Все стихи Сергея Орлова

А мы такую книгу прочитали... Не нам о недочитанных жалеть. В огне багровом потонули дали И в памяти остались пламенеть. Кто говорит о песнях недопетых? Мы жизнь свою, как песню, пронесли. Пусть нам теперь завидуют поэты: Мы все сложили в жизни, что могли. Как самое великое творенье Пойдет в века, переживет века Информбюро скупое сообщенье О путь-дороге нашего полка.

Косматый, рыжий, словно солнце, я Оптимистичен до конца. Душа моя огнепоклонница, Язычница из-под венца. Чем дело кончилось с татарами? Как мартом сарафан белён! Вдрызг реактивными фанфарами Исполосован небосклон. Летят дюралевые капли По небу синему, свистя. Не так ли хлынет вниз, не так ли Ливнь реактивного дождя? Но вальсы, вальсы, только вальсы, Кружа в динамике, дрожат. Белеют на баранке пальцы, Темнеет у шофера взгляд. Весь голубой, как будто глобус, В никелированной росе Летит размашистый автобус По пригородному шоссе. Он в солнце, в первых лужах, в глине... Творится на земле весна, Как при Микуле и Добрыне, Как при Владимире, красна. И Лель сидит на косогоре С кленовой дудочкой в зубах, И витязи торчат в дозоре, Щитами заслепясь в лучах. Мосты над реками толпятся, В бензинном дыме провода... И ничего не может статься С весной и Русью никогда.

В колхозе, в кино, на экране Кварталы Берлина горят, Смертельною пулею ранен, Споткнулся на крыше солдат. Мальчишки скорбят и тоскуют У самой стены на полу, И им бы вот так же, рискуя, Бросаться в огонь и во мглу; Взбираться на купол покатый (Полотнище флага в огне) И мстить за таджика-солдата, Как будто за старшего брата, Который погиб на войне. Механики и полеводы В шинелях сидят без погон, Они вспоминают походы, А зал в полутьму погружен. И, как на сошедших с экрана Лихих легендарных солдат, Украдкою на ветеранов Притихшие жены глядят. Стучит, как кузнечик железный, Поет в тишине аппарат. И вот над дымящейся бездной Встает на рейхстаге солдат. Взметнулось полотнище флага,— И, словно его водрузил, Встает инвалид, что рейхстага Не брал, но медаль «За отвагу» Еще в сорок первом носил. Огни зажигаются в школе, В раскрытые окна плывет Прохлада широкого поля... На шумный большак из ворот Полуторка медленно едет, Мальчишки за нею бегут. Кинопередвижку в «Победе» Давно с нетерпением ждут. Заката багровые флаги, И дымный туман над рекой... Герой Берлина и Праги С экрана уходят домой.

В книгу судеб не внесена, Летописцами не отмечена Мать, невеста или жена, А в сказаньях и песнях — женщина. Бьют ее за то, что мягка, Что добра, что глаза, как блюдца, Но одна она на века, Государства и революции. Но звезда горит, не свеча — Очи вздрагивают, опущены, И младенец спит у плеча... Мать Ульянова, няня Пушкина¹. Как рука с ним сопряжена, Нет на свете дороже бремени, Вот несет его в мир она В бури века и грозы времени. Страху нет и безверья нет, Проливается сквозь метели Милосердия горний свет Над землей, как над колыбелью.

В огне холодном, плещущем до крыш, Как накануне преставлеиья света, Гремел Париж, плясал и пел Париж, Париж туристов всей Земли-планеты. Катились волны стали и стекла, Мела метель слепящего нейлона, Бензинного и женского тепла, За двадцать франков переоцененных. Но я стоял не перед ней застыв,— Я увидал, как в огненном прибое На улице, в толпе, глаза закрыв, Забыв про город, целовались двое. Как будто бы в лесу, к плечу плечо, Они вдвоем — и холодок по коже, Стыдливо, неумело, горячо... Влюбленные на всей земле похожи. Здесь, среди камня, стали и стекла, В твой час, Париж, поэтами воспетый, Меня на Монпарнасе обожгла Травинка человеческого света, Ничем не истребимая дотла, Как в тьме кромешной маленькая веха, Она, колеблясь, тонкая цвела Под грозным небом атомного века.

А наши песни остаются, И в пригородных поездах Они опять вовсю поются, как мы их пели на фронтах. Есть на веревочке гитара. Своя компания вокруг. И нет на свете песни старой, И времени сомкнулся круг. Поют ее, как мы певали, Вдруг повзрослевшие юнцы. Поют опять не трали-вали, А то, что деды и отцы, Когда им было лет по двадцать, Когда, казалось, тишь и гладь, А завтра надо призываться, А послезавтра умирать. Летит вагон заре вдогонку, Ах, как натянута струна! И мы стоим, грустя, в сторонке, И родина на всех одна.

