. Куда как хорошо с меня стрелять. Не вздрогну под нацеленным оружьем... Все, кажется, сослужено... Но глядь, Мы после смерти тоже службу служим!

На улицах Москвы разлук не видят встречи, Разлук не узнают бульвары и мосты. Слепой дорогой встреч я шел в Замоскворечье, Я шел в толпе разлук по улицам Москвы. Со всех сторон я слышал ровный шорох, Угрюмый шум забвений и утрат. И было им, как мне, давно за сорок, И был я им давным-давно не рад. Июльский день был жарок, бел и гулок, Дышали тяжко окна и дворы. На Пятницкой свернул я в переулок, Толпу разлук оставив до поры. Лишь тень моя составила мне пару, Чуть наискось и впереди меня, Шурша, бежала тень по тротуару, Спасаясь от губительного дня. Шаги пошли уже за третью сотню, Мы миновали каменный забор, Как вдруг она метнулась в подворотню, И я за ней прошел в зеленый двор. Шумели во дворе густые липы, Старинный терем прятался в листве, И тихие послышались мне всхлипы, И кто-то молвил: — Тяжко на Москве... Умчишь по государеву указу, Намучили меня дурные сны. В Орде не вспомнишь обо мне ни разу, Мне ждать невмочь до будущей весны. Ливмя лились любовные реченья, Но был давно составлен приговор Прообразам любви и приключенья, И молча я прошел в соседний двор. На том дворе опять шумели липы, Дом с мезонином прятался в листве, И ломкий голос: — Вы понять могли бы, Без аматёра тяжко на Москве. Сейчас вы снова скачете в Тавриду, Меня томят затейливые сны. Я не могу таить от вас обиду, Мне ждать нельзя до будущей весны. Нет, я не взял к развитию интригу, Не возразил полслова на укор, Как дверь, закрыл раскрывшуюся книгу И медленно пошел на третий двор. На нем опять вовсю шумели липы, Знакомый флигель прятался в листве, И ты сказала: — Как мы несчастливы, В сороковые тяжко на Москве. Вернулся с финской — и опять в дорогу, Меня тревожат тягостные сны. Безбожница, начну молиться богу, Вся изведусь до будущей весны. А за тобой, как будто в Зазеркалье, Куда пройти пока еще нельзя, Из окон мне смеялись и кивали Давным-давно погибшие друзья. Меня за опоздание ругали, Пророчили веселье до утра... Закрыв лицо тяжелыми руками, Пошел я прочь с последнего двора. Не потому ли шел я без оглядки, Что самого себя узнал меж них, Что были все разгаданы загадки, Что узнан был слагающийся стих? Не будет лип, склонившихся навстречу, Ни теремов, ни флигелей в листве, Никто не встанет с беспокойной речью, Никто не скажет: — Тяжко на Москве. Вы умерли, любовные реченья, Нас на цветной встречавшие тропе. В поступке не увидеть приключенья, Не прикоснуться, молодость, к тебе. Бесчинная, ты грохотала градом, Брала в полон сердца и города... Как далека ты! Не достанешь взглядом... Как Финский, как Таврида и Орда. Захлопнулись ворот глухие вежды, И я спросил у зноя и жары: — Вы верите в зеленые надежды, Вы верите в зеленые дворы? Но тут с небес спустился ангел божий И, став юнцом сегодняшнего дня, Прошел во двор — имущий власть прохожий, Меня легко от входа отстраня. Ему идти зелеными дворами, Живой тропой земного бытия, Не увидать увиденного нами, Увидеть то, что не увижу я. На улицах Москвы разлук не видят встречи, Разлук не узнают бульвары и мосты. Слепой дорогой встреч я шел в Замоскворечье, Я шел в толпе разлук по улицам Москвы.

Прошло с тех пор немало дней, С тех стародавних пор, Когда мы встретились с тобой Вблизи Саксонских гор, Когда над Эльбой полыхал Солдатский наш костер. Хватало хвороста в ту ночь, Сухой травы и дров, Дрова мы вместе разожгли, Солдаты двух полков, Полков разноименных стран И разных языков. Неплохо было нам с тобой Встречать тогда рассвет И рассуждать под треск ветвей, Что мы на сотни лет, На сотни лет весь белый свет Избавили от бед. И наш костер светил в ночи Светлей ночных светил, Со всех пяти материков Он людям виден был, Его и дождь тогда не брал, И ветер не гасил. И тьма ночная, отступив, Не смела спорить с ним, И верил я, и верил ты, Что он неугасим, И это было, Джонни Смит, Понятно нам двоим. Но вот через столбцы газет Косая тень скользит, И снова застит белый свет, И свету тьмой грозит. Я рассекаю эту тень: — Где ты, Джонни Смит?! В уэльской шахте ли гремит Гром твоей кирки, Иль слышит сонный Бирмингам Глухие каблуки, Когда ты ночью без жилья Бродишь вдоль реки? Но уж в одном ручаюсь я, Ручаюсь головой, Что ни в одной из двух палат Не слышен голос твой И что в Париж тебя министр Не захватил с собой. Но я спрошу тебя в упор: Как можешь ты молчать, Как можешь верить в тишь, да гладь, Да божью благодать, Когда грозятся наш костер Смести и растоптать? Костер, что никогда не гас В сердцах простых людей, Не погасить, не разметать Штыками патрулей, С полос подкупленных газет, С парламентских скамей. Мы скажем это, Джонни Смит, Товарищ давний мой, От имени простых людей, Большой семьи земной, Всем тем, кто смеет нам грозить Войной! Мы скажем это, чтоб умолк Вой продажных свор, Чтоб ярче, чем в далекий день Вблизи Саксонских гор, Над целым миром полыхал Бессмертный наш костер!

