Все стихи Бориса Слуцкого
Читайте все стихи русского поэта Бориса Слуцкого на одной странице.
Баллада о догматике
- Немецкий пролетарий не должон!-
Майор Петров, немецким войском битый,
ошеломлен, сбит с толку, поражен
неправильным развитием событий.
Гоним вдоль родины, как желтый лист,
гоним вдоль осени, под пулеметным свистом
майор кричал, что рурский металлист
не враг, а друг уральским металлистам.
Но рурский пролетарий сало жрал,
а также яйки, млеко, масло,
и что-то в нем, по-видимому, погасло,
он знать не знал про классы и Урал.
- По Ленину не так идти должно!-
Но войско перед немцем отходило,
раскручивалось страшное кино,
по Ленину пока не выходило.
По Ленину, по всем его томам,
по тридцати томам его собрания.
Хоть Ленин - ум и всем пример умам
и разобрался в том, что было ранее.
Когда же изменились времена
и мы - наперли весело и споро,
майор Петров решил: теперь война
пойдет по Ленину и по майору.
Все это было в марте, и снежок
выдерживал свободно полоз санный.
Майор Петров, словно Иван Сусанин,
свершил диалектический прыжок.
Он на санях сам-друг легко догнал
колонну отступающих баварцев.
Он думал объяснить им, дать сигнал,
он думал их уговорить сдаваться.
Язык противника не знал совсем
майор Петров, хоть много раз пытался.
Но слово "класс"- оно понятно всем,
и слово "Маркс", и слово "пролетарий".
Когда с него снимали сапоги,
не спрашивая соцпроисхождения,
когда без спешки и без снисхождения
ему прикладом вышибли мозги,
в сознании угаснувшем его,
несчастного догматика Петрова,
не отразилось ровно ничего.
И если бы воскрес он - начал снова.
Борис Слуцкий. Стихи разных лет.
Из неизданного.
Москва: Советский писатель, 1988.
Баня
Вы не были в районной бане
В периферийном городке?
Там шайки с профилем кабаньим
И плеск,
как летом на реке.
Там ордена сдают вахтерам,
Зато приносят в мыльный зал
Рубцы и шрамы - те, которым
Я лично больше б доверял.
Там двое одноруких
спины
Один другому бодро трут.
Там тело всякого мужчины
Исчеркали
война
и труд.
Там по рисунку каждой травмы
Читаю каждый вторник я
Без лести и обмана драмы
Или романы без вранья.
Там на груди своей широкой
Из дальних плаваний
матрос
Лиловые татуировки
В наш сухопутный край
занес.
Там я, волнуясь и ликуя,
Читал,
забыв о кипятке:
"Мы не оставим мать родную!"-
У партизана на руке.
Там слышен визг и хохот женский
За деревянною стеной.
Там чувство острого блаженства
Переживается в парной.
Там рассуждают о футболе.
Там
с поднятою головой
Несет портной свои мозоли,
Свои ожоги - горновой.
Но бедствий и сражений годы
Согнуть и сгорбить не смогли
Ширококостную породу
Сынов моей большой земли.
Вы не были в раю районном,
Что меж кино и стадионом?
В той бане
парились иль нет?
Там два рубля любой билет.
Строфы века. Антология русской поэзии.
Сост. Е.Евтушенко.
Минск, Москва: Полифакт, 1995.
Березка в Освенциме
Березка над кирпичною стеной,
Случись,
когда придется,
надо мной!
Случись на том последнем перекрестке!
Свидетелями смерти не возьму
Платан и дуб.
И лавр мне ни к чему.
С меня достаточно березки.
И если будет осень,
пусть листок
Спланирует на лоб горячий.
А если будет солнце,
пусть восток
Блеснет моей последнею удачей.
Все нации, которые - сюда,
Все русские, поляки и евреи,
Березкой восхищаются скорее,
Чем символами быта и труда.
За высоту,
За белую кору
Тебя
последней спутницей беру.
Не примирюсь со спутницей
иною!
Березка у освенцимской стены!
