Все стихи Александра Межирова

Анна, друг мой, маленькое чудо, У любви так мало слов. Хорошо, что ты еще покуда И шести не прожила годов. Мы идем с тобою мимо, мимо Ужасов земли, всегда вдвоем. И тебе приятно быть любимой Старым стариком. Ты — туда, а я уже оттуда,— И другой дороги нет. Ты еще не прожила покуда Предвоенных лет. Анна, друг мой, на плечах усталых, На моих плечах. На аэродромах и вокзалах И в очередях Я несу тебя, не опуская, Через предстоящую войну, Постоянно в сердце ощущая Счастье и вину.

Арбат — одна из самых узких улиц... Не разминуться на тебе, Арбат!.. Но мы каким-то чудом разминулись Тому почти что двадцать лет назад. Быть может, был туман... А может, вьюга... Да что там... Время не воротишь вспять... Прошли — и не заметили друг друга, И нечего об этом вспоминать. Не вспоминай, а думай о расплате — Бедой кормись, отчаяньем дыши За то, что разминулись на Арбате Две друг для друга созданных души.

Над Ливийской пустыней Грохот авиалиний, По одной из которых Летит в облаках Подмосковное диво, Озираясь пугливо, С темнокожим ребенком На прекрасных руках. В нигерийском заливе Нет семейства счастливей, Потому что - все случай И немножко судьба. Лагос - город открытый, Там лютуют бандиты, В малярийной лагуне Раздается пальба. Англичане убрались,- Вот последний анализ Обстановки, в которой Все случается тут: Эти нефть добывают, Ну а те убивают Тех, кто нефть добывает,- Так они и живут. Нефтяные магнаты Те куда как богаты, Ну а кто не сподоблен, У того пистолет. Жизнь проста и беспечна, Нефть, конечно, не вечна, И запасов осталось Лишь на несколько лет. Как зеваешь ты сладко. Скоро Лагос. Посадка. На посадочном поле Все огни зажжены. За таможенной залой Нигериец усталый, Славный, в сущности, малый, Рейс кляня запоздалый, Ждет прибытья жены. Родилась на востоке, Чтобы в Лагос далекий С темнокожим ребенком Улететь навсегда. Над Ливийской пустыней Много авиалиний, Воздух черный и синий, Голубая звезда.

Ах, этот старый анекдот Опять сегодня в моду входит: Не этот глобус и не тот Репатрианту не подходит. Ах, если б этот лайнер вниз Пылающий, В палящем зное, Сквозь глобус, Безо всяких виз, Рванулся в бытие иное. Ах, как сочится кровь из ран Души истерзанной и плоти, Как хорошо лететь в Израиль На неисправном самолете.

В классах свет беспощаден и резок, Вижу выступы полуколонн. Еле слышимым звоном подвесок Трудный воздух насквозь просквожен. Но зато пируэт все послушней, Все воздушней прыжок, все точней. Кто сравнил это дело с конюшней Строевых кобылиц и коней? Обижать это дело не надо, Ибо все-таки именно в нем Дышит мрамор, воскресла Эллада, Прометеевым пышет огнем. Тем огнем, что у Зевса украден И, наверное, лишь для того Существу беззащитному даден, Чтобы мучилось то существо. Свет бесстрастный, как музыка Листа, Роковой, нарастающий гул, Балерин отрешенные лица С тусклым блеском обтянутых скул.

От зеленого поля села До зеленого поля стола, По которому крутится-вертится шар заказной В знаменитой пивной, В "Метрополе", Деревенского парня судьба довела, Как тогда говорили, по божеской воле. Вскоре сделался он игроком настоящим. А это Многократно усиленный образ поэта, Потому что великий игрок Это вовсе не тот, кто умеет шары заколачивать в лузы, А мудрец и провидец, почти что пророк, С ним, во время удара, беседуют музы. Как поэт, он обидой ничтожной раним, Как игрок, ненадежной удачей храним, Потому что всегда Серафим Шестикрылый свои простирает крыла И над ним, И над полем зеленым стола, По которому крутится-вертится тот партионный Или этот, поменьше, в котором "своя", Кариолисовы утверждая законы, Куш, деленный на доли, кому-то суля. В святцах смысла особого не разумея, В честь Есенина перекрестили Егора в Сергея Игроки игрока. И в назначенный срок Первородное имя к нему возвратилось. Игрок Кий сменил на пророческий посох И творит не на аспиде шульцовских досок, А на белых страницах - проводки рифмованных строк. Что прославить ему суждено, Поле сельское, или сукно, По которому... Впрочем, не все ли равно. У поэзии нет преимущества перед игрой - Вечный бой - лишь бы только остаться собой. Ни к тому и ни к этому лиру его не ревную,- Все присущее миру в гармонию входит земную.

Метель взмахнула рукавом - И в шарабане цирковом Родился сын у акробатки. А в шарабане для него Не оказалось ничего: Ни колыбели, ни кроватки. Скрипела пестрая дуга, И на спине у битюга Проблескивал кристаллик соли... . . . . . . . . . . . . . . . . Спешила труппа на гастроли... Чем мальчик был, и кем он стал, И как, чем стал он, быть устал, Я вам рассказывать не стану. К чему судьбу его судить, Зачем без толку бередить Зарубцевавшуюся рану. Оно как будто ни к чему, Но вспоминаются ему Разрозненные эпизоды. Забыть не может ни за что Дырявое, как решето, Заштопанное шапито И номер, вышедший из моды. Сперва работать начал он Классический аттракцион: Зигзагами по вертикали На мотоцикле по стене Гонял с другими наравне, Чтобы его не освистали. Но в нем иная страсть жила,- Бессмысленна и тяжела, Душой мальчишеской владела: Он губы складывал в слова, Хотя и не считал сперва, Что это стоящее дело. Потом война... И по войне Он шел с другими наравне, И все, что чуял, видел, слышал, Коряво заносил в тетрадь. И собирался умирать, И умер он - и в люди вышел. Он стал поэтом той войны, Той приснопамятной волны, Которая июньским летом Вломилась в души, грохоча, И сделала своим поэтом Потомственного циркача. Но, возвратясь с войны домой И отдышавшись еле-еле, Он так решил: «Войну допой И крест поставь на этом деле». Писанье вскорости забросил, Обезголосел, охладел - И от литературных дел Вернулся в мир земных ремесел. Он завершил жестокий круг Восторгов, откровений, мук - И разочаровался в сути Божественного ремесла, С которым жизнь его свела На предвоенном перепутье. Тогда-то, исковеркав слог, В изяществе не видя проку, Он создал грубый монолог О возвращении к истоку: Итак, мы прощаемся. Я приобрел вертикальную стену И за сходную цену поддержанный реквизит, Ботфорты и бриджи через неделю надену, И ветер движенья меня до костей просквозит. Я победил. Колесо моего мотоцикла Не забуксует на треке и со стены не свернет. Боль в моем сердце понемногу утихла. Я перестал заикаться. Гримасами не искажается рот. Вопрос пробуждения совести заслуживает романа. Но я ни романа, ни повести об этом не напишу. Руль мотоцикла, кривые рога «Индиана» - В правой руке, успевшей привыкнуть к карандашу. А левой прощаюсь, машу... Я больше не буду присутствовать на обедах, Которые вы задавали в мою честь. Я больше не стану вашего хлеба есть, Об этом я и хотел сказать. Напоследок... Однако этот монолог Ему не только не помог, Но даже повредил вначале. Его собратья по перу Сочли все это за игру И не на шутку осерчали, А те из них, кто был умней, Подозревал, что дело в ней, В какой-нибудь циркачке жалкой, Подруге юношеских лет, Что носит кожаный браслет И челку, схожую с мочалкой, Так или иначе. Но факт, Что, не позер, не лжец, не фат, Он принял твердое решенье И, чтоб его осуществить, Нашел в себе задор и прыть И силу самоотрешенья. Почувствовав, что хватит сил Вернуться к вертикальной стенке, Он все нюансы, все оттенки Отверг, отринул, отрешил. Теперь назад ни в коем разе Не пустит вертикальный круг. И вот гастроли на Кавказе. Зима. Тбилиси. Ночь. Навтлуг*. Гастроли зимние на юге. Военный госпиталь в Навтлуге. Трамвайных рельс круги и дуги. Напротив госпиталя - домик, В нем проживаем - я и комик. Коверный двадцать лет подряд Жует опилки на манеже - И улыбается все реже, Репризам собственным не рад. Я перед ним всегда в долгу, Никак придумать не могу Смехоточивые репризы. Вздыхаю, кашляю, курю И укоризненно смотрю На нос его багрово-сизый. Коверный требует реприз И пьет до положенья риз... В огромной бочке, по стене, На мотоциклах, друг за другом, Моей напарнице и мне Вертеться надо круг за кругом. Он стар, наш номер цирковой, Его давно придумал кто-то,- Но это все-таки работа, Хотя и книзу головой. О вертикальная стена, Круг новый дантовского ада, Мое спасенье и отрада,- Ты все вернула мне сполна. Наш номер ложный Ну и что ж! Центростремительная сила Моих колес их победила.- От стенки их не оторвешь. По совместительству, к несчастью, Я замещаю зав. литчастью. * Навтлуг - окраинный район Тбилиси.