Ты стала от холода синей, Скорей с подоконника слазь... Взглянула, как светится иней, Как блещет морозная вязь? Красиво? Конечно, красиво!.. Не зря постарался мороз, Рассыпав по стеклам на диво Великое множество звезд. Почти что такие, как эти, Но только, пожалуй, светлей, Мерцают на раннем рассвете Над ширью далеких морей. Чудесней такого рассвета Никто бы придумать не смог... Там ярко-зеленого цвета Становится утром восток. В причудливом этом сиянье Над пеной морскою вдали Вулканов встают очертанья У самого края земли. А море в серебряной дымке Холодной предутренней мглы, И звезды белы, как снежинки, Как иней на окнах, белы. Под звездами быстрое судно Летит по волнам напролом... А ну! Догадаться нетрудно! Кого ты узнаешь на нем?! Так что же, мой цветик далекий, Узнала теперь наконец? Ведь это же долгие сроки Тебя не видавший отец. Скажи ты и Кате и Тане Нетрудные эти слова! "На Тихом,- скажи,- океане Курильские есть острова". Ты всем расскажи, не скрывая, Что даже на снежном окне И звездочка может простая Напомнить тебе обо мне. Что ты, не покинув квартиру, По светлой дороге земной Прошла по широкому миру И встретилась в море со мной!

Пусть шествует неистребимый страх! Вам поздно звать спокойствие на помощь. Он в вас самих. Он разбивает в прах Все замыслы твои, земная полночь. Сто лет подряд твердите вы о нем, И, давний, он опять встает как новость Повсюду, где не сыщешь днем с огнем В потемках затерявшуюся совесть. Страх в каждом сгустке херстовской грязи, Страх в каждом залпе, грянувшем в Пирее, Страх в лживой передаче Би-Би-Си, Страх в стадном послушанье Ассамблеи. И перед ним бессилен Белый дом, Тот Белый дом, что перестал быть белым С тех самых пор, как квартиранты в нем Наш белый свет марают черным делом. Страх сотен перед гневной мощью масс Ввело в закон двадцатое столетье, Хотел бы я, чтоб видел старый Маркс, Как мы сейчас бушуем на планете! Дорогой битв, через хребты преград, Вслед за тобой, Советская отчизна, Неисчислимый движется отряд, Как ставший плотью призрак коммунизма. Огромен человечий океан, Ни края не сыскать ему, ни меры, Но снова: "Пролетарии всех стран..." Встает над ним как грозный символ веры. Так бойтесь же!.. Тропа времен пряма, И наш отряд, что вдаль по ней шагает, В бои ведет история сама И нашими руками побеждает!

Когда-то, до войны, я был в Крыму. Со мною шло, не зная, как назваться, То счастье, о котором ни к чему, Да и не стоит здесь распространяться. Оно скользило солнечным пятном По штукатурке низенького дома, По мокрой гальке шлялось босиком В пяти шагах от вспененного грома. Бросало в разноцветные кусты Цветы неугасимые и росы, На ласточкиных крыльях с высоты Кидалось в тень приморского утеса. И - что с того? Ну, было, да прошло, Оставив чуть заметные приметы: Для посторонних - битое стекло, Для сердцем переживших - самоцветы. Не так давно я снова был в Крыму. Со мною шла, на шаг не отставая, Нещадная ни к сердцу, ни к уму, Горячая, щемящая, живая. И одолела. Вспомнив до конца, Я бросился на камень молчаливый, На камень у знакомого крыльца, Поросшего бурьяном и крапивой. И я спросил:- Ты все мне скажешь, боль? Все без утайки? Все, мой друг жестокий? Неужто век нам маяться с тобой, Неужто вместе мерять путь далекий? Я спрашиваю снова: чья вина? Приговоренный зваться человеком, Я четверть века всем платил сполна За все, что не сполна давалось веком. Я не был скуп. Цена добра и зла Была ценой и мужества и крови... И я был щедр. Но молодость прошла, Не пожелав и доброго здоровья. Я знаю, снова просквозят года... И вновь, как в повторяющемся чуде, Сюда придут, опять придут сюда И юные и радостные люди. И девушка, поднявшись на крыльцо, Прочтет свою судьбу по звездной книжке И спрячет побледневшее лицо В тужурку светлоглазого парнишки. Пусть будет так. Пусть будет к ним добрей Жестокое и трудное столетье. И радость щедрых и прекрасных дней Получат полной мерой наши дети. И нашу память снова воскресит В иной любви живительная сила, И счастье им сверкнет у этих плит Поярче, чем когда-то нам светило!

Мы глохли от звона недельных бессонниц, Осколков и пуль, испохабивших падь, Где люди луну принимали за солнце, Не веря, что солнцу положено спать. Враг наседал. И опять дорожали Бинты, как патроны. Издалека Трубка ругалась. И снова держались Насмерть четыре активных штыка. Потом приходила подмога. К рассвету Сон, как приказ, пробегал по рядам. А где-то уже набирались газеты. И страна узнавала про все. А уж там О нас начинались сказанья и были, Хоть висла в землянках смердящая вонь, Когда с санитарами песни мы выли И водкой глушили антонов огонь.

Здесь, на краю нежилой земли, Штатский не часто встретится, Но в ближней деревне нас версты свели С неожиданной собеседницей. Сто раз обрывалась беседы канва, Но заново, как откровение, Мы открывали друг другу слова, Простые и обыкновенные. Я думал, что многих из нас война Сумеет не сжечь - так выжечь. И время придет - наша ль вина, Что трудней будет жить, чем выжить! Но, глядя, как буйно горят дрова, Как плещет огонь на приволье, Нам просто казалось, что трын-трава - Все наши беды и боли. Что время придет - и мудрая новь Из праздничных встанет буден, И краше прежней будет любовь, И молодость снова будет. За окнами Лука ломала лед, Ветер метался талый. Мы говорили всю ночь напролет, И ночи нам не хватало. Решил бы взглянувший со стороны, Что двое сидят влюбленных, Что встретил Джульетту полночной страны Ромео в защитных погонах. Но все было проще. И к четырем Дорога дождалась рассвета. И я распрощался с секретарем Извозского сельсовета. Секретарю девятнадцать лет. Он руку дает мне на счастье. Он веснушчат. Он курнос. Он одет В довоенной выкройки платье. Я с ним не сумел повстречаться с тех пор, А вы повстречаетесь, исподволь Попробуйте завязать разговор - И у вас получится исповедь.

Не будет ничего тошнее, Живи еще хоть сотню лет, Чем эта мокрая траншея, Чем этот серенький рассвет. Стою в намокшей плащ-палатке, Надвинув каску на глаза, Ругая всласть и без оглядки Все то, что можно и нельзя. Сегодня лопнуло терпенье, Осточертел проклятый дождь,- Пока поднимут в наступленье, До ручки, кажется, дойдешь. Ведь как-никак мы в сорок пятом, Победа - вот она! Видна! Выходит срок служить солдатам, А лишь окончится война, Тогда - то, главное, случится!.. И мне, мальчишке, невдомек, Что ничего не приключится, Чего б я лучше делать смог. Что ни главнее, ни важнее Я не увижу в сотню лет, Чем эта мокрая траншея, Чем этот серенький рассвет.

