Все стихи Александра Кушнера

В Италию я не поехал так же, Как за два года до того меня Во Францию, подумав, не пустили, Поскольку провокации возможны, И в Англию поехали другие Писатели. Италия, прощай! Ты снилась мне, Венеция, по Джеймсу, Завернутая в летнюю жару, С клочком земли, засаженным цветами, И полуразвалившимся жильем, Каналами изрезанная сплошь. Ты снилась мне, Венеция, по Манну, С мертвеющим на пляже Ашенбахом И смертью, образ мальчика принявшей. С каналами? С каналами, мой друг. Подмочены мои анкеты; где-то Не то сказал; мои знакомства что-то Не так чисты, чтоб не бросалось это В глаза кому-то; трудная работа У комитета. Башня в древней Пизе Без нас благополучно упадет. Достану с полки блоковские письма: Флоренция, Милан, девятый год. Италия ему внушила чувства, Которые не вытащишь на свет: Прогнило все. Он любит лишь искусство, Детей и смерть. России ж вовсе нет И не было. И вообще Россия - Лирическая лишь величина. Товарищ Блок, писать такие письма, В такое время, маме, накануне Таких событий... Вам и невдомек, В какой стране прекрасной вы живете! Каких еще нам надо объяснений Неотразимых, в случае отказа: Из-за таких, как вы, теперь на Запад Я не пускал бы сам таких, как мы. Италия, прощай! В воображенье Ты еще лучше: многое теряет Предмет любви в глазах от приближенья К нему; пусть он, как облако, пленяет На горизонте; близость ненадежна И разрушает образ, и убого Осуществленье. То, что невозможно, Внушает страсть. Италия, прости! Я не увижу знаменитой башни, Что, в сущности, такая же потеря, Как не увидеть знаменитой Федры. А в Магадан не хочешь? Не хочу. Я в Вырицу поеду, там в тенечке, Такой сквозняк, и перелески щедры На лютики, подснежники, листочки, Которыми я рану залечу. А те, кто был в Италии, кого Туда пустили, смотрят виновато, Стыдясь сказать с решительностью Фета: "Италия, ты сердцу солгала". Иль говорят застенчиво, какие На перекрестках топчутся красотки. Иль вспоминают стены Колизея И Перуджино... эти хуже всех. Есть и такие: охают полгода Или вздыхают - толку не добиться. Спрошу: "Ну что Италия?" - "Как сон". А снам чужим завидовать нельзя.

Пошли на убыль эти ночи, Еще похожие на дни. Еще кромешный полог, скорчась, Приподнимают нам они, Чтоб различали мы в испуге, Клонясь к подушке меловой, Лицо любви, как в смертной муке Лицо с закушенной губой.

Бледнеют закаты, пустеют сады от невской прохлады, от яркой воды. Как будто бы где-то оставили дверь открытой - и это сказалось теперь. И чувствуем сами: не только у ног, но и между нами прошел холодок. Как грустно! Как поздно! Ты машешь рукой. И город - как создан для дружбы такой. Он холод вдыхает на зимний манер и сам выбирает короткий размер. И слово "холодный", снежиночка, пух, звучит как "свободный" и радует слух.

Бог семейных удовольствий, Мирных сценок и торжеств, Ты, как сторож в садоводстве, Стар и добр среди божеств. Поручил ты мне младенца, Подарил ты мне жену, Стол, и стул, и полотенце, И ночную тишину. Но голландского покроя Мастерство и благодать Не дают тебе покоя И мешают рисовать. Так как знаем деньгам цену, Ты рисуешь нас в трудах, А в уме лелеешь сцену В развлеченьях и цветах. Ты бокал суешь мне в руку, Ты на стол швыряешь дичь И сажаешь нас по кругу, И не можешь нас постичь! Мы и впрямь к столу присядем, Лишь тебя не убедим, Тихо мальчика погладим, Друг на друга поглядим.

Быть нелюбимым! Боже мой! Какое счастье быть несчастным! Идти под дождиком домой С лицом потерянным и красным. Какая мука, благодать Сидеть с закушенной губою, Раз десять на день умирать И говорить с самим собою. Какая жизнь - сходить с ума! Как тень, по комнате шататься! Какое счастье - ждать письма По месяцам - и не дождаться. Кто нам сказал, что мир у ног Лежит в слезах, на все согласен? Он равнодушен и жесток. Зато воистину прекрасен. Что с горем делать мне моим? Спи. С головой в ночи укройся. Когда б я не был счастлив им, Я б разлюбил тебя. Не бойся!

В тире, с яркой подсветкой, С облаками, как дым, Мы с винтовочкой меткой Два часа простоим. Он устроен коробкой, Светел ночью и днем, С механической, робкой, Сладкой музычкой в нем. Вот я выстрелю в гуся, Что из тучки возник, Посмотри, моя дуся, Он головкой поник. Вот я лань обнаружу, Вот я в башню пальну, Все расстрою, разрушу И отправлю ко дну. Что там, шляпа с полями? Или пень?— Не видать. Тирщик в белой панаме Все настроит опять. Его птички бессмертны, Пароходы прочны И бессменны концерты, Вроде вечной весны. Ты любуешься парком? Я же здесь постою В размалеванном, ярком, Самодельном раю.

В тот год я жил дурными новостями, Бедой своей, и болью, и виною. Сухими, воспаленными глазами Смотрел на мир, мерцавший предо мною. И мальчик не заслуживал вниманья, И дачный пес, позевывавший нервно. Трагическое миросозерцанье Тем плохо, что оно высокомерно.

На античной вазе выступает Человечков дивный хоровод. Непонятно, кто кому внимает, Непонятно, кто за кем идет. Глубока старинная насечка. Каждый пляшет и чему-то рад. Среди них найду я человечка С головой, повернутой назад. Он высоко ноги поднимает И вперед стремительно летит, Но как будто что-то вспоминает И назад, как в прошлое, глядит. Что он видит? Горе неуместно. То ли машет милая рукой, То ли друг взывает - неизвестно! Оттого и грустный он такой. Старый мастер, резчик по металлу Жизнь мою в рисунок разверни, Я пойду кружиться до отвала И плясать не хуже, чем они. И в чужие вслушиваться речи, И под бубен прыгать невпопад, Как печальный этот человечек С головой, повернутой назад.