Хоронили меня, хоронили В Чиатурах, в горняцком краю. Черной осыпью угольной пыли Падал я на дорогу твою. Вечный траур — и листья и травы В Чиатурах черны иссиня. В вагонетке, как уголь из лавы, Гроб везли. Хоронили меня. В доме — плач. А на черной поляне — Пир горой, поминанье, вино. Те — язычники. Эти — христиане. Те и эти — не все ли равно! Помнишь, молния с неба упала, Черный тополь спалила дотла И под черной землей перевала Свой огонь глубоко погребла. Я сказал: это место на взгорье Отыщу и, припомнив грозу, Эту молнию вырою вскоре И в подарок тебе привезу. По-иному случилось, иначе — Здесь нашел я последний приют. Дом шатают стенанья и плачи, На поляне горланят и пьют. Или это бессонница злая Черным светом в оконный проем Из потемок вломилась, пылая, И стоит в изголовье моем? От бессонницы скоро загину — Под окошком всю ночь напролет Бестолково заводят машину, Тарахтенье, уснуть не дает. Тишину истязают ночную Так, что кругом идет голова. Хватит ручку крутить заводную, Надо высушить свечи сперва! Хватит ручку вертеть неумело, Тарахтеть и пыхтеть в тишину! Вам к утру надоест это дело — И тогда я как мертвый усну. И приснится, как в черной могиле, В Чиатурах, под песню и стон, Хоронили меня, хоронили Рядом с молнией, черной как сон.

Затейливой резьбы беззвучные глаголы, Зовущие назад к покою и добру,- Потомственный браслет, старинный и тяжелый, Зеленый скарабей ползет по серебру. Лей слезы, лей... Но ото всех на свете Обид и бед земных и ото всех скорбей - Зеленый скарабей в потомственном браслете, Зеленый скарабей, зеленый скарабей.

Г. Маргвелашвили Верийский спуск в снегу. Согреемся немного И потолкуем. Вот кафе «Метро». О Корбюзье, твое дитя мертво, Стеклянный домик выглядит убого. В содружестве железа и стекла Мы кофе пьем, содвинув два стола. Курдянка-девочка с отчаяньем во взгляде Нам по четвертой чашке принесла И, слушая, таится где-то сзади. О, на какой загубленной лозе Возрос коньяк, что стоит восемь гривен?! Продолжим разговор о Корбюзье: Ну да, конечно, я консервативен. Ну да, светло, тепло — и вместе с тем Душа тоскует о старье и хламе,— Свет фонаря в любом убогом храме Куда светлей, чем свет из этих стен. Вот какова архитектура храма: Через фонарь в округлом потолке На человека небо смотрит прямо, И с небом храм всегда накоротке. Свет фонаря в пределы храма с неба Является, как истина сама. Смотри, как много навалило снега. Верийский спуск. Зима, зима, зима...

Весь вечер из окна - до, ре, Ми, фа, соль, ля, си, до - и туго На синтетическом шнуре Полуоткрытая фрамуга. Весь вечер из окошка - до, Ре, ми, фа, соль, ля, си,- и снова Тысячекратно - от и до - Вся гамма бытия земного.

Проснуться в восемь И глядеть в окно. Весна иль осень - Это все равно. Лишь только б мимо, Всюду и всегда, В порывах дыма Мчались поезда. А лучше нету Доли кочевой - По белу свету В тряской грузовой. Чтоб ливень, воя, Падал тяжело На ветровое Мокрое стекло. Я жил собой И всеми вами жил, Бросался в бой И плакал у могил. А время шло, Мужая и борясь, И на стекло Отбрасывало грязь. Я рукавом Стирал ее во мгле На ветровом Исхлестанном стекле. Я так люблю Дорогу узнавать, Припав к рулю О многом забывать! В метель, в грозу, Лишь руку подыми, Я подвезу - Бесплатно - черт возьми! Тебя бесплатно Подвезти клянусь, Зато обратно Больше не вернусь. Всегда вдвоем, Довольные судьбой, Мы не даем Покоя нам с тобой. И смотрят двое Весело и зло Сквозь ветровое Грязное стекло.

Во Владимир перееду, В тихом доме поселюсь, Не опаздывать к обеду Напоследок обучусь. Чтобы ты не огорчалась, Чтобы ждать не приучалась, Буду вовремя всегда Возвращаться отовсюду И опаздывать не буду Ни за что и никогда. Будет на свечу собака Из полуночного мрака Лаять в низкое окно. Спи. На улице темно. Далеко еще до света, Не допета песня эта, Мною воска у свечи Во владимирской ночи.