В колхоз далекий в пору сенокоса Приехал я, чтобы стихи читать. А после отвечать на все вопросы, Какие станут люди задавать. Здесь никогда поэтов не бывало, Но мной в сельпо, между сапог и вил, В строю брошюрок желтых, залежалых, Твардовский¹ все же обнаружен был. Вещала всем с дверей сельпо афишка О том, что я писатель СССР. А в клуб пришли девчонки и мальчишки, Учительница, фельдшер, инженер. Но я был рад. Колхоз встает с рассветом, Лишь три часа за сутки спит колхоз, Ему не до артистов и поэтов,— Бушует по округе сенокос. Что мог бы я прочесть ему такое, Достойное не просто трудодня, А солнца в сенокос, росы и зноя,— Нет, не было такого у меня. И среди белых полевых букетов Над кумачовым заревом стола Я призывал на помощь всех поэтов, Которых мать-Россия родила. А в зале льны цвели, цвели ромашки На длинных лавках, выстроенных в ряд, И тишина, ни шороха, ни кашля, Лишь было слышно — комары звенят. За окнами домой проплыло стадо, Закат погас, и смолкли петухи. Три женщины вошли и сели рядом В платочках новых, праздничных, тихи. На темных лицах, как на негативах, Белели брови, выгорев дотла, Но каждая из них, видать, красива Когда-то в девках, в юности была. Они отдали все без сожаленья Полям и детям, помня о мужьях.— Мне пусты показались сочиненья, Расхваленные критикой в статьях. И я прочел для этих трех солдаток Примерно лет моих, немолодых, То, что на фронте написал когда-то Не как стихи, а про друзей своих.

Вот человек — он искалечен, В рубцах лицо. Но ты гляди И взгляд испуганно при встрече С его лица не отводи. Он шел к победе, задыхаясь, Не думал о себе в пути, Чтобы она была такая: Взглянуть — и глаз не отвести!

Дорогу делает не первый, А тот, кто вслед пуститься смог. Второй. Не будь его, наверно, На свете не было б дорог. Ему трудней безмерно было — Он был не гений, не пророк — Решиться вдруг, собрать все силы И встать и выйти за порог. Какие в нем взрывались мысли! И рушились в короткий миг Устои все привычной жизни. Он был прекрасен и велик. Никто не стал, никто не станет Второго славить никогда. А он велик, как безымянен, Он — хаты, села, города! И первый лишь второго ради Мог все снести, мог пасть в пути, Чтоб только тот поднялся сзади, Второй, чтобы за ним идти. Я сам видал, как над снегами, Когда глаза поднять невмочь, Солдат вставал перед полками И делал шаг тяжелый в ночь. В настильной вьюге пулемета Он взгляд кидал назад: «За мной!» Второй поднялся. Значит, рота И вся Россия за спиной. Я во второго больше верю. Я первых чту. Но лишь второй Решает в мире — а не первый, Ни бог, ни царь и не герой.

Мы становились на колени Пред ним под Мгой в рассветный час И видели — товарищ Ленин Глядел со знамени на нас. На лес поломанный, как в бурю, На деревеньки вдалеке Глядел, чуть-чуть глаза прищуря, Без кепки, в черном пиджаке. Гвардейской клятвы нет вернее, Взревели танки за бугром. Наш полк от Мги пронес до Шпрее Тяжелый гусеничный гром. Он знамя нес среди сражений Там, где коробилась броня, И я горжусь навек, что Ленин В атаки лично вел меня.

В них не проплывают облака, Птицы в них не пролетают стаей, Не летит дорога далека, Неизменно в грусть перерастая. Не смотрю, не думаю, молчу, Забывать старательно стараюсь И по ней стремительно лечу, Все лечу, не достигая края. А куда несет она, куда? Что там, в этих всплесках тьмы и света? Сквозь года, в года, через года Нету ни ответа, ни привета. В грохоте ракетных переправ, В реве далей железобетонных Тише тихих полуночных трав Сердце бьется — грозно, озаренно. Может, шар земной пересеку По широтам весь и по долготам, А дорогу эту не смогу Ни на шаг пройти, ни на йоту. Зыблются, синея, небеса, Тень ресниц, скользя, идет по склону, И глядят, глядят на мир глаза, Сожалея, грустно, отчужденно. В них не проплывают облака, Нет ни птиц, ни парусов, Сквозная Вдаль летит дорога далека — Ни конца, ни края ей не знаю...

Голос первой любви моей - поздний, напрасный - Вдруг окликнул, заставил на миг замереть, И звучит до сих пор обещанием счастья. Голос первой любви, как ты мог уцелеть?.. Над горящей землей от Москвы до Берлина Пыль дорог, где отстать - хуже, чем умереть, И в бинтах все березы, в крови все рябины... Голос первой любви, как ты мог уцелеть? На тесовой калитке снежок тополиный, Холодок первый губ, как ожог, не стереть... А года пролетели, их, как горы, не сдвинуть. Голос первой любви, как ты мог уцелеть?!

