Все стихи Ильи Эренбурга

Елей как бы придуманного имени И вежливость глаз очень ласковых. Но за свитками волос густыми Порой мелькнет порыв опасный Осеннего и умирающего фавна. Не выжата гроздь, тронутая холодом... Но под тканью чуется темное право Плоти его тяжелой. Пишет он книгу. Вдруг обернется — книги не станет... Он особенно любит прыгать, Но ему немного неловко, что он пугает прыжками. Голова его огромная, Столько имен и цитат в ней зачем-то хранится, А косматое сердце ребенка, И вместо ног — копытца.

Мяли танки теплые хлеба, И горела, как свеча, изба. Шли деревни. Не забыть вовек Визга умирающих телег, Как лежала девочка без ног, Как не стало на земле дорог. Но тогда на жадного врага Ополчились нивы и луга, Разъярился даже горицвет, Дерево и то стреляло вслед, Ночью партизанили кусты И взлетали, как щепа, мосты, Шли с погоста деды и отцы, Пули подавали мертвецы, И, косматые, как облака, Врукопашную пошли века. Шли солдаты бить и перебить, Как ходили прежде молотить. Смерть предстала им не в высоте, А в крестьянской древней простоте, Та, что пригорюнилась, как мать, Та, которой нам не миновать. Затвердело сердце у земли, А солдаты шли, и шли, и шли, Шла Урала темная руда, Шли, гремя, железные стада, Шел Смоленщины дремучий бор, Шел глухой, зазубренный топор, Шли пустые, тусклые поля, Шла большая русская земля.

При первой встрече ты мне сказала: «Вчера Я узнала, что вы уезжаете... мы скоро расстанемся...» Богу было угодно предать всем ветрам Любви едва вожженное пламя. «Расстанемся»... и от этого слова губы жгли горячей. Страшный час наступал, мы встретились накануне. Мы были вместе лишь тридцать ночей Коротеньких, июньских. Ты теперь в Париже, в сумеречный час Глядишь на голубой зеркальный Montparnasse, На парочки радостные, И твои губы сжимаются еще горче. А каштаны уже волнуются, вздрагивая От февральского ветра с моря. Как тебе понять, что здесь утром страшно проснуться, Что здесь одна молитва — Господи, доколе? Как тебе понять, ведь ты о революции Что-то учила девочкой в школе. Кого Господь из печи вавилонской выведет? Когда к тебе приду я? И не был ли наш поцелуй на вокзале мокром и дымном Последним поцелуем? Но если суждено нам встретиться не здесь, а там — Я найду твою душу, Я буду по целым дням Слушать. Ты можешь не говорить о том, как, только что познакомившись. Мы друг друга провожали ночью, Всю ночь, туда-назад, И как под утро ты спросила на Люксембургской площади: «Который час?» И засмеялась: «Я гляжу на эти часы, а они стоят». Ты можешь не говорить о том, как мы завтракали утром У старой итальянки, было пусто, Ты сказала: «Я возьму этот качан для nature-morte... Я умею говорить по-русски: Я — противный медвежонок... Скажи, ты едешь скоро?..» Ты можешь не говорить о том, как на вокзале, При чужих прощаясь, мы друг на друга не глядели, И как твои холодные слабые пальцы Моих коснулись еле-еле. Ты можешь не говорить обо всем, Только скажи «люблю», И я узнаю твое Среди тысяч других «люблю» Даже в раю, Где я, может, забуду про всё, Я вздрогну, услышав твое «Люблю».

Я знал, что утро накличет Этот томительный вечер; Что малая птичка Будет клевать мою печень; Что, на четыре части переломанный, Я буду делать то, что надо И чего не надо: Прыгать на короткой веревочке Мелким шагом, Говорить голоском заученным Про свою тоску, Перечитывать житье какого-нибудь мученика Или кричать: а-а! ку-ку! Глуп-глуп! Мал-мал! Я это знал - И всё же, когда любовь пришла, я не понял - Где это? Что это? То или это? Заплакал и отдал картонной Мадонне Ключи погибающей крепости...

К чему слова и что перо, Когда на сердце этот камень, Когда, как каторжник ядро, Я волочу чужую память? Я жил когда-то в городах, И были мне живые милы, Теперь на тусклых пустырях Я должен разрывать могилы, Теперь мне каждый яр знаком, И каждый яр теперь мне дом. Я этой женщины любимой Когда-то руки целовал, Хотя, когда я был с живыми, Я этой женщины не знал. Мое дитя! Мои румяна! Моя несметная родня! Я слышу, как из каждой ямы Вы окликаете меня. Мы понатужимся и встанем, Костями застучим - туда, Где дышат хлебом и духами Еще живые города. Задуйте свет. Спустите флаги. Мы к вам пришли. Не мы - овраги.

Батарею скрывали оливы. День был серый, ползли облака. Мы глядели в окно на разрывы, Говорили, что нет табака. Говорили орудья сердито, И про горе был этот рассказ. В доме прыгали чашки и сита, Штукатурка валилась на нас. Что здесь делают шкаф и скамейка. Эти кресла в чехлах и комод? Даже клетка, а в ней канарейка, И, проклятая, громко поет. Не смолкают дурацкие трели, Стоит пушкам притихнуть - поет. Отряхнувшись, мы снова глядели: Перелет, недолет, перелет. Но не скрою - волненье пичуги До меня на минуту дошло, И тогда я припомнил в испуге Бредовое мое ремесло: Эта спазма, что схватит за горло, Не отпустит она до утра,- Сколько чувств доконала, затерла Слов и звуков пустая игра! Канарейке ответила ругань, Полоумный буфет завизжал, Показался мне голосом друга Батареи запальчивый залп.

Белесая, как марля, мгла Скрывает мира очертанье, И не растрогает стекла Мое убогое дыханье. Изобразил на нем мороз, Чтоб сердцу биться не хотелось, Корзины вымышленных роз И пальм былых окаменелость, Язык безжизненной зимы И тайны памяти лоскутной. Так перед смертью видим мы Знакомый мир, большой и смутный,

Белеют мазанки. Хотели сжечь их, Но не успели. Вечер. Дети. Смех. Был бой за хутор, и один разведчик Остался на снегу. Вдали от всех Он как бы спит. Не бьется больше сердце. Он долго шел — он к тем огням спешил. И если не дано уйти от смерти, Он, умирая, смерть опередил.

Бои забудутся, и вечер щедрый Земные обласкает борозды, И будет человек справлять у Эбро Обыкновенные свои труды. Все зарастет - развалины и память, Зола олив не скажет об огне, И не обмолвится могильный камень О розовом потерянном зерне. Совьют себе другие гнезда птицы, Другой словарь придумает весна. Но вдруг в разгул полуденной столицы Вмешается такая тишина, Что почтальон, дрожа, уронит письма, Шоферы отвернутся от руля, И над губами высоко повиснет Вина оледеневшая струя, Певцы гитару от груди отнимут, Замрет среди пустыни паровоз, И молча женщина протянет сыну Патронов соты и надежды воск.

Зевак восторженные крики Встречали грузного быка. В его глазах, больших и диких, Была глубокая тоска. Дрожали дротики обиды. Он долго поджидал врага, Бежал на яркие хламиды И в пустоту вонзал рога. Не понимал - кто окровавил Пустынь горячие пески, Не знал игры высоких правил И для чего растут быки. Но ни налево, ни направо,- Его дорога коротка. Зеваки повторяли "браво" И ждали нового быка. Я не забуду поступь бычью, Бег напрямик томит меня, Свирепость, солнце и величье Сухого, каменного дня.

Большая черная звезда. Остановились поезда. Остановились корабли. Травой дороги поросли. Молчат бульвары и сады. Молчат унылые дрозды. Молчит Марго, бела, как мел, Молчит Гюго, он онемел. Не бьют часы. Застыл фонтан. Стоит, не двинется туман. Но вот опять вошла зима В пустые темные дома. Париж измучен, ночь не спит, В бреду он на восток глядит: Что значат беглые огни! Куда опять идут они! Ты можешь жить! Я не живу. Молчи, они идут в Москву, Они идут за годом год, Они берут за дотом дот, Ты не подымешь головы — Они уж близко от Москвы. Прощай, Париж, прощай навек! Далекий дым и белый снег. Его ты белым не зови: Он весь в огне, он весь в крови. Гляди — они бегут назад, Гляди — они в снегу лежат. Пылает море серых крыш, И на заре горит Париж, Как будто холод тех могил Его согрел и оживил. Я вижу свет и снег в крови. Я буду жить. И ты живи.

Бомбы осколок. Расщеплены двери. Все перепуталось - боги и звери. Груди рассечены, крылья отбиты. Праздно зияют глазные орбиты. Ломкий, истерзанный, раненый камень Невыносим и назойлив, как память. (Что в нас от смутного детства осталось, Если не эта бесцельная жалость!) В полуразрушенном брошенном зале Беженцы с севера заночевали. Средь молчаливых торжественных статуй Стонут старухи и плачут ребята. Нимф и кентавров забытая драма - Только холодный поверженный мрамор. Но не отвяжется и не покинет Белая рана убитой богини. Грудь обнажив в простоте совершенства, Женщина бережно кормит младенца. Что ей ваятели! Созданы ею Хрупкие руки и нежная шея. Чмокают губы, и звук этот детский Нов и невнятен в высокой мертвецкой.

Есть в мире печальное тихое место, Великое царство больных. Есть город, где вечно рыдает невеста, Есть город, где умер жених. Высокие церкви в сиянье покорном О вечном смиреньи поют. И женщины в белом, и женщины в черном, Как думы о прошлом, идут. Эти бледные сжатые губы, Точно тонкие ветки мимозы, Но мне кажется, будто их грубо И жестоко коснулись морозы. Когда над урнами церковными Свои обряды я творю, Шагами тихими и ровными Она проходит к алтарю. Лицо ее бледней пергамента, И косы черные в пыли, Как потемневшие орнаменты, Ее покорно облегли. Своими высохшими кистями Она касается свечи. И только кольца с аметистами Роняют редкие лучи. И часто, стоя за колоннами, Когда я в церкви загрущу, Своими взорами смущенными Я возле стен ее ищу. Смешав ее с Святой Мадонною, Я к ней молитвенно крадусь. И долго, словно пред иконою, Склонив колени, я молюсь, Пока руками пожелтевшими Она откинет переплет И над страницами истлевшими Свои молитвы перечтет.

Будет день - и станет наше горе Датами на цоколе историй, И в обжитом доме не припомнят О рабах былой каменоломни. Но останется от жизни давней След нестертый на остывшем камне, Незаглохшие без эха рифмы, Незабытые чужие мифы, Не скрижали дикого Синая - Слабая рука, а в ней другая, Чтобы знали дети легкой неги О неупомянутой победе Просто человеческого сердца Не над человеком, но над смертью. Так напрасно все ветра пытались Разлучить хладеющие пальцы. Быстрый выстрел или всхлипы двери, Но в потере не было потери. Мы детьми играли на могиле. Умирая, мы еще любили. Стала смерть задумчивой улыбкой На лице блаженной Суламиты.

Был бомбой дом как бы шутя расколот. Убитых выносили до зари. И ветер подымал убогий полог, Случайно уцелевший на двери. К начальным снам вернулись мебель, утварь. Неузнаваемый, рождая страх, При свете дня торжественно и смутно Глядел на нас весь этот праздный прах. Был мертвый человек, стекла осколки, Зола, обломки бронзы, чугуна. Вдруг мы увидели на узкой полке Стакан и в нем еще глоток вина... Не говори о крепости порфира, Что уцелеет, если не трава, Когда идут столетия на выруб И падают, как ласточки, слова!

Был тихий день обычной осени. Я мог писать иль не писать: Никто уж в сердце не запросится, И тише тишь, и глаже гладь. Деревья голые и черные - На то глаза, на то окно,- Как не моих догадок формулы, А все разгадано давно. И вдруг, порывом ветра вспугнуты, Взлетели мертвые листы, Давно истоптаны, поруганы, И все же, как любовь, чисты, Большие, желтые и рыжие И даже с зеленью смешной, Они не дожили, но выжили И мечутся передо мной. Но можно ль быть такими чистыми? А что ни слово - невпопад. Они живут, но не написаны, Они взлетели, но молчат.

Был час один — душа ослабла. Я видел Глухова¹ сады И срубленных врагами яблонь Уже посмертные плоды. Дрожали листья. Было пусто. Мы простояли и ушли. Прости, великое искусство, Мы и тебя не сберегли!

Были вокруг меня люди родные, Скрылись в чужие края. Только одна Ты, Святая Мария, Не оставляешь меня. Мама любила в усталой вуали В детскую тихо пройти. И приласкать, чтоб без горькой печали Мог я ко сну отойти. Разве теперь не ребенок я малый, Разве не так же грущу, Если своею мольбой запоздалой Маму я снова ищу. Возле иконы забытого храма Я не устану просить: Будь моей тихой и ласковой мамой И научи полюбить! Сыну когда-то дала Ты могучесть С верой дойти до креста. Дай мне такую же светлую участь, Дай мне мученья Христа. Крестные муки я выдержу прямо, Смерть я сумею найти, Если у гроба усталая мама Снова мне скажет "прости".

Были липы, люди, купола. Мусор. Битое стекло. Зола. Но смотри - среди разбитых плит Уж младенец выполз и сидит, И сжимает слабая рука Горсть сырого теплого песка. Что он вылепит? Какие сны? А года чернеют, сожжены... Вот и вечер. Нам идти пора. Грустная и страстная игра.

Было в жизни мало резеды, Много крови, пепла и беды. Я не жалуюсь на свой удел, Я бы только увидать хотел День один, обыкновенный день, Чтобы дерева густая тень Ничего не значила, темна, Кроме лета, тишины и сна.

На Рамбле возле птичьих лавок Глухой солдат - он ранен был - С дроздов, малиновок и славок Глаз восхищенных не сводил. В ушах его навек засели Ночные голоса гранат. А птиц с ума сводили трели, И был щеглу щегленок рад. Солдат, увидев в клюве звуки, Припомнил звонкие поля, Он протянул к пичуге руки, Губами смутно шевеля. Чем не торгуют на базаре? Какой не мучают тоской? Но вот, забыв о певчей твари, Солдат в сердцах махнул рукой. Не изменить своей отчизне, Не вспомнить, как цветут цветы, И не отдать за щебет жизни Благословенной глухоты.

1 В этих темных узеньких каналах С крупными кругами на воде, В одиноких и пустынных залах, Где так тихо-тихо, как нигде, В зелени, измученной и блеклой, На пустых дворах монастырей, В том, как вечером слезятся стекла Кованых чугунных фонарей, Скрыто то, о чем средь жизни прочей Удается иногда забыть, Что приходит средь бессонной ночи Темными догадками томить. 2 Ночью в Брюгге тихо, как в пустом музее, Редкие шаги звучат еще сильнее, И тогда святые в каждой черной книге, Черепичные закопченные крыши И каналы с запахом воды и гнили, С черными листами задремавших лилий, Отраженья тусклых фонарей в канале, И мои надежды, и мои печали, И любовь, которая, вонзивши жало, Как оса приникла и потом упала. Все мне кажется тогда музеем чинным, Одиноким, важным и таким старинным, Где под стеклами лежат камеи и эмали, И мои надежды, и мои печали, И любовь, которая, вонзивши жало, Как оса приникла и упала. 3 Мельниц скорбные заломленные руки И каналы, уплывающие вдаль, И во всем ни радости, ни муки, А какая-то неясная печаль. Дождик набежал и брызжет, теплый, летний, По каналу частые круги пошли, И еще туманней, и еще бесцветней Измельченные квадратики земли. У старушки в белом головном уборе Неподвижный и почти стеклянный взгляд, Если в нем когда-то отражалось горе, То оно забылось много лет назад. В сердце места нет ни злу, ни укоризне, И легко былые годы вспоминать, Если к горечи, к тревоге, даже к жизни Начинаешь понемногу привыкать.

В купе господин качался, дремал, качаясь Направо, налево, еще немножко. Качался один, неприкаянный, От жизни качался от прожитой. Милый, и ты в пути, Куда же нам завтра идти! Но верю: ватные лица, Темнота, чемоданы, тюки, И рассвет, что тихо дымится Среди обгорелых изб, Под белым небом, в бесцельном беге, Отряхая и снова вбирая Сон, полусон,- Все томится, никнет и бредит Одним концом.

В городе брошенных душ и обид Горе не спросит и ночь промолчит. Ночь молчалива, и город уснул. Смутный доходит до города гул: Это под темной больной синевой Мертвому городу снится живой, Это проходит по голой земле Сон о веселом большом корабле,- Ветер попутен, и гавань тесна, В дальнее плаванье вышла весна. Люди считают на мачтах огни; Где он причалит, гадают они. В городе горе, и ночь напролет Люди гадают, когда он придет. Ветер вздувает в ночи паруса. Мертвые слышат живых голоса.

Не помню я про ход резца — Какой руки, какого века,— Мне не забыть того лица, Любви и муки человека. А кто он? Возмущенный раб? Иль неуступчивый философ, Которого травил сатрап За прямоту его вопросов? А может, он бесславно жил, Но мастер не глядел, не слушал И в глыбу мрамора вложил Свою бушующую душу? Наверно, мастеру тому За мастерство, за святотатство Пришлось узнать тюрьму, суму И у царей в ногах валяться. Забыты тяжбы горожан, И войны громкие династий, И слов возвышенный туман, И дел палаческие страсти. Никто не свистнет, не вздохнет — Отыграна пустая драма,— И только всё еще живет Обломок жизни, светлый мрамор.

В зените бытия любовь изнемогает. Какой угрюмый зной! И тяжко, тяжко мне, Когда, рукой обвив меня, ты пригибаешь, Как глиняный кувшин, ища воды на дне. Есть в летней полноте таинственная убыль, И выжженных озер мертва сухая соль. Что если и твои доверчивые губы Коснутся лишь земли, где тишина и боль? Но изойдет грозой неумолимый полдень — Я, насмерть раненный, еще дыша, любя, Такою нежностью и миром преисполнюсь, Что от прохладных губ не оторвут тебя.

До слез доверчива собака, Нетороплива черепаха, Близка к искусству обезьяна, Большие чувства у барана, Но говорят, что только люди — И дело здесь не в глупом чуде, А дело здесь в природе высшей, А дело здесь в особой мышце, И не скворец в своей скворешне И никакой не пересмешник, Не попугай или лисица Не могут этого добиться, Но только люди — это с детства,— Едва успеют осмотреться, Им даже нечего стараться — Они умеют улыбаться. Я много жил и видел многих, Высокомерных и убогих, И тех, что открывают звезды, И тех, что разоряют гнезда. Есть у людей носы и ноги Для любопытства, для тревоги, Есть настороженные уши Для тишины, для малодушья, Есть голова для всякой прыти, Кровопролитий и открытий, Чтоб расщепить, как щепку, атом, Чтоб за Луну был всяк просватан, Чтоб был Сатурн в минуту добыт, Чтоб рифмовал и плакал робот. Умеют люди зазнаваться, Но разучились улыбаться, И только в вечер очень жаркий В большом и душном зоопарке, Где, не мечтая о победе, Лизали кандалы медведи, Где были всяческие люди — И дети королевских судей, И маклеры, а с ними жены, И малолетние Ньютоны, Где люди громко гоготали, А звери выли от печали, Где даже тигр пытался мямлить, Как будто он не тигр, а Гамлет, Да, только там, у тесных клеток, Средь мудрецов и малолеток, Я видел, как один слоненок, Быть может, сдуру иль спросонок, Взглянув на дамские убранства, На грустное, пустое чванство, Наивен будучи и робок, Слегка приподнял тонкий хобот, И словно от природы высшей, И словно одарен он мышцей, К слонихе быстро повернулся, Не выдержал и улыбнулся.

В кастильском нищенском селенье, Где только камень и война, Была та ночь до одуренья Криклива и раскалена. Артиллерийской подготовки Гроза гремела вдалеке. Глаза хватались за винтовки, И пулемет стучал в виске. А в церкви - экая морока! - Показывали нам кино. Среди святителей барокко Дрожало яркое пятно. Как камень, сумрачны и стойки, Молчали смутные бойцы. Вдруг я услышал: русской тройки Звенели лихо бубенцы, И, памятью меня измаяв, Расталкивая всех святых, На стенке бушевал Чапаев, Сзывал живых и неживых. Как много силы у потери! Как в годы переходит день! И мечется по рыжей сьерре Чапаева большая тень. Земля моя, земли ты шире, Страна, ты вышла из страны, Ты стала воздухом, и в мире Им дышат мужества сыны. Но для меня ты с колыбели - Моя земля, родимый край, И знаю я, как пахнут ели, С которыми дружил Чапай.