Пули, которые посланы мной, не возвращаются из полета, Очереди пулемета режут под корень траву. Я сплю, положив голову на синявинские болота, А ноги мои упираются в Ладогу и в Неву. Я подымаю веки, лежу усталый и заспанный, Слежу за костром неярким, ловлю исчезающий зной. И, когда я поворачиваюсь с правого бока на спину, Синявинские болота хлюпают подо мной. А когда я встаю и делаю шаг в атаку,- Ветер боя летит и свистит у меня в ушах, И пятится фронт, и катится гром к рейхстагу, Когда я делаю свой второй шаг. И белый флаг вывешивают вражеские гарнизоны, Складывают оружье, в сторону отходя. И на мое плечо на погон полевой, зеленый Падают первые капли, майские капли дождя. А я все дальше иду, минуя снарядов разрывы, Перешагиваю моря и форсирую реки вброд. Я на привале в Пильзене пену сдуваю с пива. Я пепел с цигарки стряхиваю у Бранденбургских ворот. А весна между тем крепчает, и хрипнут походные рации, И, по фронтовым дорогам денно и нощно пыля, Я требую у противника безоговорочной капитуляции, Чтобы его знамена бросить к ногам Кремля. Но, засыпая в полночь, я вдруг вспоминаю что-то, Смежив тяжелые веки, вижу, как наяву, Я сплю, положив под голову синявинские болота, А ноги мои упираются в Ладогу и в Неву.

Впервые в жизни собственным умом Под старость лишь раскинул я немного. Не осознал себя твореньем бога, Но душу вдруг прозрел в себе самом. Я душу наконец прозрел — и вот Вдруг ощутил, что плоть моя вместила В себе неисчислимые светила, Которыми кишит небесный свод. Я душу наконец в себе прозрел, Хотя и без нее на свете белом Вполне хватало каждодневных дел, И без нее возни хватало с телом.

Все выдумал — И друга и жену. Придумал все — Любовь и даже бога. Но ты — превыше вымысла любого. Не смог придумать лишь тебя одну. Зато сумел все вымыслы прочесть В глазах оттенка серо-голубого,— И это выше вымысла любого,— Люблю тебя такой, какая есть!

Все разошлись и вновь пришли, Опять уйдут, займутся делом. А я ото всего вдали, С тобою в доме опустелом. Событья прожитого дня, И очереди у киоска, И вести траурной полоска - Не существуют для меня. А я не знаю ничего, И ничего не понимаю, И только губы прижимаю К подолу платья твоего.

По лестнице, которую однажды Нарисовала ты, взойдет не каждый На галерею длинную. Взойду Как раз перед зимой, на холоду, На галерею, по твоим ступеням, Которые однажды на листе Ты написала вечером осенним Как раз перед зимой ступени те Гуашью смуглой и крутым зигзагом. По лестнице почти что винтовой, По легкой, поднимусь тяжелым шагом На галерею, в дом открытый твой. Меня с ума твоя зима сводила И смуглая гуашь, ступеней взмах На галерею, и слепая сила В потемках зимних и вполупотьмах.

Два профсоюза рикш борьбу ведут За центр Калькутты. Потому что труд Полгорсти риса все-таки приносит. Холера косит, ветер оспу носит, И прокаженный милостыню просит,- Два профсоюзных рупора орут. Полгорсти риса - высшая награда, По зернышку позорный этот счет. Но, может быть, другого и не надо,- Другое на несчастье обречет. И велорикшам не уйти с окраин, И не наметить конъюнктурный сдвиг, И в центре до сих пор еще хозяин Тот из двоих, кто на своих двоих.

Две стены, окно и дверь, Стол и табуретка. В эту команту теперь Ты приходишь редко. И огонь в огне погас, Плотно дверь закрыта. Этой комнате теперь Не хватает быта. Видно, бытом ты была, Жизнью не была ты, Мы, имея два крыла, Не были крылаты. Я забыл, что ты жива, Мне бы вспомнить хоть слова: Имя или отчество. В этом доме нежилом Бьет единственным крылом Наше одиночество.

Едва сошел с трамвая - И вот вокзал опять. Куда ты - не понять, Россия кочевая. Куда на всех парах? Зачем в твоем вокзале, Хоть войны миновали, Спят люди на полах? Зачем храпят вповал, Проход забили узкий, Савеловский вокзал, Казанский, Белорусский? В чужие поезда Ломился, забывая - Откуда и куда Россия кочевая...

Я позицию выбрал такую, На которой держаться нельзя,— И с нее кое-как атакую Вас, мои дорогие друзья. Кое-как атакую преграды Между нами встающей вражды. Чужды мне ваши крайние взгляды, Радикальные мысли чужды. Но я отдал бы все, что угодно, Все, что взял у небес и земли, Чтобы вы совершенно свободно Выражать эти взгляды могли.

Ты говоришь совсем невнятно, И на щеках твоих горят, Нет, не горят, но тлеют пятна, И неопрятен твой наряд. Лицо в табачном дыме мглистом Усталостью притемнено, И карты падают со свистом На предвоенное сукно.

Как же мог умолчать я об этом, Столько слов понапрасну губя, Если беды мои рикошетом Прежде всех попадали в тебя. Повстречавшись впервые с тяжелой, Ниоткуда пришедшей бедой, Ты красивой была и веселой, Ты была молодой-молодой. Падал я под раскатами боя, За ошибки платил по счетам, Все обиды мои за тобою, Неотступные, шли по пятам. Каждой раной, царапиной каждой Искажало родные черты. В дни, когда изнывал я от жажды, Изнывала от жажды и ты. Но у жизни просил я участья И надеялся из года в год, Что осколок случайного счастья Рикошетом в тебя попадет. Ты кормилась бедой и обидой, Кровь и пот отирала с чела И сегодня тому не завидуй, Кто счастливым казался вчера.

Как я молод - и страх мне неведом, Как я зол - и сам черт мне не брат, Пораженьям своим и победам В одинаковой степени рад. В драке бью без промашки под ребра, Хохочу окровавленным ртом, Все недобро во мне, все недобро. ...Я опомнюсь, опомнюсь потом.

Касторкой пахнет!.. Миновав поселок, Два мотоцикла, Круто накренясь, На автостраду, Мимо ржавых елок, Кидаются, расшвыривая грязь. Прощай, мое призвание былое - Ничтожное, прекрасное и злое... Не знаю сам, к какому рубежу Я от твоей погони ухожу.

Есть в военном приказе Такие слова, На которые только в тяжелом бою (Да и то не всегда) Получает права Командир, подымающий роту свою. Я давно понимаю Военный устав И под выкладкой полной Не горблюсь давно. Но, страницы устава до дыр залистав, Этих слов До сих пор Не нашел Все равно. Год двадцатый, Коней одичавших галоп. Перекоп. Эшелоны. Тифозная мгла. Интервентская пуля, летящая в лоб,— И не встать под огнем у шестого кола. Полк Шинели На проволоку побросал,— Но стучит над шинельным сукном пулемет. И тогда еле слышно сказал комиссар: — Коммунисты, вперед! Коммунисты, вперед! Летним утром Граната упала в траву, Возле Львова Застава во рву залегла. «Мессершмитты» плеснули бензин в синеву,— И не встать под огнем у шестого кола. Жгли мосты На дорогах от Бреста к Москве. Шли солдаты, От беженцев взгляд отводя. И на башнях, Закопанных в пашни «KB», Высыхали тяжелые капли дождя. И без кожуха Из сталинградских квартир Бил «максим», И Родимцев ощупывал лед. И тогда еле слышно сказал командир: — Коммунисты, вперед! Коммунисты, вперед! Мы сорвали штандарты Фашистских держав, Целовали гвардейских дивизий шелка И, древко Узловатыми пальцами сжав, Возле Ленина В Мае Прошли у древка... Под февральскими тучами Ветер и снег, Но железом нестынущим пахнет земля. Приближается день. Продолжается век. Индевеют штыки в караулах Кремля... Повсеместно, Где скрещены трассы свинца, Где труда бескорыстного — невпроворот, Сквозь века, на века, навсегда, до конца: — Коммунисты, вперед! Коммунисты, вперед!