Далекое становится все ближе, Уже Луна — и та доступна нам. Наука движется вперед и движет Весь мир навстречу новым временам, Когда близки любые станут дали И суть вещей сокрытая ясна. Но как измерить радость и печали, Ее вершины и глубины дна. Но как приблизить, одержав победу Над бездной, разделяющей собой Далекий, как созвездье Андромеды, Мир человеческой души иной? Расчеты — чушь! И формул тоже нету. Есть лишь Гомер, Толстой, Бетховен, Дант Искусства гениальные ракеты, И новые Ромео и Джульетта — Любви соединяющий талант. Они одни ничем не заменимы, Без них на свете через все года Немыслимы и неосуществимы Гармония и счастье никогда.

Его зарыли в шар земной, А был он лишь солдат, Всего, друзья, солдат простой, Без званий и наград. Ему как мавзолей земля - На миллион веков, И Млечные Пути пылят Вокруг него с боков. На рыжих скатах тучи спят, Метелицы метут, Грома тяжелые гремят, Ветра разбег берут. Давным-давно окончен бой... Руками всех друзей Положен парень в шар земной, Как будто в мавзолей...

Земля потрескалась от зноя, В стручки свернулася листва, Деревья умирали стоя, Поникнув, падала трава. Но вот в узде гремящих молний Пришла гроза издалека, И, воздух пением наполнив, На землю ринулась река. И стало мне под ливнем ясно Сквозь шум воспрявших трав тогда, На свете есть не только в сказках — Живая вправду есть вода. Вот так и ты пришла однажды, Как ливень из живой воды, Когда я погибал от жажды, Как те зеленые сады.

И если я тебя не встречу, Я выдумаю наугад И жаркие, крутые плечи, И косы длинные до пят. Из света легкого, из зыбкой Мечты, неведомой иным, Я сам создам твою улыбку И не отдам тебя другим. И ты войдешь (по всем приметам Я верю в рождество твое), Как дождь в засушливое лето, В мое навеки бытие. Несостоявшиеся весны, Сожженные в огне войны, Вдруг засверкают в травах росных, Для нас с тобою созданы. Нам будет вновь по девятнадцать Не тронутых войною лет. Я все забуду, может статься, Забуду тьмою бивший свет.

Когда это будет, не знаю: В краю белоногих берез Победу девятого мая Отпразднуют люди без слез. Поднимут старинные марши Армейские трубы страны, И выедет к армии маршал, Не видевший этой войны. И мне не додуматься даже, Какой там ударит салют, Какие там сказки расскажут И песни какие споют. Но мы-то доподлинно знаем, Нам знать довелось на роду,- Что было девятого мая Весной в сорок пятом году.

Кто же первый сказал мне на свете о ней? Я никак не припомню сейчас. Может, первый назвал ее имя ручей, Прозвенел по весне и погас. Мог сказать бы отец, но я рос без отца. В школе мать говорила, обучая детей. Я не слышал, я ждал лишь уроков конца,— Дома не с кем меня оставлять было ей. А вокруг только небо, леса и поля, Пела птица-синица, гуляли дожди, Колокольчик катился, дышала земля, И звенел ручеек у нее на груди. Может, птица-синица, береза в лесах, Колокольчик с дороги, калитка в саду, В небе радуга, дождь, заплутавший в овсах Пароход, прицепивший на мачту звезду, Рассказали, как это бывает, о ней. Но тогда я, пожалуй, был робок и мал И не знал языка ни синиц, ни дождей... Я не помню, кто мне о России сказал.

Любимая, ко мне приходит снова Старинная изведанная грусть, И я ее сегодня за основу Беру и наговоров не боюсь. Я шел к тебе по опаленным верстам, Еще ты дальше от меня сейчас. Пусть стих мой на бессоннице заверстан, А ты спокойно дремлешь в этот час. Но я припомню старые рассветы И те полузабытые слова, Своей короткой юности приметы, За далью различимые едва. Что ж, в юности мы все клялись когда-то Любить до смерти, глядя на луну, Но смерть и жизнь познавшие солдаты, Над этим не смеялись и в войну. Мы пронесли воспоминанья эти В тяжелых танках, в дымной духоте, Сквозь грязь и кровь, по яростной планете В своей первоначальной чистоте. И я пришел, и я спросил в тот вечер, Ты усмехнулась, ведь любовь прошла, Но даже дерзко дрогнувшие плечи Сказали больше, чем ты мне могла. Серебряным кольцом пророкотала Над миром журавлиная труба. Да, злую шутку все-таки сыграла Над нами пресловутая судьба...