В кафе пустынном плакал газ. На воле плакал сумеречный час. О, как томителен и едок Двух родников единый свет, Когда слова о горе и победах Встают из вороха газет. В углу один забытый старец Не видел выверенных строк - Он этой поднебесной гари И смеха выдержать не мог. Дитя, дитя забыли в пепле, В огнем добытой стороне. Никто не закричал - спасите!.. И старец встал, высок и светел, Сказал: "Тебя узрел, Учитель, Узрел в печали и в огне! Рази дракона в райском лике, И снег падет на мой огонь!.." Но отвечал ему Учитель: "Огня не тронь!"

Кому хулить, а прочим наслаждаться — Удой возрос, любое поле тучно, Хоть каждый знает — в королевстве Датском По-прежнему не всё благополучно. То приписать кому? Земле? Векам ли? Иль, может, в Дании порядки плохи? А королевство ни при чем, и Гамлет Страдает от себя, не от эпохи.

В лесу деревьев корни сплетены, Им снятся те же медленные сны, Они поют в одном согласном хоре, Зеленый сон, земли живое море. Но и в лесу забыть я не могу: Чужой реки на мутном берегу, Один как перст, непримирим и страстен, С ветрами говорит высокий ясень. На небе четок каждый редкий лист. Как, одиночество, твой голос чист!

1 Когда она пришла в наш город, Мы растерялись. Столько ждать, Ловить душою каждый шорох И этих залпов не узнать. И было столько муки прежней, Ночей и дней такой клубок, Что даже крохотный подснежник В то утро расцвести не смог. И только — видел я — ребенок В ладоши хлопал и кричал, Как будто он, невинный, понял, Какую гостью увидал. 2 О них когда-то горевал поэт: Они друг друга долго ожидали, А встретившись, друг друга не узнали На небесах, где горя больше нет. Но не в раю, на том земном просторе, Где шаг ступи — и горе, горе, горе, Я ждал ее, как можно ждать любя, Я знал ее, как можно знать себя, Я звал ее в крови, в грязи, в печали. И час настал — закончилась война. Я шел домой. Навстречу шла она. И мы друг друга не узнали. 3 Она была в линялой гимнастерке, И ноги были до крови натерты. Она пришла и постучалась в дом. Открыла мать. Был стол накрыт к обеду. «Твой сын служил со мной в полку одном, И я пришла. Меня зовут Победа». Был черный хлеб белее белых дней, И слезы были соли солоней. Все сто столиц кричали вдалеке, В ладоши хлопали и танцевали. И только в тихом русском городке Две женщины как мертвые молчали.

В ночи я трогаю, недоумелый, Дорожной лихорадкою томим, Почти доисторическое тело, Которое еще зовут моим. Оно живет своим особым бытом — Смуглеет в жар и жадно ждет весны, И — ком земли — оно цветет от пыток, От чудных губ жестокой бороны. Рассеянно перебираю ворох Раскиданных волос, имен, обид. Поймите эти путевые сборы, Когда уже ничто не веселит! В каких же слабостях еще признаться?— Ребячий смех и благости росы. Но уж за трапезою домочадцев Томится гость и смотрит на часы. Он золотого хлеба не надрежет, И, как бы ни сиротствовала грудь, Он выпустит в окно чужую нежность, Чтоб даже нежность крикнула: не будь! В глухую ночь свои кидаю пальцы — Какие руки вдоволь далеки, Чтоб обрядить такого постояльца И, руку взяв, не удержать руки? Ищу покоя, будто зверь на склоне. Седин уже немало намело. В студеном воздухе легко утонет Отпущенное некогда тепло.

В одежде гордого сеньора На сцену выхода я ждал, Но по ошибке режиссера На пять столетий опоздал. Влача тяжелые доспехи И замедляя ровный шаг, Я прохожу при громком смехе Забавы жаждущих зевак. Теперь бы, предлагая даме Свой меч рукою осенить, Умчатся с верными слугами На швабов ужас наводить. А после с строгим капелланом Благодарить Святую Мать И перед мрачным Ватиканом Покорно голову склонять. Но кто теперь поверит в Бога? Над Ним смеется сам аббат, И только пристально и строго О Нем преданья говорят. Как жалобно сверкают латы При электрических огнях, И звуки рыцарской расплаты На сильных не наводят страх. А мне осталось только плавно Слагать усталые стихи. И пусть они звучат забавно, Я их пою, они - мои.

Переулок. Снег скрипит. Идут обнявшись. Стреляют. А им всё равно. Целуются, и два облачка у губ дрожащих Сливаются в одно. Смерть ходит разгневанная, Вот она! за углом! близко! рядом! А бедный человек обнимает любимую девушку И говорит ей такие странные слова: «Милая! ненаглядная!» Стреляют. Прижимаются друг к другу еще теснее. Что для Смерти наши преграды? Но даже она не сумеет Разнять эти руки слабые! Боже! Зимой цветов не найти, Малой былинки не встретить — А вот люди могут так любить На глазах у Смерти! Может, через минуту они закачаются, Будто поскользнувшись на льду, Но, так же друг друга нежно обнимая,— Они к Тебе придут. Может, в эти дни надо только молиться, Только плакать тихо... Но, Господи, что не простится Любившим?

О, дайте вечность мне,- и вечность я отдам За равнодушие к обидам и годам. (И. Анненский) В печальном парке, где дрожит зола, Она стоит, по-прежнему бела. Ее богиней мира называли, Она стоит на прежнем пьедестале. Ее обидели давным-давно. Она из мрамора, ей все равно. Ее не тронет этот день распятый, А я стою, как он стоял когда-то. Нет вечности, и мира тоже нет, И не на что менять остаток скверных лет. Есть только мрамор и остывший пепел. Прикрой его, листва: он слишком светел.

В музеях Рима много статуй, Нерон, Тиберий, Клавдий, Тит, Любой разбойный император Классический имеет вид. Любой из них, твердя о правде, Был жаждой крови обуян, Выкуривал британцев Клавдий, Армению терзал Траян. Не помня давнего разгула, На мрамор римляне глядят И только тощим Калигулой Пугают маленьких ребят. Лихой кавалерист пред Римом И перед миром виноват: Как он посмел конем любимым Пополнить барственный сенат? Оклеветали Калигулу — Когда он свой декрет изрек, Лошадка даже не лягнула Своих испуганных коллег. Простят тому, кто мягко стелет, На розги розы класть готов, Но никогда не стерпит челядь, Чтоб высекли без громких слов.

Носил учебники я в ранце, Зубрил латынь, над аргонавтами Зевал и, прочитав «Каштанку», Задумался об авторе. Передовые критики Поругивали Чехова: Он холоден к политике И пишет вяло, нехотя, Он отстает от века И говорит как маловер, Зауважают человека, Но после дождика в четверг; Он в «Чайке» вычурен, нелеп, Вздыхает над убитой птичкою, Крестьян, которым нужен хлеб, Лекарствами он пичкает. Я жизнь свою прожить успел, И, тридцать стран объехав, Вдруг в самолете поглядел И вижу — рядом Чехов. Его бородка и пенсне, И говорит приглушенно. Он обращается ко мне: «Вы из Москвы? Послушайте, Скажите, как вы там живете? Меня ведь долго не было. Я оказался в самолете, Хоть ничего не требовал. Подумать только — средь небес Закусками нас потчуют! Недаром верил я в прогресс, Когда нырял в обочину...» Волнуясь, я сказал в ответ Про множество успехов, Сказал о том, чего уж нет. И молча слушал Чехов. «Уж больше нет лабазников, Сиятельных проказников, Помещиков, заводчиков И остряков находчивых, Уж нет Его Величества, Повсюду перемены. Метро и электричество, Над срубами антенны, Сидят у телевизора, А космонавты кружатся — Земля оттуда мизерна, А океаны — лужица, И ваша медицина На выдумки богата — Глотают витамины, Есть пищеконцентраты. Живу я возле Вознесенска, Ваш дом — кругом слонялись куры — Сожгли при отступленьи немцы. Построили Дворец культуры. Как мирно воевали прадеды! Теперь оружье стало ядерным...» Молчу. Нам до посадки полчаса. «Вы многое предугадали: Мы видели в алмазах небеса, Но дяди Вани отдыха не знали...» Сосед смеется, фыркает, Побрился, снял пенсне. «Что видели во сне? Сон прямо богатырский. Лечу я в Лондон — лес и лен, Я из торговой сети, Лес до небес, и лен — как клен, Всё здорово на свете!»

Снова смута, орудий гром, И трепещет смертное сердце. Какая радость, что и мы пройдем, Как день, как облака, как этот дым, вкруг церкви! Полуночь, и пенье отмирает глухо. Темны закоулки мирской души. Но высок и светел торжественный купол. Смерть и нашу встречу разрешит. Наверху неистовый Архангел Рассекает наши пути и года; А ты их вяжешь иными цепями, Своим слабым девичьим «да». Уйдем, и никто не заметит, И развеет нас ветра вздох, Как летучий серебряный пепел, Как первый осенний снежок. И всё же будет девушка в храме Тихо молиться о своем любимом, И над ней гореть исступленный Архангел, Грозный и непобедимый. Гремите же, пушки лихие! Томись, моя бедная плоть! Вы снова сошлись в Святой Софии, Смерть и Любовь.

Вере Инбер В тихих прудах печали, Пугая одни камыши, Утром купались Две одиноких души. Но в полдень, когда влага застыла, И тревогой затмились леса, И в небе полуденном скрылась Первых видений роса, Одна из них, жадно ныряя, Коснулась ровного дна, И долго ждала другая, Кругами воды смущена.

Те же румыны, газа свет холодный, бескровный, Вино тяжелое, как медь. И в сердце всё та же готовность Сейчас умереть. Я пришел к тебе. В комнате было темно... Ты не плакала. Ты глядела в окно. Ты глядела в окно на желтый фонарь, И тебе улыбался февраль. Ты спела мне милую песенку О каком-то чужом человеке, Который чистил дорожку от снега, И о том, как был тонок и светел Тот лучик, что по снегу бегал.

В сырую ночь ветра точили скалы. Испания, доспехи волоча, На север шла. И до утра кричала Труба помешанного трубача. Бойцы из боя выводили пушки. Крестьяне гнали одуревший скот. А детвора несла свои игрушки, И был у куклы перекошен рот. Рожали в поле, пеленали мукой И дальше шли, чтоб стоя умереть. Костры еще горели - пред разлукой, Трубы еще не замирала медь. Что может быть печальней и чудесней - Рука еще сжимала горсть земли. В ту ночь от слов освобождались песни И шли деревни, будто корабли.

Вдруг — среди дня — послушай — Где же ты? Не камни душат — Нежность. Розовое облако. Клекот беды. Что же — запыхавшись, паровозом Обегать поля?— Даже дым Розов. Можно задыхаться от каких-то мелочей, И камень — в клочья, От того — чей Почерк? Это, кажется, зовут «любовью» — Руку на грудь, до утра, Чтоб на розовом камне — простая повесть Утрат. Вокзальная нежность. Вагона скрип. И как человек беден!— Ведь это же цвет другой зари — Последней.

Лысый, грязный, как бездомная собака, Ночью он бродил забытый и ничей. Каждый кабачок и каждая клоака Знали хорошо его среди гостей. За своим абсентом молча, каждой ночью Он досиживал до «утренней звезды». И торчали в беспорядке клочья Перепутанной и неопрятной бороды. Но, бывало, Муза, старика жалея, Приходила и шептала о былом, И тогда он брал у сонного лакея Белый лист, залитый кофе и вином, По его лицу ребенка и сатира Пробегал какой-то сладостный намек, И, далек от злобы, и далек от мира, Он писал, писал и не писать не мог...

Верность - прямо дорога без петель, Верность - зрелой души добродетель, Верность - августа слава и дым, Зной, его не понять молодым, Верность - вместе под пули ходили, Вместе верных друзей хоронили. Грусть и мужество - не расскажу. Верность хлебу и верность ножу, Верность смерти и верность обидам. Бреда сердца не вспомню, не выдам. В сердце целься! Пройдут по тебе Верность сердцу и верность судьбе.

Жизнь широка и пестра. Вера - очки и шоры, Вера двигает горы, Я - человек, не гора. Вера мне не сестра. Видел я камень серый, Стертый трепетом губ. Мертвого будит вера. Я - человек, не труп. Видел, как люди слепли, Видел, как жили в пекле, Видел - билась земля. Видел я небо в пепле. Вере не верю я. Скверно? Скажи, что скверно. Верно? Скажи, что верно. Не похвальбе, не мольбе, Верю тебе лишь, Верность, Веку, людям, судьбе. Если терпеть без сказки, Спросят - прямо ответь, Если к столбу, без повязки,- Верность умеет смотреть.

Ветер летит и стенает. Только ветер. Слышишь - пора. Отрекаюсь, трижды отрекаюсь От всего, чем я жил вчера. От того, кто мнился в земной пустыне, В легких сквозил облаках, От того, чье одно только имя Врачевало сны и века. Это не трепет воскрылий архангела, Не господь Саваоф гремит - Это плачет земля многопамятная Над своими лихими детьми. Сон отснился. Взыграло жестокое утро, Души пустыри оголя. О, как небо чуждо и пусто, Как черна родная земля! Вот мы сами паства и пастырь, Только земля нам осталась - На ней ведь любить, рожать, умирать. Трудным плугом, а после могильным заступом Ее черную грудь взрезать. Золотые взломаны двери, С тайны снята печать, Принимаю твой крест, безверье, Чтобы снова и снова алкать. Припадаю, лобзаю черную землю. О, как кратки часы бытия! Мать моя, светлая, бренная! Ты моя, ты моя, ты моя!

Взвился рыжий, ближе! Ближе! И в осенний бурелом Из груди России выжег Даже память о былом. Он нашел у двоеверки, Глубоко погребено, В бурдюке глухого сердца Италийское вино. На костре такой огромной, Оглушающей мечты Весело пылают бревна Векового Калиты. Нет, не толп суровый ропот, А вакхический огонь Лижет новых протопопов Просмоленную ладонь. Страшен хор задорных девок: Не видать в ночи лица, Только зреют грозди гнева Под овчиною отца. Разъяренная Россия! Дых — угрюмый листобой, В небе косы огневые, Расплетенные судьбой. Но из глаз больших и серых, Из засушливых полей Высекает древний Эрос Лиры слезный водолей.

1 ПЛЮЩИХА Значит, снова мечты о России - Лишь напрасно приснившийся сон; Значит, снова дороги чужие, И по ним я идти обречен! И бродить у Вандомской колонны Или в плоских садах Тюльери, Где над лужами вечер влюбленный Рассыпает, дрожа, фонари, Где, как будто веселые птицы, Выбегают в двенадцать часов Из раскрытых домов мастерицы, И у каждой букетик цветов. О, бродить и вздыхать о Плющихе, Где, разбуженный лаем собак, Одинокий, печальный и тихий Из сирени глядит особняк, Где, кочуя по хилым березкам, Воробьи затевают балы И где пахнут натертые воском И нагретые солнцем полы... 2 ДЕВИЧЬЕ ПОЛЕ Уж слеза за слезою Пробирается с крыш, И неловкой ногою По дорожке скользишь. И милей и коварней Пооттаявший лед, И фабричные парни Задевают народ. И пойдешь от гуляний - Вдалеке монастырь, И извощичьи сани Улетают в пустырь. Скоро снег этот слабый И отсюда уйдет И веселые бабы Налетят в огород. И от бабьего гама, И от крика грачей, И от греющих прямо Подобревших лучей Станет нежно-зеленым Этот снежный пустырь, И откликнется звоном, Загудит монастырь.

Видишь, любить до чего тяжело — Гнет к земле густое тепло. Паленая шерсть на моей груди. Соль — солона. Не береди! Ты не дочь, ты не сестра. Земля, земля, моя нора! Коготь и клык. Темен и дик. Я говорю — не береди! Не для меня любви ремесло. Камень пьет густое тепло. Теплый камень — мертвый зверь — Стихи, стихи — седая шерсть. Виснут веки. Сон и гуд. Люди могут, а я не могу. Рот приоткрыт — тяжкий пар,— Это тебе, но последний дар.

"Во Францию два гренадера..." Я их, если встречу, верну. Зачем только черт меня дернул Влюбиться в чужую страну? Уж нет гренадеров в помине, И песни другие в ходу, И я не француз на чужбине,- От этой земли не уйду. Мне все здесь знакомо до дрожи, Я к каждой тропинке привык, И всех языков мне дороже С младенчества внятный язык. Но вдруг замолкают все споры, И я - это только в бреду,- Как два усача гренадера, На запад далекий бреду, И все, что знавал я когда-то, Встает, будто было вчера, И красное солнце заката Не хочет уйти до утра.

Будут времена, когда, мертвы и слепы, Люди позабудут солнце и леса И до небосвода вырастут их склепы, Едким дымом покрывая небеса. Будут времена: не ведая желаний И включивши страсть в обычные дела, Люди станут прятать в траурные ткани Руки и лицо, как некогда тела. Но тогда, я знаю, совершится чудо, Люди обессилят в душных городах. Овладеет ими новая причуда - Жить, как прадеды, в болотах и в лесах. Увлекут их травы, листья и деревья, Нивы, пастбища, покрытые травой. Побредут они на древние кочевья, Стариков и женщин увлекут с собой. Перейдя границы города - заставы, Издали завидев первые поля, Люди будут с криком припадать на травы, Плакать в исступленье и кричать: "Земля!" В парах падая на травяное ложе, Люди испугают дремлющих зверей. Женщины впервые без стыдливой дрожи Станут прижимать ликующих мужей. Задыхаясь от нахлынувшего смеха, Каждый будет весел, исступлен и наг. И ответит на людские крики эхо Быстро одичавших кошек и собак. Далеко, почти сливаясь с небосводом На поля бросая мутно-желтый свет, Будет еле виден по тяжелым сводам Города истлевший и сухой скелет.

На севере, в июле, после долгой разлуки, Я увидал — задымился вдали, Белой болотной ночью окутанный, Родина, твой лик. Поздно вернулся — могильный камень Целовать устами скорбными И роптать. Но молвил ангел: «Что ты живого ищешь средь мертвых? Она жива. Эти капли Звенят. Ребята, Играя под вечер, смеются и кричат. Она рассеялась. Она — тоска. Она — дым. Она — свет. Она — дождик крупный, редкий. Она — в этой солнечной капле на траве. Она сейчас была, и нет ее... Ты никогда ее земных одежд Рукой уж не коснешься боле. И не зови ее. Она везде. И нет ее. На то Господня воля».

Что было городом - дремучий лес, И человек, услышав крик зловещий, Зарылся в ночь от ярости небес, Как червь слепой, томится и трепещет. Ему теперь и звезды невдомек, Глаза закрыты, и забиты ставни. Но вдруг какой-то беглый огонек - Напоминание о жизни давней. Кто тот прохожий! И куда спешит! В кого влюблен! Скажи ты мне на милость! Ведь огонька столь необычен вид, Что кажется - вся жизнь переменилась. Откинуть мишуру минувших лет, Принять всю грусть, всю наготу природы, Но только пронести короткий свет Сквозь черные, томительные годы!

Обрывки проводов. Не позвонит никто. Как человек, подмигивает мне пальто. Хозяева ушли. Еще стоит еда. Еще в саду раздавленная резеда. Мы едем час, другой. Ни жизни, ни жилья. Убитый будто спит. Смеется клок белья. Размолот камень, и расщеплен грустный бук. Леса без птиц, и нимфа дикая без рук. А в мастерской, средь красок, кружев и колец, Гранатой замахнулся на луну мертвец, И синевой припудрено его лицо. Как трудно вырастить простое деревцо! Опять развалины — до одури, до сна. Невыносимая чужая тишина. Скажи, неужто был обыкновенный день, Когда над детворой еще цвела сирень!

