Все стихи Наума Коржавина

Календари не отмечали Шестнадцатое октября, Но москвичам в тот день - едва ли Им было до календаря. Все переоценилось строго, Закон звериный был как нож. Искали хлеба на дорогу, А книги ставили ни в грош. Хотелось жить, хотелось плакать, Хотелось выиграть войну. И забывали Пастернака, Как забывают тишину. Стараясь выбраться из тины, Шли в полированной красе Осатаневшие машины По всем незападным шоссе. Казалось, что лавина злая Сметет Москву и мир затем. И заграница, замирая, Молилась на Московский Кремль. Там, но открытый всем, однако, Встал воплотивший трезвый век Суровый жесткий человек, Не понимавший Пастернака. * См. Пастернак

Свет похож на тьму, В мыслях — пелена. Тридцать лет тому Началась война. Диктор — словно рад... Душно, думать лень. Тридцать лет назад Был просторный день. Стала лишней ложь, Был я братству рад... А еще был дождь — Тридцать лет назад. Дождь, азарт игры, Веры и мечты... Сколько с той поры Утекло воды? Сколько средь полей У различных рек Полегло парней, Молодых навек? Разве их сочтешь? Раны — жизнь души. Открывалась ложь В свете новой лжи... Хоть как раз тогда Честной прозе дня Начала беда Обучать меня. Я давно другой, Проступила суть. Мой ничьей тоской Не оплачен путь. Но все та же ложь Омрачает день. Стал на тьму похож Свет — и думать лень. Что осталось?.. Быт, Суета, дела... То ли совесть спит, То ли жизнь прошла. То ль свой суд вершат Плешь да седина... Тридцать лет назад Началась война.

Мы испытали все на свете. Но есть у нас теперь квартиры — Как в светлый сон, мы входим в них. А в Праге, в танках, наши дети... Но нам плевать на ужас мира — Пьем в «Гастрономах» на троих. Мы так давно привыкли к аду, Что нет у нас ни капли грусти — Нам даже льстит, что мы страшны. К тому, что стало нам не надо, Других мы силой не подпустим,— Мы, отродясь,— оскорблены. Судьба считает наши вины, И всем понятно: что-то будет — Любой бы каялся сейчас... Но мы — дорвавшиеся свиньи, Изголодавшиеся люди, И нам не внятен Божий глас.

Кто на кладбище ходит, как ходят в музеи, А меня любопытство не гложет — успею. Что ж я нынче брожу, как по каменной книге, Между плитами Братского кладбища в Риге? Белых стен и цементных могил панорама. Матерь-Латвия встала, одетая в мрамор. Перед нею рядами могильные плиты, А под этими плитами — те, кто убиты.— Под знаменами разными, в разные годы, Но всегда — за нее, и всегда — за свободу. И лежит под плитой русской службы полковник, Что в шестнадцатом пал без терзаний духовных. Здесь, под Ригой, где пляжи, где крыши косые, До сих пор он уверен, что это — Россия. А вокруг все другое — покой и Европа, Принимает парад генерал лимитрофа. А пред ним на безмолвном и вечном параде Спят солдаты, отчизны погибшие ради. Независимость — вот основная забота. День свободы — свободы от нашего взлета, От сиротского лиха, от горькой стихии, От латышских стрелков, чьи могилы в России, Что погибли вот так же, за ту же свободу, От различных врагов и в различные годы. Ах, глубинные токи, линейные меры, Невозвратные сроки и жесткие веры! Здесь лежат, представляя различные страны, Рядом — павший за немцев и два партизана. Чтим вторых. Кто-то первого чтит, как героя. Чтит за то, что он встал на защиту покоя. Чтит за то, что он мстил,— слепо мстил и сурово В сорок первом за акции сорокового. Все он — спутал. Но время все спутало тоже. Были разные правды, как плиты, похожи. Не такие, как он, не смогли разобраться. Он погиб. Он уместен на кладбище Братском. Тут не смерть. Только жизнь, хоть и кладбище это... Столько лет длится спор и конца ему нету, Возражают отчаянно павшие павшим По вопросам, давно остроту потерявшим. К возражениям добавить спешат возраженья. Не умеют, как мы, обойтись без решенья. Тишина. Спят в рядах разных армий солдаты, Спорят плиты — где выбиты званья и даты. Спорят мнение с мнением в каменной книге. Сгусток времени — Братское кладбище в Риге. Век двадцатый. Всех правд острия ножевые. Точки зренья, как точки в бою огневые.

В наши трудные времена Человеку нужна жена, Нерушимый уютный дом, Чтоб от грязи укрыться в нем. Прочный труд и зеленый сад, И детей доверчивый взгляд, Вера робкая в их пути И душа, чтоб в нее уйти. В наши подлые времена Человеку совесть нужна, Мысли те, что в делах ни к чему, Друг, чтоб их доверять ему. Чтоб в неделю хоть час один Быть свободным и молодым. Солнце, воздух, вода, еда - Все, что нужно всем и всегда. И тогда уже может он Дожидаться иных времен.

Дома и деревья слезятся, И речка в тумане черна, И просто нельзя догадаться, Что это апрель и весна. А вдоль берегов огороды, Дождями набухшая грязь... По правде, такая погода Мне по сердцу нынче как раз. Я думал, что век мой уж прожит, Что беды лишили огня... И рад я, что ветер тревожит, Что тучами давит меня. Шаги хоть по грязи, но быстры. Приятно идти и дышать... Иду. На свободу. На выстрел. На все, что дерзнет помешать.

Хотеть. Спешить. Мечтать о том ночами! И лишь ползти... И не видать ни зги... Я, как песком, засыпан мелочами... Но я еще прорвусь сквозь те пески! Раздвину их... Вдохну холодный воздух... И станет мне совсем легко идти - И замечать по неизменным звездам, Что я не сбился и в песках с пути.

...Столетье промчалось. И снова, Как в тот незапамятный год - Коня на скаку остановит, В горящую избу войдет. Ей жить бы хотелось иначе, Носить драгоценный наряд... Но кони - всё скачут и скачут. А избы - горят и горят.

Весна, но вдруг исчезла грязь. И снова снегу тьма. И снова будто началась Тяжелая зима. Она пришла, не прекратив Весенний ток хмельной. И спутанностью перспектив Нависла надо мной.