Мать о сыне, который на Курской дуге, в наступленье Будет брошен в прорыв, под гранату и под пулемет, Долго молится, перед иконами став на колени,- Мальчик выживет, жизнь проживет и умрет. Но о том, что когда-нибудь все-таки это случится, Уповающей матери знать в этот час не дано, И сурово глядят на нее из окладов спокойные лица, И неведенье это бессмертью почти что равно.

Страшный путь! На тридцатой, последней версте Ничего не сулит хорошего. Под моими ногами устало хрустеть Ледяное, ломкое крошево. Страшный путь! Ты в блокаду меня ведешь, Только небо с тобой, над тобой высоко. И нет на тебе никаких одёж: Гол как сокол Страшный путь! Ты на пятой своей версте Потерял для меня конец, И ветер устал над тобой свистеть, И устал грохотать свинец... - Почему не проходит над Ладогой мост?! - Нам подошвы невмочь ото льда оторвать. Сумасшедшие мысли буравят мозг: Почему на льду не растет трава?! Самый страшный путь из моих путей! На двадцатой версте как я мог идти! Шли навстречу из города сотни детей... Сотни детей!.. Замерзали в пути... Одинокие дети на взорванном льду - Эту теплую смерть распознать не могли они сами И смотрели на падающую звезду Непонимающими глазами. Мне в атаках не надобно слова "вперед", Под каким бы нам ни бывать огнем - У меня в зрачках черный ладожский лед, Ленинградские дети лежат на нем.

Она прошла по лестнице крутой С таким запасом сил неистощимых, Что было все вокруг нее тщетой,- И только ног высоких легкий вымах. Она прошла, когда была жара, С таким запасом сил, которых нету У силы расщепленного ядра, Испепелить готового планету. Она прошла с таким запасом сил, Таща ребенка через три ступени, Что стало ясно - мир, который был, Пребудет вечно, в славе и цветенье.

Льется дождь по березам, по ивам, Приминает цветы на лугу. Стало горе мое молчаливым, Я о нем говорить не могу. Мне желанья мои непонятны,— Только к цели приближусь — и вспять, И уже тороплюсь на попятный, Чтоб у сердца надежду отнять.

Любая вещь в квартире — это Ты. Вот здесь я жил, в любую мелочь веруя; Цвели на подоконниках цветы, В железной клетке пела птица серая. Мне мелочи покоя не дают; И я тебе прощал нередко многое, Когда тобой придуманный уют Вокруг меня пищал, За сердце трогая. Я ухожу без шапки от него Куда глаза глядят, искать спасения. И прямо в двери сердца моего Стучится ночь, бездомная, весенняя.

...И был мне выдан медальон пластмассовый, Его хранить велели на груди, Сказали:— Из кармана не выбрасывай, А то... не будем уточнять... иди! Гудериан гудел под самой Тулою. От смерти не был я заговорен, Но все же разминулся с пулей-дурою И вспомнил как-то раз про медальон. Мою шинель походы разлохматили, Прожгли костры пылающих руин. А в медальоне спрятан адрес матери: Лебяжий переулок, дом 1. Я у комбата разрешенье выпросил И, вдалеке от городов и сел, Свой медальон в траву густую выбросил И до Берлина невредим дошел. И мне приснилось, что мальчишки смелые, Играя утром от села вдали, В яру орехи собирая спелые, Мой медальон пластмассовый нашли. Они еще за жизнь свою короткую Со смертью не встречались наяву И, странною встревожены находкою, Присели, опечалясь, на траву. А я живу и на судьбу не сетую. Дышу и жизни радуюсь живой,— Хоть медальон и был моей анкетою, Но без него я долг исполнил свой. И, гордо вскинув голову кудрявую, Помилованный пулями в бою, Без медальона, с безымянной славою, Иду по жизни. Плачу и пою.

У каждого свой болельщик, У каждого игрока. И у меня, наверно, И даже наверняка. Он в кассе билет оплачивает И голову отворачивает, Когда меня в борт вколачивают Защитники ЦСКА. Когда мне ломают шею, О ребрах не говоря, Мне больно — ему больнее, О, как я его жалею, Сочувствую я ему, Великому Хемингуэю, Болельщику моему.

Моя рука давно отвыкла От круто выгнутых рулей Стрекочущего мотоцикла («Иж»... «Ява»... «Индиан»... «Харлей»...). Воспоминанья зарифмую, Чтоб не томиться ими впредь: Когда последнюю прямую Я должен был преодолеть, Когда необходимо было И, как в Барабинской степи, В лицо ямщицким ветром било, С трибуны крикнули: — Терпи! Готов терпеть во имя этой Проникновеннейшей из фраз, Движеньем дружеским согретой И в жизни слышанной лишь раз.

Какая музыка была! Какая музыка играла, Когда и души и тела Война проклятая попрала. Какая музыка во всем, Всем и для всех - не по ранжиру. Осилим... Выстоим... Спасем... Ах, не до жиру - быть бы живу... Солдатам голову кружа, Трехрядка под накатом бревен Была нужней для блиндажа, Чем для Германии Бетховен. И через всю страну струна Натянутая трепетала, Когда проклятая война И души и тела топтала. Стенали яростно, навзрыд, Одной-единой страсти ради На полустанке - инвалид, И Шостакович - в Ленинграде.

Мы под Колпином скопом стоим, Артиллерия бьет по своим. Это наша разведка, наверно, Ориентир указала неверно. Недолет. Перелет. Недолет. По своим артиллерия бьет. Мы недаром присягу давали. За собою мосты подрывали,- Из окопов никто не уйдет. Недолет. Перелет. Недолет. Мы под Колпиным скопом лежим И дрожим, прокопченные дымом. Надо все-таки бить по чужим, А она - по своим, по родимым. Нас комбаты утешить хотят, Нас, десантников, армия любит... По своим артиллерия лупит,- Лес не рубят, а щепки летят.