По земле поземкой жаркий чад. Стонет небо, стон проходит небом! Облака, как лебеди, кричат Над сожженным хлебом. Хлеб дотла, и все село дотла. Горе? Нет... Какое ж это горе... Полплетня осталось от села, Полплетня на взгорье. Облака кричат. Кричат весь день!.. И один под теми облаками Я трясу, трясу, трясу плетень Черными руками.

Я осень давно не встречал в лесу И, удивленный, глазею в оба, Как в тихих ладонях ветры несут Кленовое золото высшей пробы. Как на юру, выгорая дотла, Спеша на тщеславье богатство выменять, Сыплют червонцами вяз и ветла И другие, которых не знаю по имени. Я даже забыл, что идет война, А чтоб до войны до этой добраться, Лишь из лесу выйди — дорога видна, И шесть километров в сторону Брянска.

Проходим перроном, молодые до неприличия, Утреннюю сводку оживленно комментируя. Оружие личное, Знаки различия, Ремни непривычные: Командиры! Поезд на Брянск. Голубой, как вчерашние Тосты и речи, прощальные здравицы. И дождь над вокзалом. И крыши влажные. И асфальт на перроне. Все нам нравится! Семафор на пути отправленье маячит. (После поймем — в окруженье прямо!) А мама задумалась... — Что ты, мама? — На вторую войну уходишь, мальчик!

Я шел из места, что мне так знакомо, Где цепкий хмель удерживает взгляд, За что меня от дочки до парткома По праву все безгрешные корят. Я знал, что плохо поступил сегодня, Раскаянья проснулись голоса, Но тут-то я в январской подворотне Увидел замерзающего пса. Был грязен пес. И шерсть свалялась в клочья. От голода теряя крохи сил, Он, присужденный к смерти этой ночью, На лапы буйну голову склонил. Как в горести своей он был печален! Слезился взгляд, молящий и немой... Я во хмелю всегда сентиментален: «Вставай-ка, пес! Пошли ко мне домой!» Соседям, отказав в сутяжном иске, Сказал я: «Безопасен этот зверь. К тому ж он не нуждается в прописке!» И с торжеством захлопнул нашу дверь. В аду от злости подыхали черти, Пускались в пляс апостолы в раю, Узнав, что друга верного до смерти Я наконец нашел в родном краю. Пес потучнел. И стала шерсть лосниться. Поджатый хвост задрал он вверх трубой, И кошки пса старались сторониться, Кошачьей дорожа своей судьбой. Когда ж на лоно матери-природы Его я выводил в вечерний час, Моей породы и его породы Оглядывались женщины на нас. Своей мечте ходили мы вдогонку И как-то раз, не зря и неспроста, Случайную заметили девчонку Под четкой аркой черного моста. Девчонка над перилами застыла, Сложивши руки тонкие крестом, И вдруг рывком оставила перила И расплескала реку под мостом. Но я не дал девице утопиться И приказал послушливому псу: «Я спас тебя, а ты спасай девицу»,— И умный пес в ответ сказал: «Спасу!» Когда ж девчонку, словно хворостинку, В зубах принес он, лапами гребя, Пришлось ей в глотку вылить четвертинку, Которую берег я для себя. И дева повела вокруг очами, Классически спросила: «Что со мной?» «Посмей еще топиться здесь ночами! Вставай-ка, брат, пошли ко мне домой!» И мы девчонку бедную под руки Тотчас же подхватили с верным псом И привели от муки и разлуки В открытый, сострадательный наш дом. С утопленницей вышли неполадки: Вода гостеприимнее земли — Девицу вдруг предродовые схватки Едва-едва в могилу не свели. Что ж! На руки мы приняли мужчину, Моих судеб преемником он стал, А я, как и положено по чину, Его наутро в паспорт записал. Младенец рос, как в поле рожь густая, За десять дней в сажень поднялся он, Меня, и мать, и пса перерастая,— Ни дать ни взять, как сказочный Гвидон. В три месяца, не говоря ни слова, Узнал он все земные языки, И, постигая мудрости основы, Упрямые сжимал он кулаки. Когда б я знал, перед какой пучиной Меня поставят добрые дела: Перемешалось следствие с причиной, А мышь взяла да гору родила! В моем рассказе можно усомниться Не потому, что ирреален он, Но потому, что водка не водица, А я давно уж ввел сухой закон. И в этот вечер я не встал со стула. История мне не простит вовек, Что пес замерз, девчонка утонула, Великий не родился человек!

Валит клубами черный дым Над раскаленной крышею. Мне этот дым необходим, Мне нужно пламя рыжее! Пусть разгорается пожар, Пусть жаром пышет улица, Пусть ужаснется млад и стар, Пожарные стушуются. Пусть сердце рвется из груди, Пусть все тревожней мне — Того гляди, того гляди, И ты сгоришь в огне! Девчонки — в плач, мальчишки — в В обморок — родители... Но тут явлюсь я среди них, Суровый и решительный. Сверкает взгляд из-под бровей. Мне отступать не тоже, Раз все кричат: «Спаси, Сергей!» «Сергей», а не «Сережа». По водосточной по трубе, По ржавому железу, Я избавителем к тебе От страшной смерти лезу. От этажа к этажу Ловкий, как кошка... И по карнизу прохожу К заветному окошку. Я нахожу тебя в огне, Я облегчаю муки, И ты протягиваешь мне Худенькие руки. Как храбр я! Как прекрасна ты! Как день сияет летний! И как непрочен мир мечты Одиннадцатилетней... Он разбивается в куски От окрика простого... И вновь стою я у доски, Я в третьем классе снова. И вновь не помню я азов — Попробуй к ним привыкни!— И гнусный Васька Образцов Показывает язык мне... С тех пор немало лет прошло, И снова сердце сжало, И не сожгло — так обожгло Предчувствием пожара. Опять клубится черный дым Над раскаленной крышею... Мне этот дым необходим, Мне нужно пламя рыжее. Пусть сердце рвется из груди, Пусть все тревожней мне... Того гляди, того гляди, Я сам сгорю в огне! В огне сжигающей любви, В сумятице минут, Где руки тонкие твои Одни меня спасут!