Она лежала у моста. Хотели немцы Ее унизить. Но была та нагота, Как древней статуи простое совершенство, Как целомудренной природы красота. Ее прикрыли, понесли. И мостик шаткий Как будто трепетал под ношей дорогой. Бойцы остановились, молча сняли шапки, И каждый понимал, что он теперь - другой. На Запад шел судья. Была зима как милость, Снега в огне и ненависти немота. Судьба Германии в тот мутный день решилась Над мертвой девушкой, у шаткого моста.

Волос черен или золот. Красна кровь. Голое слово — Любовь. Жилы стяни туго! Как хлеб и вода, Простая подруга — Беда. Цветов не трогай. Весен не мерь. Прямая дорога — Смерть.

Враги, нет, не враги, просто многие, Наткнувшись на мое святое бесстыдство, Негодуя, дочек своих уводят, А если дочек нет — хихикают. Друзья меня слушают благосклонно: «Прочтите стихи», будто мои вопли Могут украсить их комнаты, Как стильные пепельницы или отборное общество. Выслушав, хвалят в меру. Говорят об ярких образах, о длиннотах, об ассонансах И дружески указывают на некоторые странности Безусловно талантливого сердца. Я не могу сказать им: тише! Ведь вы слышали, как головой об стену бьется человек... Ах, нет, ведь это только четверостишия, И когда меня представляют дамам, говорят: «Поэт». Зачем пишу? Знаю — не надо. Просто бы выть, как собака... Боже! Велика моя человеческая слабость. А вы судите, коль можете... Так и буду публично плакать, молиться, О своих молитвах читать рецензии... Боже, эту чашу я выпью, Но пошли мне одно утешение: Пусть мои книги прочтет Какая-нибудь обыкновенная девушка, Которая не знает ни газэл, ни рондо, Ни того, как всё это делается. Прочтет, скажет: «Как просто! Отчего его все не поняли? Мне кажется, что это я написала. Он был одну минуту в светлой комнате, А потом впотьмах остался. Дверь заперта. Он бьется, воет. Неужели здесь остаться навек? Как же он может быть спокойным, Если он видел такой свет? Боже, когда час его приидет, Пошли ему легкую смерть, Пусть светлый ветер раскроет тихо Дверь».

Все взорвали. Но гляди - среди щебня, Средь развалин, роз земли волшебней, Розовая, в серой преисподней, Роза стали зацвела сегодня. И опять идет в цехах работа. И опять томит тебя забота. Что ж, родная, будем жить сначала,- Сердцу, видно, и такого мало.

Все за беспамятство отдать готов, Но не забыть ни звуков, ни цветов, Ни сверстников, ни смутного ребячества (Его другие перепишут начисто). Вкруг сердцевины кольца наросли. Друзей все меньше: вымерли, прошли. Сгребают сено девушки веселые, И запах сена веселит, как молодость: Все те же лица, клятвы и слова: Так пахнет только мертвая трава.

Всё призрачно, и свет ее неярок. Идти мне некуда. Молчит беда. Чужих небес нечаянный подарок, Любовь моя, вечерняя звезда! Бесцельная и увести не может. Я знаю всё, я ничего не жду. Но долгий день был не напрасно прожит Я разглядел вечернюю звезду.

Все простота: стекольные осколки, Жар августа и духота карболки, Как очищают от врага дорогу, Как отнимают руку или ногу. Умом мы жили и пустой усмешкой, Не знали, что закончим перебежкой, Что хрупки руки и гора поката, Что договаривает все граната. Редеет жизнь, и утром на постое Припоминаешь самое простое: Не ревность, не заносчивую славу - Песочницу, младенчества забаву. Распались формы, а песок горячий Ни горести не знает, ни удачи. Осталась жизни только сердцевина: Тепло руки и синий дым овина, Луга туманные и зелень бука, Высокая военная порука - Не выдать друга, не отдать без боя Ни детства, ни последнего покоя.

Вчера казалась высохшей река, В ней женщины лениво полоскали Белье. Вода не двигалась. И облака, Как простыни распластаны, лежали На самой глади. Посреди реки Дремали одуревшие коровы. Баржа спала. Рыжели островки, Как поплавки лентяя рыболова. Вдруг началось. Сошла ль река с ума? Прошла ль гроза? Иль ей гроза приснилась? Но рвется прочь. Земля, поля, дома — Всё отдано теперь воде на милость. Бывает — жизнь мельчает. О судьбе Не говори — ты в выборе свободен. И если есть судьба, она в тебе — И эти отмели и половодье.

Вы приняли меня в изысканной гостиной, В углу дремал очерченный экран. И, в сторону глядя, рукою слишком длинной Вы предложили сесть на шелковый диван. На тонком столике был нежно сервирован В лиловых чашечках горячий шоколад. И если б знали Вы, как я был зачарован, Когда меня задел Ваш мимолетный взгляд. Я понял, отчего Вы смотрите нежнее, Когда уходит ночь в далеких кружевах, И отчего у вас змеятся орхидеи И медленно ползут на тонких стебельках.

Где играли тихие дельфины, Далеко от зелени земли, Нарываясь по ночам на мины, Молча умирают корабли. Суматошливый, большой и хрупкий, Человек не предает мечты,— Погибая, он спускает шлюпки, Сбрасывает сонные плоты. Синевой охваченный, он верит, Что земля любимая близка, Что ударится о светлый берег Легкая, как жалоба, доска. Видя моря яростную смуту, Средь ночи, измученный волной, Он еще в последнюю минуту Бредит берегом и тишиной.

Где камня слава, тепло столетий? Европа - табор. И плачут дети. Земли обиды, гнездо кукушки. Рассыпан бисер, а рядом пушки. Идут старухи, идут ребята, Идут на муки кортежи статуй, Вздымая корни, идут деревья, И видно ночью - горят кочевья. А дом высокий, как снег, растаял. Прости, Европа, родной Израиль!

Глаза погасли, и холод губ, Огромный город, не город - труп. Где люди жили, растет трава, Она приснилась и не жива. Был этот город пустым, как лес, Простым, как горе, и он исчез. Дома остались. Но никого. Не дрогнут ставни. Забудь его! Ты не забудешь, но ты забудь, Как руки улиц легли на грудь, Как стала Сена, пожрав мосты, Рекой забвенья и немоты.

Гляжу на снег, а в голове одно: Ведь это — день, а до чего темно! И солнце зимнее, оно на час — Торопится — глядишь, и день погас. Под деревом солдат. Он шел с утра. Зачем он здесь? Ему идти пора. Он не уйдет. Прошли давно войска, И день прошел. Но не пройдет тоска.

Трибун на цоколе безумца не напоит. Не крикнут ласточки средь каменной листвы. И вдруг доносится, как смутный гул прибоя, Дыхание далекой и живой Москвы. Всем пасынкам земли знаком и вчуже дорог (Любуются на улиц легкие стежки) - Он для меня был нежным детством, этот город, Его Садовые и первые снежки. Дома кочуют. Выйдешь утром, а Тверская Свернула за угол. Мостов к прыжку разбег. На реку корабли высокие спускают, И, как покойника, сжигают ночью снег. Иду по улицам, и прошлого не жалко. Ни сверстников, ни площади не узнаю. Вот только слушаю все ту же речь с развалкой И улыбаюсь старожилу-воробью. Сердец кипенье: город взрезан, взорван, вскопан, А судьбы сыплются меж пальцев, как песок. И, слыша этот шум, покорно ночь Европы Из рук роняет шерсти золотой моток.

Где люди ужинали - мусор, щебень, Кастрюли, битое стекло, постель, Горшок с сиренью, а высоко в небе Качается пустая колыбель. Железо, кирпичи, квадраты, диски, Разрозненные, смутные куски. Идешь - и под ногой кричат огрызки Чужого счастья и чужой тоски. Каким мы прежде обольщались вздором! Что делала, что холила рука? Так жизнь, ободранная живодером, Вдвойне необычайна и дика. Портрет семейный,- думали про сходство, Загадывали, чем обить диван. Всей оболочки грубое уродство Навязчиво, как муха, как дурман. А за углом уж суета дневная, От мусора очищен тротуар. И в глубине прохладного сарая Над глиной трудится старик гончар. Я много жил, я ничего не понял И в изумлении гляжу один, Как, повинуясь старческой ладони, Из темноты рождается кувшин.

Города горят. У тех обид Тонны бомб, чтоб истолочь гранит. По дорогам, по мостам, в крови, Проползают ночью муравьи, И летит, летит, летит щепа — Липы, ружья, руки, черепа. От полей исходит трупный дух. Псы не лают, и молчит петух, Только говорит про мертвый кров Рев больных, недоеных коров. Умирает голубая ель И олива розовых земель, И родства не помнящий лишай Научился говорить «прощай», И на ста языках человек, Умирая, проклинает век. ...Будет день, и прорастет она — Из костей, как всходят семена,— От сетей, где севера треска, До Сахары праздного песка, Всколосятся руки и штыки, Зашагают мертвые полки, Зашагают ноги без сапог, Зашагают сапоги без ног, Зашагают горя города, Выплывут утопшие суда, И на вахту встанет без часов Тень товарища и облаков. Вспомнит старое крапивы злость, Соком ярости нальется гроздь, Кровь проступит сквозь земли тоску, Кинется к разбитому древку, И труба поведает, крича, Сны затравленного трубача.

Горят померанцы, и горы горят. Под ярким закатом забытый солдат. Раскрыты глаза, и глаза широки, Садятся на эти глаза мотыльки. Натертые ноги в горячей пыли, Они еще помнят, куда они шли. В кармане письмо - он его не послал. Остались патроны, не все расстрелял. Он в городе строил большие дома, Один не достроил. Настала зима. Кого он лелеял, кого он берег, Когда петухи закричали не в срок, Когда закричала ночная беда И в темные горы ушли города? Дымились оливы. Он шел под огонь. Горела на солнце сухая ладонь. На Сьерра-Морена горела гроза. Победа ему застилала глаза. Раскрыты глаза, и глаза широки, Садятся на эти глаза мотыльки.

Громкорыкого Хищника Пел великий Давид. Что скажу я о нищенстве Безпризорной любви? От груди еле отнятый, Грош вдовицы зацвел Над хлебами субботними Роем огненных пчел. Бьются души обвыклые, И порой — не язык — Чрево древнее выплеснет Свой таинственный крик. И по-новому чуждую Я припомнить боюсь, Этих губ не остуженных Предрассветную грусть. Но заря Понедельника, Закаляя тоску, Ухо рабье, как велено, Пригвоздит к косяку. Клювом вырвет заложника Из расхлябанных чресл. Это сердце порожнее, И полуденный блеск! Крики черного коршуна! Азраила труба! Из горчайших, о горшая, Золотая судьба!

Да разве могут дети юга, Где розы блещут в декабре, Где не разыщешь слова "вьюга" Ни в памяти, ни в словаре, Да разве там, где небо сине И не слиняет ни на час, Где испокон веков поныне Все то же лето тешит глаз, Да разве им хоть так, хоть вкратце, Хоть на минуту, хоть во сне, Хоть ненароком догадаться, Что значит думать о весне, Что значит в мартовские стужи, Когда отчаянье берет, Все ждать и ждать, как неуклюже Зашевелится грузный лед. А мы такие зимы знали, Вжились в такие холода, Что даже не было печали, Но только гордость и беда. И в крепкой, ледяной обиде, Сухой пургой ослеплены, Мы видели, уже не видя, Глаза зеленые весны.

Девушки печальные о Вашем царстве пели, Замирая медленно в далеких алтарях. И перед Вашим образом о чем-то шелестели Грустные священники в усталых кружевах. Распустивши волосы на тоненькие плечи, Вы глядели горестно сквозь тень тяжелых риз. И казалось, были Вы как тающие свечи, Что пред Вашим образом нечаянно зажглись. Слезы незаметные на камень опадали, Расцветая свечкою пред светлым алтарем. И в них были вложены все вечные печали, Всё, что Вы пережили над срубленным крестом. Всё, о чем веками Вы, забытая, скорбели, Всё блеснуло горестью в потерянных слезах. И пред Вашим образом о чем-то шелестели Грустные священники в усталых кружевах.

Додумать не дай, оборви, молю, этот голос, Чтоб память распалась, чтоб та тоска раскололась, Чтоб люди шутили, чтоб больше шуток и шума, Чтоб, вспомнив, вскочить, себя оборвать, не додумать, Чтоб жить без просыпу, как пьяный, залпом и на пол, Чтоб тикали ночью часы, чтоб кран этот капал, Чтоб капля за каплей, чтоб цифры, рифмы, чтоб что-то, Какая-то видимость точной, срочной работы, Чтоб биться с врагом, чтоб штыком - под бомбы, под пули, Чтоб выстоять смерть, чтоб глаза в глаза заглянули. Не дай доглядеть, окажи, молю, эту милость, Не видеть, не вспомнить, что с нами в жизни случилось.

Дождь в Нагасаки бродит, разбужен, рассержен. Куклу слепую девочка в ужасе держит. Дождь этот лишний, деревья ему не рады, Вишня в цвету, цветы уже начали падать. Дождь этот с пеплом, в нем тихой смерти заправка, Кукла ослепла, ослепнет девочка завтра, Будет отравой доска для детского гроба, Будет приправой тоска и долгая злоба, Злоба - как дождь, нельзя от нее укрыться, Рыбы сходят с ума, наземь падают птицы, Голуби скоро начнут, как вороны, каркать, Будут кусаться и выть молчальники карпы, Будут вгрызаться в людей цветы полевые, Воздух вопьется в грудь, сердце высосет, выест. Злобу не в силах терпеть, как дождь, Нагасаки. Мы не дадим умереть тебе, Нагасаки! Дети в далеких, в зеленых и тихих скверах,- Здесь не о вере, не с верой, не против веры, Здесь о другом - о простой человеческой жизни. Дождь перейдет, на вишни он больше не брызнет.

Мальчика игрушечный кораблик Уплывает в розовую ночь, Если паруса его ослабли, Может им дыхание помочь, То, что домогается и клянчит, На морозе обретает цвет, Одолеть не может одуванчик И в минуту облетает свет, То, что крепче мрамора победы, Хрупкое, не хочет уступать, О котором бредит напоследок Зеркала нетронутая гладь.

Всё это шутка... Скоро весна придет. Этот год наши дети будут звать «Революцией», А мы просто скажем: «В тот год...» За окном кто-то юркий бегает, Считает фонари И гасит. Весной я уеду. Куда?.. Ну, не знаю... в Париж... А фонари погасли; только один, слепенький, На углу вздыхает едва-едва. Какие есть грустные слова: «Никогда», «невозможно», «навеки». Раз, два, три, четыре, пять, Вышел зайчик погулять. Кто же первый? Не надо думать, не надо считать. Всё это нервы... Навек! навек!.. Кто этот год, Кто эту ночь, кто этот снег Переживет? Не знаю — на то Его воля. Пахнет весной и ладаном Его рука. Ведь Ему молятся Даже снег и облака. Не знаю, будет ли утро. Я целую Его руку. Умру, но жизнь останется, И будет жить моя любовь, И двое любящих в такую же ночь Сочтут ее — предчувствием ли? воспоминанием?.. Припав к Его руке, на ней услышат Горячий след моего дыхания. Не ищите меня — я из дому вышел, Я умер. Но любовь моя с вами. Милая, слышишь? — Любовь останется...

Если ты к земле приложишь ухо, То услышишь — крыльями звеня, В тонкой паутине бьется муха, А в корнях изъеденного пня Прорастают новые побеги, Прячась в хвое и в сухих листах. На дороге вязнут и скрипят телеги, Утопая в рыхлых колеях. Ты услышишь: пробегает белка, Листьями пугливыми шурша, И над речкой пересохшей, мелкой Селезень кряхтит средь камыша. И поет бадья у нашего колодца, И девчонки с ягодой прошли. Ты услышишь, как дрожит и бьется Сердце неумолчное земли.

Есть время камни собирать, И время есть, чтоб их кидать. Я изучил все времена, Я говорил: «на то война», Я камни на себе таскал, Я их от сердца отрывал, И стали дни еще темней От всех раскиданных камней. Зачем же ты киваешь мне Над той воронкой в стороне, Не резонер и не пророк, Простой дурашливый цветок?

Есть задыханья, и тогда В провиденье грозы Не проступившие года Взметают пальцев зыбь. О, если б этот новый век Рукою зачерпнуть, Чтоб был продолжен в синеве Тысячелетий путь. Но нет — и свет, и гнев, и рык Взнесенного коня, И каждый цок копыт — разрыв Меня и не меня. И в духоте таких миров Земля чужда земле. И кровь марает серебро Сферических колец. Нет, не поймет далекий род, Что значат эти дни И дикой рыбы мертвый рот, И вместо крыл плавник.

Есть перед боем час - всё выжидает: Винтовки, кочки, мокрая трава. И человек невольно вспоминает Разрозненные, темные слова. Хозяин жизни, он обводит взором Свой трижды восхитительный надел, Все, что вчера еще казалось вздором, Что второпях он будто проглядел. Как жизнь недожита! Добро какое! Пора идти. А может, не пора!.. Еще цветут горячие левкои. Они цвели... Вчера... Позавчера...

Жилье в горах - как всякое жилье: До ночи пересуды, суп и скука, А на веревке сушится белье, И чешется, повизгивая, сука. Но подымись - и сразу мир другой, От тысячи подробностей очищен, Дорога кажется большой рекой И кораблем - убогое жилище. О, если б этот день перерасти И с высоты, средь тишины и снега, Взглянуть на розовую пыль пути, На синий дым последнего ночлега!

Звезда средь звезд горит и мечется. Но эта весть — метеорит — О том, что возраст человечества — Великолепнейший зенит. О, колыбель святая, Индия, Младенца стариковский лик, И первый тиск большого имени На глиняной груди земли. Уж отрок мчится на ристалище, Срывая плеск и дев и флейт. Уж нежный юноша печалится. Лобзая неба павший шлейф. Но вот он — час великой зрелости! И, раскаленное бедой, Земное сердце загорелося Еще не виданной звездой. И то, во что мы только верили, Из косной толщи проросло — Золотолиственное дерево, Непогрешимое Число. Полуденное человечество! Любовь — высокий поводырь! И в синеве небесных глетчеров Блеск еретической звезды!

Знакомые дома не те. Пустыня затемненных улиц. Не говори о темноте: Мы не уснули, мы проснулись. Избыток света в поздний час И холод нового познанья, Как будто третий, вещий, глаз Глядит на рухнувшие зданья. Нет, ненависть - не слепота. Мы видим мир, и сердцу внове Земли родимой красота Средь горя, мусора и крови.

...И вот уж на верхушках елок Нет золотых и розовых огней. Январский день, ты был недолог, Короче самых хрупких дней. Но прожигает этот ранний холод Далекие загрезившие облака. И мнится, где-то выше черных елок И выше грузного дымка, Где точен, холоден и ровен Бескрылый лёт небесных стай,- Застыла тоненькая струйка крови. Гляди и бедный день припоминай!

И дверцы скрежет: выпасть, вынуть. И молит сердце: где рука? И всё растут, растут аршины От ваших губ и до платка. Взмахнет еще и отобьется. Зачем так мало целовал? На ночь, на дождь, на рощи отсвет Метнет железный катафалк. Он ладаном обдышит липы, Вздохнет на тысячной версте И долго будет звезды сыпать В невыносимой духоте. Еще мостом задушит шепот, Еще верстой махнет: молчи! И врежется, и нем, и вкопан, В вокзала дикие лучи. И половой, хоть ночь и заспан, Поймет, что значит без тебя, Больной огарок ставя на стол И занавеску теребя.

...И кто в сутулости отмеченной, В кудрях, где тишина и гарь, Узнает только что ушедшую От дремы теплую Агарь. И в визге польки недоигранной, И в хрусте грустных рук — такой — Всю жизнь с неистовым эпиграфом И с недодышанной строкой. Ей толп таинственные выплески, И убыль губ, и юбок скрип — Аравия, и крики сиплые Огромной бронзовой зари. Как стянут узел губ отринутых! Как бьется сеть упругих жил! В руках какой обидой выношен Жестковолосый Измаил! О, в газовом вечернем вереске Соборную ты не зови, Но выпей выдох древней ереси Неутоляющей любви!