Ты столько раз
в мои
врастала сны!
Случись,
когда придется,
надо мною.
Русская советская поэзия 50-70х годов.
Хрестоматия. Составитель И.И.Розанов.
Минск: Вышэйшая школа, 1982.
Бесплатная снежная баба
Я заслужил признательность Италии.
Ее народа и ее истории,
Ее литературы с языком.
Я снегу дал. Бесплатно. Целый ком.
Вагон перевозил военнопленных,
Плененных на Дону и на Донце,
Некормленых, непоеных военных,
Мечтающих о скоростном конце.
Гуманность по закону, по конвенции
Не применялась в этой интервенции
Ни с той, ни даже с этой стороны,
Она была не для большой войны.
Нет, применялась. Сволочь и подлец,
Начальник эшелона, гад ползучий,
Давал за пару золотых колец
Ведро воды теплушке невезучей.
А я был в форме, я в погонах был
И сохранил, по-видимому, тот пыл,
Что образован чтением Толстого
И Чехова и вовсе не остыл,
А я был с фронта и заехал в тыл
И в качестве решения простого
В теплушку бабу снежную вкатил.
О, римлян взоры черные, тоску
С признательностью пополам мешавшие
И долго засыпать потом мешавшие!
А бабу - разобрали по куску.
Строфы века. Антология русской поэзии.
Сост. Е.Евтушенко.
Минск, Москва: Полифакт, 1995.
Бог
Мы все ходили под богом.
У бога под самым боком.
Он жил не в небесной дали,
Его иногда видали
Живого. На Мавзолее.
Он был умнее и злее
Того - иного, другого,
По имени Иегова...
Мы все ходили под богом.
У бога под самым боком.
Однажды я шел Арбатом,
Бог ехал в пяти машинах.
От страха почти горбата
В своих пальтишках мышиных
Рядом дрожала охрана.
Было поздно и рано.
Серело. Брезжило утро.
Он глянул жестоко,- мудро
Своим всевидящим
оком,
Всепроницающим взглядом.
Мы все ходили под богом.
С богом почти что рядом.
Строфы века. Антология русской поэзии.
Сост. Е.Евтушенко.
Минск, Москва: Полифакт, 1995.
В углу
Мозги надежно пропахали,
потом примяли тяжело,
и от безбожной пропаганды
в душе и пусто и светло.
А бог, любивший цвет, и пенье,
и музыку, и аромат,
в углу, набравшийся терпенья,
глядит, как храм его громят.
Борис Слуцкий. Стихи разных лет.
Из неизданного.
Москва: Советский писатель, 1988.
* * *
Виноватые без вины
виноваты за это особо,
потому что они должны
виноватыми быть до гроба.
Ну субъект, ну персона, особа!
Виноват ведь! А без вины!
Вот за кем приглядывать в оба,
глаз с кого спускать не должны!
Потому что бушует злоба
в виноватом без вины.
Борис Слуцкий. Судьба.
Стихи разных лет.
Москва, "Современник", 1990.
Внешность мышления
Мускулы мыслителю нарастил Роден,
опустить глаза заставил.
Словно музыка сквозь толщу стен,
словно свет из-за тяжелых ставен,
пробирается к нам эта мысль.
Впрочем, каждый мыслит как умеет.
Гений врезывает мысль, как мыс,
в наше море. Потому что смеет.
Кто нокаутом, кто по очкам -
ловким ходом, оборотом пошлым
в быстром будущем и в тихом прошлом
самовыражается.
И по очкам,
по академическим жетонам
мыслящего определять
ныне мы дурным считаем тоном.
Предложу иной критерий, свой:
песенку с бессмысленным мотивом.
Вот он ходит, бодрый и живой,
в толще массы, вместе с коллективом.
Все молчат, а он мычит, поет
и под нос бубучит, тралялячит.
Каждый понимает: значит,
мысль из немоты встает.
Борис Слуцкий. Стихи разных лет.
Из неизданного.
Москва: Советский писатель, 1988.
