Все стихи Петра Вяземского

У меня под окном, темной ночью и днем, Вечно возишься ты, беспокойное море; Не уляжешься ты, и, с собою в борьбе, Словно тесно тебе на свободном просторе. О, шуми и бушуй, пой и плачь, и тоскуй, Своенравный сосед, безумолкное море! Наглядеться мне дай, мне наслушаться дай, Как играешь волной, как ты мыкаешь горе. Всё в тебе я люблю. Жадным слухом ловлю Твой протяжный распев, волн дробящихся грохот, И подводный твой гул, и твой плеск, и твой рев, И твой жалобный стон, и твой бешеный хохот. Глаз с тебя не свожу, за волнами слежу; Тишь лежит ли на них, нежно веет ли с юга,— Все слились в бирюзу; но, почуя грозу, Что с полночи летит,— почернеют с испуга. Всё сильней их испуг, и запрыгают вдруг, Как стада диких коз по горам и стремнинам; Ветер роет волну, ветер мечет волну, И беснуется он по кипящим пучинам. Но вот буйный уснул; волн смирился разгул, Только шаткая зыбь всё еще бродит, бродит; Море вздрогнет порой — как усталый больной, Облегчившись от мук, дух с трудом переводит. Каждый день, каждый час новым зрелищем нас Манит в чудную даль голубая равнина: Там, в пространстве пустом, в углубленьи морском, Всё — приманка глазам, каждый образ — картина. Паруса распустив, как легок и красив Двух стихий властелин, величавый и гибкий, Бриг несется — орлом средь воздушных равнин, Змий морской — он скользит по поверхности зыбкой. Закоптив неба свод, вот валит пароход, По покорным волнам он стучит и колотит; Огнедышащий кит, море он кипятит, Бой огромных колес волны в брызги молотит. Не под тенью густой,— над прозрачной волной Собирается птиц среброперая стая; Все кружат на лету; то махнут в высоту, То, спустившись, нырнут, грустный крик испуская. От прилива судов со всемирных концов Площадь моря кипит многолюдным базаром; Здесь и север, и юг, запад здесь и восток — Все приносят оброк разнородным товаром. Вот снуют здесь и там — против волн, по волнам, Челноки, каики вереницей проворной; Лиц, одежд пестрота; всех отродий цвета, Кож людских образцы: белой, смуглой и черной. Но на лоно земли сон и мрак уж сошли; Только море не спит и рыбак с ним не праздный; Там на лодках, в тени, загорелись огни; Опоясалась ночь словно нитью алмазной. Нет пространству границ! Мыслью падаешь ниц — И мила эта даль, и страшна бесконечность! И в единый символ, и в единый глагол Совмещается нам — скоротечность и вечность. Море, с первого дня ты пленило меня! Как полюбишь тебя — разлюбить нет уж силы; Опостылит земля — и леса, и поля, Прежде милые нам, после нам уж не милы; Нужны нам: звучный плеск, разноцветный твой блеск, Твой прибой и отбой, твой простор и свобода; Ты природы душа! Как ни будь хороша,— Где нет жизни твоей — там бездушна природа!

Булгарин — вот поляк примерный, В нем истинных сарматов кровь: Смотрите, как в груди сей верной Хитра к отечеству любовь. То мало, что из злобы к русским, Хоть от природы трусоват, Ходил он под орлом французским И в битвах жизни был не рад. Патриотический предатель, Расстрига, самозванец сей — Уже не воин, а писатель, Уж русский, к сраму наших дней. Двойной присягою играя, Подлец в двойную цель попал: Он Польшу спас от негодяя И русских братством запятнал.

В воспоминаниях ищу я вдохновенья, Одною памятью живу я наизусть, И радости мои не чужды сожаленья, И мне отрадою моя бывает грусть. Жизнь мысли в нынешнем; а сердца жизнь в минувшем, Средь битвы я один из братьев уцелел: Кругом умолкнул бой, и на поле уснувшем Я занят набожно прибраньем братских тел. Хоть мертвые, но мне они живые братья: Их жизнь во мне, их дней я пасмурный закат, И ждут они, чтоб в их загробные объятья Припал их старый друг, их запоздавший брат.

В каких лесах, в какой долине, В часы вечерней тишины, Задумчиво ты бродишь ныне Под светлым сумраком луны? Кто сердце мыслью потаенной, Кто прелестью твоей мечты? Кого на одр уединенный С зарею призываешь ты? Чей голос слышишь ты в журчанье Ручья, бегущего с холмов, В таинственном лесов молчанье, В шептаньи легких ветерков? Кто первым чувством пробужденья, Последней тайной перед сном? Чье имя беглый след смущенья Наводит на лице твоем? Кто и в отсутствии далеком Присутствен сердцу одному? Кого в борьбе с жестоким роком Зовешь к спасенью своему? Чей образ на душе остылой Погаснет с пламенем в крови, С последней жизненною силой, С последней ласкою любви?

Василий Львович милый! здравствуй! Я бью челом на новый год! Веселье, мир с тобою царствуй, Подагру черт пусть поберет. Пусть смотрят на тебя красотки Как за двадцать смотрели лет, И говорят — на зов твой ходки — Что не стареется поэт. Пусть цедится рукою Вакха В бокал твой лучший виноград, И будешь пить с Толстым¹ без страха, Что за плечами Гиппократ. Пусть Феб умножит в двадцать первый На рифмы у тебя расход, И кляп наложится Минервой Всем русским Вральманам на рот. Пусть Вестник, будто бы Европы, По-европейски говорит, И разных глупостей потопы Рассудка солнце осушит. Пусть нашим ценсорам дозволят Дозволить мысли вход в печать; Пусть баре варварства не холят И не невежничает знать. Будь в этот год, другим не равный: Все наши умники умны, Менандры невские забавны, А Еврипиды не смешны, Исправники в судах исправны, Полковники не палачи, Министры не самодержавны, А стражи света не сычи. Пусть щук поболе народится, Чтоб не дремали караси; Пусть белых негров прекратится Продажа на святой Руси. Но как ни будь и в слове прыток, Всего нельзя спустить с пера; Будь в этот год нам в зле убыток И прибыль в бюджете добра.

Вписавшись в цех зоилов строгих, Будь и к себе ты судия. Жуковский¹ пишет для немногих, А ты для одного себя.

Все сверстники мои давно уж на покое, И младшие давно сошли уж на покой: Зачем же я один несу ярмо земное, Забытый каторжник на каторге земной? Не я ли искупил ценой страданий многих Всё, чем пред промыслом я быть виновным мог? Иль только для меня своих законов строгих Не властен отменить злопамятливый бог?

Давыдов! где ты? что ты? сроду Таких проказ я не видал; Год канул вслед другому году... Или, перенимая моду Певцов конфект и опахал И причесав для них в угоду Жеманной музе мадригал, Скажу: май два раза природу Зеленым бархатом постлал, И разогрел дыханьем воду, И вечных граций хороводу Резвиться в рощах заказал,— С тех пор, как от тебя ни строчки, Ни двоеточия, ни точки Хоть на смех я не получал. Чем мне почесть твое забвенье? Теряюсь я в недоуменье. Иль, как мундирный идеал, Под ношей тучных эполетов, Ты вместо речи и ответов Плечом да шпорой говоришь, И лучшего пера не знаешь, Как то, которым щеголяешь И гордо с шляпы шевелишь? Иль дружба, может быть, в отставке, Отбитая сестрой своей, Сидит печально на прилавке У непризнательных дверей. И для отсутственных друзей Помина нет в походной ставке Непостоянных усачей? Ты наслаждайся с новой гостью, Но берегись, чтоб наконец, Платя за хлеб-соль сердца злостью, Не захозяйничал жилец. Иль, может быть, мудрец угрюмый, На светлое свое чело Ты, розам радостей назло, Навел бразды спесивой думы; Оценщик строгий строгих благ, Страшась любви и дружбы ныне, От двух сердечных побродяг Ты держишь сердце в карантине. Чем не пошутит хитрый враг? Уж верить ли моим гаданьям? Сказав прости очарованьям, Назло пленительных грехов, И упоительным мечтаньям Весны, веселий и стихов, Любви призыву ты не внемлешь, Но в клире нравственных певцов Перо Хераскова приемлешь¹ И мысленно заране дремлешь В академических венках! В твоем камине на кострах Пылают: красоты угодник — Роскошный Душеньки певец², Теоса мудрый греховодник³ И соблазнительный мудрец — Наставник счастия Гораций; И окаянного Парни⁴, Поклонника единых граций, Которому и ты сродни (Сказать не в гнев, а мимоходом), Уж не заставишь в оны дни Ожить под русским переводом. Простясь и чувством и умом, Не знаешь прежних мясоедов, Ни шумных дружеских обедов, Ни тайных ужинов вдвоем, Где с полночи до ранней зори Веселье бодро спорит с сном. Теперь живой memento mori⁵, Мороча и себя и нас, Не испугавшись Молиера, Играешь ролю лицемера⁶; Иль, может... но на этот раз Моим поклепам и догадкам И стихотворческим нападкам Пора мне положить конец. Лихого Бурцова знакомец⁷, Тройного хмеля будь питомец — Вина, и песен, и любви, Или, мудрец тяжеловесный, Свой стих веселый протрезви Водою нравственности пресной,— До этого мне дела нет: Рядись как хочешь на досуге, Но мне на голос дай ответ, И, помня о старинном друге, Ты будь Денисом прежних лет!

	Будь счастлив с постояльцем новым!
	Но берегись, чтоб наконец
	К тебе хозяином суровым
	Не обратился твой жилец.
	Иль, может быть, любовь и дружбу,
	Сих двух житейских побродяг,
	Ты презрел для небесных благ,
	Вступив в мистическую службу?
	Чем не пошутит хитрый враг?
	Уж верить ли моим гаданьям?
	Сказав «прости» очарованьям,
	Назло пленительных грехов,
	И упоительным мечтаньям
	Весны, веселий и стихов,
	Любви призыву ты не внемлешь,
	Но в клире набожных певцов,
	Ковач благочестивых строф,
	Псалтырь славянскую приемлешь
	И мысленно заране дремлешь
	В академических венках.
	В твоем камине на кострах
	Пылает сатаны угодник,
	Походов девственных певец,
	Теоса мудрый греховодник
	И соблазнительный мудрец,
	Наставник счастия Гораций;
	И окаянного Парни,
	Причастника единых граций,
	Ты променял во оны дни
	На житие церковных дедои;
	Постясь в монашеской сени,
	Не знаешь жирных мясоедов,
	Ни шумных дружеских обедов,
	Ни тайных ужинов вдвоем,
	И, следуя примерам общим,
	Ханжишь, слывя живым усопшим,
	С собой, с людьми и с божеством.
	Или... но расстаюсь с пером.
	Изобретательному гневу
	И стихотворному напеву
	Пора мне положить конец!
	Ты будь гусар или чернец,
	Любви отступник или жрец,
	Или шалун неугомонный,
	Иль сонный член «Беседы» сонной —
	До этого мне дела нет:
	Рядись как хочешь на досуге,
	Но мне на голос дай ответ,
	И, помня о старинном друге,
	Ты будь Денисом прежних лет!