Муку надо же такую, Все о чем-то вспоминаю, Все ищу и все тоскую, А о чем сказать — не знаю. Все не те слова и строки, Не о том печаль и радость, Близких дней и дней далеких Память мучу — нету ладу. Вроде было очень много Встреч, прощаний, расставаний, А молю, за-ради бога, Об одном хотя свиданье. С той невыдуманной, ясной, Душу захватившей круто, С жаркой, истинно прекрасной, Озарившей ночь минутой. Чтоб потом кому-то, где-то Люди в трудный час сказали: «Повтори-ка снова это»,— И минуту помолчали.

На Большом Гнездиковском, В доме десять ли, восемь ли, Что напротив аптеки, Красным камнем одет, Проживает красивая, Рыжеволосая, Одинокая женщина Двадцати восьми лет. У нее есть друзья. И звонки телефонные Вопрошают квартиру О ней допоздна. У нее есть поклонники, Честно влюбленные, Но всерьез не считается С ними она. Утро раннее Сыплет стальные горошины Из будильника на пол, И, словно в ответ, Закрывая глаза На мгновенье ладошками, Словно девочка, Женщина смотрит на свет. Тесных туфелек стук, У кровати поставленных, Открывает дорогу Знакомых забот. Папироска измятая Ртом окровавлена, Выпит чай, Сунут в сумку с собой бутерброд. Ах, как много их — В туфельках дробных, начищенных С банным ветром Выносит метро поутру На Тверском, на Арбате, На Пресне!.. И сыщешь ли Ту, что тоже спешит На студеном ветру?..

Как из камня высечены сталью, От сапог до самых плеч в пыли, Разметавшись молча на привале, Спят солдаты посреди земли. А от них налево и направо Зарева полощутся во мгле, Догорает грозная держава В свежей ржави, в пепле и золе. Батареи издали рокочут, Утопают города в дыму, Падают разорванные в клочья Небеса нерусские во тьму. Но спокойно за пять лет впервые Спят солдаты посреди огней, Потому что далеко Россия — Даже дым не долетает к ней!

Не забыл я тебя, Но грустить не грущу, не тоскую.. Просто ветры трубят, Просто где-то кукушка кукует. Дождь прошел стороной, В небе радуга разом повисла Над березкой лесной, Надо мной золотым коромыслом. Показалось мне просто, Что все это было, все было, Дождь, кукушка, березка, Что ты обо мне не забыла... Просто девушка встречная Мне озорно улыбнулась С золотого крылечка, И вдруг без причины взгрустнулось..

Облако за месяц зацепилось, За рекой кричали поезда. Ничего такого не случилось, Только грусть пропала без следа. Просто захотелось оглянуться, Постоять у моста, у воды, До неба тростинкой дотянуться, Прикурить цигарку от звезды, Услыхать травы произрастанье, Трепет заполуночных планет И еще того, чему названья В нашем языке, пожалуй, нет...

Л. П. Начинается песня эта На делянке, там, где костер, В дым кудлатый сверху одетый, Лапы жаркие распростер. Он ломает сухие сучья, Плещет пламенем у виска, И для песни, пожалуй, лучше В полночь места не отыскать. Высоко, высоко и тонко Тенор песню вывел,— она Все о том, как жила девчонка... А за тенором, как со дна,— Бас, упрямый, тяжелый, низкий, Поднимается на снегу. И летят светляками искры, Пропадая, шипя в кругу. Бородатые, в полной силе (Седина легла у виска), О девчонке вдруг загрустили И запели два мужика. И не то чтобы счастье мимо Пронеслось у них, стороной, И не то чтобы нелюдимы, Одиноки в стране лесной. Просто хожено было много, Этак лет, наверно, с полета, По тяжелым земным дорогам, И давалась жизнь неспроста. Просто были, видать, невзгоды, Просто трудно было не раз, Просто вспомнили вдруг про годы, Так вот песня и родилась. Высоко, высоко и тонко К синим звездам летит она, Как жила за рекой девчонка, За рекой, за Шексной, одна.

Я здесь живу на сквозняке, Меж гор, поднявшихся до неба, Не на курорте, а в тоске, В какой еще ни разу не был. Уж месяц март, а здесь зима — Такой не помнят старожилы. Дрожат озябшие дома, Скрипят деревья что есть силы. Отсюда надо бы бежать, Но, на весну тая надежды, Я продолжаю что-то ждать На юге, средь сугробов снежных. Над отопленьем паровым Окно у нас пургой забито. Я сплю и ем, и мой режим Еще на двадцать дней рассчитан. Но это все — не вся тоска: Есть здесь на телефон тропинка, Там голос твой издалека Звенит холодный, словно льдинка. И трубка, брошенная зло, Летит на рычажок с размаху. И все надежды на тепло Опять летят куда-то прахом. Клубится на горах мороз. В лицо с размаху хлещут вьюги... Не дай бог, чтобы вам пришлось Вот так зазимовать на юге.