Из земной утробы Этновою печью Мастер выплеснул густое серебро На обугленные черные предплечья Молодых подручных мастеров. Домна чрева средь былого буерака. Маховое сердце сдвинуло века. И тринадцатым созвездьем Зодиака Проросла корявая рука. Первая жена, отдавшаяся мужу, Теремовая затворница моя, Огнь твоих соитий леденили стужи, Чресла надорвалися в боях. Но немой вселенной звездчатое темя, Вспыхнувшие маяки небесных дамб, Девства кровь и мужа огненное семя Затвердели камнем диаграмм. Здесь, в глухой Калуге, в Туле иль в Тамбове, На пустой обезображенной земле Вычерчено торжествующей Любовью Новое земное бытие.

Из-за деревьев и леса не видно. Осенью видишь, и вот что обидно: Как было много видно, но мнимо, Сколько бродил я случайно и мимо, Видеть не видел того, что случилось, Не догадался, какая есть милость — В голый, пустой, развороченный вечер Радость простой человеческой встречи.

Каждый вечер в городе кого-нибудь хоронят, Девушку печальную на кладбище несут. С колоколен радостных о тихом царстве звонят, И в церквах растворенных о празднике поют. В этот час прохожие все точно приобщились, Словно все обвеяны великой тишиной, И как дети малые, что Богу помолились И полны, затихшие, любовью неземной. Лишь цветы поникшие, что тихо увядали В наших темных комнатах, на тоненьких стеблях, Мы приносим девушкам, которые не знали О других взлелеянных, солнечных цветах. Мы оставим девушку, покрытую цветами, Там, где все усталые нашли себе приют, Там, где птицы Божии над старыми крестами О великом празднике радостно поют.

Как восковые, отекли камельи, Расина декламируют дрозды. А ночью невеселое веселье И ядовитый изумруд звезды. В туманной суете угрюмых улиц Еще у стоек поят голытьбу, А мудрые старухи уж разулись, Чтоб легче спать в игрушечном гробу. Вот рыболов с улыбкою беззлобной Подводит жизни прожитой итог, И кажется мне лилией надгробной В летейских водах праздный поплавок. Домов не тронут поздние укоры, Не дрогнут до рассвета фонари. Смотри - Парижа путевые сборы. Опереди его, уйди, умри!

Как дерево в большие холода, Ольха иль вяз, когда реки вода, Оцепенев, молчит и ходит вьюга, Как дерево обманутого юга, Что, к майскому готовясь торжеству, Придумывает сквозь снега листву, Зовет малиновок и в смертной муке Иззябшие заламывает руки,- Ты в эту зиму с ночью говоришь, Расщепленный, как старый вяз, Париж.

Как скучно в "одиночке", вечер длинный, А книги нет. Но я мужчина, И мне семнадцать лет. Я, "Марсельезу" напевая, Ложусь лицом к стене. Но отдаленный гул трамвая Напоминает мне, Что есть Остоженка, и в переулке Наш дом, И кофе с молоком, и булки, И мама за столом. Темно в передней и в гостиной, Дуняша подает обед... Как плакать хочется! Но я мужчина, И мне семнадцать лет...

Как эти сосны и строенья Прекрасны в зеркале пруда, И сколько скрытого волненья В тебе, стоячая вода! Кипят на дне глухие чувства, Недвижен темных вод покров, И кажется, само искусство Освобождается от слов.

Какой прибой растет в угрюмом сердце, Какая радость и тоска, Когда чужую руку хоть на миг удержит Моя горячая рука! Огромные, прохладные, сухие — Железо и церковный воск,— И скрюченные в смертной агонии, И жалостливые до слез. Привить свою любовь! И встречный долго Стоит, потупивши глаза,— Вбирает сок соленый и тяжелый Обогащенная лоза.

На площади пел горбун, Уходили, дивились прохожие: "Тебе поклоняюсь, буйный канун Черного года! Монахи раскрывали горящие рясы, Казали волосатую грудь. Но земля изнывала от засухи, И тупился серебряный плуг. Речи говорили они дерзкие, Поминали Его имена. Лежит и стонет, рот отверст, Суха, темна. Приблизился вечер. Кличет сыч. Ее вы хотели кровью человеческой Напоить! Тяжелы виноградные гроздья, Собран хлеб. Мальчик слепого за руку водит. Все города обошли. От горсти земли он ослеп. Посыпал ее на горячие очи, Затмились они. Видите - стали белыми ночи И чернью покрылись дни. Раздайте вашу великую веру, Чтоб пусто стало в сердцах! И, темной ночи отверстые, Целуйте следы слепца. Ничего не таите - ибо время Причаститься иной благодати!" И пел горбунок о наставшем успении Его преподобной матери.

Когда в веках скудеет звук свирельный, Любовь встает на огненном пути. Ее встревоженное сердце — пчельник, И человеку некуда уйти. К устам припав, высасывают пчелы Звериное тепло под чудный гуд. Гляди, как этот мед тяжел и золот — В нем грусть еще не целовавших губ. Роясь в семнадцатом огромным роем, Любовь сошла. В тени балтийских мачт, Над оловом Фонтанок или Моек Был вскрик ее, а после женский плач. О, как сердца в такие ночи бились! Истории куранты тяжелы. И кто узнает розовую пыльцу На хоботке прореявшей пчелы?

Когда в Париже осень злая Меня по улицам несет И злобный дождь, не умолкая, Лицо ослепшее сечет,- Как я грущу по русским зимам, Каким навек недостижимым Мне кажется и первый снег, И санок окрыленный бег, И над уснувшими домами Чуть видный голубой дымок, И в окнах робкий огонек, Зажженный милыми руками, Калитки скрип, собачий лай И у огня горячий чай.

Когда встают туманы злые И ветер гасит мой камин, В бреду мне чудится, Россия, Безлюдие твоих равнин. В моей мансарде полутемной, Под шум парижской мостовой, Ты кажешься мне столь огромной, Столь беспримерно неживой, Таишь такое безразличье, Такое нехотенье жить, Что я страшусь твое величье Своею жалобой смутить.

Когда задумчивая Сена Завечереет и уснет, В пустых аллеях Сен-Жермена Ко мне никто не подойдет. Иль, может, из приемной залы К вечерней службе Saint-Sulpice Пройдет немного запоздалый И розовеющий маркиз. Навстречу белая маркиза В своей карете проплывет И тайной детского каприза К нему головку повернет. Она недавно из Версаля, Ей памятны его балы, Где с ней охотно танцевали И королевские послы. Запачкав в серебристой пудре Седые кончики манжет, Маркиз, откидывая кудри, Ей улыбается в ответ. От лунных отблесков бледнея, Он дальше медленно идет. В пустых заброшенных аллеях Ко мне никто не подойдет.

Когда закончен бой, присев на камень, В грязи, в поту, измученный солдат Глядит еще незрячими глазами И другу отвечает невпопад. Он, может быть, и закурить попросит, Но не закурит, а махнет рукой. Какие жал он трудные колосья, И где ему почудился покой! Он с недоверьем оглядит избушки Давно ему знакомого села, И, невзначай рукой щеки коснувшись, Он вздрогнет от внезапного тепла.

Когда замолкает грохот орудий, Жалобы близких, слова о победе, Вижу я в опечаленном небе Ангелов сечу. Оттого мне так горек и труден Каждый пережитый вечер. Зачем мы все не смирились, Когда Он взошел на низенький холм? Это не плеск охраняющих крылий - Дальних мечей перезвон. Вечернее небо, По тебе протянулись межи, Тусклое, бледное, Небо ли ты? А когда поверженный скажет: "Что же, ныне ты властен над всеми! Как нам, слабым, выдержать тяжесть Его уныния, его презрения?"

Когда замолкнет суесловье, В босые тихие часы, Ты подыми у изголовья Свои библейские весы. Запомни только — сын Давидов,— Филистимлян я не прощу. Скорей свои цимбалы выдам, Но не разящую пращу. Ты стой и мерь глухие смеси, Учи неистовству, пока Не обозначит равновесья Твоя державная рука. Но неизбывна жизни тяжесть: Слепое сердце дрогнет вновь, И перышком на чашу ляжет Полузабытая любовь.

Когда зима, берясь за дело, Земли увечья, рвань и гной Вдруг прикрывает очень белой Непогрешимой пеленой, Мы радуемся, как обновке, Нам, простофилям, невдомек, Что это старые уловки, Что снег на боковую лег, Что спишут первые метели Не только упраздненный лист, Но всё, чем жили мы в апреле, Чему восторженно клялись. Хитро придумано, признаться, Чтоб хорошо сучилась нить, Поспешной сменой декораций Глаза от мыслей отучить.

Когда подымается солнце и птицы стрекочут, Шахтеры уходят в глубокие вотчины ночи. Упрямо вгрызаясь в утробу земли рудоносной, Рука отбивает у смерти цветочные вёсны. От сварки страстей, от металла, что смутен и труден, Топор дровосека и ропот тяжелых орудий. Леса уплывают, деревьев зеленых и рослых Легки корабельные мачты и призрачны весла. На веслах дойдешь ты до луга. Средь мяты горячей Осколок снаряда и старая женщина плачет. Горячие зерна опять возвращаются в землю, Притихли осины, и жадные ласточки дремлют.

Когда приходите Вы в солнечные рощи, Где сквозь тенистый свод сверкает синева, Мне хочется сказать, сказать как можно проще Вам только тихие и нежные слова. Но вы пришли ко мне, чтоб плакать о нарциссах, Глядеть на ветку гибких орхидей, И только там, вдали, у строгих кипарисов, Вы вся становитесь изысканно нежней. Не тешат Вас тогда ни радостные птицы, Ни в сонных заводях усталая река, И не глядите Вы, как быстрые зарницы Сверкают по небу и режут облака. Вы говорите мне: "Моим глазам не верьте, Я не жила, как Вы, в оливковых садах. И я любить могу цветы любви и смерти, Что медленно цветут в заброшенных местах".

Когда я был молод, была уж война, Я жизнь свою прожил — и снова война. Я все же запомнил из жизни той громкой Не музыку марша, не грозы, не бомбы, А где-то в рыбацком селенье глухом К скале прилепившийся маленький дом. В том доме матрос расставался с хозяйкой, И грустные руки метались, как чайки. И годы, и годы мерещатся мне Все те же две тени на белой стене.

Кому предам прозренья этой книги? Мой век среди растущих вод Земли уж близкой не увидит, Масличной ветви не поймет. Ревнивое встает над миром утро. И эти годы не разноязычий сечь, Но только труд кровавой повитухи, Пришедшей, чтоб дитя от матери отсечь. Да будет так! От этих дней безлюбых Кидаю я в века певучий мост. Концом другим он обопрется о винты и кубы Очеловеченных машин и звезд. Как полдень золотого века будет светел! Как небо воссинеет после злой грозы! И претворятся соки варварской лозы В прозрачное вино тысячелетий. И некий человек в тени книгохранилищ Прочтет мои стихи, как их читали встарь, Услышит едкий запах седины и пыли, Заглянет, может быть, в словарь. Средь мишуры былой и слов убогих, Средь летописи давних смут Увидит человека, умирающего на пороге, С лицом, повернутым к нему.

Кончен бой. Над горем и над славой В знойный полдень голубеет явор. Мертвого солдата тихо нежит Листьев изумительная свежесть. О деревья, мира часовые, Сизо-синие и голубые! Под тобой пастух играл на дудке, Отдыхал, тобой обласкан, путник. И к тебе шутя пришли солдаты. Явор счастья, убаюкай брата!

Как давно сказано, Не все коровы одним миром мазаны: Есть дельные и стельные, Есть комолые и бодливые, Веселые и ленивые, Печальные и серьезные, Индивидуальные и колхозные, Дойные и убойные, Одни в тепле, другие на стуже, Одним лучше, другим хуже. Но хуже всего калькуттским коровам: Они бродят по улицам, Мычат, сутулятся — Нет у них крова, Свободные и пленные, Голодные и почтенные, Никто не скажет им злого слова — Они священные. Есть такие писатели — Пишут старательно, Лаврами их украсили, Произвели в классики, Их не ругают, их не читают, Их почитают. Было в моей жизни много дурного, Частенько били — за перегибы, За недогибы, за изгибы, Говорили, что меня нет — «выбыл», Но никогда я не был священной коровой, И на том спасибо.

Крепче железа и мудрости глубже Зрелого сердца тяжелая дружба. В море встречаясь и бури изведав, Мачты заводят простые беседы. Иволга с иволгой сходятся в небе, Дивен и дик их загадочный щебет. Медь не уйдет от дыханья горниста, Мертвый, живых поведет он на приступ. Не говори о тяжелой потере: Если весло упирается в берег, Лодка отчалит и, чуждая грусти, Будет качаться, как люлька,- до устья.

Есть в хаосе самом высокий строй, Тот замысел, что кажется игрой, И, может быть, начертит астроном Орбиту сердца, тронутого сном. Велик и дивен океана плач. У инея учился первый ткач. Сродни приливам и корням близка Обыкновенной женщины тоска. И есть закон для смертоносных бурь И для горшечника, кладущего глазурь, — То — ход страстей, и зря зовут судьбой Отлеты птиц иль орудийный бой. Художнику свобода не дана, Он слышит, что бормочет тишина, И как лунатик, выйдя в темноту, Он осязает эту темноту. Не переставить звуки и цвета, Не изменить кленового листа. И дружбы горяча тяжелая смола, И вечен след от легкого весла.

Крылья выдумав, ушел под землю, Предал сон и погасил глаза. И, подбитая, как будто дремлет Сизо-голубая стрекоза. Света не увидеть Персефоне, Голоса сирены не унять, К солнцу ломкие, как лед, ладони В золотое утро не поднять. За какой хлопочешь ты решеткой, Что еще придумала спеша, Бедная больная сумасбродка, Хлопотунья вечная, душа?

Я только лист на дереве заглохшем. Уныл и нем России сын. Уж не нальется вешним соком Душа моя,— она, как дым Развеянный. Ты, ветер, вей! Умру, не высказав любви своей. Уж смерть пришла, но в смерть еще не верю. Как разгадать — где жизнь? и где конец? Я мертв? иль снится мне Восток в огне, зацветший север? Послушно, Господи, Тебе биенье Подземных вод, людской крови. Иное дерево листвой оденешь, И каждый лист расскажет о любви. Ведь смерть лишь легкий сон на веждах жизни. В тебе воскресну, дальний брат. Что я? что наши дни? что ты, отчизна?— Не отцветет Господень сад.

Есть в Ленинграде, кроме неба и Невы, Простора площадей, разросшейся листвы, И кроме статуй, и мостов, и снов державы, И кроме незакрывшейся, как рана, славы, Которая проходит ночью по проспектам, Почти незримая, из серебра и пепла,- Есть в Ленинграде жесткие глаза и та, Для прошлого загадочная, немота, Тот горько сжатый рот, те обручи на сердце, Что, может быть, одни спасли его от смерти. И если ты - гранит, учись у глаз горячих: Они сухи, сухи, когда и камни плачут.

Я приду к родимой, кинусь в ноги, Заору: "Бабы плачут в огороде Не к добру. Ты мне волосы обрезала, В соли омывала, Нежная! Любезная! Ты меня поймала! Пред тобой, пред барыней, Я дорожки мету. Как комарик, я Всё звеню на лету - Я влюблен! Влюблен! Тлею! Млею! Повздыхаю! Полетаю! Околею!"

Не туманами, что ткали Парки, И не парами в зеленом парке, Не длиной,— а он длиннее сплина,— Не трезубцем моря властелина,— Город тот мне горьким горем дорог, По ночам я вижу черный город, Горе там сосчитано на тонны, В нежной сырости сирены стонут, Падают дома, и день печален Средь чужих уродливых развалин. Но живые из щелей выходят, Говорят, встречаясь, о погоде, Убирают с тротуаров мусор, Покупают зеркальце и бусы. Ткут и ткут свои туманы Парки. Зелены загадочные парки. И еще длинней печали версты, И людей еще темней упорство.

Люблю немецкий старый городок — На площади липу, Маленькие окна с геранями, Над лавкой серебряный рог И во всем этот легкий привкус Милой романтики. Летний дождик каплет. Люб мне бледно-красный цвет моркови На сером камне. За цветными стеклами клетчатая скатерть, И птица плачет о воле, О нежной, о давней. А в церкви никто не улыбнется,— Кому молиться? Зачем? И благочестивые уродцы Глядят со стен. Сторож тихо передвигает стулья. Каплет дождик. Уродцы уснули.

Любовь не в пурпуре побед, А в скудной седине бесславья. И должен быть развеян цвет, Чтоб проступила сердца завязь. Кто испытал любовный груз, Поймет, что значит в полдень летний Почти подвижнический хруст Тяжелой снизившейся ветви. И чем тучней, чем слаще плод, Тем чаще на исходе мая Душа вздымалась тяжело И никла, плотью обрастая.

Мир велик, а перед самой смертью Остается только эта горстка, Теплая и темная, как сердце, Хоть ее и называли черствой, Горсть земли, похожей на другую,— Сколько в ней любви и суеверья! О такой и на небе тоскуют, И в такую до могилы верят, За такую, что дороже рая, За лужайку, дерево, болотце, Ничего не видя, умирают В час, когда и птица не проснется.

Мне никто не скажет за уроком "слушай", Мне никто не скажет за обедом "кушай", И никто не назовет меня Илюшей, И никто не сможет приласкать, Как ласкала маленького мать.

Молодому кажется, что в старости Расступаются густые заросли, Всё измерено, давно погашено, Не пойти ни вброд, ни врукопашную, Любит поворчать, и тем не менее Он дошел до точки примирения. Всё не так. В моем проклятом возрасте Карты розданы, но нет уж козыря, Страсть грызет и требует по-прежнему, Подгоняет сердце, будто не жил я, И хотя уже готовы вынести, Хватит на двоих непримиримости, Бьешься, и не только с истуканами, Сам с собой. Еще удар — под занавес.

Был нищий пригород, и день был сер, Весна нас выгнала в убогий сквер, Где небо призрачно, а воздух густ, Где чудом кажется сирени куст, Где не расскажет про тупую боль, Вся в саже, бредовая лакфиоль, Где малышей сажают на песок И где тоска вгрызается в висок. Перекликались слава и беда, Росли и рассыпались города, И умирал обманутый солдат Средь лихорадки пафоса и дат. Я знаю, век, не изменить тебе, Твоей суровой и большой судьбе, Но на одну минуту мне позволь Увидеть не тебя, а лакфиоль, Увидеть не в бреду, а наяву Больную, золотушную траву.

Морили прежде в розницу, Но развивались знания. Мы, может, очень поздние, А, может, слишком ранние. Сидел писец в Освенциме, Считал не хуже робота - От матерей с младенцами Волос на сколько добыто. Уж сожжены все родичи, Канаты все проверены, И вдруг пустая лодочка Оторвалась от берега, Без виз, да и без физики, Пренебрегая воздухом, Она к тому приблизилась, Что называла звездами. Когда была искомая И был искомый около, Когда еще весомая Ему дарила локоны. Одна звезда мне нравится. Давно такое видано, Она и не красавица, Но очень безобидная. Там не снует история, Там мысль еще не роздана, И видят инфузории То, что зовем мы звездами. Лети, моя любимая! Так вот оно, бессмертие,- Не высчитать, не вымолвить, Само собою вертится.

Моя любовь взошла в декабрьский вечер, Когда из уст исходит легкий пар, Когда зима сухим морозом лечит Туманной осени угар. Ее тогда не пеленали страсти. Ясна и холодна, Из тесных и убогих яслей Уйти не жаждала она. На заре даже древний разум Постиг ее ореол. Он принес ей золото черного мага И до вечера прочь отошел. Отходя, он шептал кому-то: "Снег и звезды - это чудо, чудо или шутка?.."

Мы говорим, когда нам плохо, Что, видно, такова эпоха, Но говорим словами теми, Что нам продиктовало время. И мы привязаны навеки К его взыскательной опеке, К тому, что есть большие планы, К тому, что есть большие раны, Что изменяем мы природу, Что умираем в непогоду И что привыкли наши ноги К воздушной и земной тревоге, Что мы считаем дни вприкидку, Что сшиты на живую нитку, Что никакая в мире нежить Той тонкой нитки не разрежет. В удаче ль дело, в неудаче, Но мы не можем жить иначе, Не променяем — мы упрямы — Ни этих лет, ни этой драмы, Не променяем нашей доли, Не променяем нашей роли,— Играй ты молча иль речисто, Играй героя иль статиста, Но ты ответишь перед всеми Не только за себя — за Время.