(Разговор в далеком веке) — На землю возвращается с Омеги Людьми полузабытый звездолет. Преодолев последние помехи, Знакомым курсом следует пилот. На дальнюю планетную систему Землян послали давние века За призраком, за маревом, за тенью, Позвавшей из глухого далека. С людьми сыграли звезды шутку злую, Ведь в тех непостижимых временах К ним люди шли почти напропалую, Вслепую, наугад и вполутьмах. И финиш нерасчетливого бега Встает без романтических прикрас. Ты знаешь: в стороне лежит Омега От наших главных и неглавных трасс. Не нам с тобой — ребенку видно сразу: Таких планет хватает за глаза. Ее как перевалочную базу И то никак использовать нельзя. Конечно, тут другие были виды: Мол, жизнь на ней, как на земле, течет. Нас на Омеге встретят гоминиды,— Таков был непродуманный расчет, А оказалось, что она пустынна, Простая глыба вздыбленных камней. Ну, хоть бы протоплазма... Хоть бы тина Первичной жизни зыбилась на ней, Все это, к сожалению, рисует Застывшее от века бытие. Но не Омега нас интересует, А те, кто возвращается с нее. Здесь шли века, а там тянулись годы, И древний экипаж еще не стар. Окончит зрелым звездные походы, Кто юным выходил на звездный старт. И мы сейчас вверяемся надежде, Забрезжившей в рассветной полумгле: Ведь звездолет ушел к Омеге прежде Великой катастрофы на земле. Когда земля прошла сквозь хвост кометы Почти тысячелетие назад, У вышедшей из пламени планеты Неисчислим был перечень утрат. Кометы не страшились механизмы, Она была машинам не страшна, Но летопись духовной нашей жизни Была огнем холодным сожжена. Зеленый газ повсюду съел бумагу, С магнитных лент слова и звуки стер, Века спустя мы видим, что ко благу, В известной мере, был такой разор. Исчезла память злобных заблуждений, Исчезло бремя мертвых дней и лет; Наветов, наговоров, наваждений, Обид и ссор пропал остывший след. Но вместе с этой ветошью исчезли, Ушли с земных порогов и дорог Печальные и праздничные песни, Слова любви, исканий и тревог. Освобожден от тяжкого наследства, Но и от светлых мук освобожден, Наш род живет, как человек без детства, А юность понаслышке знает он. Давно мы вышли в звездные пространства, И к чуждым солнцам вышли мы давно, Но нам вдогонку Муза дальних странствий Не поднимает пряное вино. Нам век бы с ней не расторгать союза, Но как связать оборванную нить? Ведь кто и что такое эта Муза, Я лишь с трудом сумею объяснить. Однажды мне она явилась зримо, Я след ее в потемках отыскал, На древнюю наткнувшись субмарину, Застрявшую среди подводных скал. И там, на темном дне полярной бухты, В глухой тысячелетней тишине, Сказали мне расплывшиеся буквы О странствиях, о Музе, о вине. И вздрогнул я от странного прозренья, И понял я непонятый просчет. О, Муза беспокойного горенья, Как нам ее сейчас недостает! Отбросив все, что зыбко и случайно, Сменили мы легенду на рассказ, И потерялся терпкий привкус тайны В открытьях неоткрытого для нас. Нам приключенья — в тягость и обузу, Постыли — необжитые края. Как не позвать на помощь эту Музу, Как не восстать ей из небытия! Пускай она, расчеты наши спутав И дав с дорог проторенных уйти, Нас повернет с рассчитанных маршрутов На самые случайные пути. Быть может, там, где точные решенья Смолчат перед неточностью мечты, Нас ждут совсем нежданные свершенья И брошенные в будущность мосты. Живое пламя мертвого пространства, Для вечных споров в вечность рождена, Вся неустройство и непостоянство,— Такой мне представляется она. Какая же она на самом деле, Нам не узнать, наверно, нипочем... По счастью, мы к разгадке завладели Надежным, хоть обломанным, ключом. На той же — подчеркну — подводной лодке Был найден нами скомканный листок, И оказалось, нет цены находке — Одиннадцати полустертых строк. Двенадцатая грубо обрывалась На двух соединительных словах. Казалось бы, незначащая малость, Но без нее блуждаем мы впотьмах. Как ни смешно, мы вспомнили порядки Наивных споров канувших времен, И для решенья вековой загадки Всеобщий конкурс был провозглашен. Но строй мышленья древнего поэта В дали веков такая скрыла мгла, Что многомиллиардная планета Одну строку домыслить не смогла. Тогда кибернетическим машинам На старый текст вручили мы права, Но даже и они не помогли нам Восстановить исчезшие слова. А если бы их все же воскресили, А если бы уверовали в них, А если бы опять в красе и силе Над миром воссиял бессмертный стих, Тогда, быть может, прежнего союза Сомкнулось бы разбитое кольцо И нами неразгаданная Муза Открыла нам забытое лицо. Притихла в ожидании планета. Сегодня все решается... И пусть На звездолете нет стихов поэта, А вдруг их кто-то помнит наизусть?! Седой рассвет встает над космодромом, Разгадка брезжит нам издалека. Смысл бытия откроется в искомом, Мы ждем тебя, последняя строка!

Оле сон тридевятый снится, Снится в ярких цветах земля. Пусть приснится моей синице, Что я в небе словил журавля. Непогожая долгая осень Загостилась на нашем дворе, Но дыхание будущих весен Чутко чувствую я в ноябре. Нелегко мне давалась зрелость, Жил в сумятице и кутерьме, Тем сильнее сейчас разгорелась Вера в новое счастье во мне. Просыпайся же, дочка России! К нам в окно постучалась весна. Протирай-ка глаза голубые, Босиком пробегись до окна! Нет, тебе это вовсе не снится, И весны ты встречаешь приход. Погляди, как сегодня столица Вся цветами большими цветет! Никогда ты над Волгой в апреле - Ты ведь помнишь ее берега?- Не видала, чтоб так заалели От цветов заливные луга. Погляди, как знамена полощут, Как бушуют они над Москвой! Это люди на Красную площадь Потекли многошумной рекой. Ну, так выйдем вдвоем из квартиры. Впрямь на улицах нынче весна. Праздник светлой свободы и мира В это утро встречает страна. Песни бурным текут половодьем, Вихри плясок, куда ни взгляни, Мы до вечера нынче проходим Посреди миллионной родни По приветливой нашей столице, Где в созвездьях бессчетных огней Дарит праздник усталой синице Сотни сказочных журавлей!