Сорок пятый год перевалил Через середину, и все лето Над Большой Калужской ливень лил, Гулко погромыхивало где-то. Страхами надуманными сплошь Понапрасну сам себя не мучай. Что, солдат, очухался? Живешь? Как живешь? Да так. На всякий случай. И на всякий случай подошел К дому на Калужской. - Здравствуй, Шура!- Там упала на чертежный стол Голубая тень от абажура. Калька туго скатана в рулон. Вот и все. Диплом закончен. Баста!.. Шура наклонилась над столом, Чуть раскоса и слегка скуласта. Шура, Шура! Как ты хороша! Как томится жизнью непочатой Молодая душная душа,- Как исходит ливнем сорок пятый. О, покамест дождь не перестал, Ров смертельный между нами вырой, Воплощая женский идеал, Добивайся, вей, импровизируй. Ливень льет. Мы вышли на балкон. Вымокли до нитки и уснули. Юные. В неведенье благом. В сорок пятом... Господи... В июле. И все лето длится этот сон, Этот сон, не отягченный снами. Грозовое небо Колесом Поворачивается Над нами. Молнии как спицы в колесе, Пар клубится по наружным стенам. Черное Калужское шоссе Раскрутилось посвистом ременным. Даже только тем, что ты спала На балконе в это лето зноя, Наша жизнь оправдана сполна И существование земное. Ливень лил все лето. Надо мной Шевелился прах грозы летучей. А война закончилась весной,- Я остался жить на всякий случай.

Согласен, что поэзия должна Оружьем быть (и всякое такое). Согласен, что поэзия — война, А не обитель вечного покоя. Согласен, что поэзия не скит, Не лягушачья заводь, не болотце... Но за существование бороться Совсем иным оружьем надлежит. Сбираясь в путь, стяни ремень потуже, Меси прилежно бездорожий грязь... Но, за существование борясь, Не превращай поэзию в оружье. Она в другом участвует бою... Спасибо, жизнь, что голодно и наго! Тебя за благодать, а не за благо Благодарить в пути не устаю. Спасибо, что возможности дала, Блуждая в элегическом тумане, Не впутываться в грязные дела И не бороться за существованье.

Не обладаю правом впасть в обиду. Мой долг... Но я, ей-богу, не в долгу. По лестнице сбегу. На площадь выйду. Проталины увижу на снегу. Тебя не вправе упрекнуть в измене, По всем счетам я заплатил сполна,- И праздную свое освобожденье,- А на снегу - проталины. Весна.

Не предначертано заране, Какой из двух земных путей Тебе покажется святей, Определив твое избранье. Ты можешь властвовать всецело, А можешь в жертву принести Всю жизнь - от слова и до дела. Но нету третьего пути.

Нехорошо поговорил С мальчишкой, у которого Ни разумения, ни сил, Ни навыка, ни норова. А он принес мне Пикассо Какого-то периода... Поговорил нехорошо - Без выхода, без вывода.

Дом заселяется людьми,- Налаживание уюта Идет в рассрочку за дверьми, Сверлит и пилит, черт возьми, А жизнь - всего одна минута.

... И обращается он к милой: - Люби меня за то, что силой И красотой не обделен. Не обделен, не обездолен, В поступках - тверд, а в чувствах - волен, За то, что молод, но умен. Люби меня за то хотя бы, За что убогих любят бабы, Всем сердцем, вопреки уму,- Люби меня за то хотя бы, Что некрасивый я и слабый И не пригодный ни к чему.

Одиночество гонит меня От порога к порогу - В яркий сумрак огня. Есть товарищи у меня, Слава богу! Есть товарищи у меня! Одиночество гонит меня На вокзалы, пропахшие воблой, Улыбнется буфетчицей доброй, Засмеется, разбитым стаканом звеня. Одиночество гонит меня В комбинированные вагоны, Разговор затевает Бессонный, С головой накрывает, Как заспанная простыня. Одиночество гонит меня. Я стою, Елку в доме чужом наряжая, Но не радует радость чужая Одинокую душу мою. Я пою. Одиночество гонит меня В путь-дорогу, В сумрак ночи и в сумерки дня. Есть товарищи у меня, Слава богу! Есть товарищи у меня.

Они расставались, когда С позором своим навсегда Она примириться решала,— Решала, что я виноват, Не муж, не любовник, не брат,— И этим себя утешала. Когда же с позором своим Она подневольно простилась, И жизнь кое в чем упростилась, Я стал ей и вовсе чужим. А был я не муж и не брат И не по призванью любовник,— Свидетель и, значит, виновник,— Я был перед ней виноват. Свидетель всегда виноват, А значит, и я перед нею. Я был чем-то больше, чем брат, И верного мужа вернее. Свидетель побед и утрат, Я был обречен на изгнанье, Поскольку виновен заране, Заранее был виноват.

Органных стволов разнолесье На лейпцигской мессе, Над горсткой пречистого праха Пречистого Баха. И ржавчина листьев последних Растоптанных, падших... О чем ты, старик проповедник, Твердишь, как докладчик? Что душу печалишь, Зачем тараторишь уныло,- У Лютера дочка вчера лишь Ресницы смежила...

Перекинута дорога Через правое плечо. Я иду, устал немного - Или что-нибудь еще. Набираю нужный номер Мановением руки. Две копейки сэкономил,- Только длинные гудки. Только длинные гудочки, Потому что все ушли По привычке ставить точки Над десятеричным «и». Улетаю по работе Пустяковой, игровой. В реактивном самолете Только рев и только вой. Голова гудит от боли... Ходит это существо,- И на свете ничего Нет прекрасней этой воли. Ходит это существо Трын-трава и трали-вали,- И на свете ничего Нет прекрасней этой твари. Далеко живу от дома, Недалеко от нее. Над гранитом волнолома Пены белое рванье. Неразгаданного кода Частый зуммер с маяка, А на сердце - непогода, Несвобода, маета. Непонятно ни черта ведь, Что тут делать, как тут быть. Умереть, роман оставить, Как светящуюся нить.

По дороге из Ганы домой На пять дней задержаться в Париже, И к бессмертью тебе по прямой Станет сразу же впятеро ближе. Записать в повидавший блокнот, Как звучит непонятное слово, Как фиалковый дождик идет И мерцают бульвары лилово. А в России пророческий пыл, Черный ветер и белые ночи. Там среди безымянных могил Путь к бессмертью длинней и короче. А в России метели и сон И задача на век, а не на день. Был ли мальчик?— вопрос не решен, Нос потерянный так и не найден.

Подкова счастья! Что же ты, подкова? Я разогнул тебя из удальства - И вот теперь согнуть не в силах снова Вернуть на счастье трудные права. Как возвратить лицо твое степное, Угрюмых глаз неистовый разлет, И губы, пересохшие от зноя, И все, что жизнь обратно не вернет? Так я твержу девчонке непутевой, Которой всё на свете трын-трава,- А сам стою с разогнутой подковой И слушаю, как падают слова.

Эта женщина, злая и умная, Проживает под кровлей одна. Но подруг разномастная уния Этой женщине подчинена. Эта церковь для склада, для клуба ли Предназначена прежде была, А теперь там лишь комнатка в куполе Да в холодной печурке зола. Эта комната — получердачная, Антресоли как банный полок, Обстановка плетеная, дачная, Весь в потеках косой потолок. Купол неба над куполом комнаты, Небывалая крыша худа. Убрала свою горницу скромно ты, Но зато потолок — хоть куда! Вещи брошены или рассованы, На хозяйку взирают мертво. Потолок весь в потеках, рисованный,— Эта женщина смотрит в него. — Дождик мой,— говорит она,— меленький, Дождик миленький, лей, не жалей, Ни в России никто, ни в Америке Рисовать не умеет смелей. Я с тобою, мой дождичек, вместе реву, Над кроватью течет потолок. Никакому Рублеву и Нестерову Лик такой и присниться не мог. Никакому на свете художнику Так Исуса не нарисовать, Как осеннему мелкому дождику, Попадающему на кровать.