1 Ты б радость была и свобода, И ветер, и солнце, и путь. В глазах твоих Бог и природа И вечная женская суть. Мне б нынче обнять твои ноги, В колени лицо свое вжать, Отдать половину тревоги, Частицу покоя вобрать. 2 Я так живу, как ты должна, Обязана перед судьбою. Но ты ведь не в ладах с собою И меж чужих живешь одна. А мне и дальше жить в огне, Нести свой крест, любить и путать. И ты еще придешь ко мне, Когда меня уже не будет. 3 Полон я светом, и ветром, и страстью, Всем невозможным, несбывшимся ранним... Ты — моя девочка, сказка про счастье, Опроверженье разочарований... Как мы плутали, но нынче, на деле Сбывшейся встречей плутание снято. Киев встречал нас веселой метелью Влажных снежинок,— больших и мохнатых. День был наполнен стремительным ветром. Шли мы сквозь ветер, часов не считая, И в волосах твоих, мягких и светлых, Снег оседал, расплывался и таял. Бил по лицу и был нежен. Казалось, Так вот идти нам сквозь снег и преграды В жизнь и победы, встречаться глазами, Чувствовать эту вот бьющую радость... Двери наотмашь, и мир будто настежь,— Светлый, бескрайний, хороший, тревожный... Шли мы и шли, задыхаясь от счастья, Робко поверив, что это — возможно. 4 Один. И ни жены, ни друга: На улице еще зима, А солнце льется на Калугу, На крыши, церкви и дома. Блеск снега. Сердце счастья просит, И я гадаю в тишине, Куда меня еще забросит И как ты помнишь обо мне... И вновь метель. И влажный снег. Власть друг над другом и безвластье. И просветленный тихий смех, Чуть в глубине задетый страстью. 5 Ты появишься из двери. Б.Пастернак Мы даль открыли друг за другом, И мы вдохнули эту даль. И влажный снег родного Юга Своей метелью нас обдал. Он пахнул счастьем, этот хаос! Просторным — и не обоймешь... А ты сегодня ходишь, каясь, И письма мужу отдаешь. В чем каясь? Есть ли в чем? Едва ли! Одни прогулки и мечты... Скорее в этой снежной дали, Которую вдохнула ты. Ломай себя. Ругай за вздорность, Тащись, запутавшись в судьбе. Пусть русской женщины покорность На время верх возьмет в тебе. Но даль — она неудержимо В тебе живет, к тебе зовет, И русской женщины решимость Еще свое в тебе возьмет. И ты появишься у двери, Прямая, твердая, как сталь. Еще сама в себя не веря, Уже внеся с собою даль. 6 А это было в настоящем, Хоть начиналось все в конце... Был снег, затмивший все. Кружащий. Снег на ресницах. На лице. Он нас скрывал от всех прохожих, И нам уютно было в нем... Но все равно — еще дороже Нам даль была в уюте том. Сам снег был далью... Плотью чувства, Что нас несло с тобой тогда. И было ясно. Было грустно, Что так не может быть всегда, Что наше бегство — ненадолго, Что ждут за далью снеговой Твои привычки, чувство долга, Я сам меж небом, и землей... Теперь ты за туманом дней, И вспомнить можно лишь с усильем Все, что так важно помнить мне, Что ощутимой было былью. И быль как будто не была. Что ж, снег был снег... И он — растаял. Давно пора, уйдя в дела, Смириться с, тем, что жизнь — такая. Но, если верится в успех, Опять кружит передо мною Тот, крупный, нежный, влажный снег,— Весь пропитавшийся весною...

Все это было, было, было... А. Блок¹ Все это было, было, было: И этот пар, и эта степь, И эти взрывы снежной пыли, И этот иней на кусте. И эти сани — нет, кибитка,— И этот волчий след в леске... И даже... даже эта пытка: Гадать, чем встретят вдалеке. И эта радость молодая, Что все растет... Сама собой... И лишь фамилия другая Тогда была. И век другой. Их было много: всем известных И не оставивших следа. И на века безмерно честных, И честных только лишь тогда. И вспоминавших время это Потом, в чинах, на склоне лет: Снег... Кони... Юность... Море света. И в сердце угрызений нет. Отбывших ссылку за пустое И за серьезные дела, Но полных светлой чистотою, Которую давила мгла. Кому во мраке преисподней Свободный ум был светлый дан, Подчас светлее и свободней, Чем у людей свободных стран. Их много мчалось этим следом На волю... (Где есть воля им?) И я сегодня тоже еду Путем знакомым и былым. Путем знакомым — знаю, знаю — Все узнаю, хоть все не так, Хоть нынче станция сквозная, Где раньше выход был на тракт. Хотя дымят кругом заводы, Хотя в огнях ночная мгла, Хоть вихрем света и свободы Здесь революция прошла. Но после войн и революций. Под все разъевшей темнотой Мне так же некуда вернуться С душой открытой и живой. И мне навек безмерно близки Равнины, что, как плат, белы,— Всей мглой истории российской, Всем блеском искр средь этой мглы.

Возьму обижусь, разрублю, Не в силах жить в аду... И разлюбить - не разлюблю, А в колею войду. И все затопчет колея Надежды и мечты, И будешь ты не там, где я, И я - не там, где ты. И станет просто вдруг сойтись И разойтись пустяк... Но если жизнь имеет смысл, Вовек не будет так.

Мне каждое слово Будет уликою Минимум На десять лет. Иду по Москве, Переполненной шпиками, Как настоящий поэт. Не надо слежек! К чему шатания! А папки бумаг? Дефицитные! Жаль! Я сам Всем своим существованием - Компрометирующий материал!

Что для меня этот город Сим? Он так же, как все, прост. Но там я впервые встретился с ним, Вставшим во весь рост. У этой встречи не было дня, Не определить дат, Но он не оставит уже меня, Наверное, никогда. Особых примет у него нет, Ведь он подобен лисе. Но это ведь он устроил банкет, Когда голодали все. А затем на вопросы, сверху вниз Отвечал, улыбаясь, слегка: У нас, товарищи, социализм, А не коммунизм пока... Я знаю его, он мой личный враг, И, сам не стремясь идти, Он отравляет мне каждый шаг На трудном моем пути. Он мастер пугающих громких фраз И ими вершит дела, И всех, в ком он видит хозяйский глаз, Глушит он из-за угла. Но наши пути все равно прямы, И будет он кончен сам... Потому, что хозяева жизни - мы, А он - присосался к нам.

Все это чушь: в себе сомненье, Безволье жить,- всё ссылка, бред. Он пеленой оцепененья Мне заслонил и жизнь, и свет. Но пелена прорвется с треском Иль тихо стает, как слеза. В своей естественности резкой Ударит свет в мои глаза. И вновь прорвутся на свободу И верность собственной звезде, И чувство света и природы В ее бесстрашной полноте.

Л. Т. Вспомнишь ты когда-нибудь с улыбкой, Как перед тобой, щемящ и тих, Открывался мир,- что по ошибке Не лежал ещё у ног твоих. А какой-то очень некрасивый - Жаль, пропал - талантливый поэт Нежно называл тебя Россией И искал в глазах нездешний свет... Он был прав, болтавший ночью синей, Что его судьба предрешена... Ты была большою, как Россия, И творила то же, что она. Взбудоражив широтой до края И уже не в силах потушить, Ты сказала мне: - Живи, как знаешь! Буду рада, если будешь жить! - Вы вдвоем одно творите дело. И моя судьба, покуда жив, Отдавать вам душу всю и тело, Ничего взамен не получив. А потом, совсем легко и просто По моей спине с простой душой Вдаль уйдет спокойно, как по мосту, Кто-то безошибочно большой. Расскажи ему, как мы грустили, Как я путал разные пути... Бог с тобой и с той, с другой Россией. Никуда от вас мне не уйти.

Встреча - случай. Мы смотрели. День морозный улыбался, И от солнца акварельным Угол Кудринки казался. Снег не падал. Солнце плыло... Я шутил, а ты смеялась... Будто все, что в прошлом было, Только-только начиналось...