В столицу съехались портретны мастера, Петр плох, но с деньгами; соперник Рафаэлю — Иван, но без гроша. От утра до утра То женщин, то мужчин малюет кисть Петра; Иван едва ли кисть и раз возьмет в неделю. За что ж им от судьбы не равен так дележ? Портрет Петра был льстив, портрет Ивана — схож.

Колокольчик однозвучный, Крик протяжный ямщика, Зимней степи сумрак скучный, Саван неба, облака! И простертый саван снежный На холодный труп земли! Вы в какой-то мир безбрежный Ум и сердце занесли. И в бесчувственности праздной, Между бдения и сна, В глубь тоски однообразной Мысль моя погружена. Мне не скучно, мне не грустно,- Будто роздых бытия! Но не выразить изустно, Чем так смутно полон я.

Я пью за здоровье не многих, Не многих, но верных друзей, Друзей неуклончиво строгих В соблазнах изменчивых дней. Я пью за здоровье далеких, Далеких, но милых друзей, Друзей, как и я, одиноких Средь чуждых сердцам их людей. В мой кубок с вином льются слезы, Но сладок и чист их поток; Так, с алыми - черные розы Вплелись в мой застольный венок. Мой кубок за здравье не многих, Не многих, но верных друзей, Друзей неуклончиво строгих В соблазнах изменчивых дней; За здравье и ближних далеких, Далеких, но сердцу родных, И в память друзей одиноких, Почивших в могилах немых.

Тройка мчится, тройка скачет, Вьется пыль из-под копыт, Колокольчик звонко плачет, И хохочет, и визжит. По дороге голосисто Раздается яркий звон, То вдали отбрякнет чисто То застонет глухо он. Словно леший ведьме вторит И аукается с ней, Иль русалка тараторит В роще звучных камышей. Русской степи, ночи темной Поэтическая весть! Много в ней и думы томной, И раздолья много есть. Прянул месяц из-за тучи, Обогнул свое кольцо И посыпал блеск зыбучий Прямо путнику в лицо. Кто сей путник? И отколе, И далек ли путь ему? По неволи иль по воле Мчится он в ночную тьму? На веселье иль кручину, К ближним ли под кров родной Или в грустную чужбину Он спешит, голубчик мой? Сердце в нем ретиво рвется В путь обратный или вдаль? Встречи ль ждет он не дождется Иль покинутого жаль? Ждет ли перстень обручальный, Ждут ли путника пиры Или факел погребальный Над могилою сестры? Как узнать? Уж он далеко! Месяц в облако нырнул, И в пустой дали глубоко Колокольчик уж заснул.

Жизнь наша в старости - изношенный халат: И совестно носить его, и жаль оставить; Мы с ним давно сжились, давно, как с братом брат; Нельзя нас починить и заново исправить. Как мы состарились, состарился и он; В лохмотьях наша жизнь, и он в лохмотьях тоже, Чернилами он весь расписан, окроплен, Но эти пятна нам узоров всех дороже; В них отпрыски пера, которому во дни Мы светлой радости иль облачной печали Свои все помыслы, все таинства свои, Всю исповедь, всю быль свою передавали. На жизни также есть минувшего следы: Записаны на ней и жалобы, и пени, И на нее легла тень скорби и беды, Но прелесть грустная таится в этой тени. В ней есть предания, в ней отзыв наш родной Сердечной памятью еще живет в утрате, И утро свежее, и полдня блеск и зной Припоминаем мы и при дневном закате. Еще люблю подчас жизнь старую свою С ее ущербами и грустным поворотом, И, как боец свой плащ, простреленный в бою, Я холю свой халат с любовью и почетом.

За милой встречей вслед на жизненном пути Как часто близок день утрат и расставанья. И там, где молодость воскликнет: до свиданья! Там старость говорит печальное прости.

"Зачем вы, дни?" - сказал поэт. А я спрошу: "Зачем вы, ночи?" Зачем ваш мрак сгоняет свет И занавешивает очи? И так жизнь наша коротка, И время годы быстро косит, А сон из этого клочка Едва ль не треть еще уносит. Счастливцу - сон? Он у него Часы блаженства похищает, А на лету и без того Он их так мало насчитает. Счастливцу сон - разрыв со всем, Чем сердце радостью дышало: Как мертвый, слеп он, глух и нем, Души как будто не бывало. Смерть называют вечным сном, А в здешнем - временно мертвеем. Зачем нам спать, когда потом Мы вдоволь выспаться успеем? Когда б я с счастьем был знаком, О, как бы сон я ненавидел! Но клад мой, на святыню в нем Я посягателя бы видел. Страдальцу сон же не с руки, Средь тяжких дум, средь грозных мраков, На одр недуга и тоски Не сыплет он прохладных маков. Весь мутный ил, которым дни Заволокли родник душевный, Из благ - обломки их одни, Разбитые волною гневной,- Всплывает всё со дна души В тоске бессонницы печальной, Когда в таинственной тиши, Как будто отзыв погребальный, Несется с башни бой часов; И мне в тревогу и смущенье Шум собственных моих шагов И сердца каждое биенье... Ум весь в огне; без сна горят Неосвежаемые очи, Злость и тоска меня томят... И вопию: "Зачем вы, ночи?"

В дни лета природа роскошно, Как дева младая, цветет И радостно денно и нощно Ликует, пирует, поет. Красуясь в наряде богатом, Природа царицей глядит, Сафиром, пурпуром, златом Облитая, чудно горит. И пышные кудри и косы Скользят с-под златого венца, И утром и вечером росы Лелеют румянец лица. И полные плечи и груди - Всё в ней красота и любовь, И ею любуются люди, И жарче струится в них кровь. С приманки влечет на приманку! Приманка приманки милей! И день с ней восторг спозаранку, И ночь упоительна с ней! Но поздняя осень настанет: Природа состарится вдруг; С днем каждым всё вянет, всё вянет, И ноет в ней тайный недуг. Морщина морщину пригонит, В глазах потухающих тьма, Ко сну горемычную клонит, И вот к ней приходит зима. Из снежно-лебяжьего пуху Спешит пуховик ей постлать, И тихо уложит старуху, И скажет ей: спи, наша мать! И спит она дни и недели, И полгода спит напролет, И сосны над нею и ели Раскинули темный намет. И вьюга ночная тоскует И воет над снежным одром, И месяц морозный целует Старушку, убитую сном.

Графине М. Б. Перовской Ждет тройка у крыльца; порывом Коней умчит нас быстрый бег. Смотрите — месячным отливом Озолотился первый снег. Кругом серебряные сосны; Здесь северной Армиды¹ сад: Роскошно с ветви плодоносной Висит алмазный виноград; Вдоль по деревьям арабеском Змеятся нити хрусталя; Серебряным, прозрачным блеском Сияют воздух и земля. И небо синее над нами — Звездами утканный шатер, И в поле искрится звездами Зимой разостланный ковер. Он, словно из лебяжьей ткани, Пушист и светит белизной; Скользя, как челн волшебный, сани Несутся с плавной быстротой. Все так таинственно, так чудно; Глядишь — не верится глазам. Вчерашний мир спит беспробудно, И новый мир открылся нам. Гордяся зимнею обновой, Ночь блещет в светозарной тьме; Есть прелесть в сей красе суровой, Есть прелесть в молодой зиме, Есть обаянье, грусть и нега, Поэзия и чувств обман; Степь бесконечная и снега Необозримый океан. Вот леший — скоморох мохнатый, Кикимор пляска и игра, Вдали мерещатся палаты, Все из литого серебра. Русалок рой среброкудрявый, Проснувшись в сей полночный час, С деревьев резво и лукаво Стряхает иней свой на нас.

Куда летишь? К каким пристанешь берегам, Корабль, несущий по волнам Судьбы великого парода? Что ждет тебя? Покой иль бурей непогода? Погибнешь иль прейдешь со славою к векам, Потомок древних сосн, Петра рукою мощной Во прах низверженных в степях, где Белы полнощный, Дивясь, зрел новый град, возникший средь чудес? Да будет над тобой покров благих небес! Мы видели тебя игрой сердитой влаги, Грозой разбитый мачт конец твой предвещал; Под блеском молний ты носился между скал, Но силою пловцов, чад славы и отваги, На якорь опершись, ты твердо устоял. Недаром ты преплыл погибельные мели, И тучи над тобой рассек приветный свет; Обдержанный под бурей бед, Незримым кормщиком¹ ты призван к славной цели. Шести морей державный властелин, Ты стой в лицо врагам, как браней исполин! Давно посол небес твой страж, орел двуглавый На гордом флаге свил гнездо побед и славы. Пускай почиет днесь он в грозной тишине, Приосенив тебя своим крылом обширным! Довольно гром метал ты в пламенной войне От утренних морей к вечерней стороне. Днесь путь тебе иной: теки к победам мирным! Вселенною да твой благословится бег! Открой нам новый мир за новым небосклоном! Пловцов ты приведи на тот счастливый брег, Где царствует в согласии с законом Свобода смелая, народов божество; Где рабства нет вериг, оков немеют звуки, Где благоденствуют торговля, мир, науки, И счастие граждан — владыки торжество!