Броня от солнца горяча, И пыль похода на одежде. Стянуть комбинезон с плеча - И в тень, в траву, но только прежде Проверь мотор и люк открой: Пускай машина остывает. Мы все перенесем с тобой - Мы люди, а она стальная...

Приснилось мне жаркое лето, Хлеба в человеческий рост И я — восемнадцатилетний — В кубанке овсяных волос. Такой, как на карточке старой: Без шрамов военной поры, Еще не видавший пожаров, Еще не ходивший в прорыв На танке гвардейской бригады По дымному тракту боев, Еще не писавший в тетради Ни строчки военных стихов. Во сне в ту далекую пору Я глянул с улыбкой, а там Парнишка с доверчивым взором Шагал напрямик по полям. Веселый, счастливый, довольный, Ничуть не тревожась о том, Что девушка в садике школьном Впервые тоскует о нем. Шагал, не жалея пшеницы, Шагал, тишины не ценя, Не слушая песенку птицы, Что встала у солнца, звеня. На русого мальчика глядя, Мне так захотелось сказать: «Вернись к этой девушке в садик, Ей легкие руки погладь. На тропку сверни из пшеницы, Почувствуй, как тихо вокруг, Послушай залетную птицу,— Не поздно пока еще, друг». Но тут же я вспомнил о том, как Ревел над землею металл, Как в черных окопных потемках Я письма твои ожидал; Как небо казалось оттуда Синей, чем любимой глаза, И тишь приходила как чудо, Когда умолкала гроза; Как падал я в травы устало, Не помня уже ничего... Его впереди это ждало — И я не окликнул его.

Пусть оборот вокруг оси Земля спокойно совершила И прошлого не воскресить Уже нам никакою силой, Я все ищу вчерашний день, Любые принимая меры... Клубит по-прежнему сирень По палисадникам и скверам. Твой след, впечатанный в песок, Давно исчез с дорожек сада. Его сегодня пересек Рассветный ветер без пощады... А я хочу, чтоб миг любви Весь мир вращающая сила, Вспять шар земной оборотив, Из прошлого мне возвратила.

Руками, огрубевшими от стали, Писать стихи, сжимая карандаш. Солдаты спят — они за день устали, Храпит прокуренный насквозь блиндаж. Под потолком коптилка замирает, Трещат в печурке мокрые дрова... Когда-нибудь потомок прочитает Корявые, но жаркие слова И задохнется от густого дыма, От воздуха, которым я дышал, От ярости ветров неповторимых, Которые сбивают наповал. И, не видавший горя и печали, Огнем не прокаленный, как кузнец, Он предкам позавидует едва ли, Услышав, как в стихах поет свинец, Как дымом пахнет все стихотворенье, Как хочется перед атакой жить!.. И он простит мне в рифме прегрешенье. Он этого не сможет не простить. Пускай в сторонку удалится критик: Поэтика здесь вовсе ни при чем. Я, может быть, какой-нибудь эпитет — И тот нашел в воронке под огнем. Здесь молодости рубежи и сроки, По жизни окаянная тоска... Я порохом пропахнувшие строки Из-под обстрела вынес на руках.

Я — словно опустевшая квартира, Откуда за полночь ушли друзья. В ней происходит перестройка мира, Которую откладывать нельзя. Передвигаю вещи и предметы, Сор выметаю. Убираю дом. Переключаю свет. Поменьше света. И больше трезвой ясности притом! Слова, слова... Они еще клубятся, Как дым несвежий старых сигарет, Даешь сквозняк! Пусть ветер с Петроградской Обдаст прохладой стены и паркет. Но главное не в этом. Тихо стало. С Невы влетел и зазвучал во мне Крик чайки. Отдаленный гром вокзала, Стук каблучков, как строчка в тишине..

Скрипучие сосны залива, Тяжелый, намокший песок И ветер, упавший с обрыва На пену морскую у ног. А ты, на Суворовском, знаю, Не думаешь вовсе о том, Как я одинокий шагаю На береге этом пустом. На пирсе пустынно и голо, Какая-то птица кричит, И месяца тонкий осколок Занозою в туче торчит. А ты не придешь в этот вечер, Тебе никогда не понять, Как мне одному только встречу С тоской неприкаянной ждать. И думать настойчиво — снова Молчание будет и ложь, Где больно от каждого слова... Но ты никогда не поймешь. Скрипучие сосны залива, Тяжелый, намокший песок И ветер, упавший с обрыва На пену морскую у ног.

Смеялась женщина, смеялась, Как будто яблоки роняла, Как будто тень и свет сменялись, И людям все казалось мало. Ей ветер обнажал колени, Она подол рукою била И хохотала в упоенье Так, как она всегда любила. И все вокруг переменилось, Все стало праздничней и ярче, Все сдвинулось, переместилось И стало вдруг свежей и жарче. А было лишь — такая малость: Катилось, звоном озаряло,— Смеялась женщина, смеялась, Как будто яблоки роняла.