Что же! Здравствуй, Москва. Отошли и мечты и гаданья. Вот кругом ты шумишь, вот сверкаешь, светла и нова Блеском станций метро, высотой воздвигаемых зданий Блеск и высь подменить ты пытаешься тщетно, Москва. Ты теперь деловита, всего ты измерила цену. Плюнут в душу твою и прольют безнаказанно кровь, Сложной вязью теорий свою прикрывая измену, Ты продашь все спокойно: и совесть, и жизнь, и любовь. Чтоб никто не тревожил приятный покой прозябанья — Прозябанье Москвы, освященный снабженьем обман. Так живешь ты, Москва! Лжешь, клянешься, насилуешь память И, флиртуя с историей, с будущим крутишь роман.

Ни к чему, ни к чему, ни к чему полуночные бденья И мечты, что проснешься в каком-нибудь веке другом. Время? Время дано. Это не подлежит обсужденью. Подлежишь обсуждению ты, разместившийся в нем. Ты не верь, что грядущее вскрикнет, всплеснувши руками: «Вон какой тогда жил, да, бедняга, от века зачах». Нету легких времен. И в людскую врезается память Только тот, кто пронес эту тяжесть на смертных плечах. Мне молчать надоело. Проходят тяжелые числа, Страх тюрьмы и ошибок И скрытая тайна причин... Перепутано — все. Все слова получили сто смыслов. Только смысл существа остается, как прежде, один. Вот такими словами начать бы хорошую повесть,— Из тоски отупенья в широкую жизнь переход... Да! Мы в Бога не верим, но полностью веруем в совесть, В ту, что раньше Христа родилась и не с нами умрет. Если мелкие люди ползут на поверхность и давят, Если шабаш из мелких страстей называется страсть, Лучше встать и сказать, даже если тебя обезглавят, Лучше пасть самому,— чем душе твоей в мизерность впасть. Я не знаю, что надо творить для спасения века, Не хочу оправданий, снисхожденья к себе — не прошу... Чтобы жить и любить, быть простым, но простым человеком — Я иду на тяжелый, бессмысленный риск — и пишу.

Была эпоха денег, Был девятнадцатый век. И жил в Германии Гейне, Невыдержанный человек. В партиях не состоявший, Он как обыватель жил. Служил он и нашим, и вашим - И никому не служил. Был острою злостью просоленным Его романтический стих. Династии Гогенцоллернов Он страшен был, как бунтовщик, А в эмиграции серой Ругали его не раз Отпетые революционеры, Любители догм и фраз. Со злобой необыкновенной, Как явственные грехи, Догматик считал измены И лирические стихи. Но Маркс был творец и гений, И Маркса не мог оттолкнуть Проделываемый Гейне Зигзагообразный путь. Он лишь улыбался на это И даже любил. Потому, Что высшая верность поэта - Верность себе самому.

Малый рост, усы большие, Волос белый и нечастый, Генерал любил Россию, Как предписано начальством. А еще любил дорогу: Тройки пляс в глуши просторов. А еще любил немного Соль солдатских разговоров. Шутки тех, кто ляжет утром Здесь в Крыму иль на Кавказе. Устоявшуюся мудрость В незатейливом рассказе. Он ведь вырос с ними вместе. Вместе бегал по баштанам... Дворянин мелкопоместный, Сын в отставке капитана. У отца протекций много, Только рано умер — жалко. Генерал пробил дорогу Только саблей да смекалкой. Не терпел он светской лени, Притеснял он интендантов, Но по части общих мнений Не имел совсем талантов. И не знал он всяких всячин О бесправье и о праве. Был он тем, кем был назначен,— Был столпом самодержавья. Жил, как предки жили прежде, И гордился тем по праву. Бил мадьяр при Будапеште, Бил поляков под Варшавой. И с французами рубился В севастопольском угаре... Знать, по праву он гордился Верной службой государю. Шел дождями и ветрами, Был везде, где было нужно... Шел он годы... И с годами Постарел на царской службе. А когда эмира с ханом Воевать пошла Россия, Был он просто стариканом, Малый рост, усы большие. Но однажды бывшим в силе Старым другом был он встречен. Вместе некогда дружили, Пили водку перед сечей... Вместе все. Но только скоро Князь отозван был в Россию, И пошел, по слухам, в гору, В люди вышел он большие. И подумал князь, что нужно Старику пожить в покое, И решил по старой дружбе Все дела его устроить. Генерала пригласили В Петербург от марша армий. Генералу предложили Службу в корпусе жандармов. — Хватит вас трепали войны, Будет с вас судьбы солдатской, Все же здесь куда спокойней, Чем под солнцем азиатским. И ответил строгий старец, Не выказывая радость: — Мне доверье государя — Величайшая награда. А служить — пусть служба длится Старой должностью моею... Я могу еще рубиться, Ну, а это — не умею. И пошел паркетом чистым В азиатские Сахары... И прослыл бы нигилистом, Да уж слишком был он старый.

Мужчины мучили детей. Умно. Намеренно. Умело. Творили будничное дело, Трудились - мучили детей. И это каждый день опять: Кляня, ругаясь без причины... А детям было не понять, Чего хотят от них мужчины. За что - обидные слова, Побои, голод, псов рычанье? И дети думали сперва, Что это за непослушанье. Они представить не могли Того, что было всем открыто: По древней логике земли, От взрослых дети ждут защиты. А дни всё шли, как смерть страшны, И дети стали образцовы. Но их всё били. Так же. Снова. И не снимали с них вины. Они хватались за людей. Они молили. И любили. Но у мужчин "идеи" были, Мужчины мучили детей. Я жив. Дышу. Люблю людей. Но жизнь бывает мне постыла, Как только вспомню: это - было! Мужчины мучили детей!

Так в памяти будет: и Днепр, и Труханов, И малиноватый весенний закат... Как бегали вместе, махали руками, Как сердце мое обходила тоска. Зачем? Мы ведь вместе. Втроем. За игрою. Но вот вечереет. Пора уходить. И стало вдруг ясно: нас было не трое, А вас было двое. И я был один.

Бог помочь вам, друзья мои. А. Пушкин Уже прошло два года, два бесцельных С тех пор, когда за юность в первый раз Я новый год встречал от вас отдельно, Хоть был всего квартала три от вас. Что для меня случайных три квартала! К тому ж метро, к тому ж троллейбус есть. Но между нами государство встало, И в ключ замка свою вложила честь. Как вы теперь? А я все ниже, ниже. Смотрю вокруг, как истинный дурак. Смотрю вокруг - и ничего не вижу! Иль, не хотя сознаться, вижу мрак. Я не хочу делиться с вами ночью. Я день любил, люблю делиться им. Пусть тонкий свет вина ласкает очи, Пусть даль светла вам видится за ним... Бог помочь вам. А здесь, у ночи в зеве, Накрытый стол, и все ж со мною вы... Двенадцать бьет! В Москве всего лишь девять. Как я давно уж не видал Москвы. Довольно! Встать! Здесь тосковать не нужно! Мы пьем за жизнь! За то, чтоб жить и жить! И пьем за дружбу! Хоть бы только дружбу Во всех несчастьях жизни сохранить.