Мне грустно, на тебя смотря, Твоя не верится мне радость, И розами твоя увенчанная младость Есть дня холодного блестящая заря. Нет прозаического счастья Для поэтической души: Поэзией любви дни наши хороши, А ты чужда ее святого сладострастья. Нет, нет - он не любим тобой; Нет, нет - любить его не можешь; В стихии спорные одно движенье вложишь, С фальшивым верный звук сольешь в согласный строй; Насильством хитрого искусства Стесненная, творит природа чудеса, Но не позволят небеса, Чтоб предрассудков власть уравнивала чувства. Сердцам избранным дан язык Непосвященному невнятный; Кто в таинства его с рожденья не проник, Тот не постигнет их награды благодатной. Где в двух сердцах нет тайного сродства, Поверья общего, сочувствия, понятья, Там холодны любви права, Там холодны любви объятья! Товарищи в земном плену житейских уз, Друг другу чужды вы вне рокового круга: Не промысл вас берег и прочил друг для друга, Но света произвол вам наложил союз. Я знаю, ты не лицемеришь; Как свежая роса, душа твоя светла; Но, суеверная, рассудку слепо веришь И сердце на его поруку отдала. Ты веришь, что, как честь, насильственным обетом И сердце вольное нетрудно обложить, И что ему под добровольным гнетом Долг может счастье заменить! О женщины, какой мудрец вас разгадает? В вас две природы, в вас два спорят существа. В вас часто любит голова И часто сердце рассуждает. Но силой ли души, иль слепотой почесть, Когда вы жизни сей, дарами столь убогой, Надежды лучшие дерзаете принесть На жертвенник обязанности строгой? Что к отреченью вас влечет? Какая власть Вас счастья признаком дарит на плахе счастья? Смиренья ль чистого возвышенная страсть, Иль безмятежный сон холодного бесстрастья? Вы совершенней ли иль хладнокровней нас? Вы жизни выше ли иль, как в избранный камень От Пигмальоновой любви, равно и в вас Ударить должен чистый пламень? Иль, в тяжбе с обществом и с силою в борьбе, Страшась испытывать игру превратных долей, Заране ищете убежища себе В благоразумьи и неволе? Умеренность - расчет, когда начнут от лет Ум боле поверять, а сердце меней верить, Необходимостью свои желанья мерить - Нам и природы глас и опыта совет. Но в возраст тот, когда печальных истин свиток В мерцаньи радужном еще сокрыт от нас, Для сердца жадного и самый благ избыток Есть недостаточный запас. А ты, разбив сосуд волшебный И с жизни оборвав поэзии цветы, Чем сердце обольстишь, когда рукой враждебной Сердечный мир разворожила ты? Есть к счастью выдержка в долине зол и плача, Но в свет заброшенный небесный сей залог Не положительный известных благ итог, Не алгеброй ума решенная задача. Нет, вдохновением дается счастье нам, Как искра творчества живой душе поэта, Как розе свежий фимиам, Как нега звучная певцу любви и лета. И горе смертному, который в слепоте Взысканьям общества сей вышний дар уступит, Иль, робко жертвуя приличью и тщете, Земные выгоды его ценою купит. Мне грустно, на тебя смотря; Твоя не верится мне радость, И розами твоя увенчанная младость Есть дня холодного блестящая заря. С полудня светлого переселенец милый, Цветок, предчувствие о лучшей стороне, К растенью севера привитый гневной силой, Цветет нерадостно, тоскуя по весне. Иль, жертва долгая минуты ослепленья, Младая пери, дочь воздушныя семьи, Из чаши благ земных не почерпнет забвенья Обетованных ей восторгов и любви. Любуйся тишиной под небом безмятежным, Но хлад рассудка, хлад до сердца не проник; В нем пламень не потух; так под убором снежным Кипит невидимо земных огней тайник. В сердечном забытьи, а не во сне спокойном, Еще таишь в себе мятежных дум следы; Еще тоскуешь ты о бурях, небе знойном, Под коим зреют в нас душевные плоды. Завидуя мученьям милым И бурным радостям, неведомым тебе, Хотела б жертвовать ты счастием постылым Страстей волненью и борьбе.

Анакреон¹ под дуломаном², Поэт, рубака, весельчак! Ты с лирой, саблей иль стаканом³ Равно не попадешь впросак. Носи любви и Марсу дани! Со славой крепок твой союз: В день брани — ты любитель брани! В день мира — ты любимец муз! Душа, двойным огнем согрета, В тебе не может охладеть: На пламенной груди поэта Георгия приятно зреть⁴. Воинским соблазнясь примером, Когда б Парнас давал кресты, И Аполлона кавалером Давно, конечно, был бы ты.

Давыдов, баловень счастливый Не той волшебницы слепой, И благосклонной и спесивой, Вертящей мир своей клюкой, Пред коею народ трусливый Поник просительной главой¹,— Но музы острой и шутливой И Марса, ярого в боях! Пусть грудь твоя, противным страх, Не отливается игриво В златистых и цветных лучах, Как радуга на облаках; Но мне твой ус красноречивый, Взращенный, завитый в полях И дымом брани окуренный,— Повествователь неизменный Твоих набегов удалых И ухарских врагам приветов, Колеблющих дружины их! Пусть генеральских эполетов Не вижу на плечах твоих, От коих часто поневоле Вздымаются плеча других; Не все быть могут в равной доле, И жребий с жребием несхож! Иной, бесстрашный в ратном поле, Застенчив при дверях вельмож; Другой, застенчивый средь боя, С неколебимостью героя Вельможей осаждает дверь; Но не тужи о том теперь! На барскую ты половину Ходить с поклоном не любил, И скромную свою судьбину Ты благородством золотил. Врагам был грозен не по чину, Друзьям ты не по чину мил! Спеши в объятья их без страха И, в соприсутствии нам Вакха, С друзьями здесь возобнови Союз священный и прекрасный, Союз и братства и любви, Судьбе могущей неподвластный!.. Где чаши светлого стекла? Пускай их в ряд, в сей день счастливый, Уставит грозно и спесиво Обширность круглого стола! Сокрытый в них рукой целебной, Дар благодатный, дар волшебной Благословенного Аи² Кипит, бьет искрами и пеной! — Так жизнь кипит в младые дни! Так за столом непринужденно Родятся искры острых слов, Друг друга гонят, упреждают И, загоревшись, угасают При шумном смехе остряков! Ударим радостно и смело Мы чашу с чашей в звонкий лад!.. Но твой, Давыдов, беглый взгляд Окинул круг друзей веселый, И, среди нас осиротелый, Ты к чаше с грустью приступил, И вздох невольный и тяжелый Поверхность чаши заструил!.. Вздох сердца твоего мне внятен,— Он скорбной траты тайный глас; И сей бродящий взор понятен — Он ищет Бурцова³ средь нас. О Бурцов! Бурцов! честь гусаров, По сердцу Вакха человек! Ты не поморщился вовек Ни с блеска сабельных ударов, Светящих над твоим челом, Ни с разогретого арака, Желтеющего за стеклом При дымном пламени бивака! От сиротствующих пиров Ты был оторван смертью жадной! Так резкий ветр, посол снегов, Сразившись с лозой виноградной, Красой и гордостью садов, Срывает с корнем, повергает, И в ней надежду убивает Усердных Вакховых сынов! Не удалось судьбой жестокой Ударить робко чашей мне С твоею чашею широкой, Всегда потопленной в вине! Я не видал ланит румяных, Ни на челе следов багряных Побед, одержанных тобой; Но здесь, за чашей круговой, Клянусь Давыдовым и Вакхом: Пойду на холм надгробный твой С благоговением и страхом; Водяных слез я не пролью, Но свежим плющем холм украшу, И, опрокинув полну чашу, Я жажду праха утолю! И мой резец, в руке дрожащий, Изобразит от сердца стих: «Здесь Бурцов, друг пиров младых; Сном вечности и хмеля спящий. Любил он в чашах видеть дно, Врагам казать лицо средь боя.— Почтите падшего героя За честь, отчизну и вино!»

Эй да служба! эй да дядя! Распотешил старина! На тебя, гусар мой, глядя, Сердце вспыхнуло до дна. Молодые ночи наши Разгорелись в ярких снах; Будто пиршеские чаши Снова сохнут на губах. Будто мы не устарели - Вьется локон вновь в кольцо; Будто дружеской артели Все ребята налицо. Про вино ли, про свой ус ли, Или прочие грехи Речь заводишь - словно гусли, Разыграются стихи. Так и скачут, так и льются, Крупно, звонко, горячо, Кровь кипит, ушки смеются, И задергало плечо. Подмывают, как волною. Душу грешника, прости! Подпоясавшись, с тобою Гаркнуть, топнуть и пройти. Черт ли в тайнах идеала, В романтизме и луне - Как усатый запевала Запоет о старине. Буйно рвется стих твой пылкий, Словно пробка в потолок, Иль Моэта из бутылки Брызжет хладный кипяток! С одного хмельного духа Закружится голова, И мерещится старуха, Наша сверстница Москва. Не Москва, что ныне чинно, В шапке, в теплых сапогах, Убивает дни невинно На воде и на водах,- Но Двенадцатого года Веселая голова, Как сбиралась непогода, А ей было трын-трава! Но пятнадцатого года В шумных кликах торжества Свой пожар и блеск похода Запивавшая Москва! Весь тот мир, вся эта шайка Беззаботных молодцов Ожили, мой ворожайка! От твоих волшебных слов. Силой чар и зелий тайных, Ты из старого кремня Высек несколько случайных Искр остывшего огня. Бью челом, спасибо, дядя! Спой еще когда-нибудь, Чтобы мне, тебе подладя, Стариной опять тряхнуть.

(Партизану-поэту) Какой-то умник наше тело С повозкой сравнивать любил, И говорил всегда: «В том дело, Чтобы вожатый добрый был». Вожатым шалость мне досталась, Пускай несет из края в край, Пока повозка не сломалась, Катай-валяй! Когда я приглашен к обеду, Где с чванством голод за столом, Или в ученую беседу, Пускай везут меня шажком. Но еду ль в круг, где ум с фафошкой, Где с дружбой ждет меня токай, Иль вдохновенье с женской ножкой,— Катай-валяй! По нивам, по коврам цветистым Не тороплюсь в дальнейший путь: В тени древес, под небом чистым Готов беспечно я заснуть,— Спешит от счастья безрассудный! Меня, о время, не замай; Но по ухабам жизни трудной Катай-валяй! Издатели сухих изданий, Творцы, на коих Север спит, Под вьюком ваших дарований Пегас как вкопанный стоит. Но ты, друг музам и Арею, Пегаса на лету седлай И к славе, как на батарею, Катай-валяй! Удача! шалость! правьте ладно! Но долго ль будет править вам? Заимодавец-время жадно Бежит с расчетом по пятам! Повозку схватит и с поклажей Он втащит в мрачный свой сарай. Друзья! покамест песня та же: Катай-валяй!

Поздравить с пасхой вас спешу я, И, вместо красного яйца, Портрет курносого слепца Я к вашим ножкам, их целуя, С моим почтеньем приношу И вас принять его прошу. Гостинец мой не очень сладок,— Боюсь, увидя образ мой, Вы скажете: «Куда ты гадок, Любезнейший голубчик мой! Охота ж, и куда некстати, С такою рожею дрянной Себя выказывать в печати!» Чухонский, греческий ли нос Мне влеплен был?— не в том вопрос. Глаза ли мне иль просто щели Судьбы благие провертели — И до того мне дела нет! Но если скажет мой портрет, Что я вам предан всей душою, Что каждый день и каждый час Молю, с надеждой и тоскою, Чтоб ваш хранитель-ангел спас Вас от недуга и от скуки — Сидеть и ждать, поджавши руки, Сегодня так же, как вчера, Когда помогут доктора; Что я молю, чтобы с весною Опять босфорской красотою К здоровью, к радостям земли Вы благодатно расцвели; Молю, чтоб к Золотому Рогу Вам случай вновь открыл дорогу, Чтоб любоваться вновь могли Небес прозрачных ярким блеском И негой упоенным днем Там, где в сияньи голубом Пестреют чудным арабеском Гор разноцветных шишаки, Султанов пышные жилища, Сады, киоски и кладбища И минаретные штыки. Там пред Эюбом живописным, Венчаясь лесом кипарисным, Картина чудной красоты Свои раскинула узоры; И в неге цепенеют взоры, И на душу летят мечты, Там, как ваянья гробовые, И неподвижно и без слов, Накинув на себя покров, Сидят турчанки молодые На камнях им родных гробов. Волшебный край! Шехеразады Живая сказочная ночь! Дремоты сердца и услады Там ум не в силах превозмочь. Там вечно свежи сновиденья, Живешь без цели, наобум, И засыпают сном забвенья Дней прежних суетность и шум. Когда всё то портрет вам скажет, Меня чрезмерно он обяжет, И я тогда скажу не ложь, Что список с подлинником схож.

