Все стихи Риммы Казаковой

Будет дальняя дорога, то в рассвет, а то в закат. Будет давняя тревога - и по картам, и без карт. Юность, парусник счастливый, не простившись до конца, то в приливы, то в отливы тянет зрелые сердца. Нет, не строки - дарованье и природы, и судьбы,- этих смут очарованье, опьянение борьбы. Не оплатишь это небо, где - с орлами в унисон - чувствуешь, как грозно, нервно пахнет порохом озон...

Был день прозрачен и просторен и окроплен пыльцой зари, как дом, что из стекла построен с металлом синим изнутри. Велик был неправдоподобно, всем славен и ничем не плох! Все проживалось в нем подробно: и каждый шаг, и каждый вздох. Блестели облака, как блюдца, ласкало солнце и в тени, и я жила — как слезы льются, когда от радости они. Красноречивая, немая, земля была моя, моя! И, ничего не понимая, «За что?» — все спрашивала я. За что такое настроенье, за что минуты так легли — в невероятность наслоенья надежд, отваги и любви? За что мне взгляд, что так коричнев и зелен, как лесной ручей, за что мне никаких количеств, а только качества речей? Всей неуверенностью женской я вопрошала свет и тень: каким трудом, какою жертвой я заслужила этот день? Спасибо всем минутам боли, преодоленным вдалеке, за это чудо голубое, за это солнце на щеке, за то, что горечью вчерашней распорядилась, как хочу, и что потом еще бесстрашней за каждый праздник заплачу.

Быть женщиной - что это значит? Какою тайною владеть? Вот женщина. Но ты незрячий. Тебе ее не разглядеть. Вот женщина. Но ты незрячий. Ни в чем не виноват, незряч! А женщина себя назначит, как хворому лекарство - врач. И если женщина приходит, себе единственно верна, она приходит - как проходит чума, блокада и война. И если женщина приходит и о себе заводит речь, она, как провод, ток проводит, чтоб над тобою свет зажечь. И если женщина приходит, чтоб оторвать тебя от дел, она тебя к тебе приводит. О, как ты этого хотел! Но если женщина уходит, побито голову неся, то все равно с собой уводит бесповоротно все и вся. И ты, тот, истинный, тот, лучший, ты тоже - там, в том далеке, зажат, как бесполезный ключик, в ее печальном кулачке. Она в улыбку слезы спрячет, переиначит правду в ложь... Как счастлив ты, что ты незрячий и что потери не поймешь.

В какой-то миг неуловимый, неумолимый на года, я поняла, что нелюбимой уже не буду никогда. Что были плети, были сети не красных дат календаря, но доброта не зря на свете и сострадание не зря. И жизнь - не выставка, не сцена, не бесполезность щедрых трат, и если что и впрямь бесценно - сердца, которые болят.

...Мало солнца в Воркуте. Мой товарищ с кинокамерой морщится: «Лучи не те, что в столице белокаменной!» Нам начальство выдает обмундированье летное. Скоро ночь. Программа плотная. Обживаем вертолет. Ловим солнце, чтоб успеть север разглядеть попристальней, к буровой, как к теплой пристани, и к оленям долететь. Мало солнца. Не храню память крымскую, кавказскую. Здешнее, с короткой ласкою,— как теперь его ценю! И повернут шар земной к солнцу буровыми вышками, снега матовыми вспышками, вертолетом, чумом, мной. И в сердечной простоте мы, народ не твердокаменный, из столицы белокаменной, кто — пером, кто — кинокамерой, служим службу Воркуте.

И. Кашежевой Неважно, что Гомер был слеп. А может, так и проще... Когда стихи уже - как хлеб, они вкусней на ощупь. Когда строка в руке - как вещь, а не туманный символ... Гомер был слеп, и был он весь - в словах произносимых. В них все деянию равно. В них нет игры и фальши. В них то, что - там, давным-давно, и то, что будет дальше. Слепцу орали: - Замолчи!- Но, не тупясь, не старясь, стихи ломались, как мечи, и все-таки остались. Они пришли издалека, шагнув из утра в утро, позелененные слегка, как бронзовая утварь. Они - страннейшая из мер, что в мир несем собою... Гомер был слеп, и он умел любить слепой любовью. И мир, который он любил чутьем неистребимым, не черным был, не белым был, а просто был любимым. А в уши грохот войн гремел и ветер смерти веял... Но слепо утверждал Гомер тот мир, в который верил. ...И мы, задорные певцы любви, добра и веры, порой такие же слепцы, хотя и не Гомеры. А жизнь сурова и трезва, и - не переиначить! Куда вы ломитесь, слова, из глубины незрячей? Из бездны белого листа, из чистой, серебристой,- юродивые, босота, слепые бандуристы...