В машине мрак и теснота. Водитель в рычаги вцепился... День, словно узкая черта, Сквозь щель едва-едва пробился. От щели, может, пятый час Водитель не отводит глаз. А щель узка, края черны, Летят в нее песок и глина, Но в эту щель от Мги видны Предместья Вены и Берлина.

Буксиру не приснится океан. В затоне тихом, на приколе вечном, Стоит видавший виды ветеран, И ржавчина легла ему на плечи. Он, пресноводный житель длинных рек, Весь почернел от копоти и сажи. В каком году он начинал свой век — Ему, пожалуй, и не вспомнить даже! А сколько он провел больших плотов Да барок с камнем, с кирпичом к причалам! Из них не малых десять городов Построить можно было бы, пожалуй. Мальчишки удят с борта пескарей, В пустынном трюме бродят по железу. Он молча спит, ни широтой морей, Ни далью океанскою не грезя. Лишь тонким стоном отвечает сталь, Когда гудят суда на повороте... Стоит буксир, как бы сама печаль, Сама тоска железа по работе.

Старый снимок Нашел я случайно в столе Среди справок В бумажной трухе, в барахле. Старый снимок далеких, Но памятных лет. Ах, каким я красивым Был тогда на земле! Шлем ребристый кирзовый Да чуб в три кольца, Зубы белой подковой, Веснушки, что солнца пыльца. Не целован еще И ни разу не брит, Крепко через плечо Портупеей обвит. Вдаль гляжу я веселый, Прислонившись к броне, Среди сосен и елок, На великой войне. Светит солнце на траках, Дымится броня. Можно просто заплакать, Как мне жалко меня. Время крепости рушит, А годы летят... Ах, как жаль мне веснушек Ржаной звездопад!

Я встретил женщину одну И вспомнил о девчонке русой. Весь город был у ней в плену — Глаз, песенок, проказ и вкусов. Весь деревянный рай земной, Черемуховый, двухэтажный, Со средней школой, с тишиной, Со змеем в облаках бумажным. Мы не встречались десять лет. Лет шесть не знали друг о друге.. Из-под ресниц прохладных свет Метнулся в радостном испуге. Она — и не она, собой, Как светом, день преображая, Красивая передо мной Стояла женщина чужая. Я девочку любил тогда. Есть память — с этого вокзала И в юность ходят поезда. «Ты помнишь?.."— девочка сказала. Я оглянулся — Сердце сжалось: Разлукой сожжена дотла, Любовь передо мной предстала, Как степь, от солонца бела. Два-три куста воспоминаний На ней пока еще росли, Не зелень, а одно названье, Все пожелтевшее, в пыли... А дальше пепел трав горелых И отпечатки в нем цветов, Когда-то синих, алых, белых,— И я заплакать был готов. Но предо мной, открыта свету, Стройна, лукава, смущена, Стояла и ждала ответа, Как даль весенняя, она. Звала она щемящей грустью, В которой солнце, тишь, гроза... И я забыл девчонки русой Проказы, песенки, глаза.

Ты в жизни жег хоть раз мосты В своей, Как жгут мосты саперы, Настилы руша с высоты И за рекой оставив город? Он бел. Над ним плывут сады, Сверкают шпили колоколен, Но сожжены к нему мосты, И надо уходить по полю. И лучше не глядеть назад. Там над безгрешною рекою Мосты горят, мосты горят — Твоею зажжены рукою. Ты в жизни жег хоть раз мосты? Вот так, а может быть, иначе? На пламя глядя с высоты, Сто раз оборотившись, плача. Саперам что! Они пройдут Огонь и дым, но час настанет — Мосты саперы возведут, И город вновь в их лица глянет. А в жизни жгут мосты навек, И в прошлое возврата нету, В тот город за разливом рек, Где мост горит в разгаре лета.

Ты любовь не зови, Коль ушла она прочь от порога. От несчастной любви Есть отличное средство — дорога. Километрами меряй Летящее время разлуки. Позабудешь потерю, Коль занято сердце и руки. Поброди по тайге, задубей От наждачных ветров на заимках, От железных дождей, От мороза и льда, от зазимка. Топором поработай И горы порви аммоналом, Все забудь, и, припомнив кого-то, Вернись, и влюбляйся сначала — В синеглазую девушку, Вовсе не схожую с тою, Не подумавши (где уж там!), Стоит любить иль не стоит. И нагрянет любовь, От которой некуда деться, А коль влюбишься вновь — Помогло, значит, верное средство!