От реки, идущей половодьем, И через дорогу - на подъем - Миновали площадь, в ГУМ заходим, За плащами в очередь встаем. Красоты и мужества образчик Ищут из незастекленных касс Тысячи рассеянно смотрящих, Ни о чем не думающих глаз. ГУМ свои дареные мимозы На прилавки выставил - и вот Целый день за счет одних эмоций, Не включая разума, живет. Лес инстинктов. Окликай, аукай, Эти полудети - ни гугу, Потому что круговой порукой Связан ГУМ наперекор врагу. Скоро выйдет замуж за кого-то Этот легион полудетей. Не заретушировано фото Гибельных инстинктов и страстей.

Просыпаюсь и курю... Засыпаю и в тревожном Сне о подлинном и ложном С командиром говорю. Подлинное - это дот За березами, вон тот. Дот как дот, одна из точек, В нем заляжет на всю ночь Одиночка пулеметчик, Чтобы нам ползти помочь. Подлинное - непреложно: Дот огнем прикроет нас. Ну, а ложное - приказ... Потому что все в нем ложно, Потому что невозможно По нейтральной проползти. Впрочем... если бы... саперы... Но приказ - приказ, и споры Не положено вести. Жизнью шутит он моею, И, у жизни на краю, Обсуждать приказ не смею, Просыпаюсь и курю...

Вот и покончено со снегом, С московским снегом голубым,— Колес бесчисленных набегом Он превращен в промозглый дым. О, сколько разных шин! Не счесть их! Они, вертясь наперебой, Ложатся в елочку и в крестик На снег московский голубой. От стужи кровь застыла в жилах, Но вдрызг разъезжены пути — Погода зимняя не в силах От истребленья снег спасти. Москва от края и до края Голым-гола, голым-гола. Под шинами перегорая, Снег истребляется дотла. И сколько б ни валила с неба На землю зимняя страда, В Москве не будет больше снега, Не будет снега никогда.

Такой туман без края над полями, Что можно заблудиться, запропасть. Шершавый иней пойман тополями На листья, не успевшие опасть. Я плохо прежде понимал все это, Я даром эту благодать имел - Туманы предосеннего рассвета, Земной покой на тридевять земель. Я думал, что не может быть иначе, Иной представить землю я не мог, Когда над тихой сестрорецкой дачей В туман вплетался утренний дымок, И волны пену на берег кидали, И с грохотом обрушивались близ Угластых скал. И в утренние дали Седые чайки между волн неслись И, возвращаясь, свежесть приносили В туманный, сонный, влажный Ленинград. И не было земной осенней силе Конца и края, смерти и преград. К нам нелегко приходит пониманье, Но эту красоту поймешь вдвойне, Когда пройдешь в пороховом тумане Полями в пепле, в свисте и огне. И станет ясно, что просторы эти До гроба в плоть и кровь твою вошли, И ничего прекрасней нет на свете Рассвета отвоеванной земли.

Зачем понадобилось Еве Срывать запретный этот плод — Она еще не сознает. Но грех свершен, и бог во гневе. Вселился в змея сатана И женщине внушал упрямо, Что равной богу стать должна Подруга кроткого Адама. А дальше... Боже! Стыд и срам... В грехе покаяться не смея, На Еву валит грех Адам, А та слагает грех на змея. Я не желаю знать Добро И Зло, от коих все недуги. Верни мне, бог, мое ребро,— Мы обойдемся без подруги.

Нам котелками нынче служат миски, Мы обживаем этот мир земной, И почему-то проживаем в Минске, И осень хочет сделаться зимой. Друг друга с опереттою знакомим, И грустно смотрит капитан Луконин. Поклонником я был. Мне страшно было. Актрисы раскурили всю махорку. Шел дождь. Он пробирался на галерку, И первого любовника знобило. Мы жили в Минске муторно и звонко И пили спирт, водой не разбавляя. И нами верховодила девчонка, Беспечная, красивая и злая. Гуляя с ней по городскому саду, К друг другу мы ее не ревновали. Размазывая темную помаду, По очереди в губы целовали. Наш бедный стол всегда бывал опрятен - И, вероятно, только потому, Что чистый спирт не оставляет пятен. Так воздадим же должное ему! Еще война бандеровской гранатой Влетала в полуночное окно, Но где-то рядом, на постели смятой, Спала девчонка нежно и грешно. Она недолго верность нам хранила,- Поцеловала, встала и ушла. Но перед этим что-то объяснила И в чем-то разобраться помогла. Как раненых выносит с поля боя Веселая сестра из-под огня, Так из войны, пожертвовав собою, Она в ту осень вынесла меня. И потому, однажды вспомнив это, Мы станем пить у шумного стола За балерину из кордебалета, Которая по жизни нас вела.

В Саратове Меня не долечили, Осколок Из ноги не извлекли — В потертую шинельку облачили, На север в эшелоне повезли. А у меня Невынутый осколок Свербит и ноет в стянутой ступне, И смотрят люди со щербатых полок Никак в теплушку не забраться мне. Военная Россия Вся в тумане, Да зарева бесшумные вдали... Саратовские хмурые крестьяне В теплушку мне забраться помогли. На полустанках Воду приносили И теплое парное молоко. Руками многотрудными России Я был обласкан просто и легко. Они своих забот не замечали, Не докучали жалостями мне, По сыновьям, наверное, скучали. А возраст мой Сыновним был Вполне. Они порою выразятся Круто, Порою скажут Нежного нежней, А громких слов не слышно почему-то, Хоть та дорога длится тридцать дней. На нарах вместе с ними я качаюсь, В телятнике на Ладогу качу, Ни от кого ничем не отличаюсь И отличаться вовсе не хочу. Перед костром В болотной прорве стыну, Под разговоры долгие дремлю, Для гати сухостой валю в трясину, Сухарь делю, Махоркою дымлю. Мне б надо биографию дополнить, В анкету вставить новые слова, А я хочу допомнить, Все допомнить, Покамест жив и память не слаба. О, этих рук суровое касанье, Сердца большие, полные любви, Саратовские хмурые крестьяне, Товарищи любимые мои!

Своих учителей умел я радовать, На муки шел, науки грыз гранит. Но никогда не понимал, где складывать, Где вычитанье делать надлежит. Куда ни поползу, куда ни кинусь, Один вопрос томит меня опять: Под знаком плюс или под знаком минус Все то, что осознал, воспринимать?