Любить. Молиться. Петь. Святое назначенье Души, тоскующей в изгнании своем, Святого таинства земное выраженье, Предчувствие и скорбь о чем-то неземном, Преданье темное о том, что было ясным, И упование того, что будет вновь; Души, настроенной к созвучию с прекрасным, Три вечные струны: молитва, песнь, любовь! Счастлив, кому дано познать отраду вашу, Кто чашу радости и горькой скорби чашу Благословлял всегда с любовью и мольбой И песни внутренней был арфою живой!

Здравствуй, в белом сарафане Из серебряной парчи! На тебе горят алмазы, Словно яркие лучи. Ты живительной улыбкой, Свежей прелестью лица Пробуждаешь к чувствам новым Усыпленные сердца! Здравствуй, русская молодка, Раскрасавица-душа, Белоснежная лебедка, Здравствуй, матушка-зима! Из-за льдистого Урала Как сюда ты невзначай, Как, родная, ты попала В бусурманский этот край? Здесь ты, сирая, не дома, Здесь тебе не по нутру; Нет приличного приема И народ не на юру. Чем твою мы милость встретим? Как задать здесь пир горой? Не суметь им, немцам этим, Поздороваться с тобой. Не напрасно дедов слово Затвердил народный ум: «Что для русского здорово, То для немца карачун!» Нам не страшен снег суровый, С снегом — батюшка-мороз, Наш природный, наш дешевый Пароход и паровоз. Ты у нас краса и слава, Наша сила и казна, Наша бодрая забава, Молодецкая зима! Скоро масленицы бойкой Закипит широкий пир, И блинами и настойкой Закутит крещеный мир. В честь тебе и ей Россия, Православных предков дочь, Строит горы ледяные И гуляет день и ночь. Игры, братские попойки, Настежь двери и сердца! Пышут бешеные тройки, Снег топоча у крыльца. Вот взвились и полетели, Что твой сокол в облаках! Красота ямской артели Вожжи ловко сжал в руках; В шапке, в синем полушубке Так и смотрит молодцом, Погоняет закадычных Свистом, ласковым словцом. Мать дородная в шубейке Важно в розвальнях сидит, Дочка рядом в душегрейке, Словно маков цвет горит. Яркой пылью иней сыплет И одежду серебрит, А мороз, лаская, щиплет Нежный бархатец ланит. И белее и румяней Дева блещет красотой, Как алеет на поляне Снег под утренней зарей. Мчатся вихрем, без помехи По полям и по рекам, Звонко щелкают орехи На веселие зубкам. Пряник, мой однофамилец, Также тут не позабыт, А наш пенник, наш кормилец, Сердце любо веселит. Разгулялись город, села, Загулялись стар и млад,— Всем зима родная гостья, Каждый масленице рад. Нет конца веселым кликам, Песням, удали, пирам. Где тут немцам-горемыкам Вторить вам, богатырям? Сани здесь — подобной дряни Не видал я на веку; Стыдно сесть в чужие сани Коренному русаку. Нет, красавица, не место Здесь тебе, не обиход, Снег здесь — рыхленькое тесто, Вял мороз и вял народ. Чем почтят тебя, сударку? Разве кружкою пивной, Да копеечной сигаркой, Да копченой колбасой. С пива только кровь густеет, Ум раскиснет и лицо; То ли дело, как прогреет Наше рьяное винцо! Как шепнет оно в догадку Ретивому на ушко,— Не споет, ей-ей, так сладко Хоть бы вдовушка Клико! Выпьет чарку-чародейку Забубенный наш земляк: Жизнь копейка!— смерть-злодейку Он считает за пустяк. Немец к мудрецам причислен, Немец — дока для всего, Немец так глубокомыслен, Что провалишься в него. Но, по нашему покрою, Если немца взять врасплох, А особенно зимою, Немец — воля ваша!— плох.

Мне не к лицу шутить, не по душе смеяться, Остаться должен я при немощи своей. Зачем, отжившему, живым мне притворяться? Болезненный мой смех всех слез моих грустней.

Мне нужны воздух вольный и широкий, Здесь рощи тень, там небосклон далекий, Раскинувший лазурную парчу, Луга и жатва, холм, овраг глубокий С тропинкою к студеному ключу, И тишина, и сладость неги праздной, И день за днем всегда однообразный: Я жить устал,- я прозябать хочу.

Моя вечерняя звезда, Моя последняя любовь! На потемневшие года Приветный луч пролей ты вновь! Средь юных, невоздержных лет Мы любим блеск и пыл огня; Но полурадость, полусвет Теперь отрадней для меня.

На людской стороне, На жилом берегу, Грустно мне, тошно мне И сказать не могу. Убежал бы я прочь Под дремучую тень, Где в зеленую ночь Потонул яркий день. Там деревья сплелись Изумрудным шатром, Там цветы разрослись Благовонным ковром. От житейских тревог Я бы там отдохнул, На цветы бы прилег И беспечно заснул.

1 Есть Карамзин, есть Полевой,— В семье не без урода. Вот вам в строке одной Исторья русского народа. 2 Что пользы в том, что ты речист, Что корчишь важную осанку? Историк ты и журналист, Панегирист и пародист, Ты — все... и все ты наизнанку! 3 Бессильный враг, ты тупо жалишь; Раздолье, смех твоим врагам; Бездушный друг, ты глупо хвалишь: Беда и страх твоим друзьям.

В края далекие, под небеса чужие Хотите вы с собой на память перенесть О ближних, о стране родной живую весть, Чтоб стих мой сердцу мог, в минуты неземные, Как верный часовой, откликнуться: Россия! йКогда беда придет иль просто как-нибудь Тоской по родине заноет ваша грудь, Не ждите от меня вы радостного слова; Под свежим трауром печального покрова, Сложив с главы своей венок блестящих роз, От речи радостной, от песни вдохновенной Отвыкла муза: ей над урной драгоценной Отныне суждено быть музой вечных слез. Одною думою, одним событьем полный, Когда на чуждый брег вас переносят волны И звуки родины должны в последний раз Печально врезаться и отозваться в вас, На память и в завет о прошлом в мире новом Я вас напутствую единым скорбным словом, Затем, что скорбь моя превыше сил моих; И, верный памятник сердечных слез и стона, Вам затвердит одно рыдающий мой стих: Что яркая звезда с родного небосклона Внезапно сорвана средь бури роковой, Что песни лучшие поэзии родной Внезапно замерли на лире онемелой, Что пал во всей поре красы и славы зрелой Наш лавр, наш вещий лавр, услада наших дней, Который трепетом и сладкозвучным шумом От сна воспрянувших пророческих ветвей Вещал глагол богов на севере угрюмом, Что навсегда умолк любимый наш поэт, Что скорбь постигла нас, что Пушкина уж нет.

Наш свет - театр; жизнь - драма; содержатель - Судьба; у ней в руке всех лиц запас: Министр, богач, монах, завоеватель В условный срок выходит напоказ. Простая чернь, отброшенная знатью, В последний ряд отталкивают нас. Но платим мы издержки их проказ, И уж зато подчас, без дальних справок, Когда у них в игре оплошность есть, Даем себе потеху с задних лавок За свой алтын освистывать их честь.