У поезда, застыв, задумавшись - в глазах бездонно и черно,- стояли девушка и юноша, не замечая ничего. Как будто все узлы развязаны и все, чем жить, уже в конце,- ручьями светлыми размазаны слезинки на ее лице. То вспыхивает, не стесняется, то вдруг, не вытирая щек, таким сияньем осеняется, что это больно, как ожог. А руки их переплетенные! Четыре вскинутых руки, без толмача переведенные на все земные языки! И кто-то буркнул:- Ненормальные!- Но сел, прерывисто дыша. К ним, как к магнитной аномалии, тянулась каждая душа. И было стыдно нам и совестно, но мы бесстыдно все равно по-воровски на них из поезда смотрели в каждое окно. Глазами жадными несметными скользили по глазам и ртам. Ведь если в жизни чем бессмертны мы, бессмертны тем, что было там. А поезд тронулся. И буднично - неужто эта нас зажгла?- с авоськой, будто бы из булочной, она из тамбура зашла. И оказалась очень простенькой. И некрасива, и робка. И как-то неумело простыни брала из рук проводника. А мы, уже тверды, как стоики, твердили бодро:- Ну, смешно! И лихо грохало о столики отчаянное домино. Лились борщи, наваром радуя, гремели миски, как тамтам, летели версты, пело радио... Но где-то, где-то, где-то там, вдали, в глубинках, на скрещении воспоминаний или рельс всплывало жгучее свечение и озаряло все окрест. И двое, раня утро раннее, перекрывая все гудки, играли вечное, бескрайнее в четыре вскинутых руки!

Живут на свете дураки: На бочку меда - дегтя ложка. Им, дуракам, все не с руки Стать поумнее, хоть немножко. Дурак - он как Иван-дурак, Всех кормит, обо всех хлопочет. Дурак - он тянет, как бурлак. Дурак во всем - чернорабочий. Все спят - он, дурень, начеку. Куда-то мчит, за что-то бьется... А достается дураку - Как никому не достается! То по-дурацки он влюблен, Так беззащитно, без опаски, То по-дурацки робок он, То откровенен по-дурацки. Не изворотлив, не хитер,- Твердя, что вертится планета, Дурак восходит на костер И, как дурак, кричит про это! Живут на свете дураки, Идут-бредут в своих веригах, Невероятно далеки От разных умников великих. Но умники за их спиной гогочут... - Видели растяпу? Дурак, весь век с одной женой! - Дурак, не может сунуть в лапу! - Дурак, на вдовушке женат И кормит целую ораву!... Пусть умники меня простят - Мне больше дураки по нраву. Я и сама еще пока Себя с их племенем сверяю. И думаю, что дурака Я этим делом не сваляю. А жизнь у каждого в руках. Давайте честно к старту выйдем, И кто там будет в дураках - Увидим, умники! Увидим.

Из первых книг, из первых книг, которых позабыть не смею, училась думать напрямик и по-другому не сумею. Из первых рук, из первых рук я получила жизнь, как глобус, где круг зачеркивает круг и рядом с тишиною - пропасть. Из первых губ, из первых губ я поняла любви всесильность. Был кто-то груб, а кто-то глуп, но я - не с ними, с ней носилась! Как скрытый смысл, как хитрый лаз. как зверь, что взаперти томится, во всем таится Первый Раз - и в нас до времени таится. Но хоть чуть-чуть очнется вдруг, живем - как истинно живые: из первых книг, из первых рук, из самых первых губ, впервые.

Город мой вечерний, город мой, Москва, весь ты — как кочевье с Крымского моста, Убегает в водах вдаль твое лицо. Крутится без отдыха в парке колесо. Крутится полсвета по тебе толпой. Крутится планета прямо под тобой. И по грудь забрызган звездным серебром мост летящий Крымский — мой ракетодром. Вот стою, перила грустно теребя. Я уже привыкла покидать тебя. Все ношусь по свету я и не устаю. Лишь порой посетую на судьбу свою. Прокаленной дочерна на ином огне, как замужней дочери, ты ответишь мне: «Много или мало счастья и любви, сама выбирала, а теперь - живи...» Уезжаю снова. Снова у виска будет биться слово странное «Москва». И рассветом бодрым где-нибудь в тайге снова станет больно от любви к тебе. Снова все к разлуке, снова неспроста — сцепленные руки Крымского моста.

1 Вспоминаю лесные палы — и по сердцу стучат топоры. Лес — как жизнь, крепкостволен и свеж. Лес, затишье мое и мятеж. Я люблю вас, как сына, леса. У мальчишки лесные глаза. С малахитинкой, зеленцой, среднерусскою хитрецой. Городская ушла дребедень, как лесничество, тянется день. И в лесах — в этой летней суши — ни пожарники — как ни души. Прячу спички. Опасно, как шок. Это хуже убийства — поджог. Знаю кровью — так знают врага,— как, мечась, выгорает тайга. Я вас буду беречь, как дитя, пастушонком тревогу дудя. Тьму листов и иголок сменя, положитесь, леса, на меня. Лес, мой донор, и я — из ветвей с хлорофилловой сутью твоей. Вся — к земле я. Так к ней приросла, многопало припала сосна. Скачут белки, орешки луща... Чистый лес! Ни змеи, ни клеща. Ель макушку уперла в звезду... Утро. Лесом, как жизнью, иду. 2 Я буду жить вовсю — как прет весной вода, как елочка в лесу, как в небе — провода. Как птица, ноткой зябкою на проводе вися... Оно бывает всякое, но я еще не вся. И пусть по всем ладам пройдется жизнь по-всякому, но я не дам, не дам, не дам себе иссякнуть. И медленно, с колен, от утра голубая, я воду, как олень, из речки похлебаю. Я зацеплюсь за плечи осин незнаменитых. Я знаю, как ты лечишь, лесная земляника. И столько я узнаю, тобою, лес, спасенная, что стану я лесная, как пеночка зеленая. Глаза мои — с хрусталинкой от звезд и вод весной. А кровь моя — с русалинкой, с зеленинкой лесной.