У леса голубого на опушке, Где улица пустынна и грустна, В поселке дачном в маленькой избушке Была ты ни хозяйка, ни жена. Трещали в печке хвойные поленья, Шипел, не умолкая, самовар. И розовые полные колени Спокойно обвивал веселый жар. Но было счастье, только не в мужчине, Нет, не в его сжигающем тепле, А в золотой наколотой лучине И там, в окне, в морозном хрустале...

Бронебойным снарядом Разбитый в упор лобовик, Длинноствольная пушка Глядит немигающим взглядом В синеву беспредельного неба... Почувствуй на миг, Как огонь полыхал, Как патроны рвались и снаряды, Как руками без кожи Защелку искал командир, Как механик упал, рычаги обнимая И радист из «ДТ» По угрюмому лесу пунктир Прочертил, Даже мертвый Крючок пулемета сжимая. На кострах умирали когда-то Ян Гус и Джордано Бруно, Богохульную истину Смертью своей утверждали... Люк открой и взгляни в эту башню Где пусто, черно... Здесь погодки мои За великую правду В огне умирали!

Уходит в небо с песней полк От повара до командира. Уходит полк, наряжен в шелк, Покинув зимние квартиры. Как гром, ночной аэродром. Повзводно, ротно, батальонно Построен в небе голубом Десантный полк краснознаменный. Там в небе самолетов след, Как резкий свет кинжальных лезвий, Дымок дешевых сигарет И запах ваксы меж созвездий. Пехота по небу идет, Пехота в облаках как дома. О, знобкий холодок высот, Щемящий, Издавна знакомый! По тем болотам подо Мгой, Где мы по грудь в грязи тонули И поднимались над кугой На уровне летящей пули. Смотрю, как мерзлую лозу Пригнул к земле железный ветер, Стою и слушаю грозу, Как будто первый раз заметил, Что подвиг, как бы он высок, Как ни был бы красив,— работа. И пахнет кирзою сапог, И звездами, и солью пота.

Уходит женщина. Уходит, Как солнце с неба, как река За горизонт по шатким сходням Травы, кувшинок, тростника. Уходит женщина так просто, Без слов, без слез, без жалоб прочь, Как в океане синий остров, Как день уходит и как ночь,— Естественно, обычно, вечно Уходит женщина. Не тронь. Так, уходя, идет навстречу Кому-то ветер и огонь. Как ливень с тысячей мелодий Из поля в новые поля, Уходит женщина. Уходят И гаснут следом тополя. Уходит женщина. Ни злоба, Ни просьбы не понятны ей, И задержать ее не пробуй, Остановить ее не смей. Молить напрасно, звать напрасно. Бежать за ней — напрасный труд... Уходит — и ее, как праздник, Уже, наверно, где-то ждут.

Учила жизнь сама меня. Она сказала мне,- Когда в огне была броня И я горел в огне,- Держись, сказала мне она, И верь в свою звезду, Я на земле всего одна, И я не подведу. Держись, сказала, за меня. И, люк откинув, сам Я вырвался из тьмы огня - И вновь приполз к друзьям.

Я с детства начал жить в коммуне За Бийском у Алтайских гор. Под небом дальнего июня Лежал ее земель простор. Там, как в зеленом океане, Всё было общее до дна: Дворы, дома и даже баня — Для женщин и мужчин одна. Загибы были — коль вглядеться. Но я то время не сужу, Я на него глазами детства Без снисхождения гляжу. Голубоваты, серебристы, Плеща прохладою в жару, Фонтаны тополей лучистых В коммуне гнулись на ветру — На фоне синих, величавых Гор, поднимающих хребты. И в дудках, лопухах и травах Порхали птицы, как цветы. Звенела кузница за речкой, И кто-то врал из нас, что там Садится солнышко под вечер И всходит в небо по утрам. А на плацу, ветрам открытом, Весь день над крышей дым столбом, Неладно сшитый, крепко сбитый Стоял столовой длинный дом. Там пахло щами на пороге, Там от дресвы белы полы, Столы, расставив крепко ноги, Хлеба к дверям несли из мглы. Дрожал, врезаясь в корку с хрустом, Весь в крошках, будто в рже, металл, Румяный круглый хлеб — капустных След листьев снизу сохранял. На двух больших ладонях словно Пекли его в огне печи, И он хранил их след неровный, Все жилки, линии, лучи... Всем одинаковый, бесплатный, Коммуны хлеб, как тень и свет, На длинных, струганых, щербатых Столах некрашеных в обед И в завтрак был и был на ужин, А нам, ребятам, словно луг,— Беги к нему, когда он нужен, С ним рядом соль, зеленый лук, И в жестяных бидонах потных Обрат — снятое молоко. Пируй, когда тебе охота!.. Смешное детство далеко. Ты быстро улетело, детство, Уже твоих не слышно крыл. Но в жизни есть одно наследство,- И я нигде не позабыл Коммуны хлеб. Под синим небом Не раз я ел его потом — На пятерых буханку хлеба Рубя трофейным тесаком,— В ладонь с брони сгребая крошки, Промерзшие, как серебро, Под артналетом и бомбежкой, Как смерть и жизнь, зло и добро. Он черствым был, с огнем и горем, Как слезы был, но в жизни мне Он не бывал ни разу горек — Ни в детстве и ни на войне. И я считаю счастьем личным Все, что мне жизнь несла, даря: Коммуны круглый хлеб пшеничный И ветер близкий Октября.