Вот и отобрана ты у меня!.. Неопытен в древней науке, Я бой проиграл, пораженье кляня, Долгой и трудной разлуке. Я бился, как за глухое село, Патроны истратив без счета. Со свистом и руганью, в рост и в лоб В штыковую выходит рота. И село превращает в столицу борьба, И вечером невеселым Догорает Одессой простая изба И Севастополем - школа. Бой проигран. Потери не в счет. В любовь поверив, как в ненависть, Я сейчас отступаю, чтоб день или год Силы копить и разведывать. И удачу с расчетом спаяв, опять Каким-нибудь утром нечаянным Ворваться и с боем тебя отобрать Всю - до последней окраины!

Мы дни раздарили вокзалам! И вот - ворвалось в бытие Пургой, камнепадом, обвалом Неслышное слово твое. Рожденная гордой и горькой, Прямая, как тень от угла, Ты руку, иконоборкой, На счастье мое подняла. Ты напрочь уходишь, чужая, И в пору занять у тебя Любить, ничего не прощая, Прощать, ничего не любя. Обугленный взгляд исподлобья!.. Не сдержит ни шепот, ни крик Мое бытовое подобье, Мой грустный и вечный двойник.

К концу подходило крещенье Горластых российских ребят, И древние гасли реченья, И гаснул старинный обряд. Ударили в окна шрапнели, А пуля икону прожгла, И женщина в жесткой шинели В уездную церковь вошла. Смеркалось в приделах священных, Но вспыхнул окладов металл. Ребенка смущенный священник Безропотно ей передал. Тяжелые, властные руки Легко подхватили меня Во имя всеобщей поруки, Во имя всеобщего дня. Чуть двинула в ласке губами, Услышав над крышей разрыв, Свое огневое дыханье С ребячьим дыханием слив. Закинулась мать. Закричала: — Ведь я же его родила!..— С концами смешались начала, Свершались большие дела, Упали уездные стены, Ни тени от них, ни угла... По страшным просторам вселенной, Спеша, Революция шла. А в глуби бездонной России, В глубины всемирной любви Ее провожали пустые, Святые глазенки мои. Держа рукоятку нагана, Как ангел, в грозе и грязи, Куда она вдаль прошагала По нашей жестокой Руси? А может, она и жесточе, А может, и мягче ее? Все дольше ей путь... Все короче Короткое время мое. И я, на путях ее крестных Не зная иного креста, Влюблен, долгопамятный крестник, В ее огневые уста. На свежих путях поколений, Обдумав житье и бытье, Шепчу:— Революция, Ленин, Россия — Крещенье мое!

(XV век) Пускай живет по-бесерменски, Кто хочет в ад попасть живьем... В латинском городе Флоренске На свой обычай мы живем. Соблазн чужого своевольства Не ввергнет нас в постыдный грех. Стоит Великое посольство На том, что мы превыше всех. Что в древней вере мы не шатки, Что все как было будет впредь... В двух шубах и в горлатной шапке В июльский полдень буду преть. Осипну в споре с толмачами, Сличая с нашим ихний слог, Чтоб нужных строк не умолчали, Не переврали б важных строк. Нет, это дело не простое, Терпя жару и маету, Заставить Дука слушать стоя, Пока я грамоту дочту. В ней речь о том, что к пущей славе, К приумножению красы Нужны искусники Державе, Нужны умельцы на Руси, Зане мы в них имеем нужду, То за ценой не постоим. Пускай Москве сослужат службу, Москва да будет третий Рим. Во славу нашу бесермены Помогут грешною рукой Воздвигнуть башни, церкви, стены, Твердыню над Москвой-рекой. Тут не нужна, избави боже, Ума лукавая игра,— Нам мастера нужны построже, Нужны потверже мастера. А то и в немцах и в латинах Одни разврат и баловство. Везде на расписных холстинах Нагое видишь естество. В цветах диковинных поляны, А вкруг полян, смущая взгляд, Русалки, ведьмы и полканы Бесстыжим мармором блестят. Но сколь прелестна эта скверна! Я сам поддался сатане, И баба голая Венерка Мне стала чудится во сне. Вконец намучусь и намычусь, Но все ж до проку доберусь. Лаврентий прозвищем «Медичис» Пошлет искусников на Русь. Наказ исполню государев И успокоюсь без затей Подальше от заморских марев В тишайшей вотчине своей.

Вижу прозелень рек И озер голубые прозоры, Светотень лесосек, Темных пашен просторы И простые кресты Возле церкви над взгорьем, Глубину высоты Над рокочущим взморьем. Слышу, плещет душа На пастушеской дудке-жалейке... О, как ты хороша! Свейки, Латвия, свейки! "Свейки" - ты в мое бытие Входишь силою властной. Ведь двояко значенье твое: "До свиданья" и "здравствуй". - Здравствуй,- слово приходит ко мне, Разумея о добром здоровье, Если Латвию вижу во сне Я в своем изголовье. Но встречает со мною зарю И второе, иное звучанье: - До свиданья,- я говорю.- Слышишь, Латвия? До свиданья! Я свидаться хотел бы с тобой, Увидаться с моими друзьями, Вновь увидеть во мгле голубой Красных башен застывшее пламя. Повидать среди чащ и равнин, Где земля трудолюбьем гордится, Крепкоруких, спокойных мужчин Ясноглазые лица. И по-прежнему плещет душа На пастушеской дудке-жалейке... О, как ты хороша! Свейки, Латвия, свейки! Мне на стих не хватило бы сил, А тоски б переполнилась мера, Если б я позабыл Имя чистое - Вера. Вера! В имени этом святом Вера в счастье все души объемлет, Словно реки сливаются в нем Все народы и земли! С этой верой и стану я жить... Ведь напев у пастушьей жалейки Будет память всегда сторожить: Свейки, Латвия, свейки!