Мы жили в те воинственные годы, Когда, как джунглей буйные слоны, Леса ломали юные народы И прорывались в сон, истомлены. Такой разгон, такое непоседство, Что в ночь одну разгладились межи, Растаял полюс, будто иней детства, И замерли, пристыжены, стрижи. Хребту приказано, чтоб расступиться, Русло свое оставила река, На север двинулись полки пшеницы, И розы зацвели среди песка. Так подчинил себе высокий разум Лёт облака и смутный ход корней, И стала ночь, обглоданная глазом, Еще непостижимей и черней. Стихи писали про любви уловки, В подсумок зарывали дневники, А женщины рожали на зимовке, И уходили в море моряки.

Мэри, о чем Вы грустите Возле своих кавалеров? Разве в наряженной свите Мало певучих труверов? Мэри, не будьте так гневны, Знаете старые песни - В замке жила Королевна, Всех королевен прелестней. Слушайте, грустная Мэри, Это певцы рассказали - Как в изумленном трувере Струны навек замолчали. Мэри, у тихого пруда С ним Королевна прощалась. В гибких водах изумруда Белая роза осталась. Мэри, о чем Вы грустите Возле своих кавалеров? Разве в наряженной свите Мало певучих труверов?

На даче было темно и сыро. Ветер разнимал тяжелые холсты. И меня татуировала Ты. Сначала ты поставила сердце, Средь снежных цветов, Двух голубок, верную серну, Как в альманахе тридцатых годов. О, душа, вы отменно изящны, Милая, Я вас в темной чаще Изнасилую. Лучше меня слушаться, Душа, душка, душенька, душечка! Потом ты нарисовала корабль. Я взял с полки Бедекер. Хорошо! Я корабль И буду охотиться за ручными медведями. Отели Карльтон, Мирабо и Виктория. Суша - так суша, море - так море! А на левой груди, на том месте, Что недавно целовала, Ты поставила маленький крестик И засмеялась. Господи, Ты нас оставил на даче Спросонья Зевать и покачиваться На темном балконе. Чтоб оба На воле Эту плоть огромную сдобную Холили б. Трудники Божии - Дела их да множатся.

На ладони - карта, с малолетства Каждая проставлена река, Сколько звезд ты получил в наследство, Где ты пас ночные облака. Был вначале ветер смертоносен, Жизнь казалась горше и милей. Принимал ты тишину за осень И пугался тени тополей. Отзвенели светлые притоки, Стала глубже и темней вода. Камень ты дробил на солнцепеке, Завоевывал пустые города. Заросли тропинки, где ты бегал, Ночь сиреневая подошла. Видишь - овцы, будто хлопья снега, А доска сосновая тепла.

Судеб раздельных немота и сирость, Скопление разрозненных обид,- Не человек, но отрочество мира Руками и сердцами говорит. Надежду видел я, и, розы тоньше, Как мягкий воск, послушная руке, Она рождалась в кулаке поденщиц И сгустком крови билась на древке.

На площадях столиц был барабанный бой и конский топот, Июльский вечер окровавил небосклон. Никто не знал, что это сумерки Европы, Прощальная заря торжественных времен. Отшедший день, ты был высок и страден, От катакомб, где смертью попирали смерть, До самодержца, захлебнувшегося кровью рабьей, В кашне был ветер - бурю встретил серп. Еще наш век двенадцатый, а не первый, Еще не вскрыт мироточивый труп, И каждый камень падающей церкви Еще таит тепло его лобзавших губ. Но седина на храмах, тучен жрец забытый, Трибун велеречивый спит, и оскудел мудрец. Всё в житницах, поля пусты, а осень сыплет Владыкам золото и нищете багрец. Раскрыты закромы, зерно столетий топчет каждый. Сокровищницы опустели, мертв закон. Табунщик-время освежает пажить, Нас отметая для иных племен. И с человека опадают ризы. Загроможденный мир пред ним велик и пуст. Опять, как на заре своей безумной жизни, Он чтит огонь в печи и хлеба кус. О, радость жить на рубеже, когда чисты скрижали, Не встретить дня и не обресть дорог, Но видеть, как истаивает запад дальний И разгорается восток.

Над Парижем грусть. Вечер долгий. Улицу зовут "Ищу полдень". Кругом никого. Свет не светит. Полдень далеко, теперь вечер. На гербе корабль. Черна гавань. Его трюм - гроба, парус - саван. Не сказать "прости", не заплакать. Капитан свистит. Поднят якорь. Девушка идет, она ищет, Где ее любовь, где кладбище. Не кричат дрозды. Молчит память. Идут, как слепцы, ищут камень. Каменщик молчит, не ответит, Он один в ночи ищет ветер. Иди, не говори, путь тот долгий,- Здесь весь Париж ищет полдень.

Настанет день, скажи — неумолимо, Когда, закончив ратные труды, По улицам сраженного Берлина Пройдут бойцов суровые ряды. От злобы побежденных или лести Своим значением ограждены, Они ни шуткой, ни любимой песней Не разрядят нависшей тишины. Взглянув на эти улицы чужие, На мишуру фасадов и оград, Один припомнит омраченный Киев, Другой — неукротимый Ленинград. Нет, не забыть того, что было раньше. И сердце скажет каждому: молчи! Опустит руки строгий барабанщик, И меди не коснутся трубачи. Как тихо будет в их разбойном мире! И только, прошлой кровью тяжелы, Не перестанут каменных валькирий Когтить кривые прусские орлы.

Наступали. А мороз был крепкий. Пахло гарью. Дым стоял тяжелый. И вдали горели, будто щепки, Старые насиженные села. Догорай, что было сердцу любо! Хмурились и шли еще поспешней. А от прошлого остались трубы Да на голом дереве скворешня. Над золою женщина сидела,— Здесь был дом ее, родной и милый, Здесь она любила и жалела И на фронт отсюда проводила. Теплый пепел. Средь густого снега Что она еще припоминала! И какое счастье напоследок Руки смутные отогревало! И хотелось бить и сквернословить, Перебить — от жалости и злобы. А вдали как будто теплой кровью Обливались мертвые сугробы.

Наши внуки будут удивляться, Перелистывая страницы учебника: "Четырнадцатый... семнадцатый... девятнадцатый... Как они жили!.. Бедные!.. Бедные!.." Дети нового века прочтут про битвы, Заучат имена вождей и ораторов, Цифры убитых И даты. Они не узнают, как сладко пахли на поле брани розы, Как меж голосами пушек стрекотали звонко стрижи, Как была прекрасна в те годы Жизнь Никогда, никогда солнце так ярко не смеялось, Как над городом разгромленным, Когда люди, выползая из подвалов, Дивились: есть еще солнце!.. Гремели речи мятежные, Умирали ярые рати, Но солдаты узнали, как могут пахнуть подснежники За час до атаки. Вели поутру, расстреливали, Но только они узнали, что значит апрельское утро. В косых лучах купола горели, А ветер молил: обожди! минуту! еще минуту! Целуя, не могли оторваться от грустных губ, Не разжимали крепко сцепленных рук, Любили - умру! умру! Любили - гори, огонек, на ветру! Любили - о, где же ты! где? Любили - как могут любить только здесь, на мятежной и нежной звезде. В те годы не было садов с золотыми плодами, Но только мгновенный цвет, один обреченный май! В те годы не было "до свиданья", Но только звонкое, короткое "прощай". Читайте о нас - дивитесь! Вы не жили с нами - грустите! Гости земли, мы пришли на один только вечер. Мы любили, крушили, мы жили в наш смертный час, Но над нами стояли звезды вечные, И под ними зачали мы вас. В ваших очах горит еще наша тоска. В ваших речах звенят еще наши мятежи. Мы далеко расплескали в ночь и в века, в века Нашу угасшую жизнь.

Не время года эта осень, А время жизни. Голизна, Навязанный покой несносен: Примерка призрачного сна. Хоть присказки, заботы те же, Они порой не по плечу. Всё меньше слов, и встречи реже. И вдруг себе я бормочу Про осень, про тоску. О боже, Дойти бы, да не хватит сил. Я столько жил, а всё не дожил, Не доглядел, не долюбил.

Не для того писал Бальзак. Чужих солдат чугунный шаг. Ночь навалилась, горяча. Бензин и конская моча. Не для того - камням молюсь - Упал на камни Делеклюз. Не для того тот город рос, Не для того те годы гроз, Цветов и звуков естество, Не для того, не для того! Лежит расстрелянный без пуль. На голой улице патруль. Так люди предали слова, Траву так предала трава, Предать себя, предать других. А город пуст и город тих, И тяжелее чугуна Угодливая тишина. По городу они идут, И в городе они живут, Они про город говорят, Они над городом летят, Чтоб ночью город не уснул, Моторов точен грозный гул. На них глядят исподтишка, И задыхается тоска. Глаза закрой и промолчи - Идут чужие трубачи. Чужая медь, чужая спесь. Не для того я вырос здесь!

Не здесь, на обломках, в походе, в окопе, Не мертвых опрос и не доблести опись. Как дерево, рубят товарища, друга. Позволь, чтоб не сердце, чтоб камень, чтоб уголь! Работать средь выстрелов, виселиц, пыток И ночи крестить именами убитых. Победа погибших, и тысяч, и тысяч - Отлить из железа, из верности высечь,- Обрублены руки, и, настежь отверсто, Не бьется, врагами расклевано, сердце.

Не мы придумываем казни, Но зацепилось колесо — И в жилах кровь от гнева вязнет, Готовая взорвать висок. И чтоб душа звериным пахла — От диких ливней — в темноту — Той нежности густая нахлынь Почти соленая во рту. И за уступками — уступки. И разве кто-нибудь поймет, Что эти соты слишком хрупки И в них не уместится мед? Пока, как говорят, «до гроба»,— Средь ночи форточку открыть, И обрасти подшерстком злобы, Чтоб о пощаде не просить. И всё же, зная кипь и накипь И всю беспомощность мою,— Шершавым языком собаки Расписку верности даю.

Не раз в те грозные, больные годы, Под шум войны, средь нищенства природы, Я перечитывал стихи Ронсара, И волшебство полуденного дара, Игра любви, печали легкой тайна, Слова, рожденные как бы случайно, Законы строгие спокойной речи Пугали мир ущерба и увечий. Как это просто все! Как недоступно! Любимая, дышать и то преступно...

Не сумерек боюсь — такого света, Что вся земля — одно дыханье мирт, Что даже камень Ветхого Завета Лишь золотой и трепетный эфир. Любви избыток, и не ты, а Диво: Белы глазницы, плоть отлучена. Средь пирных вскриков и трещанья иволг Внезапная чужая тишина. Что седина? Я знаю полдень смерти — Звонарь блаженный звоном изойдет, Не раскачнув земли глухого сердца, И виночерпий чаши не дольет. Молю,— о Ненависть, пребудь на страже! Среди камней и рубенсовских тел, Пошли и мне неслыханную тяжесть, Чтоб я второй земли не захотел.

Не торопясь, внимательный биолог Законы изучает естества. То был снаряда крохотный осколок, И кажется, не дрогнула листва. Прочтут когда-нибудь, что век был грозен, Страницу трудную перевернут И не поймут, как умирала озимь, Как больно было каждому зерну. Забыть чужого века созерцанье, Искусства равнодушную игру, Но только чье-то слабое дыханье Собой прикрыть, как спичку на ветру.

Нежное железо — эти скрепы, Даже страсть от них изнемогла. Каждый вздох могильной глиной лепок, Топки шепоты и вязок глаз. Чтоб кружиться карусельным грифом, Разлетевшись — прискакать назад. В каждой родинке такие мифы, Что и в ста томах не рассказать. Знаешь этих просыпаний смуту, Эти шорохи и шепота?— Ведь дыханье каждую минуту Может убежать за ворота. Двух сердец такие замиранья, Залпы перекрестные и страх, Будто салютуют в океане Погибающие крейсера. Как же должен биться ток багряный, Туго стянутый в узлы висков, Чтоб любовь, надышанная за ночь, Не смешалась с роем облаков?

Ненависть — в тусклый январский полдень Лед и сгусток замерзшего солнца. Лед. Под ним клокочет река. Рот забит, говорит рука. Нет теперь ни крыльца, ни дыма, Ни тепла от плеча любимой, Ни калитки, ни лая собак, Ни тоски. Только лед и враг. Ненависть — сердца последний холод. Все отошло, ушло, раскололось. Пуля от сердца сердце найдет. Чуть задымится розовый лед.

Нет, не забыть тебя, Мадрид, Твоей крови, твоих обид. Холодный ветер кружит пыль. Зачем у девочки костыль? Зачем на свете фонари? И кто дотянет до зари? Зачем живет Карабанчель? Зачем пустая колыбель? И сколько будет эта мать Не понимать и обнимать? Раскрыта прямо в небо дверь, И, если хочешь, в небо верь, А на земле клочок белья, И кровью смочена земля. И пушки говорят всю ночь, Что не уйти и не помочь, Что зря придумана заря, Что не придут сюда моря, Ни корабли, ни поезда, Ни эта праздная звезда.

Нет, не зеницу ока и не камень, Одно я берегу: простую память. Так дерево - оно ветров упорней - Пускает в ночь извилистые корни. Пред чудом человеческой свободы Ничтожны версты и минута - годы; И сердце зрелое - тот мир просторный, Где звезды падают и всходят зерна.

Нет, не сухих прожилок мрамор синий, Не роз вскипавших сладкие уста, Крылатые глаза — твои, Богиня, И пустота. В столице Скифии дул ветр осенний, И лишь музейный крохотный Эол Узнал твое вторичное рожденье Из пены толп. Сановные граниты цепенели, И разводили черные мосты. Но ворох зорь на серые шинели Метнула ты. Я помню рык взыскующего зверя, И зябкий мрамор средь бараньих шкур, И причастившийся такой потери Санкт-Петербург. Какой же небожитель, в тучах кроясь, Узлы зазубренным ножом рассек, Чтоб нам остался только смятый пояс И нежный снег?

Никто не смел сказать Вам о вечернем часе, Хотя уж все давно мечтали о покое. Вы медленно сошли по липовой террасе Туда, где расцвели пахучие левкои. Как будто серебром и редкими камнями Были усыпаны песчаные дорожки. А вы погнались в сад за белыми цветами И замочили Ваши маленькие ножки. Но белые цветы казались странно серы, Когда коснулись их Вы детскими руками. И зашептали вы: "Смотрите, кавалеры, Как я люблю шутить над белыми цветами!"

Ногти ночи цвета крови, Синью выведены брови, Пахнет мускусом крысиным, Гиацинтом и бензином, Носит счастье на подносах, Ищет утро, ищет небо, Ищет корку злого хлеба. В этот час пусты террасы, Спят сыры и ананасы, Спят дрозды и лимузины, Не проснулись магазины. Этот час — четвертый, пятый — Будет чудом и расплатой. Небо станет, как живое, Закричит оно о бое, Будет нежен, будет жаден Разговор железных градин, Город, где мы умираем, Станет горем, станет раем.

Номера домов, имена улиц, Город мертвых пчел, брошенный улей. Старухи молчат, в мусоре роясь. Не придут сюда ни сон, ни поезд, Не придут сюда от живых письма, Не всхлипнет дитя, не грянет выстрел. Люди не придут. Умереть поздно. В городе живут мрамор и бронза. Нимфа слез и рек - тишина, сжалься!- Ломает в тоске мертвые пальцы, Маршалы, кляня века победу, На мертвых конях едут и едут, Мертвый голубок - что ему снится?- Как зерно, клюет глаза провидца. А город погиб. Он жил когда-то, Он бьется в груди забытых статуй.

Ночь была. И на Пинегу падал длинный снег. И Вестминстерское сердце скрипнуло сердито. В синем жире стрелки холеных «Омег» Подступали к тихому зениту. Прыгало тустепом юркое «люблю». Стал пушинкой Арарата камень. Радугой кривая ввоза и валют Встала над замлевшими материками. Репарации петит и выпот будних дней. И никто визиток сановитых не заденет. И никто не перережет приводных ремней Нормированных совокуплений. Но Любовь — сосед и миф — Первые глухие перебои, Столкновенье диких цифр И угрюмое цветенье зверобоя. Половина первого. Вокзальные пары. На Пинеге снег. Среди трапеций доллар. Взрыв. Душу настежь. Золото и холод. Только ты, мечта, не суесловь — Это ведь всегда бывает больно. И крылатым зимородком древняя любовь Бьется в чадной лапе Равашоля. Это не гудит пикардская земля Гудом императорского марша. И не плещет нота голубятника Кремля — Чудака, обмотанного шарфом. Это только тишина и жар, Хроника участков, крохотная ранка. Но, ее узнав, по винограднику, чумея и визжа, Оглушенный царь метался за смуглянкой. Это только холодеющий зрачок И такое замедление земного чина, Что становится музейным милое плечо, Пережившее свою Мессину.

Я стоял у окошка голый и злой И колол свое тело тонкой иглой. Замерзали, алые, темнели гвоздики. Но те же волны рыли песок убитый. Я вытащил темный невод, Средь горечи моря и ила, Белая рыба горела от гнева И билась. Этой ночи мокрый песок, И ее отверстый умирающий рот! Я дрожал и не смел ее тронуть... Ее - иному. Ах, всю любовь и всё утоленье Изведал блаженный младенец. Мне не коснуться груди откормившей, Прикрытой золотом. А запах мирты, Как там на горячем погосте, На могилах земных крестоносцев. И нежные всходы любимой плоти От губ свернулись, поблекли. Только каждый новый укол Темным холодом цвел. И стыдной отошедшей ночи Милый первенец - Прыгал день, хохотал ангелочек, Восковой, как на вербе.

Есть город с пыльными заставами, С большими золотыми главами, С особняками деревянными, С мастеровыми вечно пьяными, И столько близкого и милого В словах: Арбат, Дорогомилово...

О той надежде, что зову я вещей, О вспугнутой, заплаканной весне, О том, как зайчик солнечный трепещет На исцарапанной ногтем стене. (В Испании я видел, средь развалин Рожала женщина, в тоске крича, И только бабочки ночные знали, Зачем горит оплывшая свеча.) О горе и о молодости мира, О том, как просто вытекает кровь, Как новый город в Заполярье вырос И в нем стихи писали про любовь, О трудном мужестве, о грубой стуже, Как отбивает четверти беда, Как сердцу отвечают крики ружей И как молчат пустые города, Как оживают мертвые маслины, Как мечутся и гибнут облака И как сжимает ком покорной глины Неопытная детская рука.

О, дочерь блудная Европы! Зимы двадцатой пустыри Вновь затопляет биржи ропот, И трубный дых, и блудный крик. Пуховики твоих базаров Архимандрит кропит из туч, И плоть клеймит густым нагаром Дипломатический сургуч. Глуха безрукая победа. Того ль ты жаждала, мечта, Из окровавленного снега Лепя сурового Христа? И то, что было правдой голой, Сумели вымыслом обвить. О, как тоски слабеет молот! О, как ржавеет серп любви! От Господа-Заимодавца До биржевого крикуна — И ты, презревшая лукавство, Лукавить вновь обречена. Но всё ж еще молчат горнисты — Властители и мудрецы,— Что если жара новый приступ Взнесет Кремлевские зубцы? Так в Октябре узревший пламень — Строителя небывший лик — Не променяет новый камень На эти ризницы земли.