Лето благостной боли, постиженья печального света... Никогда уже больше не будет такого же лета. лето, где безрассудно и построили, и поломали. Лето с тягостной суммой поумнения и пониманья. Для чего отогрело все, что с летним листом отгорело? Но душа помудрела, и она, помудревши, узрела кратковременность лета, краткость жизни, мгновенность искусства и ничтожность предмета, что вызвал высокие чувства.

Люби меня! Застенчиво, боязно люби, словно мы повенчаны богом и людьми... Люби меня уверенно, чини разбой — схвачена, уведена, украдена тобой! Люби меня бесстрашно, грубо, зло. Крути меня бесстрастно, как весло... Люби меня по-отчески, воспитывай, лепи,— как в хорошем очерке, правильно люби... Люби совсем неправильно, непедагогично, нецеленаправленно, нелогично... Люби дремуче, вечно, противоречиво... Буду эхом, вещью, судомойкой, чтивом, подушкой под локоть, скамейкой в тени... Захотел потрогать — руку протяни! Буду королевой — ниже спину, раб! Буду каравеллой: в море! Убран трап... Яблонькой-дичонком с терпкостью ветвей... Твоей девчонкой. Женщиной твоей. Усмехайся тонко, защищайся стойко, злись, гордись, глупи... Люби меня только. Только люби!

Любить Россию нелегко, она - в ухабах и траншеях и в запахах боев прошедших, как там война ни далеко. Но, хоть воздастся, может быть, любовью за любовь едва ли, безмерная, как эти дали, не устает душа любить. Страна, как истина, одна,- она не станет посторонней, и благостней, и проторенней, тебе дорога не нужна. И затеряться страха нет, как незаметная песчинка, в глубинке города, починка, села, разъезда, верст и лет. Отчизны мед и молоко любую горечь пересилят. И сладостно - любить Россию, хотя любить и нелегко.

Мальчишки, смотрите, вчерашние девочки, подросточки — бантики, белые маечки — идут, повзрослевшие, похудевшие... Ого, вы как будто взволнованы, мальчики? Ведь были — галчата, дурнушки, веснушчаты, косички-метелки... А нынче-то, нынче-то! Как многоступенчато косы закручены! И — снегом в горах — ослепительно личико. Рождается женщина. И без старания — одним поворотом, движением, поступью мужскому, всесильному, мстит за страдания, которые выстрадать выпадет после ей. О, будут еще ее губы искусаны, и будут еще ее руки заломлены за этот короткий полет безыскусственный, за то, что сейчас золотится соломинкой. За все ей платить, тяжело и возвышенно, за все, чем сейчас так нетронуто светится, в тот час, когда шлепнется спелою вишенкой дитя в материнский подол человечества. Так будь же мужчиной, и в пору черемухи, когда ничего еще толком не начато, мальчишка, смирись, поступай в подчиненные, побегай, побегай у девочки в мальчиках!

Мне говорила красивая женщина: "Я не грущу, не ропщу. Все, словно в шахматах, строго расчерчено, и ничего не хочу. В памяти - отблеск далекого пламени: детство, дороги, костры... Не изменить этих праведных, правильных правил старинной игры! Все же запутанно, все же стреноженно - черточка в чертеже,- жду я чего-то светло и встревоженно и безнадежно уже. Вырваться, выбраться, взвиться бы птицею жизнь на себе испытать... Все репетиции, все репетиции, ну а когда же спектакль?!" ...Что я могла ей ответить на это? Было в вопросе больше ответа, чем все, что знаю пока. Сузились, словно от яркого света, два моих темных зрачка.

Мой рыжий, красивый сын, ты красненький, словно солнышко. Я тебя обнимаю, сонного, а любить - еще нету сил. То медью, а то латунью полыхает из-под простыночки. И жарко моей ладони в холодной палате простынувшей. Ты жгуче к груди прилег головкой своею красною. Тебя я, как уголек, с руки на руку перебрасываю. Когда ж от щелей в ночи крадутся лучи по стенке, мне кажется, что лучи летят от твоей постельки. А вы, мужчины, придете - здоровые и веселые. Придете, к губам прижмете конвертики невесомые. И рук, каленых морозцем, работою огрубленных, тельцем своим молочным не обожжет ребенок. Но благодарно сжавши в ладонях, черствых, как панцирь, худые, прозрачные наши, лунные наши пальцы, поймете, какой ценой, все муки снося покорно, рожаем вам пацанов, горяченьких, как поковка!