* * *
Во-первых, он — твоя судьба,
которую не выбирают,
а во-вторых, не так уж плох
таковский вариант судьбы,
а в-третьих, солнышко блестит,
и лес шумит, река играет,
и что там думать: «если бы»,
и что там рассуждать: «кабы».
Был век, как яблочко, румян.
Прогресс крепчал вроде мороза.
Выламываться из времен —
какая суета и проза.
Но выломались из времен,
родимый прах с ног отряхнули.
Такая линия была,
которую упорно гнули.
Они еще кружат вокруг
планеты, вдоль ее обочин,
как спутничек с собачкой Друг,
давно подохшей, между прочим.
Давно веселый пес подох,
что так до колбасы был лаком,
и можно разве только вздох
издать, судьбу его оплакав.
Оплачем же судьбу всех тех,
кто от землицы оторвался,
от горестей и от утех,
и обносился, оборвался,
и обозлился вдалеке,
торя особую дорожку,
где он проходит налегке
и озирается сторожко.
Борис Слуцкий. Судьба.
Стихи разных лет.
Москва, "Современник", 1990.
* * *
Воссоздать сумею ли, смогу
Образ человека на снегу?
Он лежит, обеими руками
Провод,
два конца его схватив,
Собственной судьбой соединив
Пустоту, молчание, разрыв,
Тишину
Между двумя кусками.
Пулемет над головою бьет,
Слабый снег под гимнастеркой тает...
Только он не встанет, не уйдет,
Провода не бросит, не оставит.
Мат старшин идет через него,
И телефонистку соблазняют...
Больше - ничего.
Он лежит.
Он ничего не знает.
Знает! Бьет, что колокол, озноб,
Судорога мучает и корчит.
Снова он застыл, как сноп, как гроб.
Встать не хочет.
Дотерпеть бы! Лишь бы долежать!..
Дотерпел! Дождался! Долежался!
В роты боевой приказ добрался.
Можно умирать - или вставать.
Борис Слуцкий. Стихи разных лет.
Из неизданного.
Москва: Советский писатель, 1988.
* * *
Все ее хвалили, возносили,
на руках носили,
а жалеть ее считалось стыдно,
дерзко и обидно.
Для меня она была дивизией
в полном окружении,
молча продолжающей сражение.
Для меня она была дорогой,
по которой танки рвутся к счастью,
раздирая грудь ее на части.
Очередь стоит у сельской почты -
длинная - без краю и межей.
Это - бабы получают то, что
за убитых следует мужей.
Одинокая, словно труба
на подворье, что дотла сгорело,
руки отвердели от труда,
голодуха изнурила тело.
Вот она - с тремя полсотнями.
Больше нету. Остальное - отняли.
Остальное забрала судьба.
Борис Слуцкий. Судьба.
Стихи разных лет.
Москва, "Современник", 1990.
* * *
О. Ф. Берггольц
Все слабели, бабы - не слабели,-
В глад и мор, войну и суховей
Молча колыхали колыбели,
Сберегая наших сыновей.
Бабы были лучше, были чище
И не предали девичьих снов
Ради хлеба, ради этой пищи,
Ради орденов или обнов,-
С женотделов и до ранней старости
Через все страдания земли
На плечах, согбенных от усталости,
Красные косынки пронесли.
Русская советская поэзия 50-70х годов.
Хрестоматия. Составитель И.И.Розанов.
Минск: Вышэйшая школа, 1982.
* * *
Всем лозунгам я верил до конца
И молчаливо следовал за ними,
Как шли в огонь во Сына, во Отца,
Во голубя Святого Духа имя.
И если в прах рассыпалась скала,
И бездна разверзается, немая,
И ежели ошибочка была -
Вину и на себя я принимаю.
Строфы века. Антология русской поэзии.
Сост. Е.Евтушенко.
Минск, Москва: Полифакт, 1995.
* * *
Вставные казенные зубы
давно уходящей эпохи,
хоть выглядят тупо и грубо,
но для загрызанья — неплохи.