Возьмите вводные слова. От них кружится голова, Они мешают суть сберечь И замедляют нашу речь. И все ж удобны потому, Что выдают легко другим, Как мы относимся к тому, О чем, смущаясь, говорим. Мне скажут: "К счастью..." И потом Пусть что угодно говорят, Я слушаю с открытым ртом И радуюсь всему подряд. Меня, как всех, не раз, не два Спасали вводные слова, И чаще прочих среди них Слова "во-первых", "во-вторых". Они, начав издалека, Давали повод не спеша Собраться с мыслями, пока Не знаю где была душа.

Велосипедные прогулки! Шмели и пекло на проселке. И солнце, яркое на втулке, Подслеповатое - на елке. И свист, и скрип, и скрежетанье Из всех кустов, со всех травинок, Колес приятное мельканье И блеск от крылышек и спинок. Какой высокий зной палящий! Как этот полдень долго длится! И свет, и мгла, и тени в чаще, И даль, и не с кем поделиться. Есть наслаждение дорогой Еще в том смысле, самом узком, Что связан с пылью, и морокой, И каждым склоном, каждым спуском. Кто с сатаной по переулку Гулял в старинном переплете, Велосипедную прогулку Имел в виду иль что-то вроде. Где время? Съехав на запястье, На ремешке стоит постыдно. Жара. А если это счастье, То где конец ему? Не видно.

В начале пригородной ветки Обрыв платформы под овраг, И там на проволочной сетке: "Воздухоплавательный парк". Названье плавно и крылато. Как ветрено и пусто тут! Поселок окнами к закату, И одуванчики растут. Вдали от музык и парадов, На петроградском рубеже, Паренье первых аппаратов! Ты не вернешься к нам уже. И, принеся одни убытки, Под торжество болотных жаб, Разползся до последней нитки Темно-зеленый дирижабль. И тех людей забыты лица, Снесен амбар тот и барак, Но пусть нам все-таки приснится Воздухоплавательный парк! Чтоб нам летать и удивляться: Деревьев нет и листьев нет, Горит вверху иллюминация Организованных планет, И самолеты-вертолеты Гнездятся в верхних облаках, И где-то первые пилоты Лежат - пропеллер в головах, И электричка рядом бродит, Огнями вытравляя мрак. И в белом платье тень приходит В Воздухоплавательный парк...

Вот я в ночной тени стою Один в пустом саду. То скрипнет тихо дверь в раю, То хлопнет дверь в аду. А слева музыка звучит И голос в лад поет. А справа кто-то все кричит И эту жизнь клянет.

Времена не выбирают, В них живут и умирают. Большей пошлости на свете Нет, чем клянчить и пенять. Будто можно те на эти, Как на рынке, поменять. Что ни век, то век железный. Но дымится сад чудесный, Блещет тучка; я в пять лет Должен был от скарлатины Умереть, живи в невинный Век, в котором горя нет. Ты себя в счастливцы прочишь, А при Грозном жить не хочешь? Не мечтаешь о чуме Флорентийской и проказе? Хочешь ехать в первом классе, А не в трюме, в полутьме? Что ни век, то век железный. Но дымится сад чудесный, Блещет тучка; обниму Век мой, рок мой на прощанье. Время - это испытанье. Не завидуй никому. Крепко тесное объятье. Время - кожа, а не платье. Глубока его печать. Словно с пальцев отпечатки, С нас - его черты и складки, Приглядевшись, можно взять.

Все эти страшные слова: сноха, свекровь, Свекор, теща, деверь, зять и, Боже мой, золовка - Слепые, хриплые, тут ни при чем любовь, О ней, единственной, и вспоминать неловко. Смотри-ка, выучил их, сам не знаю как. С какою радостью, когда умру, забуду! Глядят, дремучие, в непроходимый мрак, Где душат шепотом и с криком бьют посуду. Ну, улыбнись! Наш век, как он ни плох, хорош Тем, что, презрев родство, открыл пошире двери Для дружбы, выстуженной сквозняками сплошь. Как там у Зощенко? Прощай, товарищ деверь! Какой задуман был побег, прорыв, полет, Звезда - сестра моя, к другим мирам и меркам, Не к этим, дышащим тоской земных забот Посудным шкафчикам и их поющим дверкам! Отдельно взятая, страна едва жива. Жене и матери в одной квартире плохо. Блок умер. Выжили дремучие слова: Свекровь, свояченица, кровь, сноха, эпоха. * См. А. Блок.

Одну минуточку, я что хотел спросить: Легко ли Гофману три имени носить? О, горевать и уставать за трех людей Тому, кто Эрнст, и Теодор, и Амадей. Эрнст — только винтик, канцелярии юрист, Он за листом в суде марает новый лист, Не рисовать, не сочинять ему, не петь — В бюрократической машине той скрипеть. Скрипеть, потеть, смягчать кому-то приговор. Куда удачливее Эрнста Теодор. Придя домой, превозмогая боль в плече, Он пишет повести ночами при свече. Он пишет повести, а сердцу все грустней. Тогда приходит к Теодору Амадей, Гость удивительный и самый дорогой. Он, словно Моцарт, машет в воздухе рукой... На Фридрихштрассе Гофман кофе пьет и ест. «На Фридрихштрассе»,— говорит тихонько Эрнст. «Ах нет, направо!» — умоляет Теодор. «Идем налево,— оба слышат,— и во двор». Играет флейта еле-еле во дворе, Как будто школьник водит пальцем в букваре. «Но все равно она,— вздыхает Амадей,— Судебных записей милей и повестей».

Вода в графине - чудо из чудес, Прозрачный шар, задержанный в паденье! Откуда он? Как очутился здесь, На столике, в огромном учрежденье? Какие предрассветные сады Забыли мы и помним до сих пор мы? И счастлив я способностью воды Покорно повторять чужие формы. А сам графин плывет из пустоты, Как призрак льдин, растаявших однажды, Как воплощенье горестной мечты Несчастных тех, что умерли от жажды. Что делать мне? Отпить один глоток, Подняв стакан? И чувствовать при этом, Как подступает к сердцу холодок Невыносимой жалости к предметам? Когда сотрудница заговорит со мной, Вздохну, но это не ее заслуга. Разделены невидимой стеной, Вода и воздух смотрят друг на друга...