Мы молоды. У нас чулки со штопками. Нам трудно. Это молодость виной. Но плещет за дешевенькими шторками бесплатный воздух, пахнущий весной. У нас уже - не куклы и не мячики, а, как когда-то грезилось давно, нас в темных парках угощают мальчики качелями, и квасом, и кино. Прощаются нам ситцевые платьица и стоптанные наши каблучки. Мы молоды. Никто из нас не плачется. Хохочем, белозубы и бойки! Как пахнут ночи! Мокрым камнем, пристанью, пыльцой цветочной, мятою, песком... Мы молоды. Мы смотрим строго, пристально. Мы любим спорить и ходить пешком... Ах, не покинь нас, ясное, весеннее, когда к нам повзросление придет, когда другое, взрослое везение нас по другим дорогам поведет. От лет летящих никуда не денешься, но не изменим первым "да" и "нет". И пусть луны сияющая денежка останется дороже всех монет. Жизнь - наковальня. Поднимайте молоты! На молодости - главные дела. Мы молоды. Мы будем вечно молодо смотреться в реки, в книги, в зеркала...

На фотографии в газете нечетко изображены бойцы, еще почти что дети, герои мировой войны. Они снимались перед боем - в обнимку, четверо у рва. И было небо голубое, была зеленая трава. Никто не знает их фамилий, о них ни песен нет, ни книг. Здесь чей-то сын и чей-то милый и чей-то первый ученик. Они легли на поле боя,- жить начинавшие едва. И было небо голубое, была зеленая трава. Забыть тот горький год неблизкий мы никогда бы не смогли. По всей России обелиски, как души, рвутся из земли. ...Они прикрыли жизнь собою,- жить начинавшие едва, чтоб было небо голубое, была зеленая трава.

Не оглядываюсь в прошлое и не мучаю мечты. Знаю я, что ты хорошая и единственная ты. Но не правило, не истина, не разгадка и расчет, а строка, что не написана, что, как ток, в крови течет. И поведанная вроде нам до былиночки любой, все же ты безмерна, родина,— как искусство и любовь. Ни былыми рукопашными,— память сердца теребя,— ни засеянными пашнями не ответишь на тебя. Ни заздравными под горькую в годовщины красных дат, ни наивною подгонкою под какой-нибудь стандарт. Ты — к открытию открытие, первозданная моя. Ежедневное отплытие в незнакомые моря. Не готовое решение, не остывшее литье, а свержение, свершение, завершение мое.

Не сегодня и не завтра и не послезавтра... Это будет — вроде залпа, коротко, внезапно. Это головокруженье, это вознесенье, это — точно в центр мишени, жгучее везенье. Это будет ненадолго — вспышка, всполох света. Это будет, будет — только надо верить в это. Торопясь, скучая, плача, помнить, что маячит, жить, предчувствуя горячий, сладкий миг удачи...

Не ходи за мной, как за школьницей, ничего не сули. И не хочется, и не колется — не судьба, не суди. Я еще ничуть не вечерняя, я пока на коне. Я еще такая ничейная — как земля на войне. Не держи на леске, на поводе, на узде, на беде, ни на приводе, ни на проводе, ни в руках и нигде! Все, что вверено, что доверено, разгоню, как коня. Ой, как ветрено, ой, как ветрено в парусах у меня! Не кидайся лассо набрасывать — я тебе не мустанг. Здесь охота — дело напрасное в этих вольных местах. Сквозь вселенную конопатую — чем бы ты ни смутил — я лечу, верчусь и не падаю по законам светил. У меня свое протяжение, крупных звезд оселки... Ну а вдруг твое притяжение — не узлы, не силки? И когда-нибудь мне, отважась, ты скажешь так, что пойму, — как тебе твоя сила тяжести тяжела одному...

...Ну и не надо. Ну и простимся. Руки в пространство протянуты слепо. Как мы от этой муки проспимся? Холодно справа. Холодно слева. Пусто. Звени, дорогой колокольчик, век девятнадцатый,- снегом пыли! Что ж это с нами случилось такое? Что это? Просто любовь. До петли. До ничего. Так смешно и всецело. Там мы, в наивнейшей той старине. Милый мой мальчик, дитя из лицея, мы - из убитых на странной войне, где победители - бедные люди,- о, в победителях не окажись!- где победитель сам себя судит целую жизнь, целую жизнь.

Кто-то ночью хлопает, лопочет... То ль сверчки настроили смычки, то ли это, вылупись из почек, листья разжимают кулачки? У природы есть свое подполье — как людей, ее не обвиню: то девчонкой принесет в подоле, то дурнушкой сохнет на корню. Жаль травы, которая завязла в страхе, чтоб метели не смели. Жаль травы, которая завяла, слишком рано выйдя из земли. Слишком рано или слишком поздно... Но, ни в чем природу не виня, не хочу ни мудрости обозной и ни скороспелого огня. Побывав в дозоре и в разведке, испытав судьбу на сто ладов, лето, подожги зеленым ветки! Безгранично. Прочно. До плодов.

Опять какая-то поездка... На сколько верст? А может, лет? Мне, как военная повестка, в кармане руку жжет билет. Уеду от своей избушки, отрину, руки разомкну. И это будет — как из пушки, да, как из пушки на Луну. Уеду от мальчишки с челочкой, как будто он уже не в счет, к узбекам, финнам, или орочам, или куда-нибудь еще. Уеду от тебя, подлесок, средь подмосковной тишины, и от тебя, смешной подвесок наивно розовой луны. От наших душ необоюдных, нерасчлененных, как руда, от этих добрых и занудных пенсионеров у пруда. А в том краю, ненужном вроде, надавит небо на плечо, и будет трудно, как на фронте, и счастливо, и горячо... И сын поверит: так и нужно. Он сам узнает этот зов железных рельсов, трасс воздушных, дремучих душ, больших лесов...