Тяжелые потные руки
уже отступающей эры
такие усвоили трюки,
что и не подыщешь примеры.
Ревущее зычное горло
всего, что с давным и давном,-
оно не охрипло,
не сперло
дыхание
смрадное
в нем.
Оно, как и прежде, готово
сказать свое ложное слово.
Советская поэзия. В 2-х томах.
Библиотека всемирной литературы. Серия третья.
Редакторы А.Краковская, Ю.Розенблюм.
Москва: Художественная литература, 1977.
* * *
Годы приоткрытия вселенной.
Годы ухудшения погоды.
Годы переездов и вселений.
Вот какие были эти годы.
Примесь кукурузы в хлебе.
И еще чего-то. И — гороха.
В то же время — космонавты в небе.
Странная была эпоха.
Смешанная. Емкая. В трамвае
Тоже сорок мест по нормировке.
А вместит, боков не разрывая,
Зло, добро, достоинства, пороки
Ста, ста десяти и больше граждан.
Мы — в трамвае. Празднуем и страждем.
Но дома — росли. И в каждом доме —
Ванная с клозетом. Все удобства.
Книг на полках тоже было вдосталь:
Том на томе.
Было много книг и много зрелищ.
Много было деятелей зрелых.
Много — перезрелых и зеленых.
Много было шуточек соленых.
Пафос — был. Инерция — имелась.
Было все, что нужно для эпохи,
И в особенности — смелость
Не услышать охи или вздохи.
Советская поэзия. В 2-х томах.
Библиотека всемирной литературы. Серия третья.
Редакторы А.Краковская, Ю.Розенблюм.
Москва: Художественная литература, 1977.
Голос друга
Памяти поэта
Михаила Кульчицкого
Давайте после драки
Помашем кулаками,
Не только пиво-раки
Мы ели и лакали,
Нет, назначались сроки,
Готовились бои,
Готовились в пророки
Товарищи мои.
Сейчас все это странно,
Звучит все это глупо.
В пяти соседних странах
Зарыты наши трупы.
И мрамор лейтенантов -
Фанерный монумент -
Венчанье тех талантов,
Развязка тех легенд.
За наши судьбы (личные),
За нашу славу (общую),
За ту строку отличную,
Что мы искали ощупью,
За то, что не испортили
Ни песню мы, ни стих,
Давайте выпьем, мертвые,
За здравие живых!
Русская советская поэзия 50-70х годов.
Хрестоматия. Составитель И.И.Розанов.
Минск: Вышэйшая школа, 1982.
Госпиталь
Еще скребут по сердцу "мессера",
еще
вот здесь
безумствуют стрелки,
еще в ушах работает "ура",
русское "ура-рарара-рарара!"-
на двадцать
слогов
строки.
Здесь
ставший клубом
бывший сельский храм,
лежим
под диаграммами труда,
но прелым богом пахнет по углам -
попа бы деревенского сюда!
Крепка анафема, хоть вера не тверда.
Попишку бы лядащего сюда!
Какие фрески светятся в углу!
Здесь рай поет!
Здесь
ад
ревмя
ревет!
На глиняном нетопленом полу
лежит диавол,
раненный в живот.
Под фресками в нетопленом углу
Лежит подбитый унтер на полу.
Напротив,
на приземистом топчане,
кончается молоденький комбат.
На гимнастерке ордена горят.
Он. Нарушает. Молчанье.
Кричит!
(Шепотом - как мертвые кричат. )
Он требует как офицер, как русский,
как человек, чтоб в этот крайний час
зеленый,
рыжий,
ржавый
унтер прусский
не помирал меж нас!
Он гладит, гладит, гладит ордена,
оглаживает,
гладит гимнастерку
и плачет,
плачет,
плачет
горько,
что эта просьба не соблюдена.
А в двух шагах, в нетопленом углу,
лежит подбитый унтер на полу.
И санитар его, покорного,
уносит прочь, в какой-то дальний зал,
чтобы он
своею смертью черной
нашей светлой смерти
не смущал.
И снова ниспадает тишина.