Два лепета, быть может бормотанья, Подслушал я, проснувшись, два дыханья. Тяжелый куст под окнами дрожал, И мальчик мой, раскрыв глаза, лежал. Шли капли мимо, плакали на марше. Был мальчик мал, куст был намного старше. Он опыт свой с неведеньем сличил И первым звукам мальчика учил. Он делал так: он вздрагивал ветвями, И гнал их вниз, и стлался по земле. А мальчик то же пробовал губами, И выходило вроде «ле-ле-ле» И «ля-ля-ля». Но им казалось: мало! И куст старался, холодом дыша, Поскольку между ними не вставала Та тень, та блажь по имени душа. Я тихо встал, испытывая трепет, Вспугнуть боясь и легкий детский лепет, И лепетанье листьев под окном — Их разговор на уровне одном.

А. Битову Два мальчика, два тихих обормотика, ни свитера, ни плащика, ни зонтика, под дождичком на досточке качаются, а песенки у них уже кончаются. Что завтра? Понедельник или пятница? Им кажется, что долго детство тянется. Поднимется один, другой опустится. К плечу прибилась бабочка- капустница. Качаются весь день с утра и до ночи. Ни горя, ни любви, ни мелкой сволочи. Все в будущем, за морем одуванчиков. Мне кажется, что я - один из мальчиков.

Два наводненья, с разницей в сто лет, Не проливают ли какой-то свет На смысл всего? Не так ли ночью темной Стук в дверь не то, что стук двойной, условный. Вставали волны так же до небес, И ветер выл, и пена клокотала, С героя шляпа легкая слетала, И он бежал волне наперерез. Но в этот раз к безумью был готов, Не проклинал, не плакал. Повторений Боялись все. Как некий скорбный гений, Уже носился в небе граф Хвостов. Вольно же ветру волны гнать и дуть! Но волновал сюжет Серапионов, Им было не до волн — до патефонов, Игравших вальс в Коломне где-нибудь. Зато их внуков, мучая и длясь, Совсем другая музыка смущала. И с детства, помню, душу волновала Двух наводнений видимая связь. Похоже, дважды кто-то с фонаря Заслонку снял, а в темном интервале Бумаги жгли, на балах танцевали, В Сибирь плелись и свергнули царя. Вздымался вал, как схлынувший точь-в-точь Сто лет назад, не зная отклонений. Вот кто герой! Не Петр и не Евгений. Но ветр. Но мрак. Но ветреная ночь.

Декабрьским утром черно-синим Тепло домашнее покинем И выйдем молча на мороз. Киоск фанерный льдом зарос, Уходит в небо пар отвесный, Деревья бьет сырая дрожь, И ты не дремлешь, друг прелестный, А щеки варежкою трешь. Шел ночью снег. Скребут скребками. Бегут кто тише, кто быстрей. В слезах, под теплыми платками, Проносят сонных малышей. Как не похожи на прогулки Такие выходы к реке! Мы дрогнем в темном переулке На ленинградском сквозняке. И я с усилием привычным Вернуть стараюсь красоту Домам, и скверам безразличным, И пешеходу на мосту. И пропускаю свой автобус, И замерзаю, весь в снегу, Но жить, покуда этот фокус Мне не удался, не могу.

Чтоб двадцать семь свечей зажечь С одной горящей спички, Пришлось тому, кто начал речь, Обжечься с непривычки. Лихие спорщики и те Следили, взяв конфету, Как постепенно в темноте Свет прибавлялся к свету. Тянулся нож во мгле к лучу, И грань стекла светилась, И тьмы на каждую свечу Все меньше приходилось. И думал я, что жизнь и свет - Одно, что мы с годами Должны светлеть, а тьма на нет Должна сходить пред нами. Сидели мы плечо к плечу, Казалось, думал каждый О том, кто первую свечу В нас засветил однажды. Горело мало, что ли, свеч, Туман сильней клубился, Что он еще одну зажечь Решил - и ты родился. И что-то выхватил из мглы: Футляр от скрипки, скрипку, Бутыль, коробку пастилы, А может быть, улыбку.

Еще чего, гитара! Засученный рукав. Любезная отрава. Засунь ее за шкаф. Пускай на ней играет Григорьев¹ по ночам, Как это подобает Разгульным москвичам. А мы стиху сухому Привержены с тобой. И с честью по-другому Справляемся с бедой. Дымок от папиросы Да ветреный канал, Чтоб злые наши слезы Никто не увидал.

Звезда над кронами дерев Сгорит, чуть-чуть не долетев. И ветер дует... Но не так, Чтоб ели рухнули в овраг. И ливень хлещет по лесам, Но, просветлев, стихает сам. Кто, кто так держит мир в узде, Что может птенчик спать в гнезде?

Какое счастье, благодать Ложиться, укрываться, С тобою рядом засыпать, С тобою просыпаться! Пока мы спали, ты и я, В саду листва шумела И неба темные края Сверкали то и дело. Пока мы спали, у стола Чудак с дремотой спорил, Но спал я, спал, и ты спала, И сон всех ямбов стоил. Мы спали, спали, наравне С любовью и бессмертьем Давалось даром то во сне, Что днем — сплошным усердьем. Мы спали, спали, вопреки, Наперекор, вникали В узоры сна и завитки, В детали, просто спали. Всю ночь. Прильнув к щеке щекой. С доверчивостью птичьей. И в беззащитности такой Сходило к нам величье. Всю ночь в наш сон ломился гром, Всю ночь он ждал ответа: Какое счастье — сон вдвоем, Кто нам позволил это?

Калмычка ты, татарка ты, монголка! О, как блестит твоя прямая челка! Что может быть прекрасней и нелепей? Горячая и красная, как степи. Кого обманет легкая накидка, И зонт, и туфли? Где твоя кибитка Из войлока? Где кожаная куртка? Башкирка ты, бурятка ты, удмуртка. Красавица! Зимой какие вьюги В Баймаке, Белебее, Бузулуке! Красавица! Весной какие маки В Сарапуле, Уфе, Стерлитамаке! Ты пудришься? К лицу ли эта бледность? Красавица! Далась тебе оседлость! Где лошади? Мохнатая где шапка? Зачем ты не гарцуешь, как прабабка?