Если можешь неуемно На разболтанных путях Жить все время на огромных, Сумасшедших скоростях, Чтоб ветра шальной России Били, яростно трубя, Чтобы все вокруг косились На меня и на тебя, Чтобы дни темнее ночи И крушенья впереди... Если можешь, если хочешь, Не боишься - подходи!

Есть у тех, кому нету места, Обаянье - тоска-змея. Целоваться с чужой невестой, Понимать, что она - твоя. Понимать, что некуда деться. Понимать, куда заведет. И предвидеть плохой исход. И безудержно падать в детство.

Еще в мальчишеские годы, Когда окошки бьют, крича, Мы шли в крестовые походы На Лебедева-Кумача. И, к цели спрятанной руля, Вдруг открывали, мальчуганы, Что школьные учителя - Литературные профаны. И. поблуждав в круженье тем, Прослушав разных мнений много, Переставали верить всем... И выходили на дорогу.

Можем строчки нанизывать Посложнее, попроще, Но никто нас не вызовет На Сенатскую площадь. И какие бы взгляды вы Ни старались выплескивать, Генерал Милорадович Не узнает Каховского. Пусть по мелочи биты вы Чаще самого частого, Но не будут выпытывать Имена соучастников. Мы не будем увенчаны... И в кибитках, снегами, Настоящие женщины Не поедут за нами.

Знаешь, тут не звезды. И не просто чувство. Только сжатый воздух Двигает в искусстве. Сжатый до обиды, Вперекор желанью... Ты же вся - как выдох Или восклицанье. И в мечтах абстрактных Страстно, вдохновенно Мнишь себя - в антракте После сильной сцены.

Иначе писать не могу и не стану я. Но только скажу, что несчастная мать. А может, пойти и поднять восстание? Но против кого его поднимать? Мне нечего будет сказать на митинге. А надо звать их - молчать нельзя ж! А он сидит, очкастый и сытенький, Заткнувши за ухо карандаш. Пальба по нему! Он ведь виден ясно мне. - Огонь! В упор! Но тише, друзья: Он спрятался за знаменами красными, А трогать нам эти знамена - нельзя! И поздно. Конец. Дыхание сперло. К чему изрыгать бесполезные стоны? Противный, как слизь, подбирается к горлу. А мне его трогать нельзя: Знамена.

Иль впрямь я разлюбил свою страну?- Смерть без нее и с ней мне жизни нету. Сбежать? Нелепо. Не поможет это Тому, кто разлюбил свою страну. Зачем тогда бежать? Свою вину Замаливать?- И так, и этак тошно. Что ж, куст зачах бы, отвратясь от почвы, И чахну я. Но лямку я тяну. Куда мне разлюбить свою страну! Тут дело хуже: я в нее не верю. Волною мутной накрывает берег. И почва - дно. А я прирос ко дну. И это дно уходит в глубину. Закрыто небо мутною водою. Стараться выплыть? Но куда? Не стоит. И я тону. В небытии тону.

Я жил. И все не раз тонуло. И возникало вновь в душе. И вот мне двадцать пять минуло, И юность кончилась уже. Мне неудач теперь, как прежде, Не встретить с легкой головой, Не жить веселою надеждой, Как будто вечность предо мной. То есть, что есть. А страсть и пылкость Сойдут как полая вода... Стихи в уме, нелепость ссылки И неприкаянность всегда. И пред непобежденным бытом Один, отставший от друзей, Стою, невзгодам всем открытый, Прикован к юности своей. И чтоб прижиться хоть немного, Покуда спит моя заря, Мне надо вновь идти в дорогу, Сначала. Будто жил я зря. Я не достиг любви и славы, Но пусть не лгут, что зря бродил. Я по пути стихи оставил, Найдут - увидят, как я жил. Найдут, прочтут,- тогда узнают, Как в этот век, где сталь и мгла, В груди жила душа живая, Искала, мучилась и жгла. И, если я без славы сгину, А все стихи в тюрьме сожгут, Слова переживут кончину, Две-три строки переживут. И в них, доставив эстафету, Уж не пугаясь ничего, Приду к грядущему поэту,- Истоком стану для него.

Как ты мне изменяла. Я даже слов не найду. Как я верил в улыбку твою. Она неотделима От высокой любви. От меня. Но, учуяв беду, Ты меняла улыбку. Уходила куда-то с другими. Уносила к другим ощутимость своей теплоты, Оставляя мне лишнее — чувство весны и свободы. Как плевок — высоту! Не хочу я такой высоты! Никакой высоты! Только высь обнаженной природы... Чтоб отдаться, отдать, претвориться, творить наяву, Как растенье и волк — если в этом излишне людское. Это все-таки выше, чем то, как я нынче живу. Крест неся человека, а мучась звериной тоскою.

Все было днем... Беседы... Сходки... Но вот армяк мужицкий снят, И вот он снова - князь Кропоткин, Как все вокруг - аристократ. И вновь сам черт ему не страшен: Он за бокалом пьет бокал. Как будто снова камер-пажем Попал на юношеский бал. И снова нет беды в России, А в жизни смысл один - гулять. Как будто впрямь друзья другие Не ждут к себе его опять... И здесь друзья! Но только не с кем Поговорить сейчас про то, Что трижды встретился на Невском Субъект в гороховом пальто. И все подряд! Вчера под вечер, Сегодня днем и поутру... Приметы - тьфу! Но эти встречи Бывают только не к добру. Пускай! Веселью не противясь, Средь однокашников своих Пирует князь, богач, счастливец, Потомок Рюрика, жених.

(За книгой Пушкина) Все это так: неправда, зло, забвенье... Конец его друзей (его конец). И столько есть безрадостных сердец, А мы живем всего одно мгновенье. Он каждый раз об это разбивался: Взрывался... бунтовал... И - понимал. И был он легким. Будто лишь касался, Как будто все не открывал,- а знал. А что он знал? Что снег блестит в оконце. Что вьюга воет. Дева сладко спит. Что в пасмурные дни есть тоже солнце Оно за тучей греет и горит. Что есть тоска, но есть простор для страсти, Стихи и уцелевшие друзья, Что не теперь, так после будет счастье, Хоть нам с тобой надеяться нельзя. Да! Жизнь - мгновенье, и она же - вечность. Она уйдет в века, а ты - умрешь, И надо сразу жить - и в бесконечном, И просто в том, в чем ты сейчас живешь. Он пил вино и видел свет далекий. В глазах туман, а даль ясна... ясна... Легко-легко... Та пушкинская легкость, В которой тяжесть преодолена.