1 Вот он, под крышей тесовой, Сразу за гулким мостом, В брызгах черемухи, новый, Охрой окрашенный дом! Гордость всего полустанка, Он пятистенный, хорош... Здесь ты живешь, северянка, Здесь ты и счастье найдешь. Нет, не желанной невестой В жизнь ты приходишь мою... Я лишь прохожий безвестный В вашем далеком краю. Я лишь взыскательный путник, Ищущий правды в речах, Радостных праздников в буднях, Ясного света в ночах! 2 В поселок путь смела пурга, И слышно лишь по ночи мглистой, Как табуном встают снега Под ветра исступленный высвист. Пускай буран колотит в дом, Пускай зовет в белесый омут, Но ни теперь и ни потом Меня не выманить из дому! Сорвется заржавелый крюк, И дверь, распахнутая настежь, Закличет из крутящих вьюг Мое беспамятное счастье. Рванет под перестук крюка Рука, исколотая вьюгой, На юге тканого платка Концы, затянутые туго. Я вздохом отдышу одним Заиндевелые ресницы И расскажу глазам твоим О том, что им должно присниться! 3 Шапку звезд на брови надвинув, Шагает мартовский вечер В пьянящее бездорожье И неоглядную ширь. Он шагает по черным лужам Туда, где далеко-далече Мне незнакомая девушка Ждет этот вечер в глуши. Набросив платок на плечи, Выходит одна за околицу И смотрит, как солнце нехотя Гаснет за синей рекой, И все, что подумает девушка, Обязательно исполнится, А девушке очень хочется Быть близкой и дорогой. И девушка просит вечер, Чтобы он отыскал ей кого-нибудь, Непременно очень хорошего, Себе и весне под стать. Ручьи зазвенят под снегом, Покатятся звезды по небу, А вечер заломит шапку И пойдет жениха искать! 4 Билась о каменья жирная кета, Птицы вылетали из-под сапога, В желтые и бурые красилась цвета Под осенним солнцем сонная тайга. Ягоды тянулись к мордам медвежат, Привечал оленей ледяной ручей... Здесь все так же было сто веков назад, Будет ли здесь так же через сотню дней? Грузовик промчался вдалеке от нас, Как сигнальный выстрел тишину прорвав. Затрещал кустарник ровно через час. Мы поднялись разом: — Здравствуйте, прораб! 5 На торбаза мои взгляни, Взгляни глазами быстрыми, Как ладно скроены они И как обшиты бисером. Он по коричневым верхам Густою сыплет искрою, Зеленой — тут, красной — там, Расцветкой юкагирскою. Про те цвета, про тот узор — Долгий разговор. Его б продолжить с вами мог В далеком стойбище Скорняк таежный и стрелок Иванко Столбищев. И он сказал бы вам в глаза, Что эти торбаза Надеть считали бы за честь Даже в Магадане... Иванко сшил такие здесь Лишь мне да Айне. Двустволка, нож и патронташ, Патронов — за глаза! Дверь открываю наотмашь, Свищу в два пальца пса! Куда шайтан его занес? В сугробе спал проклятый пес, Вернется — отхлещу! У нас короткий разговор... Но вот он мчит во весь опор И ластится ко мне, хитер... Прощу! 6 Сияют звезды Колымы, Их свет неугасим... От незапамятной зимы Пройдет двенадцать зим. И за двенадцать тысяч верст, Среди ночей гремящих, Перед полком, поднявшись в рост, Колымский встанет мальчик. Он крикнет хриплое «ура». Он с голосом не сладит, Но все вселенские ветра Его «ура» подхватят. Затем, что в этот час ночной В ста метрах от рейхстага Заканчивала смертный бой Бессмертная атака! 7 Сыну, бывало, скажет мать: — Ну, что тебя гонит снова По целым дням в тайге пропадать, Бежать из дома родного? Для меня же в доме моем порог Только лишь тем и хорош, Что гремят за порогом десятки дорог И одной из дома уйдешь. Уйдешь, ничего не сказав в ответ, Туда, где несмел и робок, Встает белесый летний рассвет Над черной грядою сопок. Туда, где сосны красны, как медь, Где, свесив над речкой тушу, Опытный в промысле бурый медведь Лапой глушит горбушу. Где лебедята над гладью озер Пробуют крылья впервые, Где светит и манит далекий простор Сквозь стланика ветви густые. Ради его золотого огня Надолго бросал я поселок... Охотно в подручные брал меня, Со мной подружившись, геолог. Я думал, что той же дорогой пойду, Дело его продолжая, Но участь написана мне на роду Сходная, но другая. Как недра родные, язык наш щедр, И заново вспомнишь и снова Неистовый труд разведчика недр В поисках верного слова.

Я спросил вчера у Оли: - Как идут твои дела? Как ты там, на вольной воле, Это лето провела? Дочь зевнула равнодушно. - Ну, какой еще рассказ! Просто, папа, очень скушно Было в лагере у нас. Никуда без разрешенья! А ведь что ни говори, Мне давно уж от рожденья Все двенадцать, а не три! К речке выбегут девчонки, Бултыхнешься сверху вниз, А уже кричат вдогонку: "Наровчатова, вернись!" Вот я снова в нашем доме, Лето было и прошло... Что о нем я вспомню, кроме Набежавших трех кило? И припомнил я порядки Незапамятной поры: Сами ставили палатки, Сами ладили костры. Каждый в нашем поколенье Эту песенку певал: "Тот не знает наслажденья, Кто картошки не едал". Нас без спросу солнце грело, Без разбору дождь хлестал, И - неслыханное дело - Хоть бы раз кто захворал! И чернели и тощали... Но к концу веселых дней Мы здоровьем удивляли Многоопытных врачей. Вот что вспомнил я. И вскоре Давний лагерный режим Разобрали в разговоре Мы с товарищем своим. Начинал я с ним ученье, С ним кончал десятый класс, В Министерстве просвещенья Он работает сейчас. - Что ж? Зовешь опять в палатки? Он сказал, погладив плешь.- Ты давнишние порядки Иде-а-ли-зи-ру-ешь! Я ответил: - Ты немножко Передергиваешь, брат. Наша песня про картошку Удивит сейчас ребят! И пускай они по праву Занимают те дворцы, Что построили на славу Детворе своей отцы. А палаток мне не жалко, Здесь в другом вопроса гвоздь: Где смекалка, где закалка, Где само-сто-я-тель-ность?!