Когда тот польский педагог, В последний час не бросив сирот, Шел в ад с детьми и новый Ирод Торжествовать злодейство мог, Где был любимый вами бог? Или, как думает Бердяев, Он самых слабых негодяев Слабей, заоблачный дымок? Так, тень среди других теней, Чудак, великий неудачник. Немецкий рыжий автоматчик Его надежней и сильней, А избиением детей Полны библейские преданья, Никто особого вниманья Не обращал на них, ей-ей. Но философии урок Тоски моей не заглушает, И отвращенье мне внушает Нездешний этот холодок. Один возможен был бы бог, Идущий в газовые печи С детьми, под зло подставив плечи, Как старый польский педагог.

Когда я мрачен или весел, Я ничего не напишу. Своим душевным равновесьем, Признаться стыдно, дорожу. Пускай, кто думает иначе, К столу бежит, а не идет, И там безумствует, и плачет, И на себе рубашку рвет. А я домой с вечерних улиц Не тороплюсь, не тороплюсь. Уравновешенный безумец, Того мгновения дождусь, Когда большие гири горя, Тоски и тяжести земной, С моей душой уже не споря, Замрут на линии одной.

Когда я очень затоскую, Достану книжку записную. И вот ни крикнуть, ни вздохнуть,- Я позвоню кому-нибудь. О голоса моих знакомых! Спасибо вам, спасибо вам За то, что в трудном переплете Любви и горя своего Вы забывали, как живете, Вы говорили: "Ничего". И за обычными словами Была такая доброта, Как будто бог стоял за вами И вам подсказывал тогда.

К двери припаду одним плечом, В комнату войду, гремя ключом. Я и через сотни тысяч лет В темноте найду рукою свет. Комната. Скрипящая доска. Четырехугольная тоска. Круг моих скитаний в полумгле. Огненное солнце на столе. Раз в году бросаясь на вокзал, Я из тех, кто редко уезжал. Как уеду я? Куда уйду? Отпуска бывают раз в году. Десять метров мирного житья, Дел моих, любви моей, тревог,- Форма городского бытия, Вставшая дорогам поперек.

Суконное с витрины покрывало Откинули — и кружево предстало Узорное, в воздушных пузырьках. Подобье то ли пены, то ли снега. И к воздуху семнадцатого века Припали мы на согнутых руках. Притягивало кружево подругу. Не то чтобы я предпочел дерюгу, Но эта роскошь тоже не про нас. Про Ришелье, сгубившего Сен-Мара. Воротничок на плахе вроде пара. Сними его — казнят тебя сейчас. А все-таки как дышится! На свете Нет ничего прохладней этих петель, Сквожений этих, что ни назови. Узорчатая иглотерапия. Но и в стихах воздушная стихия Всего важней, и в грозах, и в любви. Стих держится на выдохе и вдохе, Любовь — на них, и каждый сдвиг в эпохе. Припомните, как дышит ночью сад! Проколы эти, пропуски, зиянья, Наполненные плачем содроганья. Что жизни наши делают? Сквозят. Опомнимся. Ты, кажется, устала? Суконное накинем покрывало На кружево — и кружево точь-в-точь Песнь оборвет, как песенку синица, Когда на клетку брошена тряпица: День за окном, а для певуньи — ночь.

Кто-то плачет всю ночь. Кто-то плачет у нас за стеною. Я и рад бы помочь — Не пошлет тот, кто плачет, за мною. Вот затих. Вот опять. — Спи,— ты мне говоришь,— показалось. Надо спать, надо спать. Если б сердце во тьме не сжималось! Разве плачут в наш век? Где ты слышал, чтоб кто-нибудь плакал? Суше не было век. Под бесслезным мы выросли флагом. Только дети — и те, Услыхав: «Как не стыдно?» — смолкают. Так лежим в темноте. Лишь часы на столе подтекают. Кто-то плачет вблизи. — Спи,— ты мне говоришь,— я не слышу. У кого ни спроси — Это дождь задевает за крышу. Вот затих. Вот опять. Словно глубже беду свою прячет. А начну засыпать, — Подожди,— говоришь,— кто-то плачет!

Мне боль придает одержимость и силу. Открою окно. Не знать бы названия этому пылу По Фрейду, зачем мне оно? О, шелест листвы, сквозняка дуновенье, Ладонь у виска! Не знать бы, что муза и есть замещенье, Сухая возгонка, тоска. На что не хватило души и отваги В томленьях дневных — То скорый и горький реванш на бумаге Берет в бормотаньях моих. И жизнь, что с утра под рукой западает, Как клавиш в гнезде, Бесстрашие ночью и строй обретает На рыхлом мучнистом листе. О, жесткий нажим этих черт, этих линий! Мерцает за ним И блеск ее глаз, лихорадочно-синий, И тополь под ветром сквозным. Отточенным слухом к созревшему звуку Прижавшись, как серп, Не знать бы, что так убирают разлуку, Снимают урон и ущерб. Что слово, на этой взращенное ниве, Отдарит с лихвой. Не знать бы, что привкус беды конструктивен В саднящей строке стиховой.

Монтень вокруг сиянье льет, Сверкает череп бритый, И, значит, вместе с ним живет Тот брадобрей забытый. Монтеня душат кружева На сто второй странице — И кружевница та жива, И пальчик жив на спице. И жив тот малый разбитной, А с ним его занятье, Тот недоучка, тот портной, Расшивший шелком платье. Едва Монтень раскроет рот, Чтоб рассказать о чести, Как вся компания пойдет Болтать с Монтенем вместе. Они судачат вкривь и вкось, Они резвы, как дети. О лжи. О снах. О дружбе врозь. И обо всем на свете.

Побудь средь одноклеточных, Простейших водяных. Не спрашивай: "А мне-то что?" Сам знаешь - всё от них. Ну как тебе простейшие? Имеют ли успех Милейшие, светлейшие, Глупейшие из всех? Вот маленькая туфелька Ресничками гребет. Не знает, что за публика Ей вслед кричит: "Вперед!" В ней колбочек скопление, Ядро и вакуоль, И первое томление, И, уж конечно,- боль. Мы как на детском празднике И щурим левый глаз. Мы, как десятиклассники, Глядим на первый класс.

Не занимать нам новостей! Их столько каждый день Из городов и областей, Из дальних деревень. Они вмещаются едва В газетные столбцы, И собирает их Москва, Где сходятся концы. Есть прелесть в маленькой стране, Где варят лучший сыр И видит мельницу в окне Недолгий пассажир. За ней - кусты на полчаса И город как бы вскользь, Толпу и сразу - паруса, И всю страну - насквозь. Как будто смотришь диафильм, Включив большой фонарь, А новость - дождик, и бутыль, И лодка, и почтарь. Но нам среди больших пространств, Где рядом день и мрак, Волшебных этих постоянств Не вынести б никак. Когда по рельсам и полям Несется снежный вихрь, Под стать он нашим новостям. И дышит вроде них.