Люди пашут каждый раз опять. Одинаково — из года в год. Почему-то нужен нам полет, Почему-то скучно нам пахать. Я и сам поэт... Писал, пишу, Может, вправду что еще рожу... А чтоб жрать — не сею, не пашу, Скучные стихи перевожу. И стыдясь — за стол сажусь опять, Унижаю сердце без конца. А ведь всё — чтоб, уцелев, летать, Быть собой и волновать сердца. А ведь всё — чтоб длился мой полет. Чтоб и вверх взлетать, и падать вниз... Одинаково из года в год Люди пашут землю... В этом — жизнь. Не охотник я до общих мест, Но на этом вправду мир стоит. Если это людям надоест, Все исчезнет... Даже этот стыд. Мысль, надежда, жажда знать, искать, Свет, тепло, и книги, и кино... Между тем как людям вновь пахать Интересно станет все равно. А потом окрепнут... И опять, Позабыв про боль былых утрат, Кто-то станет сытости не рад, Не пахать захочет, а летать. Что ж... Душа должна любить полет. Пусть опять летит!.. Но все равно: Землю пашут так же — каждый год, И других основ нам — не дано.

Я с детства не любил овал, Я с детства угол рисовал. П. Коган Меня, как видно, Бог не звал И вкусом не снабдил утонченным. Я с детства полюбил овал, За то, что он такой законченный. Я рос и слушал сказки мамы И ничего не рисовал, Когда вставал ко мне углами Мир, не похожий на овал. Но все углы, и все печали, И всех противоречий вал Я тем больнее ощущаю, Что с детства полюбил овал.

Мир еврейских местечек... Ничего не осталось от них, Будто Веспасиан здесь прошел средь пожаров и гула. Сальных шуток своих не отпустит беспутный резник, И, хлеща по коням, не споет на шоссе балагула. Я к такому привык - удивить невозможно меня. Но мой старый отец, все равно ему выспросить надо, Как людей умирать уводили из белого дня И как плакали дети и тщетно просили пощады. Мой ослепший отец, этот мир ему знаем и мил. И дрожащей рукой, потому что глаза слеповаты, Ощутит он дома, синагоги и камни могил,- Мир знакомых картин, из которого вышел когда-то. Мир знакомых картин - уж ничто не вернет ему их. И пусть немцам дадут по десятку за каждую пулю, Сальных шуток своих все равно не отпустит резник, И, хлеща по коням, уж не спеть никогда балагуле.

Мне часто бывает трудно, Но я шучу с друзьями. Пишу стихи и влюбляюсь. Но что-то в судьбе моей, Что, как на приговоренного, жалостливыми глазами Смотрят мне вслед на прощание жены моих друзей. И даже та, настоящая, чей взгляд был изнутри светел, Что вдыхал в меня свежий, как море, и глубокий, как море, покой: Истинная любимая, кого я случайно встретил, Обрадовалась, но вдруг застыла, столкнувшись в глазах с судьбой. Я вами отпет заранее. Похоронен, как наяву. Похоронена ваша загнанная, ваша собственная душа. Я вами отпет заранее. Но все-таки я живу И стоит того, чтоб мучаться, каждый день мой и каждый шаг.

Мы мирились порой и с большими обидами, И прощали друг другу, взаимно забыв. Отчужденье приходит всегда неожиданно, И тогда пустяки вырастают в разрыв. Как обычно поссорились мы этим вечером. Я ушел... Но внезапно средь затхлости лестниц Догадался, что, собственно, делать нам нечего И что сделано все, что положено вместе. Лишь с привычкой к теплу расставаться не хочется... Пусть. Но время пройдет, и ты станешь решительней. И тогда - как свободу приняв одиночество, Вдруг почувствуешь город, где тысячи жителей.

Уж заводы ощущаются В листве. Электричка приближается К Москве. Эх, рязанская дороженька, Вокзал. Я бы все, коль было б можно, Рассказал. Эх, Столыпин ты Столыпин,— Из окон Ясно виден твой столыпинский Вагон. Он стоит спокойно в парке, Тихо ждет, Что людей конвой с овчаркой Подведет. На купе разбит он четко. Тешит взор... И отбит от них решеткой Коридор. В коридоре ходит парень Боевой, Вологодский, бессеребреный Конвой. ...Эх, рязанская дороженька, Легка, Знать, тебе твоя острожная Тоска.

Так пахнет настоящая вода. Дыши свободно, будь во всем доволен. Но я влюблен в большие города, Где много шума и где мало воли. И только очень редко, иногда, Вдруг видишь, вырываясь на мгновенье, Что не имеешь даже представленья, Как пахнет настоящая вода.

Все, с чем Россия в старый мир врывалась, Так что казалось, что ему пропасть,— Все было смято... И одно осталось: Его неограниченная власть. Ведь он считал, что к правде путь — тяжелый, А власть его сквозь ложь к ней приведет. И вот он — мертв. До правды не дошел он, А ложь кругом трясиной нас сосет. Его хоронят громко и поспешно Ораторы, на гроб кося глаза, Как будто может он из тьмы кромешной Вернуться, все забрать и наказать. Холодный траур, стиль речей — высокий. Он всех давил и не имел друзей... Я сам не знаю, злым иль добрым роком Так много лет он был для наших дней. И лишь народ к нему не посторонний, Что вместе с ним все время трудно жил, Народ в нем революцию хоронит, Хоть, может, он того не заслужил. В его поступках лжи так много было, А свет знамен их так скрывал в дыму, Что сопоставить это все не в силах — Мы просто слепо верили ему. Моя страна! Неужто бестолково Ушла, пропала вся твоя борьба? В тяжелом, мутном взгляде Маленкова Неужто нынче вся твоя судьба? А может, ты поймешь сквозь муки ада, Сквозь все свои кровавые пути, Что слепо верить никому не надо И к правде ложь не может привести.

Надоели потери. Рознь религий - пуста, В Магомета я верю И в Исуса Христа. Больше спорить не буду И не спорю давно, Моисея и Будду Принимая равно. Все, что теплится жизнью, Не застыло навек... Гордый дух атеизма Чту - коль в нем человек. Точных знаний и меры В наши нет времена. Чту любую я Веру, Если Совесть она. Только чтить не годится И в кровавой борьбе Ни костров инквизиций, Ни ночей МГБ. И ни хитрой дороги, Пусть для блага она,- Там под именем Бога Правит Суд сатана. Человек не бумага - Стёр, и дело с концом. Даже лгущий для блага - Станет просто лжецом. Бог для сердца отрада, Человечья в нем стать. Только дьяволов надо От богов отличать. Могший верить и биться, Той науке никак Человек обучиться Не сумел за века. Это в книгах и в хлебе И в обычной судьбе. Черт не в пекле, не в небе - Рядом с Богом в тебе. Верю в Бога любого И в любую мечту. В каждом - чту его Бога, В каждом - черта не чту. Вся планета больная... Может, это - навек? Ничего я не знаю. Знаю: Я человек.

Не верь, что ты поэта шире И более, чем он, в строю. Хоть ты решаешь судьбы мира, А он всего только свою. Тебе б — в огонь. Ему — уснуть бы, Чтоб разойтись на миг с огнем. Затем, что слишком эти судьбы Каким-то чертом сбиты в нем. И то, что для тебя как небо, Что над тобой — то у него Касается воды и хлеба И есть простое естество.

Не надо, мой милый, не сетуй На то, что так быстро ушла. Нежданная женщина эта Дала тебе все, что смогла. Ты долго тоскуешь на свете, А всё же еще не постиг, Что молнии долго не светят, Лишь вспыхивают на миг.