Человеку холодно без песни На земле, открытой всем ветрам. Я не знаю: в мире место есть ли, Где не верят песням, как кострам. Песни на земле не сочиняют,— Просто рота городом пройдет, Просто девушки грустят, мечтают Да гармошку кто-то развернет. Белая береза отряхнется, Встанет под окошками в селе, Сердце где-то сердцу отзовется,— И поется песня на земле. Как лесам шуметь, рождаться людям, Ливням плакать, зорям полыхать — Так и песня вечно в мире будет, И ее не надо сочинять.

Побывал я в клубе армейском. Не бывал я там целый век. Принимало меня семейство, Может, в тысячу человек. «Встать!» — И ветер прошел по залу, Мне ж хотелось сказать: «Садись». Повстречали меня сначала, Будто гость я, а не танкист, Будто я не того же братства, Жженый, стреляный, фронтовой, И неловко мне было в штатском Проходить сквозь солдатский строй. На широкой тесовой сцене Бархат прошелестел и смолк. И в какое-то вдруг мгновенье Я припомнил гвардейский полк. Будто в прошлое настежь двери, И друзей голоса в ответ: «Что ж, послушаем и проверим — Стихотворец ты или нет. Почитай, мы примем экзамен». И читал я им у костра Под открытыми небесами Возле Мги стихи до утра. Снова мне танкисты не верят И глядят, прищурясь, вослед: «Что ж, послушаем и проверим — Ты на деле танкист или нет». Нужно им доказать стихами, Что я брал в сорок третьем Мгу, Что прицелом и рычагами, Словно рифмой, владеть могу. Зал откашлялся, смолкнул, замер... Понял я: лишь спустя семь лет, Вот сейчас я держу экзамен — Стихотворец я или нет.

Это было все-таки со мной В день девятый мая, в сорок пятом: Мир желанный на оси земной Утвердил я, будучи солдатом. Пели птицы, радуга цвела, Мокрой солью заливало щеки... А земля сожженная ждала, И с нее я начал, как с опоки. Начал вновь мечты и все дела, Села, пашни, города, плотины, Выбелив на солнце добела Гимнастерки жесткую холстину. Это было все-таки со мной. Для труда, прогулки и парада Не имел я лучшего наряда И в рабочий день и в выходной. Кто-то за железною стеной Рабским посчитал мое терпенье. Что ему сказать? Его с коленей В сорок пятом поднял я весной, Начиная мира сотворенье. Шел бетон, вставали корпуса, Реки переламывали спины, Домны озаряли небеса, Плуг переворачивал равнины. Это было все-таки со мной. С неба на земные континенты Я ступил, затмив собой легенды, В форме космонавта голубой... Это было все-таки со мной!

Я давно увидел в первый раз, Как оно меня не ослепило, Чудо женское зеленых глаз,— Где, когда — не помню — это было. Два дождя качаются в зрачках, Две реки, два леса, две дороги. Неба два в лучах и облаках, Радуг двух слепящие чертоги. С той поры прошла землей война. Государства в пепел рассыпались. Годы отгорели в дым до дна. Жизнь прошла, а вот они остались. Я ее забыл. Я постарел. Женщина моя со мною рядом Средь своих забот, хлопот и дел Взглянет вдруг каким-то странным взглядом. Два дождя стоят в ее зрачках. Две реки, два леса, две дороги, Неба два в лучах и облаках, Радуг двух слепящие чертоги.

Я сам вселенную свою творю И вымыслов пустяшных Над нею вешаю зарю, Творю леса, взрыхляю пашни. Героев под руки веду, Над женщиной замру от счастья, Сшибаю радость и беду, Тревоги, подвиги и счастье. Рукав рубахи закатав, Ероша волосы, вздыхая, Во всем неукротимый нрав, Всему, что создал, сам являя.

Я своих фотографий тебе не дарил И твоих не просил с собой, О тебе никому я не говорил, Уходя на рассвете в бой. Это только поэты пишут в стихах, Это только в песнях поют, Будто женская верность на дымных полях Охраняет солдат в бою. Ожиданием пули не отведешь, Заклинать судьбу ни к чему. Будто ты меня силой любви спасешь — Я не верю совсем тому. Позабудешь, устанешь ждать за года, Значит, мертвым я упаду? Схорони, забудь, я живой тогда Непременно, назло приду.