Все в природе строго. Все в природе страстно. Трогай иль не трогай - То и это страшно. Страшно быть несобранной, Запутанной в траве, Ягодой несорванной На глухой тропе. Страшно быть и грушею, Августом надушенной,- Грушею-игрушкою, Брошенной, надкушенной... Страсть моя и строгость, Я у вас в плену. Никому, чтоб трогать, Рук не протяну. Но ведь я - рябина, Огненная сласть! Капельки-рубины Тронул - пролилась. Но ведь я - как ярмарка: Вся на виду. Налитое яблоко: Тронул - упаду! Лес тихо охает Остро пахнет луг. Ах, как нам плохо Без надежных рук! Наломаю сучьев. Разведу огонь... И себя измучаю, И тебя измучаю. - Тронь!.. ...Не тронь!...

Отечество, работа и любовь — вот для чего и надобно родиться, вот три сосны, в которых — заблудиться и, отыскавшись,— заблудиться вновь.

Пожалуйста, возьмите пальму первенства! Не просто подержать, а насовсем. Пускай у вас в руках крылато, перисто возникнет эта ветвь на зависть всем. А вы пойдете, тихий и небрежный, как будто не случилось ничего. Но будете вы все-таки не прежний — все прежнее теперь исключено. У ваших ног послушно море пенится. Кошмарный зверь, как песик, ест с руки. От палочки волшебной — пальмы первенства — расщелкиваются хитрые замки! Им клады от нее таить нет смысла,— и пальмочка, в ладонь впаявшись твердо, подрагивает, как коромысло, когда полны до самых дужек ведра. Тот — еще мальчик, та — качает первенца, тот — в суету гвоздями быта вбит... Берите же, берите пальму первенства! Черт шутит, пока бог спит... Что? Говорите: «Не хочу. Успеется. И вообще почему вы решили, что именно я? Сейчас мне некогда. Да отстаньте же в конце концов! Все. Пока. Обед стынет...» Эй, кто-нибудь, возьмите пальму первенства! Пожалуйста, возьмите пальму первенства. Берите же, берите пальму первенства! Глас вопиющего в пустыне.

Г. Сафиевой 1 Есть сходного много на свете, и я домоседу не вру: те земли — почти что как эти, похожа гора на гору. Облазила, может, полмира, смешавши «туда» и «сюда»... Но круглые горы Памира не спутать ни с чем никогда. Взирала залетная пташка: их склон, освеженный весной, как грудь материнская, тяжко себя возвышал надо мной. Так страшно и так незнакомо дорога вилась в никуда... Но было здесь что-то от дома, от теплого духа гнезда. Попутчик, заезжий молодчик, увидел дома среди гор и голову долго морочил подруге моей, Гулрухсор. Расспрашивал длинно, подробно к прославленной ГЭС по пути. «Так жить,— говорил,— неудобно, по-птичьи, на небе почти...» Гортанно и высокогорно слетали слова с языка. Таджичка смеялась задорно и высокомерно слегка. И вдруг — этот взгляд, как кресало. Привстала, забыла про смех. И — Родина!— строго сказала, ответив на все и за всех. 2 По дороге в Нурек Этот страх перед горами — как благоговенье в храме. Он не страшен, страх высокий. В небесах — его истоки. Это страх неодолимый за себя, за дух долинный. Там, внизу, долина скрылась... Одолеем ли бескрылость? Где орлы парят, как Илы, вдруг прибудет странной силы. И на мир острей и зорче поглядишь — созревший зодчий. Донесешь ли до долины высоты закон орлиный? Этот страх перед горами, перед строгими дарами высоты, особой меры откровения и веры,— этот честный страх не страшен, небом бережно окрашен, разгибающим колени, в лучший цвет — преодоленья.

М.Светлову Веселый флаг на мачте поднят - как огонек на маяке. И парус тонет, и парус тонет за горизонтом вдалеке. А по воде гуляют краски, и по-дельфиньи пляшет свет... Он как из сказки, он как из сказки, таких на свете больше нет. А море вдруг приходит в ярость - такой характер у морей. Куда ты, парус, куда ты, парус, вернись скорей, вернись скорей! Но парус вспыхнул, ускользая, и не ответил ничего. И я не знаю, и я не знаю, он был иль не было его...

Писатели, спасатели,- вот тем и хороши,- сказители, сказатели, касатели души. Как пламя согревальное в яранге ледяной, горит душа реальная за каждою стеной. Гриппозная, нервозная, стервозная, а все ж - врачом через морозную тайгу - ты к ней идешь. Болит душа невидимо. Попробуй, боль поправ, поправить необидимо, как правит костоправ. Как трудно с ним, трагическим, неловким, словно лом, тончайшим, хирургическим, капризным ремеслом. Чертовская работочка: тут вопли, там хула... Но первый крик ребеночка - святая похвала. На то мы руки пачкаем, скорбим при ночнике, чтоб шевельнул он пальчиком на розовой ноге.

Погода измениться может, пока же небу мой привет за то, что и дождем не мочит, и снегопада тоже нет, за то, что не смиренный норов покуда быть собою рад и — ни заслуженных наград, ни незаслуженных укоров...