Небо за пленкой серой. В травах воды без меры: Идешь травяной дорожкой, А сапоги мокры... Все это значит осень. Жить бы хотелось очень. Жить бы, вздохнуть немножко, Издать петушиный крик. Дует в лицо мне ветер. Грудью бы горе встретить Или его уничтожить. Или же — под откос. Ветер остался ветром, Он затерялся в ветлах, Он только холод умножил, Тревогу-тщету принес. Но все проходит на свете, И я буду вольным, как ветер, И больше не буду прикован К скучной точке одной. Тогда мне, наверно, осень Опять понравится очень: «Муза далеких странствий», Листьев полет шальной.

Уютный дом, а за стеною вьюга, И от нее слышнее тишина... Три дня не видно дорогого друга. Два дня столица слухами полна. И вдруг зовут... В передней — пахнет стужей. И он стоит, в пушистый снег одет... — Зачем вы здесь? Входите же... Бестужев!.. И будто бы ждала — «Прощай, Анет!..» Ты только вскрикнешь, боль прервет дыханье, Повиснешь на руках, и — миг — туман... И все прошло... А руки — руки няни... И в доме тишь, а за окном — буран. И станет ясно: все непоправимо. Над всем висит и властвует беда. Ушел прямой, уверенный, любимый, И ничему не сбыться никогда. И потекут часы тяжелых буден... Как страшно знать, что это был конец. При имени его, веселом,— будет Креститься мать и хмуриться отец. И окружат тебя другие люди, Пусть часто неплохие — что с того? Такой свободы строгой в них не будет, Веселого не будет ничего. Их будет жалко, но потом уныло Тебе самой наедине с судьбой. Их той тяжелой силой придавило, С которой он вступал, как равный, в бой. И будет шепот в мягких воянах вальса. Но где ж тот шепот, чтобы заглушил «Прощай, Анет!..» и холод, что остался, Ворвавшись в дверь, когда он уходил... Ты только через многие недели Узнаешь приговор... И станешь ты В снах светлых видеть: дальние метели, Морозный воздух. Ясность широты. В кибитках, шестернею запряженных, Мимо родных, заснеженных дубрав. Вот в эти сны ко многим едут жены... Они — вольны. Любимым — нету прав, Но ты — жива, и ты живешь невольно. Руки попросит милый граф-корнет. Что ж! Сносный брак. Отец и мать — довольны. И все равно «Прощай!.. Прощай, Анет...». И будет жизнь. И будет все как надо: Довольство, блеск, круженье при дворе... Но будет сниться: снежная прохлада... Просторный воздух... сосны в серебре.

Нелепые ваши затеи И громкие ваши слова... Нужны мне такие идеи, Которыми всходит трава. Которые воздух колышут, Которые зелень дают. Которым все хочется выше, Но знают и меру свою. Они притаились зимою, Чтоб к ним не добрался мороз. Чтоб, только запахнет весною, Их стебель сквозь почву пророс. Чтоб снова наутро беспечно, Вступив по наследству в права, На солнце, Как юная вечность, Опять зеленела трава. Так нежно и так настояще, Что — пусть хоть бушует беда — Ты б видел, что все — преходяще, А зелень и жизнь — никогда.

Мне — то ли плакаться всегда, То ль все принять за бред... Кричать: «Беда!»?.. Но ведь беда — Ничто во время бед. Любой спешит к беде с бедой К чему-то впереди. И ты над собственной — не стой!— Быстрее проходи. Быстрей — в дела! Быстрей — в мечты! Быстрей!.. Найти спеши Приют в той спешке от беды, От памяти души. От всех, кому ты протянуть Не смог руки, когда Спасал, как жизнь, свой спешный путь Неведомо куда.

Нет! Так я просто не уйду во мглу, И мне себя не надо утешать. Любимая потянется к теплу, Друзья устанут в лад со мной дышать. Им надоест мой бой, как ряд картин, Который бесконечен все равно. И я останусь будто бы один - Как сердце в теле. Тоже ведь - одно!

Неужели птицы пели, Без пальто гуляли мы? Ранний март в конце апреля Давит призраком зимы. Холод неба, зябкость улиц, Ночь без бодрости и сна... Что-то слишком затянулась Нынче ранняя весна. Как тот призрак с места сдвинуть, Заблистать в лучах реке? Мир в пути застрял - и стынет От тепла невдалеке. Это всё - каприз природы, Шутки солнечных лучей... Но в родстве с такой погодой Для меня весь ход вещей. Все, с чего гнетет усталость, Все, что мне внушало злость, Тоже кончилось, осталось И торчит, как в горле кость. В светлых мыслях - жизнь иная, Сам же - в этой дни влачу: Что-то вижу, что-то знаю, Чем-то брежу - и молчу. Словно виден свет вершины, А вокруг все та же мгла. Словно впрямь - застрял, и стыну На ветру, вблизи тепла.

О Господи! Как я хочу умереть, Ведь это не жизнь, а кошмарная бредь. Словами взывать я пытался сперва, Но в стенках тюремных завязли слова. О Господи, как мне не хочется жить! Всю жизнь о неправедной каре тужить. Я мир в себе нес - Ты ведь знаешь какой! А нынче остался с одною тоской. С тоскою, которая памяти гнет, Которая спать по ночам не дает. Тоска бы исчезла, когда б я сумел Спокойно принять небогатый удел, Решить, что мечты - это призрак и дым, И думать о том, чтобы выжить любым. Я стал бы спокойней, я стал бы бедней, И помнить не стал бы наполненных дней. Но что тогда помнить мне, что мне любить. Не жизнь ли саму я обязан забыть? Нет! Лучше не надо, свирепствуй! Пускай! - Остаток от роскоши, память-тоска. Мути меня горечью, бей и кружись, Чтоб я не наладил спокойную жизнь. Чтоб все я вернул, что теперь позади, А если не выйдет,- вконец изведи.

От дурачеств, от ума ли Жили мы с тобой, смеясь, И любовью не назвали Кратковременную связь, Приписав блаженство это В трудный год после войны Морю солнечного света И влиянию весны... Что ж! Любовь смутна, как осень, Высока, как небеса... Ну, а мне б хотелось очень Жить так просто и писать. Но не с тем, чтоб сдвинуть горы, Не вгрызаясь глубоко, - А как Пушкин про Ижоры - Безмятежно и легко.

От судьбы никуда не уйти, Ты доставлен по списку, как прочий. И теперь ты укладчик пути, Матерящийся чернорабочий. А вокруг только посвист зимы, Только поле, где воет волчица, Чтобы в жизни ни значили мы, А для треста мы все единицы. Видно, вовсе ты был не герой, А душа у тебя небольшая, Раз ты злишься, что время тобой, Что костяшкой на счетах играет.