Нет, не одно, а два лица, Два смысла, два крыла у мира. И не один, а два отца Взывают к мести у Шекспира. В Лаэрте Гамлет видит боль, Как в перевернутом бинокле. А если этот мальчик — моль, Зачем глаза его намокли? И те же складочки у рта, И так же вещи дома жгутся. Вокруг такая теснота, Что невозможно повернуться. Ты так касаешься плеча, Что поворот вполоборота, Как поворот в замке ключа, Приводит в действие кого-то. Отходит кто-то второпях, Поспешно кто-то руку прячет, И, оглянувшись, весь в слезах, Ты видишь: рядом кто-то плачет.

На рассвете тих и странен Городской ночной дозор. Хорошо! Никто не ранен. И служебный близок двор. Голубые тени башен. Тяжесть ружей на плече. Город виден и нестрашен. Не такой, как при свече. Мимо вывески сапожной, Мимо старой каланчи, Мимо шторки ненадежной, Пропускающей лучи. «Кто он, знахарь иль картежник, Что не гасит ночью свет?» — «Капитан мой! То художник. И, клянусь, чуднее нет. Никогда не знаешь сразу, Что он выберет сейчас: То ли окорок и вазу, То ли дерево и нас. Не поймешь, по правде, даже, Рассмотрев со всех сторон, То ли мы — ночная стража В этих стенах, то ли он».

Я смотр назначаю вещам и понятьям, Друзьям и подругам, их лицам и платьям, Ладонь прижимая к глазам, Плащу, и перчаткам, и шляпе в передней, Прохладной и бодрой бессоннице летней, Чужим голосам. Я смотр назначаю гостям перелетным, Пернатым и перистым, в небе холодном, И всем кораблям на Неве. Буксир, как Орфей, и блестят на нем блики, Две баржи за ним, словно две Эвридики. Зачем ему две? Приятелей давних спешит вереница: Кто к полке подходит, кто в кресло садится, И умерший дверь отворил, Его ненадолго сюда отпустили, Неправда, не мы его вовсе забыли, А он нас — забыл! Проходят сады, как войска на параде, Веселые, в летнем зеленом наряде, И тополь, и дуб-молодец, Кленовый листок, задевающий темя, Любимый роман, возвращающий время, Елагин дворец. И музыка, музыка, та, за которой Не стыдно заплакать, как в детстве за шторой, Берется меня утешать. Проходит ремонтный завод с корпусами, Проходит строка у меня пред глазами — Лишь сесть записать. Купавок в стакане букетик цыплячий, Жена моя с сыном на вырицкой даче, Оставленный ею браслет, Последняя часть неотложной работы, Ночной ветерок, ощущенье свободы, Не много ли? Нет. Кому объяснить, для чего на примете Держу и вино, и сучок на паркете, И зыбкую невскую прыть, Какую тоску, шелестящую рядом, Я призрачным этим полночным парадом Хочу заслонить?

Ну прощай, прощай до завтра, Послезавтра, до зимы. Ну прощай, прощай до марта. Зиму порознь встретим мы. Порознь встретим и проводим. Ну прощай до лучших дней. До весны. Глаза отводим. До весны. Еще поздней. Ну прощай, прощай до лета. Что ж перчатку теребить? Ну прощай до как-то, где-то, До когда-то, может быть. Что ж тянуть, стоять в передней, Да и можно ль быть точней? До черты прощай последней, До смертельной. И за ней.

О слава, ты так же прошла за дождями, Как западный фильм, не увиденный нами, Как в парк повернувший последний трамвай,— Уже и не надо. Не стоит. Прощай! Сломалась в дороге твоя колесница, На юг улетела последняя птица, Последний ушел из Невы теплоход. Я вышел на Мойку: зима настает. Нас больше не мучит желание славы, Другие у нас представленья и нравы, И милая спит, и в ночной тишине Пусть ей не мешает молва обо мне. Снежок выпадает на город туманный. Замерз на афише концерт фортепьянный. Пружины дверной глуховатый щелчок. Последняя рифма стучится в висок. Простимся без слов, односложно и сухо. И музыка медленно выйдет из слуха, Как после купанья вода из ушей, Как маленький, теплый, щекотный ручей.

По сравненью с приметами зим Где-нибудь в октябре, ноябре, Что заметны, как детский нажим На письме, как мороз на заре, Вы, приметы бессмертья души, Еле-еле видны. Например, Для кого так поля хороши, И леса, и песчаный карьер? Я спустился в глубокий овраг, Чтоб не грохнуться — наискосок, Там клубился сиреневый мрак И стеной поднимался песок. Был он красен, и желт, и лилов, А еще — ослепительно бел. «Ты готов?» Я шепнул: «Не готов». И назад оглянуться не смел. Не готов я к такой тишине! Не к живым, а к следам от живых! Не к родным облакам в вышине, А к теням мимолетным от них! Не готов я по кругу летать, В этот воздух входить, как азот, Белоснежные перья ронять, Составная частичка высот. Дай мне силы подняться Разговором меня развлеки, Пощади. Я еще не из тех, Для кого этот блеск — пустяки.

Г. С. Семенову Почему бы в столе, где хранят Авторучки, очки, сигареты, Бланки, склянки, с орлами монеты, Телеграммы, лет десять назад Нас нашедшие, марки, билеты, Почему бы в столе, где с ключом От давно заколоченной двери Притаился конверт с сургучом, Почему бы в столе, где булавки, Бритвы, бирки и старые справки Образуют тот хаос второй, Что сумел сам собой накопиться И растет, и шуршит под рукой, И, как первый, уже шевелится,— Почему бы в столе завестись Не сумели по собственной воле То ли в тюбике яд, берегись, То ли флейта волшебная, что ли?

Прозаик прозу долго пишет. Он разговоры наши слышит, Он распивает с нами чай. При этом льет такие пули! При этом как бы невзначай Глядит, как ты сидишь на стуле. Он, свой роман в уме построив, Летит домой, не чуя ног, И там судьбой своих героев Распоряжается, как бог. То судит их, то выручает, Им зонтик вовремя вручает, Сначала их в гостях сведет, Потом на улице столкнет, Изобразит их удивленье. Не верю в эти совпаденья! Сиди, прозаик, тих и нем. Никто не встретился ни с кем.