Сплела слепая девушка венок. Какого цвета рвет она цветы, Никто вокруг ей объяснить не мог - Ни лес, ни луг, ни шумные кусты. Цветы в венок ложились все дружней, Один оттенок краски брал в другом... Какое чувство подсказало ей Не ошибиться в выборе своем? И в этот миг я вспомнил о тебе. Ты, зрячая, пройди сюда, к слепой, И горько подивись своей судьбе, Сравнив слепую девушку с собой. И ты цветы встречала на пути, Рвала не наугад - наверняка, Но не могла и не смогла сплести Ты воедино даже два цветка. Слепой видна связующая нить, Которую давно не видишь ты,- Всю жизнь ты не могла соединить Разрозненные звенья красоты. Ты на венок в последний раз взгляни... Ладонью защитив зрачки свои, С ослепшим сердцем голову склони Перед незрячей зоркостью любви.

Ах, как он плещет, снегопад старинный, Как блещет снег в сиянье фонарей! Звенит метель Ириной и Мариной Забытых январей и февралей. Звенит метель счастливыми слезами, По-девичьи, несведуще, звенит, Мальчишескими крепнет голосами, А те в зенит... Но где у них зенит?! И вдруг оборвались на верхней ноте, Пронзительной, тоскливой, горевой... Смятенно и мятежно, на излете Звучит она над призрачной Москвой, А я иду моим седым Арбатом, Твержу слова чужие невпопад... По переулкам узким и горбатым Опять старинный плещет снегопад.

Послушай, Ольга свет Сергевна, Простую песенку мою: Поется весело и гневно Она в моем родном краю. Ее я слышал у причалов Родимых волжских пристаней, И мой земляк Валерий Чкалов, Когда был молод, знался с ней. Звучала гордая досада На то, что жизнью не дано: "Меня не любят - и не надо, Мне все равно, мне все равно!" Кого ж слова корили эти? Так знай, курносый мой пострел, Что без плохих людей на свете Хороших больше было б дел. Плохие люди пусть не любят, Ну, а хороший человек, Когда разлюбит, как подрубит - Сосной повалишься на снег. Бываешь ты не очень рада, Когда я вновь твержу одно: "Меня не любят - и не надо, Мне все равно, мне все равно!" Таких, как мы, живущих вместе, Не сыщешь, право, днем с огнем, И мы с тобою, к нашей чести, Неплохо все-таки живем. Свои с тобой мы знаем нужды, Тень не наводим на плетень. Друг другу в дружбу, а не в службу Мы помогаем каждый день. И все ж, мое родное чадо, Когда на душеньке темно: "Меня не любят - и не надо, Мне все равно, мне все равно!" Был тихий голос еле слышен, Спросила ты, ко мне подсев: - Быть может, мой вопрос излишен, Но знаешь, ли, что твой припев, Ну, слово в слово тот же самый, Не одному тебе знаком... Вы, вовсе не встречаясь с мамой, Все время сходитесь на нем. Она который год уж сряду Твердит с тобою заодно: "Меня не любят - и не надо, Мне все равно, мне все равно!"

Пожелтевший листок, Шелком выткана роза, В заключение строк Стихотворная проза, Память давних тревог!.. На страницах старинных Вновь встает между строк Облик твой, Катарина! В хмурый день января Возле строк Катарины Бороздили моря Среди волн бригантины. И неспешно во мгле Грязь месили кареты, И тревог на земле Долго ждали рассветы. Кто ж тревожной порой В дом вошел спозаранок, Кто нарушил покой И господ и служанок? Ах, лебяжьим пером, В окруженье соседок, Подпись в этот альбом Не вписал ли мой предок? Скинут ментик с плеча, Сабля брошена в угол... И погасла свеча С неподдельным испугом. Скрылись враз за стеной Удивленные лица... Он альпийский герой И герой Аустерлица. Полк пускается в путь, Были сутки на роздых, Как желанно вдохнуть Зимний утренний воздух. Провожая рассвет И бахвалясь посадкой, Русской службы корнет Машет немке перчаткой. Он сведет под огнем Старый счет с Бонапартом. Катарина о нем Погадает по картам... А на старости лет Вспомнит вслух над вязаньем, Как девицу корнет Осчастливил вниманьем. Пожелтевший листок, Шелком выткана роза, В заключение строк Стихотворная проза. Пыль давнишних дорог! Как свежо и старинно Вновь встает среди строк Облик твой, Катарина! Не старушкой седой, Не с вязальною спицей, Но вот той, молодой, Романтичной девицей. Я увидел альбом На дубовом прилавке, В лавке книжной о нем Книжки вспомнили в давке. Потеснились они Всей компанией честной, Вспомнив давние дни Вместе с давней невестой. И, как прежде юна, С тихой строчки альбома Сразу встала она, Сразу стала знакома. Эту милую тень За четыреста марок Дал мне в спутницы день Не в покупку, в подарок. Со страницы сойдя Среди улиц Шверина, В моросинках дождя Шла со мной Катарина, Теплый радостный дождь Мекленбургского лета... Как легко ты идешь, В плащ из капель одета! Катарина моя! Вот как мы повстречались... Только ты, только я В зыбком мире остались! Взгляд скрестивши со мной, Говорит чужеземка: - Победитель ты мой, Я ж природная немка. Мы чужие...- Как знать, Есть ли выше награда Вместе вдруг получать Счастье с первого взгляда?! Мне-то что! Мне-то что! Шепчет общий наш предок: - Как сошлось хорошо! Выбор крови так редок. Ты мой ранний портрет, Только мягче чертами... Ах, треклятый корнет, Он встает между нами, Злись, гневись, негодуй! Но склонись пред прозреньем. Каждый наш поцелуй Дышит кровосмешеньем! Он исчез, как возник, Он пропал, как явился... И сверкающий блик Прямо в сердце вонзился. Катарина... С нее Терпкий взгляд не свожу я, Отраженье свое Снова в ней нахожу я. Глупый ангел слетел: - Все мы сестры и братья, Все белы словно мел, Все чисты без изъятья. Вздрогнул горестно я: Где ты злость? Где ты жалость? Катарина моя, Ты испуганно сжалась? Мимо смотрит она: - Я лишь знак человека, Между нами стена Ослепленного века. Молчаливо в ответ Ей сжимаю запястье, И кладется запрет На двойное несчастье. Исчезают черты, Расплываются в дымку, Превращаешься ты На глазах в невидимку. И уходишь ты вспять, В то, что прежде знакомо, Ты ложишься опять На страницу альбома. Пожелтевший листок, Шелком выткана роза, В завершение строк Стихотворная проза. Свет давнишних дорог! Катарина!