Паровозов голоса И порывы дыма. Часовые пояса Пролетают мимо. Что ты смотришь в дым густой, В переплет оконный - Вологодский ты конвой, Красные погоны. Что ты смотришь и кричишь, Хлещешь матом-плеткой? Может, тоже замолчишь, Сядешь за решетку. У тебя еще мечты - Девка ждет хмельная. Я ведь тоже был, как ты, И, наверно, знаю. А теперь досталось мне За грехи какие? Ах, судьба моя в окне, Жизнь моя, Россия... Может быть, найдет покой И умерит страсти... Может, дуростью такой И дается счастье. Ты, как попка, тут не стой, Не сбегу с вагона. Эх, дурацкий ты конвой, Красные погоны.

Эта старинная песня, Которая вечно нова. Г. Гейне Старинная песня. Ей тысяча лет: Он любит ее, А она его - нет. Столетья сменяются, Вьюги метут, Различными думами Люди живут. Но так же упрямо Во все времена Его почему-то Не любит она. А он - и страдает, И очень влюблен... Но только, позвольте, Да кто ж это - он? Кто? - Может быть, рыцарь, А может, поэт, Но факт, что она - Его счастье и свет. Что в ней он нашел Озаренье свое, Что страшно остаться Ему без нее. Но сделать не может Он здесь ничего... Кто ж эта она, Что не любит его? Она? - Совершенство. К тому же она Его на земле Понимает одна. Она всех других И нежней и умней. А он лучше всех Это чувствует в ней... Но все-таки, все-таки Тысячу лет Он любит ее, А она его - нет. И все же ей по сердцу Больше другой - Не столь одержимый, Но все ж неплохой. Хоть этот намного Скучнее того (Коль древняя песня Не лжет про него). Но песня все так же Звучит и сейчас. А я ведь о песне Веду свой рассказ. Признаться, я толком И сам не пойму: Ей по сердцу больше другой... Почему? Так глупо Зачем выбирает она? А может, не скука Ей вовсе страшна? А просто как люди Ей хочется жить... И холодно ей Озареньем служить. Быть может... не знаю. Ведь я же не Бог. Но в песне об этом Ни слова. Молчок. А может, и рыцарь Вздыхать устает. И сам наконец От нее устает. И тоже становится Этим другим - Не столь одержимым, Но все ж неплохим. И слышит в награду Покорное: "да"... Не знаю. Про то Не поют никогда. Не знаю, как в песне, А в жизни земной И то и другое Случалось со мной. Так что ж мне обидно, Что тысячу лет Он любит ее, А она его - нет?

Ночь. Но луна не укрылась за тучами. Поезд несется, безжалостно скор... Я на ступеньках под звуки гремучие Быстро лечу меж отвесами гор. Что мне с того, что купе не со стенками: Много удобств погубила война, Мест не найти - обойдемся ступеньками. Будет что вспомнить во все времена. Ветер! Струями бодрящего холода Вялость мою прогоняешь ты прочь. Что ж! Печатлейся, голодная молодость. Ветер и горы, ступенька и ночь!

Поэзия не страсть, а власть, И потерявший чувство власти Бесплодно мучается страстью, Не претворяя эту страсть. Меня стремятся в землю вжать. Я изнемог. Гнетет усталость. Власть волновать, казнить, прощать Неужто ты со мной рассталась?

Предельно краток язык земной, Он будет всегда таким. С другим - это значит: то, что со мной, Но - с другим. А я победил уже эту боль, Ушел и махнул рукой: С другой... Это значит: то, что с тобой, Но - с другой.

Что ж, и впрямь, как в туман, Мне уйти — в край, где синь, а не просинь. Где течет Иордан,— Хоть пока он не снится мне вовсе. Унести свою мысль, Всю безвыходность нашей печали, В край, где можно спастись Иль хоть сгинуть, себя защищая. Сгинуть, выстояв бой, В жажде жизни о пулю споткнуться. А не так, как с Тобой,— От Тебя же в Тебе задохнуться. Что ж, раздвинуть тиски И уйти?.. А потом постоянно Видеть плесы Оки В снах тревожных у струй Иордана. Помнить прежнюю боль, Прежний стыд, и бессилье, и братство... Мне расстаться с Тобой — Как с собой, как с судьбою расстаться. Это так все равно,— Хоть Твой флот у Синая — не малость. Хоть я знаю давно, Что сама Ты с собою рассталась. Хоть я мыслям чужим, Вторя страстно, кричу что есть силы: — Византия — не Рим. Так же точно и Ты — не Россия. Ты спасешься?— Бог весть! Я не знаю. Всё смертью чревато. ...Только что в тебе есть, Если, зная, как ты виновата, Я боюсь в том краю — Если всё ж мы пойдем на такое — Помнить даже в бою Глупый стыд — не погибнуть с Тобою.

Вьюга воет тончайшей свирелью, И давно уложили детей... Только Пушкин читает ноэли Вольнодумцам неясных мастей. Бьют в ладоши и "браво". А вскоре Ветер севера трупы качал. С этих дней и пошло твое горе, Твоя радость, тоска и печаль. И пошло - сквозь снега и заносы, По годам летних засух и гроз... Сколько было великих вопросов, Принимавшихся всеми всерьез? Ты в кровавых исканьях металась, Цель забыв, затеряв вдалеке, Но всегда о хорошем мечтала Хоть за стойкою вдрызг в кабаке - Трижды ругана, трижды воспета. Вечно в страсти, всегда на краю... За твою необузданность эту Я, быть может, тебя и люблю. Я могу вдруг упасть, опуститься И возвыситься дух затая, Потому что во мне будет биться Беспокойная жилка твоя.

Сначала не в одной груди Желанья мстить еще бурлили, Но прозревали: навредит! И, образумившись, не мстили. Летели кони, будто вихрь, В копытном цокоте: "надейся!.." То о красавицах своих Мечтали пьяные гвардейцы... Все - как обычно... Но в тиши Прадедовского кабинета Ломаются карандаши У сумасшедшего корнета. Он очумел. Он морщит лоб, Шепча слова... А трактом Псковским Уносят кони черный гроб Навеки спрятать в Святогорском. Пусть неусыпный бабкин глаз Следит за офицером пылким, Стихи загонят на Кавказ - И это будет мягкой ссылкой. А прочих жизнь манит, зовет. Балы, шампанское, пирушки... И наплевать, что не живет,- Как жил вчера - на Мойке Пушкин. И будто не был он убит. Скакали пьяные гвардейцы, И в частом цокоте копыт Им также слышалось: "надейся!.." И лишь в далеких рудниках При этой вести, бросив дело, Рванулись руки... И слегка Кандальным звоном зазвенело. * См. Пушкин

Сочась сквозь тучи, льется дождь осенний. Мне надо встать, чтобы дожить свой век, И рвать туман тяжелых настроений И прорываться к чистой синеве. Я жить хочу. Движенья и отваги. Смой, частый дождь, весь сор с души моей, Пусть, как дорога, стелется бумага,— Далекий путь к сердцам моих друзей. Жить! Слышать рельсов, радостные стоны, Стоять в проходе час, не проходя... Молчать и думать... И в окне вагона Пить привкус гари в капельках дождя.