Расположение вещей На плоскости стола, И преломление лучей, И синий лед стекла. Сюда — цветы, тюльпан и мак, Бокал с вином — туда. Скажи, ты счастлив?— Нет.— А так? Почти.— А так?— О да!

Ни царств, ушедших в сумрак, Ни одного царя,- Ассирия!- рисунок Один запомнил я. Там злые ассирийцы При копьях и щитах Плывут вдоль всей страницы На бычьих пузырях. Так чудно плыть без лодки! И брызги не видны, И плоские бородки Касаются волны. Так весело со всеми Качаться на волне. "Эй, воин в остром шлеме, Не страшно на войне? Эй, воин в остром шлеме, Останешься на дне!" Но воин в остром шлеме Не отвечает мне. Совсем о них забуду, Бог весть в каком году Я в хламе рыться буду - Учебник тот найду В картонном переплете. И плеск услышу в нем. "Вы всё еще плывете?"- "Мы всё еще плывем!"

Свежеет к вечеру Нева. Под ярким светом Рябит и тянется листва За нею следом. Посмотришь: рядом два коня На свет, к заливу Бегут, дистанцию храня, Вздымая гриву. Пока крадешься мимо них Путем чудесным, Подходит к горлу новый стих С дыханьем тесным. И этот прыгающий шаг Стиха живого Тебя смущает, как пиджак С плеча чужого. Известный, в сущности, наряд, Чужая мета: У Пастернака¹ вроде взят. А им — у Фета². Но что-то сердцу говорит, Что все — иначе. Сам по себе твой тополь мчит И волны скачут. На всякий склад, что в жизни есть, С любой походкой — Всех вариантов пять иль шесть Строки короткой. Кто виноват: листва ли, ветр? Невы волненье? Иль тот, укрытый, кто так щедр На совпаденья?

Сентябрь выметает широкой метлой Жучков, паучков с паутиной сквозной, Истерзанных бабочек, ссохшихся ос, На сломанных крыльях разбитых стрекоз, Их круглые линзы, бинокли, очки, Чешуйки, распорки, густую пыльцу, Их усики, лапки, зацепки, крючки, Оборки, которые были к лицу. Сентябрь выметает широкой метлой Хитиновый мусор, наряд кружевной, Как если б директор балетных теплиц Очнулся и сдунул своих танцовщиц. Сентябрь выметает метлой со двора, За поле, за речку и дальше, во тьму, Манжеты, застежки, плащи, веера, Надежды на счастье, батист, бахрому. Прощай, моя радость! До кладбища ос, До свалки жуков, до погоста слепней, До царства Плутона, до высохших слез, До блеклых, в цветах, элизейских полей!

Фиолетовой, белой, лиловой, Ледяной, голубой, бестолковой Перед взором предстанет сирень. Летний полдень разбит на осколки, Острых листьев блестят треуголки, И, как облако, стелется тень. Сколько свежести в ветви тяжелой, Как стараются важные пчелы, Допотопная блещет краса! Но вглядись в эти вспышки и блестки: Здесь уже побывал Кончаловский, Трогал кисти и щурил глаза. Тем сильней у забора с канавкой Восхищение наше, с поправкой На тяжелый музейный букет, Нависающий в желтой плетенке Над столом, и две грозди в сторонке, И от локтя на скатерти след.

Слово "нервный" сравнительно поздно Появилось у нас в словаре У некрасовской музы нервозной В петербургском промозглом дворе. Даже лошадь нервически скоро В его желчном трехсложнике шла, Разночинная пылкая ссора И в любви его темой была. Крупный счет от модистки, и слезы, И больной, истерический смех, Исторически эти неврозы Объясняются болью за всех, Переломным сознаньем и бытом. Эту нервность, и бледность, и пыл, Что неведомы сильным и сытым, Позже в женщинах Чехов ценил, Меж двух зол это зло выбирая, Если помните... ветер в полях, Коврин, Таня, в саду дымовая Горечь, слезы и черный монах. А теперь и представить не в силах Ровной жизни и мирной любви. Что однажды блеснуло в чернилах, То навеки осталось в крови. Всех еще мы не знаем резервов, Что еще обнаружат, бог весть, Но спроси нас:- Нельзя ли без нервов? - Как без нервов, когда они есть!- Наши ссоры. Проклятые тряпки. Сколько денег в июне ушло! - Ты припомнил бы мне еще тапки. - Ведь девятое только число,- Это жизнь? Между прочим, и это, И не самое худшее в ней. Это жизнь, это душное лето, Это шорох густых тополей, Это гулкое хлопанье двери, Это счастья неприбранный вид, Это, кроме высоких материй, То, что мучает всех и роднит.

Крылья бабочка сложит, И с древесной корой совпадет ее цвет. Кто найти ее сможет? Бабочки нет. Ах, ах, ах, горе нам, горе! Совпадут всеми точками крылья: ни щелки, ни шва. Словно в греческом хоре Строфа и антистрофа. Как богаты мы были, да все потеряли! Захотели б вернуть этот блеск - и уже не могли б. Где дворец твой? Слепец, ты идешь, спотыкаясь в печали, Царь Эдип. Радость крылья сложила И глядит оборотной, тоскливой своей стороной. Чем душа дорожила, Стало мукой сплошной. И меняется почерк. И, склонясь над строкой, Ты не бабочку ловишь, а жалкий, засохший листочек, Показавшийся бабочкой под рукой. И смеркается время. Где разводы его, бархатистая ткань и канва? Превращается в темень Жизнь, узор дорогой различаешь в тумане едва. Сколько бабочек пестрых всплывало у глаз и прельщало: И тропический зной, и в лиловых подтеках Париж! И душа обмирала - Да мне голос шепнул: "Не туда ты глядишь!" Ах, ах, ах, зорче смотрите, Озираясь вокруг и опять погружаясь в себя. Может быть, и любовь где-то здесь, только в сложенном виде, Примостилась, крыло на крыле, молчаливо любя? Может быть, и добро, если истинно, то втихомолку. Совершённое в тайне, оно совершенно темно. Не оставит и щелку, Чтоб подглядывал кто-нибудь, как совершенно оно. Может быть, в том, что бабочка знойные крылья сложила, Есть и наша вина: очень близко мы к ней подошли. Отойдем - и вспорхнет, и очнется, принцесса Брамбила В разноцветной пыли!