Под что-то, да, всегда под что-то, под чье-то будущее «да» вершится жаркая работа, мучительная, как беда. Тот хмель уйдет, уйдет похмелье, и будет пусто и светло. Но если что-то мы посмели, то, значит, что-то нас вело, и, значит, что-то было в миге, глухом и тесном, как тюрьма, раз существуют в мире книги, деревья, дети и дома.

Поляна, речка, лес сосновый и очертания села. Я по земле ступаю новой. Я никогда здесь не была. Иду дорогой — очень скверной, где не однажды, зло бранясь, шофер машину вел, наверно, угрюмо проклиная грязь. Россия-мать! По-свойски строги, размытым трактом семеня, мы все клянем твои дороги, кого-то третьего виня. Но, выйдя к деревеньке ближней, проселочную грязь гребя, вдруг понимаем: третий — лишний! И все берем мы на себя...

В конце печальной эпопеи, перевернувшей жизнь мою, я на развалинах Помпеи, ошеломленная, стою. В нас человек взывает зверем, мы в гибель красоты не верим. Жестокость! Парадокс! Абсурд! В последний миг последней боли мы ждем предсмертной высшей воли, вершащей справедливый суд. Но вот лежит она под пеплом, отторгнутым через века, из огненного далека с моим перекликаясь пеклом. И, негодуя, и робея, молила, плакала, ждала. Любовь, заложница, Помпея, зачем, в стихи макая перья, такой прекрасной ты была? За хлестнута глухой тоской я. Нет, гибнуть не должно такое! Ах, если бы! О, если бы... Но под ногами - битый мрамор: обломки дома или храма, осколки жизни и судьбы. Вернусь домой к одной себе я, найду знакомого плебея по телефону, доложив, что хороша была Помпея! А Рим... Рим, Вечный город, жив.

Постарею, побелею, как земля зимой. Я тобой переболею, ненаглядный мой. Я тобой перетоскую,- переворошу, по тебе перетолкую, что в себе ношу. До небес и бездн достану, время торопя. И совсем твоею стану - только без тебя. Мой товарищ стародавний, суд мой и судьба, я тобой перестрадаю, чтоб найти себя. Я узнаю цену раю, ад вкусив в раю. Я тобой переиграю молодость свою. Переходы, перегрузки, долгий путь домой... Вспоминай меня без грусти, ненаглядный мой.

...И когда наступает пора осознать непричастность, умираю в глаголе - протяжном, как жизнь: "распроститься". Потому что прощаюсь еще до того, как прощаюсь. Ничего нет больней и печальней таких репетиций. Мы в плену у предчувствий, что все же - увы!- не обманны. Телепаты, предтечи потомственных телепророков... Ухожу от тебя - как ребенок уходит от мамы, от родного порога - к речным норовистым порогам. Знала: больно родить. А теперь знаю: больно рождаться, Только трижды больней оттого, что в рождественской муке расстаюсь до того, как и вправду пришлось бы расстаться, потому что разлука и есть - это чувство разлуки. Расстаюсь, неизбежность конца проживая заране, от безумного горя лишь яростней и бесшабашней. А потом это будет - как просто на белом экране кадры жизни чужой, прошлогодней ли, позавчерашней. Но одно меня греет, как греет в землянке печурка, и тогда я иду - конькобежкою - кругом почета: может быть, ты поймешь, к ритму сердца прислушавшись чутко, что везде, где я буду,- лишь мы, неизбежно и четко. Ты пойми меня, ту, оперенную, полную силы, без школярской покорности,- о, да простит мой наставник!- все, что в сердце носила, и все, что под сердцем носила, обретет свою плоть, наконец-то настанет, настанет! Ощути этот мир, как твое и мое государство... Как торопятся мысли, как трудно прослеживать путь их! И, еще не простившись, готова сказать тебе: - Здравствуй!- Все, как было, хотя все, как не было, все так, как будет. Но... Собравшись в комок перед страшным прыжком в непричастность, замирает душа, зная трезво, что ждет ее вскоре. Не простившись с тобой, я горюю, с тобою прощаясь, Потому что предчувствие горя и есть - это горе.

Предчувствую полет и жизнь свою в высотах, как, может быть, пилот, которому под сорок, который — не босяк, что носится с кокардой, который в небесах, как говорится,— кадры. Предчувствую полет — в предчувствии все дело. Оно во мне поет, пока не полетела. Не веря чудесам, но веря в веру, в чудо, швыряю чемодан — наземная покуда. Рули, пилот, рули! Наушники воркуют. Везде — вблизи, вдали — живут, поют, рискуют...