К чему мне вымыслы? к чему мечтанья мне И нектар сладких упоений? Я раннее прости сказал младой весне, Весне надежд и заблуждений! Не осушив его, фиал волшебств разбил; При первых встречах жизнь в обманах обличил И призраки принес в дань истине угрюмой; Очарованья цвет в руках моих поблек, И я сорвал с чела, наморщенного думой, Бездушных радостей венок. Но, льстивых лжебогов разоблачив кумиры, Я правде посвятил свой пламенный восторг; Не раз из непреклонной лиры Он голос мужества исторг. Мой Аполлон — негодованье! При пламени его с свободных уст моих Падет бесчестное молчанье И загорится смелый стих. Негодование! огонь животворящий! Зародыш лучшего, что я в себе храню, Встревоженный тобой, от сна встаю И, благородною отвагою кипящий, В волненьи бодром познаю Могущество души и цену бытию. Всех помыслов моих виновник и свидетель, Ты от немой меня бесчувственности спас; В молчаньи всех страстей меня твой будит глас: Ты мне и жизнь и добродетель! Поклонник истины в лета, Когда мечты еще приятны,— Взывали к ней мольбой и сердце и уста, Но ветер разносил мой глас, толпе невнятный. Под знаменем ее владычествует ложь; Насильством прихоти потоптаны уставы; С ругательным челом бесчеловечной славы Бесстыдство председит в собрании вельмож. Отцов народов зрел господствующих страхом, Советницей владык — губительную лесть; Печальную главу посыпав скорбным прахом, Я зрел: изгнанницей поруганную честь, Доступным торжищем — святыню правосудья, Служенье истине — коварства торжеством, Законы, правоты священные орудья, Щитом могучему и слабому ярмом. Зрел промышляющих спасительным глаголом, Ханжей, торгующих учением святым, В забвеньи бога душ — одним земным престолам Кадящих трепетно, одним богам земным. Хранители казны народной, На правый суд сберитесь вы; Ответствуйте: где дань отчаянной вдовы? Где подать сироты голодной? Корыстною рукой заграбил их разврат. Презрев укор людей, забыв небес угрозы, Испили жадно вы средь пиршеских прохлад Кровавый пот труда и нищенские слезы; На хищный ваш алтарь в усердии слепом Народ имущество и жизнь свою приносит; Став ваших прихотей угодливым рабом, Отечество от чад вам в жертву жертвы просит. Но что вам? Голосом алкающих страстей Мать вопиющую вы дерзко заглушили; От стрел раскаянья златым щитом честей Ожесточенную вы совесть оградили. Дни ваши без докук и ночи без тревог. Твердыней, правде неприступной, Надменно к облакам вознесся ваш чертог, И непорочность, зря дней ваших блеск преступный, Смущаясь, говорит: «Где ж он? где ж казни бог? Где ж судия необольстимый? Что ж медлит он земле суд истины изречь? Когда ж в руке его заблещет ярый меч И поразит порок удар неотразимый?» Здесь у подножья алтаря, Там у престола в вышнем сане Я вижу подданных царя, Но где ж отечества граждане? Для вас отечество — дворец, Слепые властолюбья слуги! Уступки совести — заслуги! Взор власти — всех заслуг венец! Нет! нет! не при твоем, отечество! зерцале На жизнь и смерть они произнесли обет: Нет слез в них для твоих печалей, Нет песней для твоих побед! Им слава предков без преданий, Им нем заветный гроб отцов! И колыбель твоих сынов Им не святыня упований! Ищу я искренних жрецов Свободы, сильных душ кумира — Обширная темница мира Являет мне одних рабов. О ты, которая из детства Зажгла во мне священный жар, При коей сносны жизни бедства, Без коей счастье — тщетный дар, Свобода! пылким вдохновеньем, Я первый русским песнопеньем Тебя приветствовать дерзал; И звучным строем песней новых Будил молчанье скал суровых И слух ничтожных устрашал. Лучший вознесясь от мрачной сей юдоли, Свидетель нерожденных лет — Свободу пел одну на языке неволи, В оковах был я, твой поэт! Познают песнь мою потомки! Ты свят мне был, язык богов! И мира гордые обломки Переживут венцы льстецов! Но где же чистое горит твое светило? Здесь плавает оно в кровавых облаках, Там бедственным его туманом обложило, И светится едва в мерцающих лучах. Там нож преступный изуверства Алтарь твой девственный багрит; Порок с улыбкой дикой зверства Тебя злодействами честит. Здесь власть в дремоте закоснелой, Даров небесных лютый бич, Грозит цепьми и мысли смелой, Тебя дерзающей постичь. Здесь стадо робкое ничтожных Витии поучений ложных Пугают именем твоим; И твой сообщник — просвещенье С тобой, в их наглом ослепленье, Одной секирою разим. Там хищного господства страсти Последнею уловкой власти Союз твой гласно признают; Но под щитом твоим священным Во тьме народам обольщенным Неволи хитрой цепь куют. Свобода! о младая дева! Посланница благих богов! Ты победишь упорство гнева Твоих неистовых врагов. Ты разорвешь рукой могущей Насильства бедственный устав И на досках судьбы грядущей Снесешь нам книгу вечных прав, Союз между граждан и троном, Вдохнешь в царей ко благу страсть, Невинность примиришь с законом, С любовью подданного власть. Ты снимешь роковую клятву С чела поникшего к земле И пахарю осветишь жатву, Темнеющую в рабской мгле. Твой глас, будитель изобилья, Нагие степи утучнит, Промышленность распустит крылья И жизнь в пустыне водворит; Невежество, всех бед виновник, Исчезнет от твоих лучей, Как ночи сумрачный любовник При блеске утренних огней. Он загорится, день, день торжества и казни, День радостных надежд, день горестной боязни! Раздастся песнь побед, вам, истины жрецы, Вам, други чести и свободы! Вам плач надгробный! вам, отступники природы! Вам, притеснители! вам, низкие льстецы! Но мне ли медлить? Грязную их братью Карающим стихом я ныне поражу; На их главу клеймо презренья положу И обреку проклятью. Пусть правды мстительный Перун На терпеливом небе дремлет, Но мужественный строй моих свободных струн Их совесть ужасом объемлет. Пот хладный страха и стыда Пробьет на их челе угрюмом, И честь их распадется с шумом При гласе правого суда. Страж пепла их, моя недремлющая злоба Их поглотивший мрак забвенья разорвет И, гневною рукой из недр исхитив гроба, Ко славе бедственной их память прикует.

На луну не раз любовался я, На жемчужный дождь светлых струй ея, Но другой луны, но других небес Чудный блеск раскрыл — новый мир чудес; Не луну я знал — разве тень луны, Красотам ночей я не знал цены. Я их здесь узнал; здесь сказалось мне Все, что снится нам в баснословном сне; Смотришь — ночь не ночь, смотришь — день не день, Голубой зарей блещет ночи тень. Разглядеть нельзя в голубой дали: Где конец небес, где рубеж земли? Вспыхнул свод небес под огнем лампад; Всех красавиц звезд не обхватит взгляд; И одна другой веселей горит И на нас милей и нежней глядит. Вот одна звезда из среды подруг Покатилась к нам и погасла вдруг. Чешуей огня засверкал Босфор, Пробежал по нем золотой узор. Средь блестящих скал великан утес Выше всех чело и светлей вознес; Кипарис в тени серебром расцвел, И блестят верхи минаретных стрел. Скорлупой резной чуть струю задев, Промелькнул каик. Перл восточных дев Невидимкой в нем по волнам скользит; С головы до ног тканью стан обвит; И, дремотой чувств услаждая лень, Пронеслась она, как немая тень. Золотые сны, голубые сны Сходят к нам с небес на лучах луны. Негой дышит ночь! что за роскошь в ней! Нет, нигде таких не видать ночей! И молчит она, и поет она, И в душе одной ночи песнь слышна.

Il faisait beau en effet. Comment une idee sinistre aurait elle pu poindre parmi tant de gracieuses sensations? Rien ne m'apparaissait plus sous le meme aspect qu'auparavant. Ce beau soleil, ce ciel si pur, cette jolie freur, tout cela etait blanc et pale de la couleur d'un linceul. Le dernier jour d'un condamne¹ Творец зеленых нив и голубого свода! Как верить тяжело, чтобы твоя природа, Чтобы тот светлый мир, который создал ты, Который ты облек величьем красоты, Могли быть смертному таинственно враждебны; Чтоб воздух, наших сил питатель сей целебный, Внезапно мог на нас предательски дохнуть И язвой лютою проникнуть в нашу грудь; Чтобы земля могла, в благом твоем законе, Заразой нас питать на материнском лоне! Как осень хороша! как чисты небеса! Как блещут и горят янтарные леса В оттенках золотых, в багряных переливах! Как солнце светится в волнах, на свежих нивах! Как сердцу радостно раскрыться и дышать, Любуяся кругом на божью благодать. Средь пиршества земли, за трапезой осенней, Прощальной трапезой, тем смертным драгоценней, Что зимней ночи мрак последует за ней, Как веселы сердца доверчивых гостей. Но горе! тайный враг, незримый, неизбежный, Средь празднества потряс хоругвию мятежной. На ней начертано из букв кровавых: Мор. И что вчера еще увеселяло взор, Что негу чистую по сердцу разливало: Улыбчивых небес лазурное зерцало, Воздушной синевы прозрачность, и лугов Последней зеленью играющий покров, И полные еще дыханьем благовонным Леса, облитые как золотом червонным,— Весь этот пышный храм, святилище красот, Не изменившийся, сегодня уж не тот; Не в радость пестрый лес и ярких гор вершина, Печальным облаком омрачена картина: Тень грозной истины лежит на ней. Она В хладеющую грудь проникнула до дна. Из истин, истина единая живая, Смерть воцарилась, жизнь во лжи изобличая, И сердце, сжатое боязнью и тоской, Слабеет и падет под мыслью роковой. Не верьте небесам: им чувство доверялось, Но сардонически и небо улыбалось. Есть солнце на небе, а бедствует земля. Сияньем праздничным одеяны поля, И никогда пышней не зрелся нам мир божий; Но светлых сих полей владетель и прохожий, Земного царства царь, в владении своем, Один под бич поник униженным челом, Один, среди богатств цветущего наследства, Он предан на земле в добычу зла и бедства. Скорбь в разных образах грозит ему. В борьбе С Протеем нет ему убежища в себе. Один в минувшем он и в будущем несчастен, Один предвидит зло и забывать не властен, Один не страждущий, он страждет о других; То слез своих родник, то в доле слез чужих; Иль жертвой падает, иль из своих объятий На лютый жертвенник он отпускает братий. Во дни кровавые народных непогод, Когда предускорён природы мерный ход, Когда с небес падет карательная клятва, И смерти алчущей сторицей зреет жатва Под знойной яростью убийственных страстей,— Так в жертвах, преданных секирам палачей, Последняя стоит, в живой кончине страха, И очереди ждет, чтоб упразднилась плаха. Отсрочка ей не жизнь, судьбы коварный дар; И вместо, чтоб пресек в ней жизнь один удар, Над нею смерть, свои удары помножая, Страданий лестницей ведет на край от края.

Свод безоблачно синий Иудейских небес, Беспредельность пустыни, Одиноких древес. Пальмы, маслины скудной Бесприютная тень, Позолотою чудной Ярко блещущий день. По степи — речки ясной Не бежит полоса, По дороге безгласной Не слыхать колеса. Только с ношей своею (Что ему зной и труд!), Длинно вытянув шею, Выступает верблюд. Ладия и телега Беспромышленных стран, Он идет до ночлега; Вслед за ним караван. Иль, бурнусом обвитый, На верблюде верхом Бедуин сановитый, Знойно-смуглый лицом. Словно зыбью качаясь, Он торчит и плывет, На ходу подаваясь То назад, то вперед. Иль промчит кобылица Шейха с длинным ружьем, Иль кружится как птица Под лихим седоком. Помянув Магомета, Всадник, встретясь с тобой, К сердцу знаком привета Прикоснется рукой. Полдень жаркий пылает, Воздух — словно огонь; Путник жаждой сгорает И томящийся конь. У гробницы с чалмою Кто-то вырыл родник; Путник жадной душою К хладной влаге приник. Благодетель смиренный! Он тебя от души Помянул, освеженный В опаленной глуши. Вот под сенью палаток Быт пустынных племен: Женский склад — отпечаток Первобытных времен. Вот библейского века Верный сколок: точь-в-точь Молодая Ревекка, Вафуилова дочь. Голубой пеленою Стан красивый сокрыт, Взор восточной звездою Под ресницей блестит. Величаво, спокойно Дева сходит к ключу; Водонос держит стройно, Прижимая к плечу. В поле кактус иглистый Распускает свой цвет. В дальней тьме — каменистый Аравийский хребет. На вершинах суровых Гаснет день средь зыбей, То златых, то лиловых, То зеленых огней. Чудно блещут картины Ярких красок игрой. Светлый край Палестины! Упоенный тобой, Пред рассветом, пустыней, Я несусь на коне Богомольцем к святыне, С детства родственной мне. Шейх с летучим отрядом Мой дозор боевой; Впереди, сзади, рядом Вьется пестрый их рой. Недоверчиво взгляды Озирают вокруг: Хищный враг из засады Не нагрянет ли вдруг? На пути, чуть пробитом Средь разорванных скал, Конь мой чутким копытом По обломкам ступал. Сон под звездным наметом; Запылали костры; Сон тревожит полетом Вой шакалов с горы. Эпопеи священной Древний мир здесь разверст: Свиток сей неизменный Начертал божий перст. На Израиль с заветом Здесь сошла божья сень: Воссиял здесь рассветом Человечества день. Край святой Палестины, Край чудес искони! Горы, дебри, равнины, Дни и ночи твои, Внешний мир, мир подспудный, Все, что было, что есть — Все поэзии чудной Благодатная весть! И в ответ на призванье Жизнь горе возлетев, Жизнь — одно созерцанье И молитвы напев. Отблеск светлых видений На душе не угас; Дни святых впечатлений, Позабуду ли вас?