И новобранца
наставляют
воины:
- Так вот оно,
какая
здесь
война!
Тебе, видать,
не нравится
она -
попробуй
перевоевать
по-своему!
Строфы века. Антология русской поэзии.
Сост. Е.Евтушенко.
Минск, Москва: Полифакт, 1995.
Дальний Север
Из поселка выскоблили лагерное.
Проволоку сняли. Унесли.
Жизнь обыкновенную и правильную,
как проводку, провели.
Подключили городок к свободе,
выключенной много лет назад,
к зауряд-работе и заботе
без обид, мучений и надсад.
Кошки завелись в полярном городе.
Разбирают по домам котят.
Битые, колоченые, поротые
вспоминать плохое не хотят.
Только ежели сверх нормы выпьют,
и притом в кругу друзей —
вспомнят сразу, словно пробку выбьют
из бутылки с памятью своей.
Советская поэзия. В 2-х томах.
Библиотека всемирной литературы. Серия третья.
Редакторы А.Краковская, Ю.Розенблюм.
Москва: Художественная литература, 1977.
Двадцатый век
Есть время еще исправиться:
осталась целая четверть,—
исправиться и поправиться,
устроить и знать и челядь.
Но я не хочу иного.
Я век по себе нашел,
и если б родиться снова,
я б снова в него пошел.
Начала его не заставши,
конца не увижу его.
Из тех, кто немного старше,
уж нету почти никого.
А он еще в самом разгаре,
а он раскален добела
и, крепкие зубы оскаля,
готов на слова и дела.
Борис Слуцкий. Судьба.
Стихи разных лет.
Москва, "Современник", 1990.
* * *
Деревня, а по сути дела — весь.
История не проходила здесь.
Не то двадцатый век, не то двадцатый
до Рождества Христова, и стрельчатый
готический седой сосновый бор
гудит с тех пор и до сих пор.
Не то двадцатый век, не то второй.
Забытая старинною игрой
в историю
извечная избенка
и тихий безнадежный плач ребенка.
Земля и небо. Между — человек.
Деталей нет. Невесть который век.
Борис Слуцкий. Судьба.
Стихи разных лет.
Москва, "Современник", 1990.
Детдомовцы
Государство надеялось на детдомовцев.
Всех подкидышей — кидали ему.
И они без умыслов и без домыслов
вырастали в детском родном дому.
На живуху сметанные суровой
ниткой, бляхой стиснув тощий живот,
эти дети знали, что здоровый
дух в здоровом теле живет.
Они знали, что надо доедать до конца
и «спасибо» сказать или «благодарствую».
Что касается матери и отца,
мать с отцом заменяло им государство.
Не жалело для них труда тяжелого,
гарантировало им ночной покой,
иногда даже
стриженые головы
гладило
тяжелой
своей
рукой.
Смалу, смолоду успевали пробраться
в их сердца — и об этом не умолчу —
лозунги свободы, равенства, братства,
белым мелом писанные по кумачу.
Борис Слуцкий. Судьба.
Стихи разных лет.
Москва, "Современник", 1990.
* * *
Дети смотрят на нас
голубыми глазами.
Дети плачут о нас
горевыми слезами.
Дети смотрят на нас.
Дети каждый твой шаг
подглядят и обсудят,
вознесут до небес
или твердо осудят.
Дети смотрят на нас.
Обмануть — не моги,
провести — и не пробуй
этот взгляд, что пурги
зауральской
суровей.
Дети смотрят на нас.
Борис Слуцкий. Стихи разных лет.
Из неизданного.
Москва: Советский писатель, 1988.
Длинные разговоры
Ночной вагон задымленный,
Где спать не удавалось,
И год,
войною вздыбленный,
И голос: "Эй, товарищ!
Хотите покурить?
Давайте говорить!"
(С большими орденами,
С гвардейскими усами.)
- Я сам отсюда родом,
А вы откуда сами?
Я третий год женатый.
А дети у вас есть?-
И капитан усатый
Желает рядом сесть.