(Писано в сентябре 1918 года) Брожу по площадям унылым, опустелым. Еще смуглеют купола и реет звон едва-едва, Еще теплеет бедное тело Твое, Москва. Вот уж всадники скачут лихо. Дети твои? или вороны? Близок час, ты в прах обратишься — Кто? душа моя? или бренный город? На север и на юг, на восток и на запад Длинные дороги, а вдоль них кресты. Крест один — на нем распята, Россия, ты! Гляжу один, и в сердце хилом Отшумели дни и закатились имена. Обо всем скажу я — это было, Только трудно вспоминать. Что же! Умирали царства и народы. В зыбкой синеве Рассыпались золотые звезды, Отгорал великий свет. Родина, не ты ли малая песчинка? О душа моя, летучая звезда, В этой вечной вьюге пролетаешь мимо, И не всё ль равно куда? Говорят — предел и революция. Слышать топот вечного Коня. И в смятеньи бьются Над последнею страницей Бытия. Вот и мой конец — я знаю. Но, дойдя до темной межи, Славлю я жизнь нескончаемую, Жизнь, и только жизнь! Вы сказали — смута, брань и войны, Вы убили, забыли, ушли. Но так же глубок и покоен Сон золотой земли. И что все волненья, весь ропот, Всё, что за день смущает вас, Если солнце ясное и далекое Замрет, уйдет в урочный час. Хороните нового Наполеона, Раздавите малого червя — Минет год, и травой зеленой Зазвенят весенние поля. Так же будут шумные ребята Играть и расти, расти, как трава, Так же будут девушки в часы заката Слушать голос ветра и любви слова. Сколько, сколько весен было прежде? И кресты какие позади? Но с такой же усмешкой нежной Мать поднесет младенца к груди. И когда земля навек остынет, Отцветут зеленые сады, И когда забудется даже грустное имя Мертвой звезды, — Будет жизнь цвести в небесном океане, Бить струей золотой без конца, Тихо теплеть в неустанном дыхании Творца. Ныне, на исходе рокового года, Досказав последние слова, Славлю жизни неизменный облик И ее высокие права. Был, отцвел — мгновенная былинка... Не скорби — кончая жить. Славлю я вовек непобедимую Жизнь.

Он пригорюнится, притулится, Свернет, закурит и вздохнет, Что есть одна такая улица, А улицы не назовет. Врага он встретит у обочины. А вдруг откажет пулемет, Он скажет: «Жить кому не хочется» - И сам с гранатой поползет.

Они накинулись, неистовы, Могильным холодом грозя, Но есть такое слово «выстоять», Когда и выстоять нельзя, И есть душа — она все вытерпит, И есть земля — она одна, Большая, добрая, сердитая, Как кровь, тепла и солона.

О победе не раз звенела труба. Много крови было пролито. Но не растоплен Вечный Полюс, И страна моя по-прежнему раба. Шумит уже новый хозяин. Как звать его, она не знает толком, Но, покорная, тихо лобзает Хозяйскую руку, тяжелую. Где-то грозы прошумели. Но тот же снег на русских полях, Так же пахнет могильный ельник, И в глазах собачьих давний страх. Где-то вольность — далёко, далёко... Короткие зимние дни... Нет лозы, чтобы буйным соком Сердце раба опьянить. В снегах, в лесах низко голову клонят. Разойдутся — плачут и поют, Так поют, будто нынче хоронят Мать — Россию свою. Вольный цвет, дитя иных народов, Среди русских полей занемог. Привели они далекую свободу, Но надели на нее ярмо. Спит Россия. За нее кто-то спорит и кличет, Она только плачет со сна, И в слезах — былое безразличье, И в душе — былая тишина. Молчит. И что это значит? Светлый крест святой Жены Или только труп смердящий Богом забытой страны?

Остались — монументов медь, Парадов замогильный топот. Грозой обломанная ветвь, Испепеленная Европа! Поникла гроздь, и в соке — смерть. Глухи теперь Шампани вина. И Вены тлен, Берлина червь — Изглоданная сердцевина. Верденских иль карпатских язв Незарастающие плеши. Посадит кто ветвистый вяз, Дабы паломника утешить? В подземных жилах стынет кровь, И колосится церковь смерти, И всё слабей, всё реже дробь Больного старческого сердца. О, грустный куст, ты долго цвел Косматой грудью крестоносца, Звериным рыком карманьол, И на Психее каплей воска. Светлица девичья! Навек Опустошенная Европа! Уж человечества ковчег Взмывают новые потопы. Урал и Анды. Темный вождь Завидел кровли двух Америк. Но как забыть осенний дождь, Шотландии туманный вереск?

Остановка. Несколько примет. Расписанье некоторых линий. Так одно из этих легких лет Будет слишком легким на помине. Где же сказано — в какой графе, На каком из верстовых зарубка, Что такой-то сиживал в кафе И дымил недодымившей трубкой? Ты ж не станешь клевера сушить, Чиркать ногтем по полям романа. Это — две минуты, и в глуши Никому не нужный полустанок. Даже грохот катастроф забудь: Это — задыханья, и бураны, И открытый стрелочником путь Слишком поздно или слишком рано. Вот мое звериное тепло, Я почти что от него свободен. Ты мне руку положи на лоб, Чтоб проверить, как оно уходит. Есть в тебе льняная чистота, И тому, кому не нужно хлеба,— Три аршина грубого холста На его последнюю потребу.

Тяжелый сумрак дрогнул и, растаяв, Чуть оголил фигуры труб и крыш. Под четкий стук разбуженных трамваев Встречает утро заспанный Париж. И утомленных подымает властно Грядущий день, всесилен и несыт. Какой-то свет тупой и безучастный Над пробужденным городом разлит. И в этом полусвете-полумраке Кидает день свой неизменный зов. Как странно всем, что пьяные гуляки Еще бредут из сонных кабаков. Под крик гудков бессмысленно и глухо Проходит новый день - еще один! И завтра будет нищая старуха Его искать средь мусорных корзин. А днем в Париже знойно иль туманно, Фабричный дым, торговок голоса,- Когда глядишь, то далеко и странно, Что где-то солнце есть и небеса. В садах, толкаясь в отупевшей груде, Кричат младенцы сотней голосов, И женщины высовывают груди, Отвисшие от боли и родов. Стучат машины в такт неторопливо, В конторах пишут тысячи людей, И час за часом вяло и лениво Показывают башни площадей. По вечерам, сбираясь в рестораны, Мужчины ждут, чтоб опустилась тьма, И при луне, насыщены и пьяны, Идут толпой в публичные дома. А в маленьких кафе и на собраньях Рабочие бунтуют и поют, Чтоб завтра утром в ненавистных зданьях Найти тяжелый и позорный труд. Блуждает ночь по улицам тоскливым, Я с ней иду, измученный, туда, Где траурно-янтарным переливом К себе зовет пустынная вода. И до утра над Сеною недужной Я думаю о счастье и о том, Как жизнь прошла бесслезно и ненужно В Париже непонятном и чужом.

Парча румяных жадных богородиц, Эскуриала грузные гроба. Века по каменной пустыне бродит Суровая испанская судьба. На голове кувшин. Не догадаться, Как ноша тяжела. Не скажет цеп О горе и о гордости батрацкой, Дитя не всхлипнет, и не выдаст хлеб. И если смерть теперь за облаками, Безносая, она земле не вновь, Она своя, и знает каждый камень Осколки глины, человека кровь. Ослы кричат. Поет труба пастушья. В разгаре боя, в середине дня, Вдруг смутная улыбка равнодушья, Присущая оливам и камням.

По тихим плитам крепостного плаца Разводят незнакомых часовых. Сказать о возрасте! Уж сны не снятся, А книжка - с адресами неживых. Стоят, не шелохнутся часовые. Друзья редеют, и молчит беда. Из слов остались самые простые: Забота, воздух, дерево, вода. На мир гляжу еще благоговейней - Уж нет меня. Покоя тоже нет - Чужое горе липнет, как репейник, И я не в силах дать ему ответ. Хожу, твержу, ищу такое слово, Чтоб выразить всю тишину, всю боль Чужого мне, родного часового С младенчества затверженный пароль.

Полярная звезда и проседь окон. Какая же плясунья унесет Два рысьих солнца мертвого Востока Среди густых серебряных тенёт? Ну как же здесь любить, забыв о гневе? Протяжен ямб, прохладой веет смерть. Ведь, полюбив, унылый Псалмопевец Кимвал не трогал и кричал, как зверь. О, расступись!— ведь расступилось море Я перейду, я больше не могу. Зачем тебе пророческая горечь Моих сухих и одичалых губ? Не буду ни просить, ни прекословить, И всё ж боюсь, что задохнешься ты,— Ведь то, что ты зовешь моей любовью,— Лишь взрыв ветхозаветной духоты.

Проснусь, и сразу: не увижу я Ее, горячую и рыжую, Ее, сухую, молчаливую, Одну под низкою оливою, Не улыбнется мне приветливо Дорога розовыми петлями, Я не увижу горю почести, Заботливость и одиночество, Куэнку с красными обвалами И белую до рези Малагу, Ее тоску великодушную, Июль с игрушечными пушками, Мадрид, что прикрывал ладонями Детей последнюю бессонницу.

Календарей для сердца нет, Все отдано судьбе на милость. Так с Тютчевым¹ на склоне лет То необычное случилось, О чем писал он наугад, Когда был влюбчив, легкомыслен, Когда, исправный, дипломат, Был к хаоса жрецам причислен. Он знал и молодым, что страсть Не треск, не звезды фейерверка, А молчаливая напасть, Что жаждет сердце исковеркать. Но лишь поздней, устав искать, На хаос наглядевшись вдосталь, Узнал, что значит умирать Не поэтически, а просто. Его последняя любовь Была единственной, быть может. Уже скудела в жилах кровь И день положенный был прожит, Впервые он узнал разор, И нежность оказалась внове... И самый важный разговор Вдруг оборвался на полслове.

Потеют сварщики, дымятся домны, Все высчитано - поле и полет, То век, как карлик с челюстью огромной Огнем плюется и чугун жует. А у ворот хозяйские заботы: Тысячелетий, тот, что в поте, хлеб, Над трубами пернатые пилоты, И возле шлака яркий курослеп. А женщина младенца грудью кормит, Нема, приземиста и тяжела, Не помышляя о высокой форме, О торжестве расчета и числа. Мне не предать заносчивого века, Не позабыть, как в огненной ночи Стихии отошли от человека, И циркуль вывел новые лучи. Но эта мать, и птицы в поднебесье, И пригорода дикая трава - Все удивительное равновесье Простого и большого естества.

Пред зрелищем небес, пред мира ширью, Пред прелестью любого лепестка Мне жизнь подсказывает перемирье, И тщится горю изменить рука. Как ласточки летают в поднебесье! Как тих и дивен голубой покров! Цветов и форм простое равновесье Приостанавливает ход часов. Тогда, чтоб у любви не засидеться, Я вспоминаю средь ночи огонь, Короткие гроба в чужой мертвецкой И детскую холодную ладонь. Глаза к огромной ночи приневолить, Чтоб сердце не разнежилось, грустя, Чтоб ненависть собой кормить и холить, Как самое любимое дитя.

Привели и застрелили у Днепра. Брат был далеко. Не слышала сестра. А в Сибири, где уж выпал первый снег, На заре проснулся бледный человек И сказал: «Железо у меня в груди. Киев, Киев, если можешь, погляди!..» «Киев, Киев!— повторяли провода.— Вызывает горе, говорит беда». «Киев, Киев!»— надрывались журавли. И на запад эшелоны молча шли. И от лютой человеческой тоски Задыхались крепкие сибиряки...

Про первую любовь писали много,- Кому не лестно походить на Бога, Создать свой мир, открыть в привычной глине Черты еще не найденной богини? Но цену глине знает только мастер - В вечерний час, в осеннее ненастье, Когда все прожито и все известно, Когда сверчку его знакомо место, Когда цветов повторное цветенье Рождает суеверное волненье, Когда уж дело не в стихе, не в слове, Когда все позади, а счастье внове.

1 Ночью такие звезды! Любимые, покинутые, счастливые, разлюбившие На синей площади руками ловят воздух, Шарят в комнате, на подушке теплой ищут. Кого? его ль? себя? или только второго человека? Так ищут! так плачут! так просят! И от стоустого жаркого ветра Колышутся звездные рощи. Звезды опустились, под рукой зашелестели И вновь цветут — не здесь, а там!.. Прости! не мучай! Только всё еще от смятых постелей Подымаются молящие руки. Верная жена отрывает руки от шитья. Щеки застилает сухая белизна. Стали глаза, не сойдут, стоят. Шепчет она: «Что же, радуйся моей верной верности! Я ль согрешу? а сердце горит, Бедное, неумное сердце. Ну, бери! бери! бери!» Двое на тесной кровати. Взбухли жилы. Смертный пот. И таких усилий тяжкий вздох. С кем вы тягаетесь, страшные ратники? Нет, это не осаждают крепость, Не барку тянут, не дробят гранит — Это два бедных человека Всё хотят еще стать одним. Гм! Гм! Всё весьма прекрасно в мире: Раздеваться, целоваться, спать, Вставать, одеваться, раздеваться опять. 2 x 2 = 4. 5 x 5 = 25. Господи, спасибо! Есть любовь ясная! И куцая гимназистка шестого класса, Вот и она подойдет, пригубит. И бьются под узким передником девичьи груди. «Я хотела вас просить об одном... Только не смейтесь... это так глупо... нет, не выходит... Я скажу, не теперь... потом... Не зовите меня... просто Марусей... Ну и сказала... всё равно... пусть!..» Легче гору поднять — так трудно! Что это? Его глаза или море? И жадно пьют пухлые губы Нашу сладкую горечь. Пей! Никогда не забыть эту боль, испуг И щемящую грусть этих розовых губ... Там, в моем Париже, на террасе ресторана, Как звезда на заре, доцветает дама, И от гаснущего газа, и от утреннего света Еще злее губы фиолетовые, И, облизывая ложечку — каштановый крем,— Ей хочется вытянуться, ногой достать спинку кровати, И горько шепчет она: «Je t'aime! Je t'aime!»¹ Ему? или ложечке? или заре, над городом плачущей? И где-то в эту же ночь Папуас под себя подбирает папуаску. Господи, спасибо! ведь есть любовь. Любовь такая ясная! Мы полем шли. Остановились оба сразу. Глядеть — не глядели. Ждать — не ждали. Горько пахла земля сухая. Разве мы знали, Чьих слез она чает? Мы стояли. Мы не знали. Ничего не знали. Мы друг друга искали. Будто не стоим мы рядом, будто меж нами Весь мир с морями, с холмами, с полями. Губы дышали зноем земли. «Ты здесь? ты здесь?» — Пальцы спрашивали И нашли. Господи, спасибо! ведь есть Любовь такая тяжкая! Наши слезы смешались — где мои? где твои? Горько пахла земля, но земля ли? и где мы? Боже, разве мало такой любви, Чтоб напоить всю жаждущую землю? «Ты видишь?» — «Да, землю и тебя». Ты засмеялась, слезы всё бежали, легкие слезы. А после спросил я: «Ты видишь?» — «Да, тебя и звезды». 2 Звезды? Не знаю! не помню! Вот они распускаются, электрические розаны, Газа голубые пионы. У окна Танечка. Тощей грудью прижавшись к книжечке, Поет: «Я жду лобзания!» — «Танечка, вы дома?» — «Нет их, сейчас вышли». Жадные ворота губами чмокают. Телефон визжит: «Я приду! я приду сама». И, корчась от похоти, Кидаются друг на друга раскаленные дома. Господи, спасибо! есть любовь тяжкая. Петр Николаевич, жена — Наташа. Спальня ампир, ампир ночной столик. Ночь? Но сколько их было, сколько? «Скучно. Пойти бы, что ли, в театр...» И скучно блестят лифчика пряжки. Но что это? слово? или только улыбка, Усмешка привычных скучающих губ? И бьются они — две рыбы На берегу. И на знакомой кровати Он, проживший с ней столько лет, Знающий каждую пуговку ее платья, Каждый вздох ее сонных век, Вдруг ищет, ловит, удивленный, Кричит: «Наташа, неужто ты? еще! еще!» А на стуле, как каждую ночь, белье, Как каждую ночь, лампадка дрожит у иконы. «Наташа! Наташа! Это ль не наша первая ночь?» Господи, спасибо! ведь есть любовь Такая тяжкая! «Вот где свет... по трешнице заплатим Чтоб всю ночь... уж мы раскошелимся... Ну, ты! раскручивай тряпки! Выкладай свои прелести! Уж ты, сучка потертая, По-ученому повертывайся!» За окном желтый снег и весна. Талый снег — ему умереть... Ах, она возьмет этот красный фонарь, Будет он вместо сердца гореть. Будет жечь и вздыхать, будет круглый и красный Ночью жить, а к утру погаснет... Трясет еще девку, но на черных губах стынет ругань. Нельзя ни уйти, ни забыть, ни укрыться. И грубые руки бьются испуганно, Будто крылья самой нежной птицы. Мутит от кислого пива, от пудры вонючей. Перед ним — грязный тюфяк, перед ней — потолок. Но держат они еще один лучик... «Отчего так светло?» — «Не знаю, еще ночь». — «Это с улицы...» — «Как тебя звать?» — «Машкой». Господи, спасибо! Ведь есть любовь, Любовь такая тяжкая! Ты сидела в кафе, и газа отблеск синий Был на всем: на твоем лице, на стакане вина, на пальцах дам, Будто смерть. И когда я повторял твое грустное нормандское имя, Мне казалось, что мы уже не здесь, а там. И две тонкие рюмки, встречаясь, Под чей-то пьяный смех, Пели нам о светлом рае, Где ни арф, ни цветов, только синий свет. Ты встала. Мы шли долго, молча, не смея умереть, Как каторжники шли. Куда?— разве мы спрашивали... И грустно звенела цепь Любви нашей. Я клевал губы трудные твои, Слушал, как неровно бьется сердце. Где же рай? где же радость не быть, не быть? Где же смерть? Вот близко! сейчас не станет! Целую. Но я. И это мое. Страшный ангел держал меж нашими устами Меча своего лезвие. Ничего, ничего не будет!.. Но тоска любви горяча, Она растопила сталь меча. «Любишь?..» Рассвело. Голые, светлые, мы в окошко глядели. Торговки пели, гремели телеги, где-то кричал петух. Господи, мы закончили, как нам было велено, Тяжкий труд. Какая радость! Вот выползает красное солнце... Господи, спасибо! есть любовь темная. Еще свеча горела бесцельная, Слабый огонек средь золота зари. Ты тихо попросила, я расслышал еле-еле: «Не туши... пусть горит...» 3 В поздний час, Умирая в темных больницах, Не веря, что утро может настать, Всеми забытые, Люди Кричат. Кажется, этот крик даже солнце разбудит, И встанет заря. И души, что плоть не вмещает, Прорвут великий мрак, Разольются точно реки, светом райским Наши дни осеребрят. В ответ из спален, из ночлежек, из блудилищ Раздается такой же страстный крик, Всех, кто, сливаясь, не слились, Всех, кто, не любя, любили, Всех, кто ждет не дождется зари. «Милый, Если можешь — умри!..» Будто на катафалке, на пышной кровати Старой актрисы Птичкой бьется, тихо плачет No. 305-ый — бледный гимназистик. Мальчик дышит духами — вся комната полна сирени. Но вот еще запах смутный, тревожный, Будто голубые цветики тления Зацветают на холеной коже. А ей страшно — с каждым годом всё легче гнутся колени, Всё круче путь, И всё меньше, меньше времени Хоть на миг приподняться, взглянуть. «Вот еще падаю... Кто подымет... Так в грязи и приду, даже черти шарахнутся прочь... Нет, не могу!.. Боже, смертным потом вымой Эту всё испытавшую плоть!» Молчат. Эта ночь надолго, навеки. Окна завешены, заперта дверь. Двое. Но с ними третий. Ночь? Или смерть? И старуха и мальчик встречают, нежно обнявшись, Радость, последнюю радость нашу. Всю ночь солдат измывался над бабой, Теперь запотел, изошел. Лежат они рядышком. И скучно... И каждый о своем говорит, а другой не слушает. «Утром в баню схожу помыться... А там крышка — на позиции... А как прошлой весной Федьку засыпало, Только разок икнул — вот и пойми тут... Скажешь, поняла?..» — «Говорю тебе, девочка у меня померла. Глаша, Глафира... Шесть рублей за нее платила...» Скучно. А там конец... «Вот и я помру — чего зря мучаться...» Что-то белое копошится в окне. Она придет. Она неминучая. Белое расползлось. Где же ночь? Баба баюкает солдатика: «Милый, вот и все померли...» Господи, спасибо — ведь есть любовь, Любовь такая темная! «Ласкай меня, ласкай, как хочешь! А вчера ночью...» Ты говорила: так меня ласкал другой, так третий... И любили нелюбящие, и ласкали неласковые, И не знали, зачем мы вместе, И не могли друг от друга оторваться. И в душной натопленной комнате Было всё, но не было радости. И души бились об окна темные, Слабые бабочки, Бились и падали. Даже слова бесстыдные Не могли заглушить легких крылышек треск. «Открой электричество... ничего не видно...» — «Спи!» И вот рассвет. Ты дремала. Твоя грудь, плечи, руки Были в легком предрассветном серебре. Боже, знаю — будет искуплен И этот, и этот грех, Когда в смертный час буду прыгать, биться, Чтоб всего себя отдать. И к тебе придет, Господь, Душа моя. Жизнь покажется грустной, милой, далекой, И скажу я: Господи, спасибо — ведь есть любовь, Любовь такая легкая!