(В 1817-м году) Пусть нежный баловень полуденной природы, Где тень душистее, красноречивей воды, Улыбку первую приветствует весны! Сын пасмурных небес полуночной страны, Обыкший к свисту вьюг и реву непогоды, Приветствую душой и песнью первый снег. С какою радостью нетерпеливым взглядом Волнующихся туч ловлю мятежный бег, Когда с небес они на землю веют хладом! Вчера еще стенал над онемевшим садом Ветр скучной осени, и влажные пары Стояли над челом угрюмыя горы Иль мглой волнистою клубилися над бором. Унынье томное бродило тусклым взором По рощам и лугам, пустеющим вокруг. Кладбищем зрелся лес; кладбищем зрелся луг. Пугалище дриад¹, приют крикливых вранов, Ветвями голыми махая, древний дуб Чернел в лесу пустом, как обнаженный труп. И воды тусклые, под пеленой туманов, Дремали мертвым сном в безмолвных берегах. Природа бледная, с унылостью в чертах, Поражена была томлением кончины. Сегодня новый вид окрестность приняла, Как быстрым манием чудесного жезла; Лазурью светлою горят небес вершины; Блестящей скатертью подернулись долины, И ярким бисером усеяны поля. На празднике зимы красуется земля И нас приветствует живительной улыбкой. Здесь снег, как легкий пух, повис на ели гибкой; Там, темный изумруд посыпав серебром, На мрачной сосне он разрисовал узоры. Рассеялись пары, и засверкали горы, И солнца шар вспылал на своде голубом. Волшебницей зимой весь мир преобразован; Цепями льдистыми покорный пруд окован И синим зеркалом сравнялся в берегах. Забавы ожили; пренебрегая страх, Сбежались смельчаки с брегов толпой игривой И, празднуя зимы ожиданный возврат, По льду свистящему кружатся и скользят. Там ловчих полк готов; их взор нетерпеливый Допрашивает след добычи торопливой,— На бегство робкого нескромный снег донес; С неволи спущенный за жертвой хищный пес Вверяется стремглав предательскому следу, И довершает нож кровавую победу. Покинем, милый друг, темницы мрачный кров! Красивый выходец кипящих табунов, Ревнуя на бегу с крылатоногой ланью, Топоча хрупкий снег, нас по полю помчит. Украшен твой наряд лесов сибирских данью, И соболь на тебе чернеет и блестит. Презрев мороза гнев и тщетные угрозы, Румяных щек твоих свежей алеют розы, И лилия свежей белеет на челе. Как лучшая весна, как лучшей жизни младость, Ты улыбаешься утешенной земле, О, пламенный восторг! В душе блеснула радость, Как искры яркие на снежном хрустале. Счастлив, кто испытал прогулки зимней сладость! Кто в тесноте саней с красавицей младой, Ревнивых не боясь, сидел нога с ногой, Жал руку, нежную в самом сопротивленье, И в сердце девственном впервой любви смятенья, И думу первую, и первый вздох зажег, В победе сей других побед прияв залог. Кто может выразить счастливцев упоенье? Как вьюга легкая, их окриленный бег Браздами ровными прорезывает снег И, ярким облаком с земли его взвевая, Сребристой пылию окидывает их. Стеснилось время им в один крылатый миг. По жизни так скользит горячность молодая, И жить торопится, и чувствовать спешит!² Напрасно прихотям вверяется различным; Вдаль увлекаема желаньем безграничным, Пристанища себе она нигде не зрит. Счастливые лета! Пора тоски сердечной! Но что я говорю? Единый беглый день, Как сон обманчивый, как привиденья тень, Мелькнув, уносишь ты обман бесчеловечный! И самая любовь, нам изменив, как ты, Приводит к опыту безжалостным уроком И, чувства истощив, на сердце одиноком Нам оставляет след угаснувшей мечты. Но в памяти души живут души утраты. Воспоминание, как чародей богатый, Из пепла хладного минувшее зовет И глас умолкшему и праху жизнь дает. Пусть на омытые луга росой денницы Красивая весна бросает из кошницы³ Душистую лазурь и свежий блеск цветов; Пусть, растворяя лес очарованьем нежным, Влечет любовников под кровом безмятежным Предаться тихому волшебству сладких снов!— Не изменю тебе воспоминаньем тайным, Весны роскошныя смиренная сестра, О сердца моего любимая пора! С тоскою прежнею, с волненьем обычайным, Клянусь платить тебе признательную дань; Всегда приветствовать тебя сердечной думой, О первенец зимы, блестящей и угрюмой! Снег первый, наших нив о девственная ткань!

	Согретый вдохновенья богом,
	Другой поэт роскошным слогом
	Живописал нам первый снег
	И все оттенки зимних нег;
	Он вас пленит, я в том уверен,
	Рисуя в пламенных стихах
	Прогулки тайные в санях...

В этот день дал бог нам друга - И нам праздник этот день! Пусть кругом снега и вьюга И январской ночи тень; Ты, Вьельгорский, влагой юга Кубок северный напень! Все мы выпьем, все мы вскроем Дно сердец и кубков дно В честь того, кого запоем Полюбили мы давно! Будь наш тост ему отраден, И от города Петра Пусть отгрянет в Баден-Баден Наше русское ура! Он чудесный дар имеет Всех нас спаивать кругом: Душу он душою греет, Ум чарует он умом И волшебно слух лелеет Упоительным стихом. И под старость духом юный, Он все тот же чародей! Сладкой песнью дышат струны, И душа полна лучей. Будь наш тост ему отраден, И от города Петра Пусть отгрянет в Баден-Баден Наше русское ура! Нас судьбы размежевали, Брошен он в чужой конец; Но нас чувства с ним связали, Но он сердцем нам близнец; Ни разлуки нет, ни дали Для сочувственных сердец. Нежной дружбы тайной силой И судьбе наперелом В нас заочно - друг наш милый, И мы жизнью сердца - в нем. Будь наш тост ему отраден, И от города Петра Пусть отгрянет в Баден-Баден Наше русское ура! Тихо-радостной тоскою В этот час объятый сам, Может статься, он мечтою К нам прильнул и внемлет нам, И улыбкой и слезою Откликается друзьям! Радость в нем с печалью спорит, Он и счастлив и грустит, Нашим песням молча вторит И друзей благодарит. Будь наш тост ему отраден, И от города Петра Пусть отгрянет в Баден-Баден Наше русское ура!

Дельвиг, Пушкин, Баратынский, Русской музы близнецы, С бородою бородинской Завербованный в певцы, Ты, наездник, ты, гуляка, А подчас и Жомини, Сочетавший песнь бивака С песнью нежною Парни! Ты, Языков простодушный, Наш заволжский соловей, Безыскусственно послушный Тайной прихоти своей! Ваши дружеские тени Часто вьются надо мной, Ваших звучных песнопений Слышен мне напев родной; Ваши споры и беседы, Словно шли они вчера, И веселые обеды Вплоть до самого утра - Всё мне памятно и живо. Прикоснетесь вы меня, Словно вызовет огниво Искр потоки из кремня. Дни минувшие и речи, Уж замолкшие давно, В столкновеньи милой встречи Все воспрянет заодно,- Дело пополам с бездельем, Труд степенный, неги лень, Смех и грусти за весельем Набегающая тень, Всё, чем жизни блеск наружный Соблазняет легкий ум, Всё, что в тишине досужной Пища тайных чувств и дум, Сходит всё благим наитьем В поздний сумрак на меня, И событьем за событьем Льется памяти струя. В их живой поток невольно Окунусь я глубоко,- Сладко мне, свежо и больно, Сердцу тяжко и легко.

Простоволосая головка, Улыбчивость лазурных глаз, И своенравная уловка, И блажь затейливых проказ - Все в ней так молодо, так живо, Так не похоже на других, Так поэтически игриво, Как Пушкина веселый стих. Пусть спесь губернской прозы трезвой, Чинясь, косится на нее, Поэзий живой и резвой Она всегда возьмет свое. Она пылит, она чудесит, Играет жизнью, и шутя, Она влечет к себе и бесит, Как своевольное дитя. Она дитя, резвушка, мальчик, Но мальчик, всем знакомый нам, Которого лукавый пальчик Грозит и смертным и богам. У них во всем одни приемы, В сердца играют заодно; Кому глаза ее знакомы, Того уж сглазили давно. Ее игрушка - сердцеловка, Поймает сердце и швырнет; Простоголовая головка Всех поголовно поберет!

Пусть остряков союзных тупость Готовит на меня свой нож: Против меня глупцы!— так что ж? Да за меня их глупость.

Графине Е. М. Завадовской Нет-нет, не верьте мне: я пред собой лукавил, Когда я вас на спор безумно вызывал; Ваш май, ваш Петербург порочил и бесславил И в ваших небесах я солнце отрицал. Во лжи речей моих глаза уликой были: Я вас обманывал — но мог ли обмануть? Взглянули б на меня, и первые не вы ли К тому, что мыслю я, легко нашли бы путь? Я Петербург люблю, с его красою стройной, С блестящим поясом роскошных островов, С прозрачной ночью — дня соперницей беззнойной, И с свежей зеленью младых его садов. Я Петербург люблю, к его пристрастен лету: Так пышно светится оно в волнах Невы; Но более всего как не любить поэту Прекрасной родины, где царствуете вы? Природы северной любуяся зерцалом, В вас любит он ее величье, тишину, И жизнь цветущую под хладным покрывалом, И зиму яркую, и кроткую весну. Роскошен жаркий юг с своим сияньем знойным И чудно-знойными глазами жен и дев — Сим чутким зеркалом их думам беспокойным, В котором так кипят любви восторг и гнев. Обворожительны их прелестей зазывы, Их нега, их тоска, их пламенный покой, Их бурных прихотей нежданные порывы, Как вспышки молнии из душной тьмы ночной. Любовь беснуется под воспаленным югом; Не ангелом она святит там жизни путь — Она горит в крови отравой и недугом И уязвляет в кровь болезненную грудь. Но сердцу русскому есть красота иная, Сын севера признал другой любви закон: Любовью чистою таинственно сгорая, Кумир божественный лелеет свято он. Красавиц северных он любит безмятежность, Чело их, чуждое язвительных страстей, И свежесть их лица, и плеч их белоснежность, И пламень голубой их девственных очей. Он любит этот взгляд, в котором нет обмана, Улыбку свежих уст, в которой лести нет, Величье стройное их царственного стана И чистой прелести ненарушимый цвет. Он любит их речей и ласк неторопливость И в шуме светских игр приметные едва, Но сердцу внятные — чувствительности живость И, чувством звучные, немногие слова. Красавиц северных царица молодая! Чистейшей красоты высокий идеал! Вам глаз и сердца дань, вам лиры песнь живая И лепет трепетный застенчивых похвал!