Снег подлетает к ночному окну, Вьюга дымится. Как мы с тобой угадали страну, Где нам родиться! Вьюжная. Ватная. Снежная вся. Давит на плечи. Но и представить другую нельзя Шубу, полегче. Гоголь из Рима нам пишет письмо, Как виноватый. Бритвой почтовое смотрит клеймо Продолговатой. Но и представить другое нельзя Поле, поуже. Доблести, подлости, горе, семья, Зимы и дружбы. И англичанин, что к нам заходил, Строгий, как вымпел, Не понимал ничего, говорил Глупости, выпив. Как на дитя, мы тогда на него С грустью смотрели. И доставали плеча твоего Крылья метели.

Я ли свой не знаю город? Дождь пошел. Я поднял ворот. Сел в трамвай полупустой. От дороги Турухтанной По Кронштадтской... вид туманный. Стачек, Трефолева... стой! Как по плоскости наклонной, Мимо темной Оборонной. Все смешалось... не понять... Вдруг трамвай свернул куда-то, Мост, канал, большого сада Темень, мост, канал опять. Ничего не понимаю! Слева тучу обгоняю, Справа в тень ее вхожу, Вижу пасмурную воду, Зелень, темную с исподу, Возвращаюсь и кружу. Чья ловушка и причуда? Мне не выбраться отсюда! Где Фонтанка? Где Нева? Если это чья-то шутка, Почему мне стало жутко И слабеет голова? Этот сад меня пугает, Этот мост не так мелькает, И вода не так бежит, И трамвайный бег бесстрастный Приобрел уклон опасный, И рука моя дрожит. Вид у нас какой-то сирый. Где другие пассажиры? Было ж несколько старух! Никого в трамвае нету. Мы похожи на комету, И вожатый слеп и глух. Вровень с нами мчатся рядом Все, кому мы были рады В прежней жизни дорогой. Блещут слезы их живые, Словно капли дождевые. Плачут, машут нам рукой. Им не видно за дождями, Сколько встало между нами Улиц, улочек и рек. Так привозят в парк трамвайный Не заснувшего случайно, А уснувшего навек.

Среди знакомых ни одна Не бросит в пламя денег пачку, Не пошатнется, впав в горячку, В дверях, бледнее полотна. В концертный холод или сквер, Разогреваясь понемногу, Не пронесет, и слава богу, Шестизарядный револьвер. Я так и думал бы, что бред Все эти тени роковые, Когда б не туфельки шальные, Не этот, издали, привет. Разят дешевые духи, Не хочет сдержанности мудрой, Со щек стирает слезы с пудрой И любит жуткие стихи.

Кто тише старика, Попавшего в больницу, В окно издалека Глядящего на птицу? Кусты ему видны, Прижатые к киоску. Висят на нем штаны Больничные в полоску. Бухгалтером он был Иль стекла мазал мелом? Уж он и сам забыл, Каким был занят делом. Сражался в домино Иль мастерил динамик? Теперь ему одно Окно, как в детстве пряник. И дальний клен ему Весь виден, до прожилок, Быть может, потому, Что дышит смерть в затылок. Вдруг подведут черту Под ним, как пишут смету, И он уже - по ту, А дерево - по эту!

Б. Я. Бухштабу На стоге сена ночью южной Лицом ко тверди я лежал... А. Фет Я к стогу вена подошел. Он с виду ласковым казался. Я боком встал, плечом повел, Так он кололся и кусался. Он горько пахнул и дышал, Весь колыхался и дымился. Не знаю, как на нем лежал Тяжелый Фет? Не шевелился? Ползли какие-то жучки По рукавам и отворотам, И запотевшие очки Покрылись шелковым налетом. Я гладил пыль, ласкал труху, Я порывался в жизнь иную, Но бога не было вверху, Чтоб оправдать тщету земную. И голый ужас, без одежд, Сдавив, лишил меня движений. Я падал в пропасть без надежд, Без звезд и тайных утешений. Ополоумев, облака Летели, серые от страха. Чесалась потная рука, Блестела мокрая рубаха. И в целом стоге под рукой, Хоть всей спиной к нему прижаться, Соломки не было такой, Чтоб, ухватившись, задержаться!

Там, где на дне лежит улитка, Как оркестровая труба, Где пескари шныряют прытко И ждет их страшная судьба В лице неумолимой щуки,- Там нимфы нежные живут, И к нам протягивают руки, И слабым голосом зовут. У них особые подвиды: В ручьях красуются наяды, Среди густых дерев - дриады, И в море синем - нереиды. Их путать так же неприлично, Как, скажем, лютик водяной, И африканский, необычный, И ядовитый луговой. Отнюдь не праздное всезнайство! Поэт, усилий не жалей, Не запускай свое хозяйство И будь подробен, как Линней.

Танцует тот, кто не танцует, Ножом по рюмочке стучит, Гарцует тот, кто не гарцует,- С трибуны машет и кричит. А кто танцует в самом деле, И кто гарцует на коне, Тем эти пляски надоели, А эти лошади - вдвойне!

Телефонный звонок и дверной - Словно ангела два надо мной. Вот сорвался один и летит, Молоточек в железку стучит. В это время другой со стены Грянул вниз - и с другой стороны. И, серебряным звоном звеня, Разрывают на части меня. И дерутся, пока я стою, За бессмертную душу мою. Ноги - к двери, а к трубке - рука, Вот и замерли оба звонка. Телефонный звонок и дверной - Словно ангела два надо мной. Опекают меня и хранят. Все в порядке, покуда звонят.

То, что мы зовем душой, Что, как облако, воздушно И блестит во тьме ночной Своенравно, непослушно Или вдруг, как самолет, Тоньше колющей булавки, Корректирует с высот Нашу жизнь, внося поправки; То, что с птицей наравне В синем воздухе мелькает, Не сгорает на огне, Под дождем не размокает, Без чего нельзя вздохнуть, Ни глупца простить в обиде; То, что мы должны вернуть, Умирая, в лучшем виде,— Это, верно, то и есть, Для чего не жаль стараться, Что и делает нам честь, Если честно разобраться. В самом деле хороша, Бесконечно старомодна, Тучка, ласточка, душа! Я привязан, ты — свободна.