Прилетела, сердце раня, Телеграмма из села. Прощай, Дуня, моя няня,- Ты жила и не жила. Паровозов хриплый хохот, Стылых рельс двойная нить. Заворачиваюсь в холод, Уезжаю хоронить. В Серпухове на вокзале, В очереди на такси: - Не посадим,- мне сказали,- Не посадим, не проси. Мы начальников не возим. Наш обычай не таков. Ты пройдись-ка пёхом восемь Километров до Данков... А какой же я начальник, И за что меня винить? Не начальник я - печальник, Еду няню хоронить. От безмерного страданья Голова моя бела. У меня такая няня, Если б знали вы, Была. И жила большая сила В няне маленькой моей. Двух детей похоронила, Потеряла двух мужей. И судить ее не судим, Что, с землей порвавши связь, К присоветованным людям Из деревни подалась. Может быть, не в этом дело, Может, в чем-нибудь другом?.. Все, что знала и умела, Няня делала бегом. Вот лежит она, не дышит, Стужей лик покойный пышет, Не зажег никто свечу. При последней встрече с няней, Вместо вздохов и стенаний, Стиснув зубы - и молчу. Не скажу о ней ни слова, Потому что все слова - Золотистая полова, Яровая полова. Сами вытащили сани, Сами лошадь запрягли, Гроб с холодным телом няни На кладбище повезли. Хмур могильщик. Возчик зол. Маются от скуки оба. Ковыляют возле гроба, От сугроба до сугроба Путь на кладбище тяжел. Вдруг из ветхого сарая На данковские снега, Кувыркаясь и играя, Выкатились два щенка. Сразу с лиц слетела скука, Не осталось ни следа. - Все же выходила сука, Да в такие холода... И возникнул, вроде скрипок, Неземной какой-то звук. И подобие улыбок Лица высветило вдруг. А на Сретенке в клетушке, В полутемной мастерской, Где на каменной подушке Спит Владимир Луговской, Знаменитый скульптор Эрнст Неизвестный глину месит; Весь в поту, не спит, не ест, Руководство МОСХа бесит; Не дает скучать Москве, Не дает засохнуть глине. По какой-то там из линий, Славу богу, мы в родстве. Он прервет свои исканья, Когда я к нему приду,- И могильную плиту Няне вырубит из камня. Ближе к пасхе дождь заладит, Снег сойдет, земля осядет - Подмосковный чернозем. По весенней глине свежей, По дороге непроезжей, Мы надгробье повезем. Родина моя, Россия... Няна... Дуня... Евдокия...

Был бой. И мы устали до потери Всего, чем обладает человек. Шутил полковник: — Сонные тетери...— И падал от усталости на снег. А нам и жить не очень-то хотелось,— В том феврале, четвертого числа, Мы перевоевали, Наша смелость, По правде, лишь усталостью была. Нам не хотелось жить — И мы уснули. Быть может, просто спать хотелось нам. Мы головы блаженно повернули В глубоком сне Навстречу нашим снам. Мне снился сон. В его широком русле Скользил смоленый корпус корабля, Соленым ветром паруса нагрузли, Вселяя страх и душу веселя. Мне снился сон о женщине далекой, О женщине жестокой, Как война. Зовущими глазами с поволокой Меня вела на палубу она. И рядом с ней стоял я у штурвала, А в прибережных чащах, Невдали, Кукушка так усердно куковала, Чтоб мы со счета сбиться не могли. И мы летели в прозелень куда-то. Светало на обоих берегах. Так спали полумертвые солдаты От Шлиссельбурга в тысяче шагах. Ночной костер случайного привала Уже золой подернулся на треть. Проснулся я. Кукушка куковала, И невозможно было умереть.

Спокойно спал в больших домах в Москве, Но вдалеке от зданий крупноблочных, В Литве — была бессонница и две Собаки для прогулок заполночных. По Вильнюсу бродя то здесь, то там, Два поводка натянутых ременных Держал в руке — и вывески на стенах Читал при малом свете по складам. По Вильнюсу, примерно в тот же час, Двух собачонок женщина водила. Бессонницу свою заполнить тщась, Со мной болтала искренне и мило. Мы не знакомы с ней по существу,— Но именно она, уверен в этом, Навеки осветила мне Литву Бессонниц наших двуединым светом.

Мальчик жил на окраине города Колпино. Фантазер и мечтатель. Его называли лгунишкой. Много самых веселых и грустных историй накоплено Было им за рассказом случайным, за книжкой. По ночам ему снилось - дорога гремит и пылится И за конницей гонится рыжее пламя во ржи. А наутро выдумывал он небылицы - Просто так. И его обвиняли во лжи. Презирал этот мальчик солдатиков оловянных И другие веселые игры в войну. Но окопом казались ему придорожные котлованы,- А такая фантазия ставилась тоже в вину. Мальчик рос и мужал на тревожной недоброй планете, И, когда в сорок первом году зимой Был убит он, в его офицерском планшете Я нашел небольшое письмо домой. Над оврагом летели холодные белые тучи Вдоль последнего смертного рубежа. Предо мной умирал фантазер невезучий, На шинель кучерявую голову положа. А в письме были те же мальчишечьи небылицы. Только я улыбнуться не мог... Угол серой исписанной плотно страницы Кровью намок... ...За спиной на ветру полыхающий Колпино, Горизонт в невеселом косом дыму... Здесь он жил. Много разных историй накоплено Было им. Я поверил ему.

Я чувства добрые с эстрады пробуждал... Евг. Евтушенко 1 Мода в моду входила сначала На трибунах в спортивных дворцах, Со спортивных эстрад пробуждала Чувства добрые в юных сердцах. Юный зал ликовал очумело, Не жалея ладоней своих. Только все это вдруг надоело, И неясный наметился сдвиг. Сочинял я стихи старомодно, Был безвестен и честен, как вдруг Стало модно все то, что немодно, И попал я в сомнительный круг. Все мои допотопные вьюги, Рифмы типа «войны» и «страны» Оказались в сомнительном круге Молодых знатоков старины. 2 Нынче в Дубне, а также в мотеле Разговоры идут о Монтене. Мода шествует важно по свету, Означая, что вовсе исчез Бескорыстный, живой интерес К естеству, к первородству, к предмету. Перед модой простертый лежи И восстать не пытайся из праха. Нынче мода пошла на Кижи, На иконы, а также на Баха. Между тем ты любил испокон Фугу Баха, молчанье икон, И пристрастья немодные эти, Эту страсть роковую твою, Подвели под кривую статью На каком-то Ученом совете. Нынче в храме - толпа и галдеж, Да и сам ты, наверно, товарищ, Скоро старую страсть отоваришь И, как минимум, в моду войдешь.

Строим, строим города Сказочного роста. А бывал ли ты когда Человеком - просто? Все долбим, долбим, долбим, Сваи забиваем. А бывал ли ты любим И незабываем?

Тишайший снегопад - Дверьми обидно хлопать. Посередине дня В столице как в селе. Тишайший снегопад, Закутавшийся в хлопья, В обувке пуховой Проходит по земле. Он формами дворов На кубы перерезан, Он конусами встал На площадных кругах, Он тучами рожден, Он пригвожден железом, И все-таки он кот В пуховых сапогах. Штандарты на древках, Как паруса при штиле. Тишайший снегопад Посередине дня. И я, противник од, Пишу в высоком штиле, И тает первый снег На сердце у меня.

Ты не напрасно шла со мною, Ты, увереньями дразня, Как притяжение земное, Воздействовала на меня. И я вдыхал дымок привала, Свое тепло с землей деля. Моей судьбой повелевала Жестокосердная земля. Но я добавлю, между прочим, Что для меня, в рассвете сил, Была земля — столом рабочим, Рабочий стол — землею был. И потерпел я пораженье, Остался вне забот и дел, Когда земное притяженье Бессмысленно преодолел. Но ты опять меня вернула К земле рабочего стола. Хочу переводить Катулла, Чтоб ты читать его могла.