1 ...И приеду я в ту страну, в ту булыжниковую старину, в то черненое серебро, что как вороново перо. Вороненый металл ворот, бухты матовый разворот... Город готики, я твой гость. Твой залив собираю в горсть. А в заливе полно камней — как купающихся коней... Вспомню каменно и легко все, что дорого и далеко. Где-то теплые тальники, детства добрые тайники... Отрезвляюще — в пух и прах!— Таллин — талинкой на губах. 2 Качается море, качается... Я, как поплавок, на плаву, а мне лишь бы знать, что плыву, и не о чем больше печалиться. Вливается в море моя душа, поиссохшая что-то, как в землю уходят болота, как реки вбегают в моря. А дюны, как море, бегут, и суша, как море, покачивается, и, значит, нигде не оканчивается то море, которое тут. И значит, еще ерунда, не согнуто и не сломано, когда тебя держит соломинкой такая большая вода. Чтоб впредь — на приколе, на якоре, а знать, что живу, что плыву, что, как поплавок, на плаву. Шумит во мне море, как в раковине. Чтоб — как со свечою внутри,— вобрав это море мятежное, носить по российским метелицам медвяные янтари. 3 ...Я вспомню майскую Литву, внезапность соловьиной трели. Меня, как птицу, на лету воспоминание подстрелит. Смятенная до той поры, там позабыла бред недужный. Чужие боги к нам добры, а может быть, и равнодушны. И было весело горстям, в которых плоть воды дышала. И темный, кислый хлеб крестьян не просто ела я — вкушала. Все говорило мне: забудь грусть дней, бесцельностью дробимых! Довольно принимать за путь разнообразие тропинок... И, ветку отводя рукой, себя отдав зеленой чаще, вновь обретала я покой, к себе вернувшись настоящей. Я вспомню майскую Литву — и будет чище мне и проще плести те сети, что плету, плестись своим путем средь прочих. Я вспомню майскую Литву — и словно я — на крепко сбитом, бедой испытанном плоту,— не по зубам любым обидам. И надо мной, как небеса, глаза весны, летящей в лето, глаза, зеленые глаза — листвы, травы, твои, рассвета. 4 Ты приходишь, Прибалтика, как корабль из тумана, от петровского ботика, от пустынь океана. Простираешься, сизая, смутно и непогоже. Не моя, не российская, но российская все же. Перепутались в давности даты — кипою веток,— где к твоей первозданности прикоснулся мой предок. В этой давности — разное, как твоя Калевала, где — с любовью и распрями время правит кроваво. Только помнить ли сечи нам, у вражды ли учиться? Колыхайся, посвечивай молчаливо и чисто... Что нам мелкие мелочи в век, вопящий о братстве? Как счастливая девочка, говорю тебе: «Здравствуй!» Припадаю, как к матери. Словно финские сани, мчат меня по Прибалтике руны, дайны и саги.

Прозрачно Подмосковье, как росинка на крохотном березовом листе. В росинке отражается Россия во всей своей прозрачной чистоте. Прозрачно елок синее сиянье. Проталины прозрачны и ручьи. И песни, что слагают россияне. И первые весенние грачи. Идешь ли по грибы или на лыжах, прямым путем или тропинкой вкось,— рябинника, снежинка, каждый рыжик просвечивают стеклышком насквозь. И человек, что был глухим, незрячим, становится вдруг светел и прозрачен. И я сама былинкою свечусь, бесстрашию открытости учусь. Гляжусь, как в речку дерево, в Россию, где у лугов и вод — как у огня, где я пройду сквозь каждую осинку и каждая осинка — свозь меня. И, словно это я леса растила, луга косила, ставила дома, во мне Россия, будто я — Россия, и я в России — как она сама.

Прости, что непростительно груба, упряма, зла, но соль была просыпана, просыпана была. Она лежала, белая, странней цветка в грязи, а я не знала, бедная, чем это нам грозит. Наветами опутанный, сидел ты за столом,- опутанный, окутанный чужим далеким злом. Чему ты верил, глупенький, поспешный суд верша? Душа моя обуглена, ободрана душа. Ободрана, оболгана сверчок едва живой!- оболгана, обогнана лживою молвой. Еще смотрю просительно, еще не все - дотла,- но соль была просыпана, просыпана была! Осталась снежной горкою. Навеки? До весны? Слезы мои горькие, мои пустые сны! Золою боль присыпана. Зола, как соль, бела... Но - соль была просыпана, просыпана была...

Россию делает береза. Смотрю спокойно и тверезо, еще не зная отчего, на лес с лиловинкою утра, на то, как тоненько и мудро береза врезана в него. Она бела ничуть не чинно, и это главная причина поверить нашему родству. И я живу не оробело, а, как береза, черно-бело, хотя и набело живу. В ней есть прозрачность и безбрежность, и эта праведная грешность, и чистота - из грешной тьмы,- которая всегда основа всего людского и лесного, всего, что - жизнь, Россия, мы. Березу, как букварь, читаю, стою, и полосы считаю, и благодарности полна за то, что серебром черненым из лип, еловых лап, черемух, как в ночь луна, горит она. Ах ты, простуха, ах, присуха! Боюсь не тяжкого проступка, боюсь, а что, как, отличив от тех, от свойских, не накажут меня березовою кашей, от этой чести отлучив... А что, как смури не развеет березовый горячий веник, в парилке шпаря по спине... Люби меня, моя Россия. Лупи меня, моя Россия, да только помни обо мне! А я-то помню, хоть неброска ты, моя белая березка, что насмерть нас с тобой свело. И чем там душу ни корябай, как детство, курочкою рябой, ты - все, что свято и светло.