Рим! всемогущее, таинственное слово! И вековечно ты, и завсегда ты ново! Уже во тьме времен, почивших мертвым сном, Звучало славой ты на языке земном. Народы от тебя, волнуясь, трепетали, Тобой исписаны всемирные скрижали; И человечества след каждый, каждый шаг Стезей трудов, и жертв, и опытов, и благ, И доблесть каждую, и каждое стремленье, Мысль светлую облечь в высокое служенье, Все, что есть жизнь ума, все, что души есть страсть - Искусство, мужество, победа, слава, власть,- Все выражало ты живым своим глаголом, И было ты всего великого символом. Мир древний и его младая красота, И возмужавший мир под знаменем креста, С красою строгою и нравственным порядком, Не на тебе ль слились нетленным отпечатком? Державства твоего свершились времена; Другие за тобой слова и имена, Мирского промысла орудья и загадки, И волновали мир, и мир волнуют шаткий. Уж не таишь в себе, как в урне роковой, Ты жребиев земли, покорной пред тобой, И человечеству, в его стремленьи новом, Звучишь преданьем ты, а не насущным словом, В тени полузакрыт всемирный великан: И форум твой замолк, и дремлет Ватикан. Но избранным душам, поэзией обильным, И ныне ты еще взываешь гласом сильным. Нельзя - хоть между слов тебя упомянуть, Хоть мыслью по тебе рассеянно скользнуть, Чтоб думой скорбною, высокой и спокойной Не обдало души, понять тебя достойной.

Нужно ль вам истолкованье, Что такое русский бог? Вот его вам начертанье, Сколько я заметить мог. Бог метелей, бог ухабов, Бог мучительных дорог, Станций - тараканьих штабов, Вот он, вот он, русский бог. Бог голодных, бог холодных, Нищих вдоль и поперек, Бог имений недоходных, Вот он, вот он, русский бог. Бог грудей и ... отвислых, Бог лаптей и пухлых ног, Горьких лиц и сливок кислых, Вот он, вот он, русский бог. Бог наливок, бог рассолов, Душ, представленных в залог, Бригадирш обоих полов, Вот он, вот он, русский бог. Бог всех с анненской на шеях, Бог дворовых без сапог, Бог в санях при двух лакеях, Вот он, вот он, русский бог. К глупым полон благодати, К умным беспощадно строг, Бог всего, что есть некстати, Вот он, вот он, русский бог. Бог всего, что из границы, Не к лицу, не под итог, Бог по ужине горчицы, Вот он, вот он, русский бог. Бог бродяжных иноземцев, К нам зашедших за порог, Бог в особенности немцев, Вот он, вот он, русский бог.

Бесконечная Россия Словно вечность на земле! Едешь, едешь, едешь, едешь, Дни и версты нипочем! Тонут время и пространство В необъятности твоей. Степь широко на просторе Поперек и вдоль лежит, Словно огненное море Зноем пышет и палит. Цепенеет воздух сжатый, Не пахнет на душный день С неба ветерок крылатый, Ни прохладной тучки тень. Небеса, как купол медный, Раскалились. Степь гола; Кое-где пред хатой бедной Сохнет бедная ветла. С кровли аист долгоногой Смотрит, верный домосед; Добрый друг семьи убогой, Он хранит ее от бед. Шагом, с важностью спокойной Тащут тяжести волы; Пыль метет метелью знойной, Вьюгой огненной золы. Как разбитые палатки На распутии племен — Вот курганы, вот загадки Неразгаданных времен. Пусто всё, однообразно, Словно замер жизни дух; Мысль и чувство дремлют праздно, Голодают взор и слух. Грустно! Но ты грусти этой Не порочь и не злословь: От нее в душе согретой Свято теплится любовь. Степи голые, немые, Всё же вам и песнь, и честь! Всё вы — матушка-Россия, Какова она ни есть!

Чего в мой дремлющий тогда не входит ум? Державин Когда бледнеет день, и сумрак задымится, И молча на поля за тенью тень ложится, В последнем зареве сгорающего дня Есть сладость тайная и прелесть для меня, Люблю тогда один, без цели, тихим шагом, Бродить иль по полю, иль в роще за оврагом. Кругом утихли жизнь и бой дневных работ; Заботливому дню на смену ночь идет, И словно к таинству природа приступила И ждет, чтобы зажглись небес паникадила. Брожу задумчиво, и с сумраком полей Сольются сумерки немой мечты моей. И только изредка звук дальний, образ смутный По сонному уму прорежет след минутный И мир действительный напомнит мне слегка. Чу! песня звонкая лихого ямщика С дороги столбовой несется. Парень бойкой, Поет и правит он своей задорной тройкой. Вот тусклый огонек из-за окна мелькнул, Тут голосов людских прошел невнятный гул, Там жалобно завыл собаки лай нестройный - И всё опять замрет в околице спокойной. А тут нежданный стих, неведомо с чего, На ум мой налетит и вцепится в него; И слово к слову льнет, и звук созвучья ищет, И леший звонких рифм юлит, поет и свищет.

Сфинкс, не разгаданный до гроба, О нем и ныне спорят вновь; В любви его роптала злоба, А в злобе теплилась любовь. Дитя осьмнадцатого века, Его страстей он жертвой был: И презирал он человека, И человечество любил.

Тихие равнины, Ель, ветла, береза, Северной картины Облачная даль, Серенькое море, Серенькое небо, Чуется в вас горе, Но и прелесть есть. Праздничным нарядом Воздух, волны, горы Расцветая садом Облачают юг. Вечным воскресеньем Там глядит природа, Вечным упоеньем Нежится душа. Будничные дети Будничной природы. Редко знаем эти Праздничные дни. День-деньской нам труден, Жизнь не без лишений, Темен кров наш, скуден Наш родной очаг. Но любовь и ласки Матери, хоть бедной, Детям те же ласки, Та же все любовь. В рубище убогом Мать - любви сыновней Пред людьми и богом Та же друг и мать. Чем она убоже, Тем для сердца сына Быть должна дороже, Быть должна святей. Грех за то злословить Нашу мать-природу, Что нам изготовить Пиршеств не могла. Здесь родных могилы: Здешними цветами Прах их, сердцу милый, Усыпаем мы. Не с родного ль поля Нежно мать цветами Украшала, холя, Нашу колыбель? Все, что сердцу мило, Чем оно страдало, Чем живет и жило, Здесь вся жизнь его. Струны есть живые В этой тихой песне, Что поет Россия В сумраке своем. Те родные струны Умиляют душу И в наш возраст юный, И в тени годов; Им с любовью внемлю, Им я вторю, глядя На родную землю, На родную мать.

В. И. Бухариной Не знаю я — кого, чего ищу, Не разберу, чем мысли тайно полны; Но что-то есть, о чем везде грущу, Но снов, но слез, но дум, желаний волны Текут, кипят в болезненной груди, И цели я не вижу впереди. Когда смотрю, как мчатся облака, Гонимые невидимою силой,— Я трепещу, меня берет тоска, И мыслю я: «Прочь от земли постылой! Зачем нельзя мне к облакам прильнуть И с ними вдаль лететь куда-нибудь?» Шумит ли ветр? мне на ухо души Он темные нашептывает речи Про чудный край, где кто-то из глуши Манит меня приветом тайной встречи; И сих речей отзывы, как во сне, Твердит душа с собой наедине. Когда под гром оркестра пляски зной Всех обдает веселостью безумной, Обвитая невидимой рукой, Из духоты существенности шумной, Я рвусь в простор иного бытия, И до земли уж не касаюсь я. При блеске звезд в таинственный тот час, Как ночи сон мир видимый объемлет И бодрствует то, что не наше в нас, Что жизнь души,— а жизнь земная дремлет,— В тот час один сдается мне: живу, И сны одни я вижу наяву. Весь мир, вся жизнь загадка для меня, Который нет обещанного слова. Всё мнится мне: я накануне дня, Который жизнь покажет без покрова; Но настает обетованный день, И предо мной всё та же, та же тень.

Когда рассеянно брожу без цели, Куда глаза глядят и не глядят, И расстилаются передо мной На все четыре стороны свободно Простор и даль, и небосклон широкой,- Как я люблю нечаянно набресть На скрытую и узкую тропинку, Пробитую сквозь жатвы колосистой! Кругом меня волнами золотыми Колышется колосьев зыбких море, И свежею головкой васильки Мне светятся в его глубоком лоне, Как яхонтом блистающие звезды. Картиной миловидною любуясь, Я в тихое унынье погружаюсь, И на меня таинственно повеет Какой-то запах милой старины; Подъятые неведомою силой С глубокого, таинственного дна, В душе моей воспоминанья-волны Потоком свежим блещут и бегут; И проблески минувших светлых дней По лону памяти моей уснувшей Скользят - и в ней виденья пробуждают. Так в глубине небес, порою летней, Когда потухнет ярко-знойный день, Средь тьмы ночной зарница затрепещет, И вздрогнет тьма, обрызганная блеском. Таинственно во мне и предо мной Минувшее слилося с настоящим; И вижу ли иль только вспоминаю, И чувством ли иль памятью живу, В моем немом и сладком обаяньи Отчета дать себе я не могу. Мне кажется, что по тропинке этой Не в первый раз брожу, что я когда-то Играл на ней младенцем беззаботным, Что юношей, тревог сердечных полным, Влачил по ней тоскующие думы, Незрелые и темные желанья, И радости, и слезы, и мечты. Передо мной не та же ль жатва зрела? Не так же ли волнами золотыми Она кругом, как море, трепетала, И, яхонтом блистающие звезды, Не те же ли светлели мне цветы? О, как любовь моя неистощима, Как неизменно свежи, вечно новы Дары твои, всещедрая природа! В их роскоши, в их неге, в изобильи Нет бедственной отравы пресыщенья, И на одном твоем цветущем лоне Не старится и чувством не хладеет С днем каждым увядающий печально, К утратам присужденный человек. Едва к тебе с любовью прикоснешься, И свежесть первобытных впечатлений По чувствам очерствевшим разольется, И мягкостью и теплотою прежней Разнежится унылая душа. Сердечные преданья в нас не гаснут,- Как на небе приметно иль незримо Неугасимою красою звезды Равно горят и в вёдро и в ненастье, Так и в душе преданья в нас не гаснут; Но облака житейских непогод От наших чувств их застилают мраком, И только в ясные минуты жизни, Когда светло и тихо на душе, Знакомые и милые виденья На дне ее отыскиваем мы. И предо мной разодралась завеса, Скрывавшая минувшего картину, И все во мне воскресло вместе с нею, И все внезапно в жизни и в природе Знакомое значенье обрело. И светлый день, купающийся мирно В прозрачной влаге воздуха и неба, И с тесною своей тропинкой жатва, И в стороне младой сосновой рощей Увенчанный пригорок - есть на всё В душе моей сочувствие и отзыв; И радостно, в избытке чувств и жизни, Я упиваюсь воздухом и солнцем И с жадностью младенческой кидаюсь На яркие и пестрые цветы. Но этими цветами, как бывало, Не стану я уж ныне украшать Алтарь моих сердечных поклонений, Из них венки не соплету кумирам Моей мечты слепой и суеверной, Не обовью роскошным их убором Веселой чаши дружеского пира: Мои пиры давно осиротели, И недопитые бокалы грустно Стоят и ждут гостей уж безвозвратных. Нет, ныне я с смиренным умиленьем Вас принесу, любимые цветы, На тихие могилы милых ближних, Вас посвящу с признательною думой Минувшему и памяти о нем. Вот редкие и тайные минуты, Когда светло и тихо на душе, И милые, желанные виденья Из сумраков вечерних восстают.