На Болоте стоит Москва, терпит: Приобщиться хочет лютой смерти. Надо, как в чистый четверг, выстоять. Уж кричат петухи голосистые. Желтый снег от мочи лошадиной. Вкруг костров тяжело и дымно. От церквей идет темный гуд. Бабы все ждут и ждут. Крестился палач, пил водку, Управился, кончил работу. Да за волосы как схватит Пугача. Но Пугачья кровь горяча. Задымился снег под тяжелой кровью, Начал парень чихать, сквернословить: "Уж пойдем, пойдем, твою мать!.. По Пугачьей крови плясать!" Посадили голову на кол высокий, Тело раскидали, и лежит на Болоте, И стоит, стоит Москва. Над Москвой Пугачья голова. Разделась баба, кинулась голая Через площадь к высокому колу: "Ты, Пугач, на колу не плачь! Хочешь, так побалуйся со мной, Пугач! ...Прорастут, прорастут твои рваные рученьки, И покроется земля злаками горючими, И начнет народ трясти и слабить, И потонут детушки в темной хляби, И пойдут парни семечки грызть, тешиться, И станет тесно, как в лесу, от повешенных, И кого за шею, а кого за ноги, И разверзнется Москва смрадными ямами, И начнут лечить народ скверной мазью, И будут бабушки на колокольни лазить, И мужья пойдут в церковь брюхатые И родят, и помрут от пакости, И от мира божьего останется икра рачья Да на высоком колу голова Пугачья!" И стоит, и стоит Москва. Над Москвой Пугачья голова. Желтый снег от мочи лошадиной. Вкруг костров тяжело и дымно.

"Разведка боем" - два коротких слова. Роптали орудийные басы, И командир поглядывал сурово На крохотные дамские часы. Сквозь заградительный огонь прорвались, Кричали и кололи на лету. А в полдень подчеркнул штабного палец Захваченную утром высоту. Штыком вскрывали пресные консервы. Убитых хоронили как во сне. Молчали. Командир очнулся первый: В холодной предрассветной тишине, Когда дышали мертвые покоем, Очистить высоту пришел приказ. И, повторив слова: "Разведка боем", Угрюмый командир не поднял глаз. А час спустя заря позолотила Чужой горы чернильные края. Дай оглянуться - там мои могилы, Разведка боем, молодость моя!

Ракета салютов. Чем небо черней, Тем больше в них страсти растерзанных дней. Летят и сгорают. А небо черно. И если себя пережить не дано, То ты на минуту чужие пути, Как эта ракета, собой освети.

Смуглые беспомощные руки Пролетели. Там светлей! (Вечная Заступница, Не крени высоких кораблей!) Ты теперь одна. Но если на рассвете У твоих ворот Мальчик слепенький Запоет: "Святые херувимы Насадили ясный сад. Три птенчика совиные На дереве кричат. Отчего ты здесь? Отчего не спишь? Я пойду туда! Я возьму голыш!"... Встань тогда, скажи ему:- Не пой!.. Покропи глаза его росой!

Смердишь, распухла с голоду, сочатся кровь и гной из ран отверстых. Вопя и корчась, к матери-земле припала ты. Россия, твой родильный бред они сочли за смертный, Гнушаются тобой, разумны, сыты и чисты. Бесплодно чрево их, пустые груди каменеют. Кто древнее наследие возьмет? Кто разожжет и дальше понесет Полупогасший факел Прометея? Суровы роды, час высок и страшен. Не в пене моря, не в небесной синеве, На темном гноище, омытый кровью нашей, Рождается иной, великий век. Уверуйте! Его из наших рук примите! Он наш и ваш — сотрет он все межи. Забытая, в полунощной столице Под саваном снегов таилась жизнь. На краткий срок народ бывает призван Своею кровью напоить земные борозды — Гонители к тебе придут, Отчизна, Целуя на снегу кровавые следы.

Ты прости меня, Россия, на чужбине Больше я не в силах жить твоей святыней. Слишком рано отнят от твоей груди, Я не помню, что осталось позади. Если я когда-нибудь увижу снова И носильщиком, и надпись "Вержболово", Мутный, ласковый весенний день, Талый снег и горечь деревень, На дворе церковном бурые дорожки И березки хилой тонкие сережки,- Я пойму, как пред тобой я нищ и мал, Как я много в эти годы растерял. И тогда, быть может, соберу я снова Все, что сохранилось детского, родного, И отдам тебе остатки прежних сил, Что случайно я сберег и утаил.

Гроб несли по розовому щебню, И труба унылая трубила. Выбегали на шоссе деревни, Подымали грабли или вилы. Музыкой встревоженные птицы, Те свою высвистывали зорю. А бойцы, не смея торопиться, Задыхались от жары и горя. Прикурить он больше не попросит, Не вздохнет о той, что обманула. Опускали голову колосья, И на привязи кричали мулы. А потом оливы задрожали, Заступ землю жесткую ударил. Имени погибшего не знали. Говорили коротко "товарищ". Под оливами могилу вырыв, Положили на могиле камень. На какой земле товарищ вырос? Под какими плакал облаками? И бойцы сутулились тоскливо, Отвернувшись, сглатывали слезы. Может быть, ему милей оливы Простодушная печаль березы? В темноте все листья пахнут летом, Все могилы сиротливы ночью. Что придумаешь просторней света, Человеческой судьбы короче?

Самоубийцею в ущелье С горы кидается поток, Ломает траурные ели И сносит камни, как песок. Скорей бы вниз! И дни, и ночи, Не зная мира языка, Грозит, упорствует, грохочет. Так начинается река, Чтоб после плавно и лениво Качать рыбацкие челны И отражать то трепет ивы, То башен вековые сны. Закончится и наше время Среди лазоревых земель, Где садовод лелеет семя И мать качает колыбель, Где день один глубок и долог, Где сердце тишиной полно И где с руки усталый голубь Клюет пшеничное зерно.

Сбегают с гор, грозят и плачут, Стреляют, падают, ползут. Рассохся парусник рыбачий, И винодел срубил лозу. Закутанные в одеяла, Посты застыли начеку. Война сердца освежевала И выпустила в ночь тоску. Рука пощады не попросит. Слова врага не обелят. Зовут на выручку колосья, Родные жадные поля. Суров и грозен боя воздух, И пулемета голос лют. А упадешь - земля и звезды, И путь один - как кораблю.

В эти ночи слушаю голос ветра. Под морозной луной Сколько их лежит, неотпетых, На всех пустырях земли родной? Вот сейчас ветер взвизгнет, И не станет Того, что было мной, вами, Жизнью. Но помню над Флоренцией чужой Розовую колокольню... Боже, Кто ее затеплил пред Тобой За меня, за всех нас, в жизни прохожих? Пусть люди разрушат эти камни теплые, Пусть забудется даже имя «Флоренция» — Будет жить во мне радость легкая, Зажженная когда-то в вечер весенний. Пусть убьют меня,— ветер смертный, Слышу, ты бродишь, ищешь. Умру я, но в сердце младенца, Знаю, тот же пламень вспыхнет. Смерть развеет, как горсточку пепла, Мою плоть и думы мои, Но никогда никакому ветру Не задуть тебя, свеча Любви!

Сегодня я видел, как Ваши тяжелые слезы Слетали и долго блестели на черных шелках, И мне захотелось сказать Вам про белые розы, Что раз расцветают на бледно-зеленых кустах. Я знаю, что плакать Вы можете только красиво, Как будто роняя куда-то свои лепестки, И кажется мне, что Вы словно усталая ива, Что тихо склонилась и плачет над ширью реки. Мне хочется взять Ваши руки в тяжелом браслете, На кисти которых так нежно легли кружева, И тихо сказать Вам о бледно-лазурном рассвете, О том, как склоняется в поле и плачет трава. Лишь только растают вдали полуночные чары И первые отблески солнца окрасят луга, Раскрыв лепестки, наклоняются вниз ненюфары И тихо роняют на темное дно жемчуга. Я знаю, тогда распускаются белые розы И плачут они на особенно тонких стеблях. Я знаю, тогда вы роняете крупные слезы И долго сверкают они на тяжелых шелках.

Бухгалтер он, счетов охапка, Семерки, тройки и нули. И кажется, он спит, как папка В тяжелой голубой пыли. Но вот он с другом повстречался. Ни цифр, ни сплетен, ни котлет. Уж нет его, пропал бухгалтер, Он весь в огне прошедших лет. Как дробь, стучит солдата сердце: «До Петушков рукой подать!» Беги! Рукой подать до смерти, А жизнь в одном — перебежать. Ты скажешь — это от контузий, Пройдет, найдет он жизни нить, Но нити спутались, и узел Уж не распутать — разрубить. Друзья и сверстники развалин И строек сверстники, мой край, Мы сорок лет не разувались, И если нам приснится рай, Мы не поверим. Стой, не мешкай, Не для того мы здесь, чтоб спать! Какой там рай! Есть перебежка — До Петушков рукой подать!

Из Верлена Il pleut doucement sur la ville. A.Rimbaud Сердце тихо плачет, Словно дождик мелкий, Что же это значит, Если сердце плачет? Падая на крыши, Плачет мелкий дождик, Плачет тише, тише, Падая на крыши. И, дождю внимая, Сердце тихо плачет, Отчего — не зная, Лишь дождю внимая. И ни зла, ни боли! Все же плачет сердце, Плачет оттого ли, Что ни зла, ни боли?

Сердце, это ли твой разгон! Рыжий, выжженный Арагон. Нет ни дерева, ни куста, Только камень и духота. Все отдать за один глоток! Пуля - крохотный мотылек. Надо выползти, добежать. Как звала тебя в детстве мать? Красный камень. Дым голубой. Орудийный короткий бой. Пулеметы. Потом тишина. Здесь я встретил тебя, война. Одурь полдня. Глубокий сон. Край отчаянья, Арагон.

Слов мы боимся, и все же прощай. Если судьба нас сведет невзначай, Может, не сразу узнаю я, кто Серый прохожий в дорожном пальто, Сердце подскажет, что ты — это тот, Сорок второй и единственный год. Ржев догорал. Мы стояли с тобой, Смерть примеряли. И начался бой... Странно устроен любой человек: Страстно клянется, что любит навек, И забывает, когда и кому... Но не изменит и он одному: Слову скупому, горячей руке, Ржевскому лесу и ржевской тоске.

Со временем — единоборство, И прежней нежности разбег, Чрез многие лета и версты К почти-мифической тебе. Я чую след в почтовом знаке, Средь чащи дат, в наклоне букв: Нюх увязавшейся собаки Не утеряет смуглых рук. Могильной тенью кипарисов, На первой зелени, весной, Я был к тебе навек приписан, Как к некой волости земной. Исход любви суров и важен,— Чтоб после стольких смут и мук Из четырех углов бродяжьих Повертываться к одному.

Он идет, седой и сутулый. Почему судьба не рубнула? Он остался живой, и вот он, Как другие, идет на работу, В перерыв глотает котлету, В сотый раз заполняет анкету, Как родился он в прошлом веке, Как мечтал о большом человеке, Как он ел паечную воблу И в какую он ездил область. Про ранения и про медали, Про сражения и про печали, Как узнал он народ и дружбу, Как ходил на войну и на службу. Как ходила судьба и рубала, Как друзей у него отымала. Про него говорят «старейший», И ведь правда — морщины на шее, И ведь правда — волос не осталось. Засиделся он в жизни малость. Погодите, прошу, погодите! Поглядите, прошу, поглядите! Под поношенной, стертой кожей Бьется сердце других моложе. Он такой же, как был, он прежний, Для него расцветает подснежник. Всё не просто, совсем не просто, Он идет, как влюбленный подросток, Он не спит голубыми ночами, И стихи он читает на память, И обходит он в вечер морозный Заснеженные сонные звезды, И сражается он без ракеты В черном небе за толику света.

Сочится зной сквозь крохотные ставни. В беленой комнате темно и душно. В ослушников кидали прежде камни, Теперь и камни стали равнодушны. Теперь и камни ничего не помнят, Как их ломали, били и тесали, Как на заброшенной каменоломне Проклятый полдень жаден и печален. Страшнее смерти это равнодушье. Умрет один - идут, назад не взглянут. Их одиночество глушит и душит, И каждый той же суетой обманут. Быть может, ты, ожесточась, отчаясь, Вдруг остановишься, чтоб осмотреться, И на минуту ягода лесная Тебя обрадует. Так встанет детство: Обломки мира, облаков обрывки, Кукушка с глупыми ее годами, И мокрый мох, и земляники привкус, Знакомый, но нечаянный, как память.

Средь мотоциклетовых цикад Слышу древних баобабов запах. Впрочем, не такая ли тоска Обкарнала страусов на шляпы? Можно вылить бочки сулемы, Зебу превратить в автомобили, Но кому же нужно, чтобы мы Так доисторически любили? Чтобы губы — бешеный лоскут, Створки раковин, живое мясо, Захватив помадную тоску, Задыхались напастями засух. Чтобы сразу, от каких-то слов, Этот чинный, в пиджаке и шляпе, Мот бы, как неистовый циклоп, Нашу круглую звезду облапить? Чтобы пред одной, и то не той, Ни в какие радости не веря, Изойти берложной теплотой На смерть ошарашенного зверя.

Стали сны единой достоверностью. Два и три — таких годов орда. На четвертый (кажется, что Лермонтов) — Это злое имя «Кабарда». Были же веснушчатые истины: Мандарином веяла рука. Каменные базилики лиственниц, Обитаемые облака. И какой-то мост в огромном городе — Звезды просто, в водах, даже в нас. Всё могло бы завершиться легким шорохом — Зацепилась о быки волна. Но осталась горечь губ прикушенных, И любовь до духоты, до слез. Разве знали мы, что ночь с удушьями Тоже брошенный дугою мост?— От весны с черешневыми хлопьями, От любви в плетенке Фьезоле — К этому холодному, чужому шлепанью По крутой занозливой земле. Но дающим девство нет погибели! Рои войн смогла ты побороть, Распахнувши утром новой Библии Милую коричневую плоть. Средь гнезда чернявого станичников Сероглазую легко найду. Крепко я пророс корнями бычьими В каменную злую Кабарду. Пусть любил любовью не утешенной. Только раз, как древний иудей, Я переплеснул земное бешенство Ненасытной нежности моей. Так обмоют бабки, вытрут досуха. Но в посмертную глухую ночь Сможет заглянуть простоволосая, Теплая, заплаканная дочь.

Страшен свет иного века, И недолго длится бой Меж сутулым человеком И божественной алчбой. В меди вечера ощерясь, Сыплет, сыплет в облака Окровавленные перья Воскового голубка. Слепо Божие подобье. Но когда поет гроза, Разверзаются в утробе Невозможные глаза. И в озерах Галилеи Отразился лик Слепца, Что когтил и рвал, лелея, Вожделенные сердца. Но средь духоты окопа, Где железо и число, Билось на горбе Европы То же дивное крыло.

Так ждать, чтоб даже память вымерла, Чтоб стал непроходимым день, Чтоб умирать при милом имени И догонять чужую тень, Чтоб не довериться и зеркалу, Чтоб от подушки утаить, Чтоб свет своей любви и верности Зарыть, запрятать, затемнить, Чтоб пальцы невзначай не хрустнули, Чтоб вздох и тот зажать в руке. Так ждать, чтоб, мертвый, он почувствовал Горячий ветер на щеке.

Так умирать, чтоб бил озноб огни, Чтоб дымом пахли щеки, чтоб курьерский: "Ну, ты, угомонись, уймись, нишкни",- Прошамкал мамкой ветровому сердцу, Чтоб - без тебя, чтоб вместо рук сжимать Ремень окна, чтоб не было "останься", Чтоб, умирая, о тебе гадать По сыпи звезд, по лихорадке станций,- Так умирать, понять, что гам и чай, Буфетчик, вечный розан на котлете, Что это - смерть, что на твое "прощай!" Уж мне никак не суждено ответить.

Там, где темный пруд граничит с лугом И где ночь кувшинками цветет, Рассекая воду, плавно, круг за кругом, Тихий лебедь медленно плывет. Но лишь тонкий месяц к сонным изумрудам Подольет лучами серебро, Лебедь, уплывая, над печальным прудом Оставляет белое перо.

Тело нежное строгает стругом, И летит отхваченная бровь, Стружки снега, матерная ругань, Голубиная густая кровь. За чужую радость эти кубки. Разве о своей поведать мог, На плече, как на голландской трубке, Выгрызая черное клеймо? И на Красной площади готовят Этот теплый корабельный лес — Дикий шкипер заболел любовью К душной полноте ее телес. С топором такою страстью вспыхнет, Так прекрасен пурпур серебра, Что выносят замертво стрельчиху, Повстречавшую глаза Петра. Сколько раз в годину новой рубки Обжигала нас его тоска И тянулась к трепетной голубке Жадная, горячая рука. Бьется в ярусах чужое имя. Красный бархат ложи, и темно. Голову любимую он кинет На обледенелое бревно.

Тогда восстала горная порода, Камней нагроможденье и сердец, Медь Рио-Тинто бредила свободой, И смертью стал Линареса свинец. Рычали горы, щерились долины, Моря оскалили свои клыки, Прогнали горлиц гневные маслины, Седой листвой прикрыв броневики, Кусались травы, ветер жег и резал, На приступ шли лопаты и скирды, Узнали губы девушек железо, В колодцах мертвых не было воды, И вся земля пошла на чужеземца: Коренья, камни, статуи, пески, Тянулись к танкам нежные младенцы, С гранатами дружили старики, Покрылся кровью булочника фартук, Огонь пропал, и вскинулось огнем Все, что зовут Испанией на картах, Что мы стыдливо воздухом зовем.

Ты вспомнил все. Остыла пыль дороги. А у ноги хлопочут муравьи, И это - тоже мир, один из многих, Его не тронут горести твои. Как разгадать, о чем бормочет воздух! Зачем закат заночевал в листве! И если вечером взглянуть на звезды, Как разыскать себя в густой траве!

Ты говоришь, что я замолк, И с ревностью, и с укоризной. Париж не лес, и я не волк, Но жизнь не вычеркнуть из жизни. А жил я там, где сер и сед, Подобный каменному бору, И голубой и в пепле лет Стоит, шумит великий город. Там даже счастье нипочем, От слова там легко и больно, И там с шарманкой под окном И плачет и смеется вольность. Прости, что жил я в том лесу, Что все я пережил и выжил, Что до могилы донесу Большие сумерки Парижа.

Ты Канадой запахла, Тверская. Снегом скрипнул суровый ковбой. Никого, и на скрип отвечает Только сердца чугунного бой. Спрятан золота слиток горячий. Часовых барабанная дробь. Ах, девчонки под мехом кошачьим Тяжела загулявшая кровь! Прожужжали мохнатые звезды, Рукавицей махнул и утих. Губы пахнут смолой и морозом. От любви никому не уйти. Санки — прямо в метельное небо. Но нельзя оглянуться назад, Где всё ближе и ближе средь снега Кровянеют стальные глаза. Дух глухого звериного рая Распахнувшейся шубкой обжег. А потом пусть у стенки оттает Голубой предрассветный снежок.

Ты тронул ветку, ветка зашумела. Зеленый сон, как молодость, наивен. Утешить человека может мелочь: Шум листьев или летом светлый ливень, Когда, омыт, оплакан и закапан, Мир ясен - весь в одной повисшей капле, Когда доносится горячий запах Цветов, что прежде никогда не пахли. ...Я знаю все - годов проломы, бреши, Крутых дорог бесчисленные петли. Нет, человека нелегко утешить! И все же я скажу про дождь, про ветви. Мы победим. За нас вся свежесть мира, Все жилы, все побеги, все подростки, Все это небо синее - навырост, Как мальчика веселая матроска, За нас все звуки, все цвета, все формы, И дети, что, смеясь, кидают мячик, И птицы изумительное горло, И слезы простодушные рыбачек.