Сколько их над планетой? Бессчетно. И над тропиками, и над полюсом... Но ни бога нет и ни черта, и поэтому чуточку боязно. Я сажусь в самолет, я приятелям так машу, чтобы видеть могли. И эпоха моя термоядерная отнимает меня у земли. Отрывается тяжесть от тела. Трепещу. Вспоминаю Антея. Где вы, травки, козявки-милашки? По спине пробегают мурашки! Мы летаем, Мы руки сплетаем. С отвращеньем бифштекс уплетаем, когда стрелка — тысчонок за пять... Мы летаем. Таблетки глотаем... Мы летаем. Мы все отметаем. На опасных высотах плутаем... И когда не летаем — летаем. Потому что нельзя не летать. Да, нельзя! И пускай я, как девочка, разреветься готова от страха, я сама — самолет, самоделочка, самокрылочка, певчая птаха. Так хожу вот — по кромке, по краю. Только верю еще в чудеса. Только держат пока небеса. Еще в эту игру поиграю! Потому что моторы рокочут и пространство прорезано трассами. Потому что мне крылья щекочет солнце, в небе особенно красное. И наматываются обороты на спидометры длиннорукие... Самолеты мои, самолеты! Очень крепкие. Очень хрупкие.

Спасибо вам, елки зеленые, зеленые елки мои, веселые, озаренные, в иголочках горькой хвои. Зеленые в зиму и в лето, зеленые через года. Я буду всегда молода! Я с вами поверила в это. Спасибо вам, елки зеленые, за то, что вы — все зеленей. За то, что счастливым масленочком росла подле ваших корней. И ты, моя первая елочка, моя новогодняя елочка,— в орешках и в дождике колком,— киваешь большим этим елкам. Спасибо вам, елки зеленые, за вашу высокую вязь, за то, что свои, не заемные, и песни, и сказки у вас. За вашу отзывчивость чуткую, за то, что локтями я чувствую стволов и надежность, и вес. За то, что вы, милые,— лес! Спасибо вам, елки зеленые, за то, что ваш колер — не грим. За то, что — эх, елки зеленые!— по-русски в беде говорим. Мы здесь не пичуги залетные, мы этой земли семена. И жизнь будет — елки зеленые! такою, какая нужна.

Становлюсь я спокойной. А это ли просто? ...Мне всегда не хватало баскетбольного роста. Не хватало косы. Не хватало красы. Не хватало на кофточки и на часы. Не хватало товарища, чтоб провожал, чтоб в подъезде за варежку подержал. Долго замуж не брали - не хватало загадочности. Брать не брали, а врали о морали, порядочности. Мне о радости радио звонко болтало, лопотало... А мне все равно не хватало. Не хватало мне марта, потеплевшего тало, доброты и доверия мне не хватало. Не хватало, как влаги земле обожженной, не хватало мне истины обнаженной. О, бездарный разлад между делом и словом! Ты, разлад, как разврат: с кем повелся - тот сломан. Рубишь грубо, под корень. Сколько душ ты повыбил! Становлюсь я спокойной - я сделала выбор. Стал рассветом рассвет, а закат стал закатом... Наши души ничто не расщепит, как атом.

Я не здесь. Я там, где ты... В парках строгие цветы. Строгий вечер. Строгий век. Строгий-строгий первый снег. В первом инее Нева. Беспредельность. Синева. Чьи-то окна без огня. Чья-то первая лыжня. Опушенные кусты. Веток смутные кресты. И, медвяна и седа, вся в снежинках резеда. Длинных теней странный пляс и трамваев поздний лязг... Сладко-талая вода. Сладко-тайная беда. Неразменчиво прямой ты идешь к себе домой, на заветное крыльцо, за запретное кольцо. Там тебя тревожно ждут, электричество зажгут, на груди рассыпят смех и с ресниц сцелуют снег... В ваших окнах гаснет свет. Гаснет четкий силуэт. Гаснет сонная волна. Остается тишина. Остается навсегда в тихих блестках резеда, строгий вечер, строгий век, строгий-строгий первый снег...

Я полюбила быт за то, что он наш общий быт, что у меня твое пальто на вешалке висит. За тесноту, за тарарам, где все же мы в тепле, за то, что кофе по утрам варю лишь я тебе. За то, что хлеб или цветы,— привыкла я с трудом!— приносишь вечером и ты, как птица в клюве, в дом. Пускай нас заедает быт, пускай сожрет нас, пусть,— тот, где в твоих ладонях спит мой очумелый пульс. Тот, где до нас нет дела всем, где нет особых вех, где по-московски ровно в сем. он будит нас для всех.

Я похожа на землю, что была в запустенье веками. Небеса очень туго, очень трудно ко мне привыкали. Меня ливнями било, меня солнцем насквозь прожигало. Время тяжестью всей, словно войско, по мне прошагало. Но за то, что я в небо тянулась упрямо и верно, полюбили меня и дожди и бродячие ветры. Полюбили меня — так, что бедное стало богатым,— и пустили меня по равнинам своим непокатым. Я иду и не гнусь — надо мной мое прежнее небо! Я пою и смеюсь, где другие беспомощно немы. Я иду и не гнусь — подо мной мои прежние травы... Ничего не боюсь. Мне на это подарено право. Я своя у березок, у стогов и насмешливых речек. Все обиды мои подорожники пыльные лечат. Мне не надо просить ни ночлега, ни хлеба, ни света,— я своя у своих перелесков, затонов и веток. А случится беда — я шагну, назову свое имя... Я своя у своих. Меня каждое дерево примет.