Гуляли, целовались, жили-были... А между тем, гнусавя и рыча, Шли в ночь закрытые автомобили И дворников будили по ночам. Давил на кнопку, не стесняясь, палец, И вдруг по нервам прыгала волна... Звонок урчал... И дети просыпались, И вскрикивали женщины со сна. А город спал. И наплевать влюбленным На яркий свет автомобильных фар, Пока цветут акации и клены, Роняя аромат на тротуар. Я о себе рассказывать не стану - У всех поэтов ведь судьба одна... Меня везде считали хулиганом, Хоть я за жизнь не выбил ни окна... А южный ветер навевает смелость. Я шел, бродил и не писал дневник, А в голове крутилось и вертелось От множества революционных книг. И я готов был встать за это грудью, И я поверить не умел никак, Когда насквозь неискренние люди Нам говорили речи о врагах... Романтика, растоптанная ими, Знамена запылённые - кругом... И я бродил в акациях, как в дыме. И мне тогда хотелось быть врагом.

Стопка книг... Свет от лампы... Чисто. Вот сегодняшний мой уют. Я могу от осеннего свиста Ненадолго укрыться тут. Только свист напирает в окна. Я сижу. Я чего-то жду... Все равно я не раз промокну И застыну на холоду. В этом свисте не ветер странствий И не поиски теплых стран, В нем холодная жуть пространства, Где со всех сторон - океан. И впервые боюсь я свиста, И впервые я сжался тут. Стопка книг... Свет от лампы... Чисто... Притаившийся мой уют.

То свет, то тень, То ночь в моем окне. Я каждый день Встаю в чужой стране. В чужую близь, В чужую даль гляжу, В чужую жизнь По лестнице схожу. Как светлый лик, Влекут в свои врата Чужой язык, Чужая доброта. Я к ним спешу. Но, полон прошлым всем, Не дохожу И остаюсь ни с чем... ...Но нет во мне Тоски,— наследья книг,— По той стране, Где я вставать привык. Где слит был я Со всем, где всё — нельзя. Где жизнь моя — Была да вышла вся. Она свое Твердит мне, лезет в сны. Но нет ее, Как нет и той страны. Их нет — давно. Они, как сон души, Ушли на дно, Накрылись морем лжи. И с тех широт Сюда,— смердя, клубясь, Водоворот Несет все ту же грязь. Я знаю сам: Здесь тоже небо есть. Но умер там И не воскресну здесь. Зовет труба: Здесь воля всем к лицу. Но там судьба Моя — пришла к концу. Легла в подзол. Вокруг — одни гробы. ...И я ушел. На волю — от судьбы. То свет, то тень. Я не гнию на дне. Я каждый день Встаю в чужой стране.

Ты разрезаешь телом воду, И хорошо от неги водной, В воде ты чувствуешь свободу. А ты умеешь быть свободной. И не пойму свои я чувства При всей их ясности всегдашней. И восхитительно, и грустно, И потерять до боли страшно.

Уже июнь. Темней вокруг кусты. И воздух - сух. И стала осень ближе. Прости меня, Господь... Но красоты Твоей земли уже почти не вижу. Всё думаю, куда ведут пути, Кляну свой век и вдаль смотрю несмело, Как будто я рождён был мир спасти, И до всего другого нет мне дела. Как будто не Тобой мне жизнь дана, Не Ты все эти краски шлешь навстречу... Я не заметил, как прошла весна, Я так зимы и лета не замечу. ...Причастности ль, проклятья ль тут печать Не знаю... Но способность к вдохновенью Как раз и есть уменье замечать Исполненные сущности мгновенья. Чтоб — даже пусть вокруг тоска и зло,— Мгновенье то в живой строке дрожало И возвращало суть, и к ней влекло, И забывать себя душе мешало. Жизнь все же длится — пусть в ней смысл исчез. Все ж надо помнить, что подарок это: И ясный день, и дождь, и снег, и лес, И все, чего вне этой жизни нету. Ведь это — так... Хоть впрямь терпеть нельзя, Что нашу жизнь чужие люди тратят, Хоть впрямь за горло схвачены друзья, И самого не нынче завтра схватят. Хоть гложет мысль, что ты на крест идешь, Чтоб доказать... А ничего не будет: Твой светлый крест зальет, как море, ложь, И, в чем тут было дело,— мир забудет. Но это — так... Живи, любя, дыша: Нет откровенья в схватках с низкой ложью. Но без души — не любят... А душа Всевластьем лжи пренебрегать не может. Все рвется к правде, как из духоты. Все мнится ей, что крылья — в грязной жиже. ...Мне стыдно жить, не видя красоты Твоей земли, Господь... А вот — не вижу.

Жить и как все, и как не все Мне надоело нынче очень. Есть только мокрое шоссе, Ведущее куда-то в осень. Не жизнь, не бой, не страсть, не дрожь, А воздух, полный бескорыстья, Где встречный ветер, мелкий дождь И влажные от капель листья.

Девушка расчесывала косы, Стоя у брезентовой палатки... Волосы, рассыпанные плавно, Смуглость плеч туманом покрывали, А ступни ее земли касались, И лежала пыль на нежных пальцах. Лес молчал... И зыбкий отсвет листьев Зеленел на красном сарафане. Плечи жгли. И волосы томили, А ее дыханье было ровным... Так с тех пор я представляю счастье: Девушка, деревья и палатка.

Хотя б прислал письмо ошибкой Из дальней дали кто-нибудь. Хотя бы женщина улыбкой Меня сумела обмануть,— Чтоб снова в смуглом, стройном теле Я видел солнца свет и власть, Чтоб в мысль высокую оделась Моя безвыходная страсть.

Милая, где ты? — повис вопрос. Стрелки стучат, паровоз вздыхает... Милая, где ты? Двенадцать верст Нас в этом месяце разделяет. Так это близко, такая даль, Что даже представить не в состоянье... Я уж два раза тебя видал, Но я не прошел это расстоянье, Так, чтоб суметь тебя разглядеть Вновь хоть немножечко... Стены... Стены... Видно, измены меняют людей, Видно, не красят лица измены...

Я в сказки не верю. Не те уже года мне. И вдруг оказалось, что сказка нужна мне, Что, внешне смирившись, не верящий в чудо, Его постоянно искал я повсюду. Искал напряженно, нигде не встречая, Отсутствие сказки всегда ощущая... Все это под спудом невидное крылось, И все проявилось, лишь ты появилась.

Я пока еще не знаю, Что есть общего у нас. Но все чаще вспоминаю Свет твоих зеленых глаз. Он зеленый и победный - Словно пламя в глубине. Верно, скифы не бесследно Проходили по стране.

Я раньше видел ясно, как с экрана, Что взрослым стал и перестал глупить, Но, к сожаленью, никакие раны Меня мальчишкой не отучат быть. И даже то, что раньше, чем в журнале, Вполне возможно, буду я в гробу, Что я любил, а женщины гадали На чет и нечет, на мою судьбу. Упрямая направленность движений, В увечиях и ссадинах бока. На кой оно мне черт? Ведь я ж не гений И ведь мои стихи не на века. Сто раз решал я жить легко и просто, Забыть про все, обресть покой земной... Но каждый раз меня в единоборство Ведет судьба, решенная не мной. И все равно в грядущем новый автор Расскажет, как назад немало лет С провинциальною тоской о правде Метался по Москве один поэт.