Тяжелы несжатые поля, Золотого века полнокровье. Чем бы стала ты, моя земля, Без опустошающей любови! Да, любовь, и до такой тоски, Что в зените леденеет сердце, Вместо глаз кровавые белки Смотрят в хаотические сферы. Закипает глухо желчь земли, Веси заливает бунта лава, И горит Нерукотворный Лик, Падает порфировая слава. О, я тоже пил твое вино! Ты глаза потупила, весталка, Проливая в каменную ночь Первые разрозненные залпы.

В полдень было - шли солдат ряды. В ржавой фляжке ни глотка воды. На припеке - а уйти нельзя,- Обгорели мертвые друзья. Я запомнил несколько примет: У победы крыльев нет как нет, У нее тяжелая ступня, Пот и кровь от грубого ремня, И она бредет, едва дыша, У нее тяжелая душа, Человека топчет, как хлеба, У нее тяжелая судьба. Но крылатой краше этот пот, Чтоб под землю заползти, как крот, Чтобы руки, чтобы ружья, чтобы тень Наломать, как первую сирень, Чтобы в яму, к черту, под откос, Только б целовать ее взасос!

Был скверный день, ни отдыха, ни мира, Угроз томительная хрипота, Все бешенство огромного эфира, Не тот обет, и жалоба не та. А во дворе, средь кошек и пеленок, Приемника перебивая вой, Кричал уродливый, больной ребенок, О стену бился рыжей головой, Потом ребенка женщина чесала, И, материнской гордостью полна, Она его красавцем называла, И вправду любовалась им она. Не зря я слепоту зову находкой. Тоску зажать, как мертвого птенца, Пройти своей привычною походкой От детских клятв до точки - до свинца.

На ночь глядя выслали дозоры. Горя повидали понтонеры. До утра стучали пулеметы, Над рекой сновали самолеты, С гор, раздроблены, сползали глыбы, Засыпали, проплывая, рыбы, Умирая, подымались люди, Не оставили они орудий, И зенитки, заливаясь лаем, Били по тому, что было раем. Другом никогда не станет недруг, Будь ты, ненависть, густой и щедрой, Чтоб не дать врагам ни сна, ни хлеба, Чтобы не было над ними неба, Чтоб не ластились к ним дома звери, Чтоб не знать, не говорить, не верить, Чтобы мудрость нас не обманула, Чтобы дулу отвечало дуло, Чтоб прорваться с боем через реку К утреннему, розовому веку.

Как кровь в виске твоем стучит, Как год в крови, как счет обид, Как горем пьян и без вина, И как большая тишина, Что после пуль и после мин, И в сто пудов, на миг один, Как эта жизнь — не ешь, не пей И не дыши — одно: убей! За сжатый рот твоей жены, За то, что годы сожжены, За то, что нет ни сна, ни стен, За плач детей, за крик сирен, За то, что даже образа Свои проплакали глаза, За горе оскорбленных пчел, За то, что он к тебе пришел, За то, что ты — не ешь, не пей, Как кровь в виске — одно: убей!

Уж рдеет золотой калач. И, самогона ковш бывалый Хлебнув, она несется вскачь По выжженному буревалу. И, распластавшись у порога, Плюет на выцветший кумач. И кто поймет, что это плач Страны, возревновавшей Бога? Стояли страдные года. И кто простит простой и грубой, Что на нее легли тогда Его прикушенные губы? Среди созвездий сановитых Вот новая сестра — Беда. И Вифлеемова звезда — Ее разбитое корыто.

Уж сердце снизилось, и как! Как легок лёт земного вечера! Я тоже глиной был в руках Неутомимого Горшечника. И каждый оттиск губ и рук, И каждый тиск ночного хаоса Выдавливали новый круг, Пока любовь не показалася. И набежавший жар обжег Еще не выгнутые выгибы, И то, что было вздох и Бог, То стало каменною книгою. И кто-то год за годом льет В уже готовые обличил Любовных пут тягучий мед И желчь благого еретичества. О, костенеющие дни,— Я их не выплесну, и вот они! Любви обжиг дает гранит, И ветер к вечеру немотствует. Живи, пока не хлынет смерть, Размоет эту твердь упрямую, И снова станет перстью персть, Любовь — неповторимым замыслом.

Умереть и то казалось легче, Был здесь каждый камень мил и дорог. Вывозили пушки. Жгли запасы нефти. Падал черный дождь на черный город. Женщина сказала пехотинцу (Слезы черные из глаз катились): "Погоди, любимый, мы простимся",- И глаза его остановились. Я увидел этот взгляд унылый. Было в городе черно и пусто. Вместе с пехотинцем уходило Темное, как человек, искусство.

Умрет садовник, что сажает семя, И не увидит первого плода. О, времени обманчивое бремя! Недвижен воздух, замерла вода, Роса, как слезы, связана с утратой, Напоминает мумию кокон, Под взглядом оживает камень статуй, И ящерицы непостижен сон. Фитиль уснет, когда иссякнет масло, Ветра сотрут ступни горячей след. Но нежная звезда давно погасла, И виден мне ее горячий свет.

Умру — вы вспомните газеты шорох, Ужасный год, который всем нам дорог. А я хочу, чтоб голос мой замолкший Напомнил вам не только гром у Волги, Но и деревьев еле слышный шелест, Зеленую таинственную прелесть. Я с ним жил, я слышал их рассказы, Каштаны милые, оливы, вязы — То не ландшафт, не фон и не убранство; Есть в дереве судьба и постоянство, Уйду — они останутся на страже, Я начал говорить — они доскажут.

Упали окон вековые веки. От суеты земной отрешены, Гуляли церемонные калеки, И на луну глядели горбуны. Старухи, вытянув паучьи спицы, Прохладный саван бережно плели. Коты кричали. Умирали птицы. И памятники по дорогам шли. Уснув в ту ночь, мы утром не проснулись. Был сер и нежен города скелет. Мы узнавали все суставы улиц, Все перекрестки юношеских лет. Часы не били. Стали звезды ближе. Пустынен, дик, уму непостижим, В забытом всеми, брошенном Париже Уж цепенел необозримый Рим.

Уходят улицы, узлы, базары, Танцоры, костыли и сталевары, Уходят канарейки и матрацы, Дома кричат: "Мы не хотим остаться", А на соборе корчатся уродцы, Уходит жизнь, она не обернется. Они идут под бомбы и под пули, Лунатики, они давно уснули, Они идут, они еще живые, И перед ними те же часовые, И тот же сон, и та же несвобода, И в беге нет ни цели, ни исхода: Уйти нельзя, нельзя мечтать о чуде, И все ж они идут, не камни - люди.

Каин звал тебя, укрывшись в кустах, Над остывшим жертвенником, И больше не хотело ни биться, ни роптать Его темное, косматое сердце. Слушая звон серебреников, Пока жена готовила ужин скудный, К тебе одной, еще медлящей, Простирал свои цепкие руки Иуда. Тихо Тебя зовут Солдат-победитель, Вытирая свой штык о траву, Дряхлый угодник, Утружденный святостью и тишиной, Торжествующий любовник, Чуя плоти тяжкий зной. И все ждут тебя, на уста отмолившие, отроптавшие Налагающую метельный серебряный перст, И все ждут последнюю радость нашу — Тебя, Смерть! Отцвели, отзвенели, как бренное золото, Жизни летучие дни. Один горит еще — последний колос,— Его дожни! О, час рожденья, час любви, и все часы, благословляю вас! Тебя, тебя,— всех слаще ты,— грядущей смерти час! Страстей и дней клубок лукавый... О чем-то спорят, плачут и кричат... Но только смертью может быть оправдан Земной и многоликий ад. Там вкруг города кладбища. От тихих забытых могил Становится легче и чище Сердце тех, кто еще не почил. Живу, люблю, и всё же это ложь, И как понять, зачем мы были и томились?.. Но сладко знать, что я умру и ты умрешь, И будет мерзлая трава на сырой осенней могиле. Внимая весеннему ветру, и ропоту рощи зеленой, И шепоту нежных влюбленных, И смеху веселых ребят, Благословляю, Смерть, тебя! Растите! шумите! там на повороте Вы тихо улыбнетесь и уснете. Блаженны спящие — Они не видят, не знают. А мы еще помним и плачем. Приди, последние слезы утирающая! Другие приходят, проходят мимо, Но только ты навсегда. Прекрасны мертвые города. Пустые дома и трава на площадях покинутых. Прекрасны рощи опавшие, Пустыня, выжженная дотла, И уста, которые не могут больше спрашивать, И глаза, которые не могут желать, Прекрасно на последней странице Бытия Золотое слово «конец», И трижды прекрасен, заметающий мир, и тебя, и меня, Холодный ровный снег. Когда ночи нет и нет еще утра И только белая мгла, Были минуты — Мне мнилось, что ты пришла. Над исписанным листом, еще веря в чудо, У изголовья, слушая дыханье возлюбленной, Над милой могилой — Я звал тебя, но ты не снисходила, Я звал — приди, благодатная! Этот миг навсегда сохрани, Неизбежное «завтра» Ты отмени! О, сколько этих дней еще впереди, Прекрасных, горьких и летучих? Когда ты сможешь придти — приди, Неминучая! Ты делаешь милым мгновенное, тленное, Преображаешь жизни скудный день, На будничную землю Бросаешь ты торжественную тень. Любите эти жаркие, летние розы! Любите ветерка каждое дыханье! Любите, не то будет слишком поздно! О, любимая, и тебя не станет!.. Эти милые губы целую, целую — Цветок на ветру, а ветер дует... О, как может любить земное сердце, Чуя разлуку навек, навек! Благословенна любовь, освященная смертью! Благословен мгновенный человек! О, расторгнутые узы! О, раскрывшаяся дверь! О, сердце, которому ничего не нужно! О, Смерть! В твое звездное лоно Еще одну душу прими! Я шел. Я пришел. Я дома. Аминь.

Чай пила с постным сахаром, Умилялась и потела. Страшила смертными делами Свое веское тело. "Ручки вы мои, ножки, Слушайте, послушайте, Как сороконожки Будут кушать вас. Черт уставит ночью Острыми гвоздями мягкую кровать. Будет каждый встречный ангелочек Вас щипать!" И хлестала, кувыркалась, уступала, Разметавшись донага, Светлым маслом умащала Темного врага. Но Господь услышал в день Субботний Твари ярость и испуг. Он призвал ее. От слабой плоти Изошел какой-то теплый дух.

Помню день, проведенный в Лукке, Дым оливок, казавшийся серым, Небо, полное мути, Желтого зла и серы. У школы Шумели мальчишки. С вала мы видели крыши, И дым над ними лежал тяжелый. Томили пахучие липы... Я взглянул в твои глаза - Они усмехались дико. В фруктовой лавке сказали, что будет гроза. Мы сели напротив часовни, Там, где серый камень и липы. Ветер пришел и крикнул: "Это будет сегодня! Но печально сияла небесная Роза, Сияла Роза иных садов. Никакие грядущие грозы Не могли развеять ее лепестков.

Чем расставанье горше и труднее, Тем проще каждодневные слова: Больного сердца праздные затеи. А простодушная рука мертва, Она сжимает трубку или руку. Глаза еще рассеянно юлят, И вдруг ныряет в смутную разлуку Как бы пустой, остекленелый взгляд. О, если бы словами, но не теми,- Быть может, взглядом, шорохом, рукой Остановить, обезоружить время И отобрать заслуженный покой! В той немоте, в той неуклюжей грусти - Начальная густая тишина, Внезапное и чудное предчувствие Глубокого полуденного сна.

Что любовь? Нежнейшая безделка. Мало ль жемчуга и серебра? Милая, я в жизни засиделся, Обо мне справляются ветра. Видя звезд пленительный избыток, Я к земле сгибаюсь тяжело — На горбу слепого следопыта Прорастает темное крыло. И меня пугает равнодушье. Это даже не былая боль, А над пестрым ворохом игрушек Звездная рождественская соль. Но тебя я не могу покинуть! Это — голову назад — еще!— В землю уходящей Прозерпины Пахнущее тополем плечо. Но твое дыханье в диком мире — Я ладонью заслонил — дыши!— И никто не снимет этой гири С тихой загостившейся души.

Что седина! Я знаю полдень смерти - Звонарь блаженный звоном изойдет, Не раскачнув земли глухого сердца, И виночерпий чаши не дольет. Молю,- о ненависть, пребудь на страже! Среди камней и рубенсовских тел Пошли и мне неслыханную тяжесть. Чтоб я второй земли не захотел.

Чтоб истинно звучала лира, Ты должен молчаливым быть, Навеки отойти от мира, Его покинуть и забыть. И Марс, и Эрос, и Венера, Поверь, они не стоят все Стиха ослепшего Гомера В его незыблемой красе. Как математик логарифмы, Как жрец законы волшебства, Взлюби ненайденные рифмы И необычные слова. Ты мир обширный и могучий С его вседневной суетой Отдай за таинство созвучий, Впервые познанных тобой. Ты не проси меча у Музы, Не уводи ее во храм И помни: всяческие узы Противны истинным певцам. Пред Музой будь ты ежечасно, Как ожидающий жених. Из уст ее прими бесстрастно Доселе не звучащий стих.

Чужое горе — оно, как овод, Ты отмахнешься, и сядет снова, Захочешь выйти, а выйти поздно, Оно — горячий и мокрый воздух, И как ни дышишь, все так же душно. Оно не слышит, оно — кликуша, Оно приходит и ночью ноет, А что с ним делать — оно чужое.

. . . . . . . . . . . . Я бы мог прожить совсем иначе, И душа когда-то создана была Для какой-нибудь московской дачи, Где со стенок капает смола, Где идешь, зарею пробужденный, К берегу отлогому реки, Чтоб увидеть, как по влаге сонной Бегают смешные паучки. Милая, далекая, поведай, Отчего ты стала мне чужда, Отчего к тебе я не приеду, Не смогу приехать никогда?..

Я в тени своей ногами путался. Кошка шла за мной И мяукала. Не ластись, не пой, не ной! Моя ненаглядная - Видит Бог - Приправляет мышьим ядом Свадебный пирог. У нее хорошенькие ящички, В каждом ящике по колечку. А в последнем мышка плачется, Плачется, мечется. Попляши ты с ней немного, Ласковая, поиграй! А меня пусти моей дорогой В рай...

Я должен вспомнить - это было: Играли в прятки облака, Лениво теплая кобыла Выхаживала сосунка, Кричали вечером мальчишки, Дожди поили резеду, И мы влюблялись понаслышке В чужую трудную беду. Как годы обернулись в даты! И почему в горячий день Пошли небритые солдаты Из ошалевших деревень! Живи хоть час на полустанке, Хоть от свистка и до свистка. Оливой прикрывали танки В Испании. Опять тоска. Опять несносная тревога Кричит над городом ночным. Друзья, перед такой дорогой Присядем малость, помолчим, Припомним все, как домочадцы,- Ту резеду и те дожди, Чтоб не понять, не догадаться, Какое горе впереди.

Я знаю, что Вы, светлая, покорно умираете, Что Вас давно покинули страданье и тоска И, задремавши вечером, Вы тихо-тихо таете, Как тают в горных впадинах уснувшие снега. Вы тихая, Вы хрупкая, взгляну, и мне не верится, Что Вы еще не умерли, что вы еще живы. И мне так странно хочется, затем лишь, чтоб увериться, Рукой слегка дотронуться до Вашей головы. Я Вам пою, и песнею я сердце убаюкаю, Чтоб Вы могли, с улыбкою растаяв, - умереть. Но если б вы увидели, с какою страшной мукою, Когда мне плакать хочется, я начинаю петь...

Я знаю: будет золотой и долгий, Как мед густой, непроходимый полдень, И будут с гирями часы на кухне, В саду гудеть пчела и сливы пахнуть. Накроют к ужину, и будет вечер, Такой же хрупкий и такой же вечный, И женский плач у гроба не нарушит Ни чина жизни, ни ее бездушья.

Я не знаю грядущего мира, На моих очах пелена. Цветок, я на поле брани вырос, Под железной стопой отзвенела моя весна. Смерть земли? Или трудные роды? Я летел, и горел, и сгорел. Но я счастлив, что жил в эти годы,- Какой высокий удел! Другие слагали книги пророчеств, Племена небес стерегли. Мы же горим, затопив полярные ночи Костром невозможной любви. Небожители! Духи! Святые! Вот я, слепой человек, На полях мятежной России Прославляю восставший век! Мы ничего не создали, Захлебнулись в тоске, растворились в любви, Но звездное небо нами разодрано, Зори в нашей крови. Гнев и смерть в наших сердцах, На лицах отсвет кровавый - Это мы из груди окаменевшего творца Мечом высекали новую правду.

Я не трубач — труба. Дуй, Время! Дано им верить, мне звенеть. Услышат все, но кто оценит, Что плакать может даже медь? Он в серый день припал и дунул, И я безудержно завыл, Простой закат назвал кануном И скуку мукой подменил. Старались все себя превысить — О ком звенела медь? О чем? Так припадали губы тысяч, Но Время было трубачом. Не я, рукой сухой и твердой Перевернув тяжелый лист, На смотр веков построил орды Слепых тесальщиков земли. Я не сказал, но лишь ответил, Затем что он уста рассек, Затем что я не властный ветер, Но только бедный человек. И кто поймет, что в сплаве медном Трепещет вкрапленная плоть, Что прославляю я победы Меня сумевших побороть?

Я помню, давно уже я уловил, Что Вы среди нас неживая. И только за это я Вас полюбил, Последней любовью сгорая. За то, что Вы любите дальние сны И чистые белые розы. За то, что Вам, знаю, навек суждены По-детски наивные грезы. За то, что в дыханье волнистых волос Мне слышится призрачный ладан. За то, что Ваш странно нездешний вопрос Не может быть мною разгадан. За то, что цветы, умирая, горят, За то, что Вы скоро умрете, За то, что творите Ваш страшный обряд И это любовью зовете.

Я сегодня вспомнил о смерти, Вспомнил так, читая, невзначай. И запрыгало сердце, Как маленький попугай. Прыгая, хлопает крыльями на шесте, Клюет какие-то горькие зерна И кричит: «Не могу! Не могу! Если это должно быть так скоро — Я не могу!» О, я лгал тебе прежде,— Даже самое синее небо Мне никогда не заменит Больного февральского снега. Гонец, ты с недобрым послан! Заблудись, подожди, не спеши! Божье слово слишком тяжелая роскошь, И оно не для всякой души.

Я слышу всё — и горестные шепоты, И деловитый перечень обид. Но длится бой, и часовой, как вкопанный, До позднего рассвета простоит. Быть может, и его сомненья мучают, Хоть ночь длинна, обид не перечесть, Но знает он — ему хранить поручено И жизнь товарищей, и собственную честь. Судьбы нет горше, чем судьба отступника, Как будто он и не жил никогда, Подобно коже прокаженных, струпьями С него сползают лучшие года, Ему и зверь и птица не доверятся, Он будет жить, но будет неживой, Луна уйдет, и отвернется дерево, Что у двери стоит, как часовой.

Я смутно жил и неуверенно, И говорил я о другом, Но помню я большое дерево, Чернильное на голубом, И помню милую мне женщину, Не знаю, мало ль было сил, Но суеверно и застенчиво Я руку взял и отпустил. И все давным-давно потеряно, И даже нет следа обид, И только где-то то же дерево Еще по-прежнему стоит.

Я так любил тебя — до грубых шуток И до таких пронзительных немот, Что даже дождь, стекло и ветки путал, Не мог найти каких-то нужных нот. Так только варвар, бросивший на форум Косматый запах крови и седла, Богинь обледенивший волчьим взором Занеженные зябкие тела, Так только варвар, конь чей, дико пенясь, Ветрами заальпийскими гоним, Копытом высекал из сердца пленниц Источники чистительные нимф, И после, приминая мех медвежий, Гортанным храпом плача и шутя, Так только варвар пестовал и нежил Диковинное южное дитя. Так я тебя, без музыки, без лавра, Грошовую игрушку смастерил, Нет, не на радость, как усталый варвар, Ныряя в ночь, большую, без зари.