У тебя сегодня - май, ты в соку, в цветенье, в росте, если хочешь, принимай в жизнь распахнутую - в гости. Потому что я брожу в час твой радостный и ранний по такому рубежу, за которым нет свиданий, за которым правоты не добьешься, как ни бейся. Если хочешь - проводи, погрусти со мной, посмейся.

Ах, шоферша, пути перепутаны! - Где позиции? Где санбат? - К ней пристроились на попутную Из разведки десять ребят... Только-только с ночной операции - Боем вымученные все. - Помоги, шоферша, добраться им До позиции - до шоссе. Встали в ряд. Поперек дорога Перерезана. - Тормози! Не смотри, пожалуйста, строго, Будь любезною, подвези. Утро майское. Ветер свежий. Гнется даль морская дугой. И с Балтийского побережья Нажимает ветер тугой. Из-за Ладоги солнце движется Придорожные лунки сушить. Глубоко в это утро дышится, Хорошо в это утро жить. Зацветает поле ромашками, Их не косит никто, не рвет. Над обочиной вверх тормашками Облак пороховой плывет. Эй, шоферша, верней выруливай! Над развилкой снаряд гудит. На дорогу не сбитый пулями Наблюдатель чужой глядит... Затянули песню сначала. Да едва пошла подпевать - На второй версте укачала Неустойчивая кровать. Эй, шоферша, правь осторожней! Путь ухабистый впереди. На волнах колеи дорожной Пассажиров не разбуди. Спит старшой, не сняв автомата, Стать расписывать не берусь! Ты смотри, какие ребята! Это, я понимаю, груз! А до следующего боя - Сутки целые жить и жить. А над кузовом голубое Небо к передовой бежит. В даль кромешную пороховую, Через степи, луга, леса, На гремящую передовую Брызжут чистые небеса... Ничего мне не надо лучшего, Кроме этого - чем живу, Кроме солнца в зените, колючего, Густо впутанного в траву. Кроме этого тряского кузова, Русской дали в рассветном дыму, Кроме песни разведчика русого Про красавицу в терему.

Лежишь во гробе, празднуешь субботу... Григорий Сковорода Суббота. Банный день. И мы ползем туда, Где ожидают нас Мочалка и вода. Где в санпропускнике От вшей избавят нас В блаженный этот день, В блаженный этот час. В блаженный этот час, В блаженный этот день Мы головы свои Не слишком прячем в тень. Таиться не резон, Поскольку этот лог Еще ни разу враг Накрыть огнем не смог. Прекрасен этот мир. Ползем по рубежу. Я, взводный командир, За всех ответ держу. Как вдруг из-под земли Ударил по земле Незасеченный дзот,- И страшно стало мне, Что нам не уползти От этого огня, А коль останусь цел,- Тогда в штрафбат меня. И вот уж медсестра Ползет за нами вслед. Кто ранен, кто убит, Непострадавших нет. Недвижно тяжелы, Не взвалишь на плечо. А зуммер в блиндаже Не зачастил еще. А медсестра больна, И ей так мало лет,- Не справится одна - Одной держать ответ. . . . . . . . . . . Палаческий звонок Того, кто в курсе дел, Кто знал: никто не мог Предотвратить обстрел.

Человек живет на белом свете. Где - не знаю. Суть совсем не в том. Я - лежу в пристрелянном кювете, Он - с мороза входит в теплый дом. Человек живет на белом свете, Он - в квартиру поднялся уже. Я - лежу в пристрелянном кювете, На перебомбленном рубеже. Человек живет на белом свете Он - в квартире зажигает свет Я - лежу в пристрелянном кювете, Я - вмерзаю в ледяной кювет. Снег не тает. Губы, щеки, веки Он засыпал. И велит дрожать... С думой о далеком человеке Легче до атаки мне лежать. А потом подняться, разогнуться, От кювета тело оторвать, На ледовом поле не споткнуться И пойти в атаку - Воевать. Я лежу в пристрелянном кювете. Снег седой щетиной на скуле. Где-то человек живет на свете - На моей красавице земле! Знаю, знаю - распрямлюсь, да встану, Да чрез гробовую полосу К вражьему ощеренному стану Смертную прохладу понесу. Я лежу в пристрелянном кювете, Я к земле сквозь тусклый лед приник... Человек живет на белом свете - Мой далекий отсвет! Мой двойник!

От репортерских облав беспощадных Прячется этот жокей, Этот жокей - из крестьян безлошадных В Сохо гуляет. О'кэй. Этот жокей отдыхает неплохо,- От репортеров на дно Этот жокей погружается в Сохо, Тянет сухое вино. Слышит, как стелется лошадь со стоном Над предпоследней стеной, Дышит сигарой в подвале пристойном Возле рулетки ручной. Этот жокей - человек из железа - В этом году фаворит Летнего лондонского степельчеза,- Англия так говорит. КАФКА Кафка Контакты прерваны. Разрушены Коммуникации мои. Забиты наглухо отдушины - Соседства нет и нет семьи. Мир с городами населенными, Веспасианов Колизей, Выключенными телефонами Спасающийся от друзей.

Я люблю — и ты права, Ты права, что веришь свято, Так, как верили когда-то В эти вечные слова. Я люблю... Так почему, Почему же, почему же Мне с тобой гораздо хуже И трудней, чем одному? Прохожу все чаще мимо, И любовь уже не в счет, И к себе Неотвратимо Одиночество влечет.

Я не могу уйти - но ухожу. Пересекаю ржавую межу, По ржавым листьям - к снегу молодому. Я не могу - но ухожу из дому. Через четыре года Сорок два Исполнится - и станет голова Белым-бела, как свет высоких истин... Мне этот возраст мудрый ненавистен, Назад хочу - туда, где я, слепой, Без интереса к истине блуждаю И на широкой площади С толпой Державно и беспомощно рыдаю.

Я хочу сообщить хоть немного простых, Но тобой позабытых истин, Смысл которых тебе ненавистен... Будет холодно в доме от комнат пустых, И на тысячи прочих домов холостых Будет наше жилище похоже. Если стужа — мурашки по коже. Ну, а если июль, ну, а если жара, Это значит — по стенам над копотью ламп Будет тени большие бросать мошкара, Будет хаос... А я загоню его в ямб. Буду счастлив. И пронумерую листы. Ну, а ты? Ну, а ты? Ну, а ты? Я умру под колесами жизни своей кочевой, Голос твой мне почудится перед атакой. Будут сборы в дорогу, и споры, и пар над Невой, Будет многое множество всячины всякой. Сквозняков будет столько же, сколько дверей. Будет хаос... А я его втисну в хорей. Буду счастлив. А ты? Отвечай! Головой не качай. Я, конечно, не все досказал... Будет в семечках потный вокзал. Кипятильник. Слегка недоваренный чай. Ожиданья. Но не будет проклятого слова «прощай»... Ты меня не прощай! До свиданья!