У меня зазвонил телефон. То не слон говорил.¹ Что за стон! Что за буря и плач! И гудки! И щелчки, и звонки. Что за тон! Я сказал:— Ничего не слыхать.— И в ответ застонало опять, Загудело опять, и едва Долетали до слуха слова: — Вам звонят из Уфы.— Перерыв.— Плохо слышно, увы.— Перерыв.— Все архивы Уфы перерыв, Не нашли мы, а вы?— Перерыв. — Все труды таковы,— говорю,— С кем, простите, сейчас говорю? — Нет, простите, с кем мы говорим? В прошлый раз говорили с другим! Кто-то в черную трубку дышал. Зимний ветер ему подвывал. Словно зверь, притаясь, выжидал. Я нажал рычажок — он пропал.

У природы, заступницы всех, Камни есть и есть облака, Как детей, любя и этих и тех, Тяжела — как те, как эти — легка. Заморозить ей осенний поток — Как лицом уткнувшись в стенку лежать. Посадить ей мотылька на цветок — Как рукой махнуть, плечами пожать. Ей саму себя иначе не снесть! Упадет под страшной ношей, мой друг. Но на каждый камень облако есть — Я подумал, озираясь вокруг. И еще подумал: как легка суть Одуванчиков, ласточек, трав! Лучше в горькую дудочку дуть, Чем доказывать всем, что ты прав. Лучше веточку зажать в губах, Чем подыскивать точный ответ. В нашей жизни, печалях, словах Этой легкости — вот чего нет!

Уехав, ты выбрал пространство, Но время не хуже его. Действительны оба лекарства: Не вспомнить теперь ничего. Наверное, мог бы остаться — И был бы один результат. Какие-то степи дымятся, Какие-то тени летят. Потом ты опомнишься: где ты? Неважно. Допустим, Джанкой. Вот видишь: две разные Леты, А пить все равно из какой.

Под сквозными небесами, Над пустой Невой-рекой Я иду с двумя носами И расплывчатой щекой. Городской обычный житель. То, фотограф, твой успеx. Ты заснял меня, любитель, Безусловно, лучше всеx. Непредвиденно и дико, Смазав четкие края, Растянулась на два мига Жизнь мгновенная моя. Неподвижностю не связан, С уxом где-то на губе, Я во времени размазан Между пунктом "А" и "Б". Прижимаясь к парапету, Я куда-то так бегу, Что меня почти что нету На пустынном берегу. Дома скажут: "Очень мило! Почему-то три руки..." Я отвечу: "Так и было! Это, право, пустяки".

Чего действительно хотелось, Так это города во мгле, Чтоб в небе облако вертелось И тень кружилась по земле. Чтоб смутно в воздухе неясном Сад за решеткой зеленел И лишь на здании прекрасном Шпиль невысокий пламенел. Чего действительно хотелось, Так это зелени густой, Чего действительно хотелось, Так это площади пустой. Горел огонь в окне высоком, И было грустно оттого, Что этот город был под боком И лишь не верилось в него. Ни в это призрачное небо, Ни в эти тени на домах, Ни в самого себя, нелепо Домой идущего впотьмах. И в силу многих обстоятельств Любви, схватившейся с тоской, Хотелось больших доказательств, Чем те, что были под рукой.

Человек привыкает Ко всему, ко всему. Что ни год получает По письму, по письму Это в белом конверте Ему пишет зима. Обещанье бессмертья - Содержанье письма. Как красив ее почерк!- Не сказать никому. Он читает листочек И не верит ему. Зимним холодом дышит У реки, у пруда. И в ответ ей не пишет Никогда, никогда.

Четко вижу двенадцатый век. Два-три моря да несколько рек. Крикнешь здесь — там услышат твой голос. Так что ласточки в клюве могли Занести, обогнав корабли, В Корнуэльс из Ирландии волос. А сейчас что за век, что за тьма! Где письмо? Не дождаться письма. Даром волны шумят, набегая. Иль и впрямь европейский роман Отменен, похоронен Тристан? Или ласточек нет, дорогая?

Я представляю все замашки Тех двух за шахматной доской. Один сказал: "Сыграем в шашки? Вы легче справитесь с тоской". Другой сказал: "К чему поблажки? Вам не понять моей тоски. Но если вам угодно в шашки, То согласитесь в поддавки". Ах, как легко они играли! Как не жалели ничего! Как будто по лесу плутали Вдали от дома своего. Что шашки? Взглядом умиленным Свою скрепляли доброту, Под стать уступчивым влюбленным, Что в том же прятались саду. И в споре двух великодуший Тот, кто скорее уступал, Себе, казалось, делал хуже, Но, как ни странно, побеждал.

Л. Я. Гинзбург Эти бешеные страсти И взволнованные жесты — Что-то вроде белой пасты, Выжимаемой из жести. Эта видимость замашек И отсутствие расчета — Что-то, в общем, вроде шашек Дымовых у самолета. И за словом, на два тона Взятом выше,— смрад обмана, Как за поступью дракона, Напустившего тумана. То есть нет того, чтоб руки Опустить легко вдоль тела, Нет, заламывают в муке, Поднимают то и дело. То есть так, удобства ради, Прибегая к сильной страсти, В этом дыме, в этом смраде Ловят нас и рвут на части.

Эти сны роковые - вранье! А рассказчикам нету прощенья, Потому что простое житье Безутешней любого смещенья. Ты увидел, когда ты уснул, Весла в лодке и камень на шее, А к постели придвинутый стул Был печальней в сто раз и страшнее. По тому, как он косо стоял,- Ты б заплакал, когда б ты увидел,- Ты бы вспомнил, как смертно скучал И как друг тебя горько обидел. И зачем - непонятно - кричать В этих снах, под машины ложиться, Если можно проснуться опять - И опять это все повторится.

Я к ночным облакам за окном присмотрюсь, Отодвинув тяжелую штору. Был я счастлив — и смерти боялся. Боюсь И сейчас, но не так, как в ту пору. Умереть — это значит шуметь на ветру Вместе с кленом, глядящим понуро. Умереть — это значит попасть ко двору То ли Ричарда, то ли Артура. Умереть — расколоть самый твердый орех, Все причины узнать и мотивы. Умереть — это стать современником всех, Кроме тех, кто пока еще живы.