Взгляд цепенел на кирпичном хламе, Но тем безрасчетней и тем мощней Одна стена вырывалась, как пламя, Из праха рухнувших этажей. Улиц не было. В мертвую забыть Город сожженный глядел, оглушен, Но со стены, обращенной на запад, Кричала надпись: «Вход воспрещен!» Она не умела сдаваться на милость И над домами, упавшими ниц, Гордая, чужеземцам грозилась, Не в силах случившегося изменить. И город держался. Сожжен, но не сломлен, Разрушенный, верил: «Вход воспрещен». По кирпичу мы его восстановим — Лишь будет последний кирпич отомщен... И стена воплощеньем грозового ритма Войдет, нерушимая, в мирную жизнь, Как памятник сотням районных Мадридов, С победной поправкой на коммунизм!

На пополненье наш полк отведен, И, путаясь в километрах, Мы третьи сутки походом идем, Кочуем - двести бессмертных. За отдыха час полжизни отдашь! Но вот ради пешего подвига Офицерам полковник дарит блиндаж, Бойцам - всю рощу для отдыха. Спать! Но тут из-под дряхлых нар, Сон отдав за игру, на Стол бросает колоду карт Веселая наша фортуна. Кто их забыл второпях и вдруг, В разгаре какой погони?.. Что нам с того! Мы стола вокруг Тесней сдвигаем погоны. И я, зажав "Беломор" в зубах, Встаю среди гама и чада. Сегодня удача держит банк, Играет в очко Наровчатов. Атласные карты в руках горят, Партнеры ширят глаза. Четвертый раз ложатся подряд Два выигрышных туза. И снова дрожащие руки вокруг По карманам пустеющим тычутся, Круг подходит к концу. Стук! Полных четыре тысячи! Но что это? Тонкие брови вразлет. Яркий, капризный, упрямый, На тысячу губ раздаренный рот. - Ты здесь, крестовая дама? Как ты сюда? Почему? Зачем? Жила б, коли жить назначено, На Большом Комсомольском, 4/7. Во славу стиха незрячего. Я фото твое расстрелял со зла, Я в атаку ходил без портрета, А нынче, притихший, пялю глаза На карту случайную эту. Где ты теперь? С какими судьбой Тузами тебя растасовывает? Кто козыряет сейчас тобой, Краса ты моя крестовая?! Но кончим лирический разговор... На даму выиграть пробуешь? Король, семерка, туз... Перебор! Мне повезло на проигрыш. Я рад бы все просадить дотла На злодейку из дальнего тыла... Неужто примета не соврала, Неужто вновь полюбила? Я верю приметам, башку очертя, Я суеверен не в меру, Но эту примету - ко всем чертям! Хоть вешайте, не поверю... Ночь на исходе. Гаснет игра. Рассвет занимается серый. Лица тускнеют. В путь пора, Товарищи офицеры! На пополненье наш полк отведен, И, путаясь в километрах, Четвертый день мы походом идем, Кочуем - двести бессмертных.

В день, когда навек угаснут силы, В сердце не останется огня, Соберутся у моей могилы Женщины, любившие меня. В ясный день чуть видный свет заблещет, И, от горя изжелта-бледна, Надо мной лучи свои расплещет Скромная красавица луна. Частых звезд усеют небо гроздья - Знают звезды, как я их люблю!- И сорвутся и помчатся звезды, Упадут на мать сыру-землю, И смолистые обронят слезы Северные сосны в этот день, Тульские расплачутся березы, Загорюет волжская сирень. И, простив мне грубые замашки - Я ромашки рвал, чтобы гадать,- Лепестки протянут мне ромашки, Чтоб меня хоть раз поцеловать. И, грустя о вольном человеке, Вольную свою возвысив речь, Зашумят и забушуют реки: "Без тебя нам скучно к морю течь!" И вот тут от края и до края Всколыхнется русская земля, Молвит: "Я тебя не принимаю, Встань, взгляни на долы и поля! Многое видала каждый день я, Молода, хоть и стара на вид. Так же, как люблю я дни рожденья, Так же не люблю я панихид. Был ты окружен моей заботой, Ты ее пока не оправдал... Поднимайся! И сполна работой Все отдай, что взял, но не отдал!" И тогда-то весело и гневно, Не в пример другим друзьям моим, Дерзко скажет Ольга свет Сергевна: - Мы его сейчас же воскресим! И, смеясь, целуя в обе щеки, Шепчет дочь, нимало не скорбя: - Помоги мне выучить уроки, Двойку получу я без тебя! Матери и дочке подчиняясь (Мне всего дороже дочь и мать), Я рывком из гроба поднимаюсь Жизнь и продолжать и начинать, С памятью об этом чудном чуде Долго я на свете буду жить, Буду жить, пока не скажут люди: - Все, что мог, сумел он совершить!

На рейдах в ночи лунные По-девичьи, во сне, Чуть слышно бредят шхуны О завтрашней весне. Пускай на мачтах иней, Пусть кили вмерзли в лед,- Им виден в дымке синей Далеких солнц восход. Разломанные глыбы, Растопленные льды, Зеленые изгибы Бунтующей воды. И в высях небывалых, В преддверье небылиц, На одиноких скалах Гнездовья белых птиц. За ними, в отдаленье, В игре дневных теней, Лежбища тюленей Меж голубых полей. Летучее скольженье По пенистым волнам И счастье возвращенья К знакомым берегам. Когда без проволочки Подхватят на лету С белужьим жиром бочки Грузчики в порту. Когда откроют склады Густой толпе мехов, Которые их рады Заполнить до верхов. Когда в высоком зданье, Точней, чем с давних слов, Наметят очертанья Полярных островов... На рейдах в ночи лунные По-девичьи, во сне, Чуть слышно бредят шхуны О завтрашней весне.

Юностью ранней Нас привечал Ветер скитаний Песнью начал. В этих началах Места не знали Горесть усталых Горечь печали. Вестники сердца Юной земли - В них заглядеться Мы не смогли. Боль переспоря, Не уставали В противоборье С силой печали. В схватке ль опасной, В вихре свинца Мы не подвластны Песне конца. Юностью ранней Нас привечал Ветер скитаний Песнью начал.