Ты светлая звезда таинственного мира, Куда я возношусь из тесноты земной, Где ждет меня тобой настроенная лира, Где ждут меня мечты, согретые тобой. Ты облако мое, которым день мой мрачен, Когда задумчиво я мыслю о тебе, Иль измеряю путь, который нам назначен, И где судьба моя чужда твоей судьбе. Ты тихий сумрак мой, которым грудь свежеет, Когда на западе заботливого дня Мой отдыхает ум и сердце вечереет, И тени смертные снисходят на меня.

Уныние! вернейший друг души! С которым я делю печаль и радость, Ты легким сумраком мою одело младость, И расцвела весна моя в тиши. Я счастье знал, но молнией мгновенной Оно означило туманный небосклон, Его лишь взвидел взор, блистаньем ослепленный, Я не жалел о нем: не к счастью я рожден. В душе моей раздался голос славы: Откликнулась душа волненьям на призыв; Но, силы испытав, я дум смирил порыв, И замерли в душе надежды величавы. Не оправдала ты честолюбивых снов, О слава! Ты надежд моих отвергла клятву, Когда я уповал пожать бессмертья жатву И яркою браздой прорезать мглу веков! Кумир горящих душ! меня не допустила Судьба переступить чрез твой священный праг, И, мой пожравшая уединенный прах, Забвеньем зарастет безмолвная могила. Но слава не вотще мне голос подала! Она вдохнула мне свободную отвагу, Святую ненависть к бесчестному зажгла — И чистую любовь к изящному и благу. Болтливыя молвы не требуя похвал, Я подвиг бытия означил тесным кругом: Пред алтарем души в смиреньи клятву дал Тирану быть врагом и жертве верным другом. С улыбкою любви, в венках из свежих роз, На пир роскошества влекли меня забавы; Но сколько в нектар их я пролил горьких слез, И чаша радости была сосуд отравы. Унынье! всё с тобой крепило мой союз; Неверность льстивых благ была мне поученьем; Ты сблизило меня с полезным размышленьем И привело под сень миролюбивых муз. Сопутник твой, сердечных ран целитель, Труд, благодатный труд их муки усыпил. Прошедшего — веселый искупитель! Живой источник новых сил! Всё изменило мне! ты будь не безответен! С утраченным мое грядущее слилось; Грядущее со мною разочлось, И новый иск на нем мой был бы тщетен. Сокровищницу бытия Я истощил в одном незрелом ощущеньи; Небес изящное наследство прожил я В неполном шумном наслажденьи. Наследство благ земных холодным оком зрю. Пойду ль на поприще позорных состязаний Толпы презрительной соперником, в бою Оспоривать успех, цель низких упований? В победе чести нет, когда бесчестен бой, Раскройте новый круг, бойцов сзовите новых, Пусть лавр, не тронутый корыстною рукой, Пусть мета высшая самих венков лавровых Усердью чистому явит достойный дар! И честолюбие, источник дел высоких, Когда не возмущен грозой страстей жестоких, Вновь пламенной струей прольет по мне свой жар. Но скройся от меня, с коварным обольщеньем, Надежд несбыточных испытанный обман! Почто тревожишь ум бесплодным сожаленьем И разжигаешь ты тоску заснувших ран? Унынье! с коим я делю печаль и радость, Единый друг обманутой души, Под сумраком твоим моя угасла младость, Пускай и полдень мой прокрадется в тиши.

Твоя подстреленная птица Так звучно-жалобно поет, Нам так сочувственно певица Свою тоску передает, Что вчуже нас печаль волнует, Что, песню скорби возлюбя, В нас сердце, вторя ей, тоскует И плачет, словно за себя. Поэт, на язвы злополучья Ты льешь свой внутренний елей. И слезы перлами созвучья Струятся из души твоей.

(Песня) Сердца томная забота, Безымянная печаль! Я невольно жду чего-то, Мне чего-то смутно жаль. Не хочу и не умею Я развлечь свою хандру: Я хандру свою лелею, Как любви своей сестру. Ей предавшись с сладострастьем, Благодарно помню я, Что сироткой под ненастьем Разрослась любовь моя; Дочь туманного созвездья, Красных дней и ей не знать, Ни сочувствий, ни возмездья Бесталанной не видать. Дети тайны и смиренья, Гости сердца моего Остаются без призренья И не просят ничего. Жертвы милого недуга, Им знакомого давно, Берегут они друг друга И горюют заодно. Их никто не приголубит, Их ничто не исцелит... Поглядишь: хандра все любит, А любовь всегда хандрит.

Южные звезды! Черные очи! Неба чужого огни! Вас ли встречают взоры мои На небе хладном бледной полночи? Юга созвездье! Сердца зенит! Сердце, любуяся вами, Южною негой, южными снами Бьется, томится, кипит. Тайным восторгом сердце объято, В вашем сгорая огне; Звуков Петрарки, песней Торквато Ищешь в немой глубине. Тщетны порывы! Глухи напевы! В сердце нет песней, увы! Южные очи северной девы, Нежных и страстных, как вы!

1 Икалось ли тебе, Давыдов, Когда шампанское я пил Различных вкусов, свойств и видов, Различных возрастов и сил, Когда в подвалах у Моэта Я жадно поминал тебя, Любя наездника-поэта, Да и шампанское любя? Здесь бьет Кастальский ключ, питая Небаснословною струей; Поэзия — здесь вещь ручная: Пять франков дай — и пей и пой! Моэт — вот сочинитель славный! Он пишет прямо набело, И стих его, живой и плавный, Ложится на душу светло. Живет он славой всенародной; Поэт доступный, всем с руки, Он переводится свободно На все живые языки. Недаром он стяжал известность И в школу все к нему спешат: Его текущую словесность Все поглощают нарасхват. Поэм в стеклянном переплете В его архивах миллион. Гомер! хоть ты в большом почете,— Что твой воспетый Илион? Когда тревожила нас младость И жажда ощущений жгла, Его поэма, наша радость, Настольной книгой нам была. Как много мы ночей бессонных, Забыв все тягости земли, Ночей прозрачных, благосклонных, С тобой над нею провели. Прочтешь поэму — и, бывало, Давай полдюжину поэм! Как ни читай,— кажись, всё мало... И зачитаешься совсем. В тех подземелиях гуляя, Я думой ожил в старине; Гляжу: биваком рать родная Расположилась в Эперне. Лихой казак, глазам и слуху, Предстал мне: песни и гульба! Пьют эпернейскую сивуху, Жалея только, что слаба. Люблю я русскую натуру: В бою он лев; пробьют отбой — Весельчаку и балагуру И враг всё тот же брат родной. Оставя боевую пику, Казак здесь мирно пировал, Но за Москву, французам в пику, Их погреба он осушал. Вином кипучим с гор французских Он поминал родимый Дон, И, чтоб не пить из рюмок узких, Пил прямо из бутылок он. Да и тебя я тут подметил, Мой бородинский бородач! Ты тут друзей давнишних встретил, И поцелуй твой был горяч. Дней прошлых свитки развернулись, Все поэтические сны В тебе проснулись, встрепенулись Из-за душевной глубины. Вот край, где радость льет обильно Виноточивая лоза; И из очей твоих умильно Скатилась пьяная слеза! 2 Так из чужбины отдаленной Мой стих искал тебя, Денис! А уж тебя ждал неизменный Не виноград, а кипарис. На мой привет отчизне милой Ответом скорбный голос был, Что свежей братскою могилой Дополнен ряд моих могил. Искал я друга в день возврата, Но грустен был возврата день! И собутыльника и брата Одну я с грустью обнял тень. Остыл поэта светлый кубок, Остыл и партизанский меч; Средь благовонных чаш и трубок Уж не кипит живая речь. С нее не сыплются, как звезды, Огни и вспышки острых слов, И речь наездника — наезды Не совершает на глупцов. Струей не льется вечно новой Бивачных повестей рассказ Про льды Финляндии суровой, Про огнедышащий Кавказ, Про год, запечатленный кровью, Когда, под заревом Кремля, Пылая местью и любовью, Восстала русская земля. Когда, принесши безусловно Все жертвы на алтарь родной, Единодушно, поголовно Народ пошел на смертный бой. Под твой рассказ народной были, Животрепещущий рассказ, Из гроба тени выходили, И блеск их ослеплял наш глаз. Багратион — Ахилл душою, Кутузов — мудрый Одиссей, Сеславин, Кульнев — простотою И доблестью муж древних дней! Богатыри эпохи сильной, Эпохи славной, вас уж нет! И вот сошел во мрак могильный Ваш сослуживец, ваш поэт! Смерть сокрушила славы наши, И смотрим мы с слезой тоски На опрокинутые чаши, На упраздненные венки. Зову,— молчит припев бывалый; Ищу тебя,— но дом твой пуст; Не встретит стих мой запоздалый Улыбки охладевших уст. Но песнь мою, души преданье О светлых, безвозвратных днях, Прими, Денис, как возлиянье На прах твой, сердцу милый прах!

Лампадою ночной погасла жизнь моя, Себя, как мертвого, оплакиваю я. На мне болезни и печали Глубоко врезан тяжкий след; Того, которого вы знали, Того уж Вяземского нет.