- Усы-то у вас длинные,
А лет, наверно, мало.-
И вот пошли былинные
Рассказы и обманы.
Мы не корысти ради
При случае приврем.
Мы просто очень рады
Поговорить про фронт.
- А что нам врать, товарищ,
Зачем нам прибавлять?
Что мы на фронте не были,
Что раны не болят?
Болят они и ноют,
Мешают спать и жить.
И нынче беспокоят.
Давайте говорить.-
Вагон совсем холодный
И век совсем железный,
Табачный воздух плотный,
А говорят - полезный.
Мы едем и беседуем -
Спать не даем соседям.
Товарищ мой негордый,
Обычный, рядовой.
Зато четыре года
Служил на передовой.
Ни разу он, бедняга,
В Москве не побывал,
Зато четыре года
На фронте воевал.
Вот так мы говорили
До самого утра,
Пока не объявили,
Что выходить пора.
Борис Слуцкий. Стихи разных лет.
Из неизданного.
Москва: Советский писатель, 1988.
* * *
— До чего же они наладили быт!
Как им только не надоест!
Те, кто много пьет,
те, кто мягко спит,
те, кто сладко ест.
Присмотрюсь,
обдумаю
и пойму,
что в обмен пришлось принести
право выбирать самому
направления
и пути.
Право выбора —
право на ответ
собственный
на вопрос любой:
если можешь, «да»,
если хочешь, «нет»,—
право встать над своей судьбой.
Это самое правильное из всех
право — на непочтительный смех
и на то, что если все смирно стоят,
вольно стать,
а также на то,
чтобы вслух сказать,
то, что все таят,
кутаясь от дрожи в пальто.
Я не знаю, прав я
или не прав,
но пока на плечах голова,
выбираю это право из прав
всех!
Меняю на все права.
Борис Слуцкий. Стихи разных лет.
Из неизданного.
Москва: Советский писатель, 1988.
* * *
Дома-то высокие! Потолки —
низкие.
Глядеть красиво, а проживать
скучно
в таких одинаковых, как пятаки,
комнатах,
как будто резинку всю жизнь жевать,
Господи!
Когда-то я ночевал во дворце.
Холодно
в огромной, похожей на тронный зал
комнате,
зато потолок, как будто в конце
космоса.
Он вдаль уходил, в небеса ускользал,
Господи!
В понятье свободы входит простор,
количество
воздушных кубов, что лично тебе
положены,
чтоб, даже если ты руки простер,
вытянул,
не к потолку прикоснулся — к судьбе,
Господи!
Советская поэзия. В 2-х томах.
Библиотека всемирной литературы. Серия третья.
Редакторы А.Краковская, Ю.Розенблюм.
Москва: Художественная литература, 1977.
Звонки
Диктаторы звонят поэтам
по телефону
и задают вопросы.
Поэты, переполненные спесью,
и радостью, и страхом,
охотно отвечают, ощущая,
что отвечают чересчур охотно.
Диктаторы заходят в комитеты,
где с бранью, криком,
угрозами, почти что с кулаками
помощники диктаторов решают
судьбу поэтов.
Диктаторы наводят справку.
- Такие-то, за то-то.
- О, как же, мы читали.-
И милостиво разрешают
продленье жизни.
Потом - черта.
А после, за чертою,
поэт становится цитатой
в речах державца,
листком в его венке лавровом,
становится подробностью эпохи.
Он ест, и пьет, и пишет.
Он посылает изредка посылки
тому поэту,
которому не позвонили.
Потом все это -
диктатора, поэта, честь и славу,
стихи, грехи, подвохи, охи, вздохи -
на сто столетий заливает лава
грядущей, следующей эпохи.
Борис Слуцкий. Стихи разных лет.
Из неизданного.
Москва: Советский писатель, 1988.
* * *
Золотую тишину Вселенной,
громкую, как негритянский джаз,
записали на обыкновенной
ленте. Много, много, много раз.
Сравниваю записи. Одна -
межпланетная тишина.
Если дальше глянуть по программе
тишина в заброшенном храме.
Эту тишину - погибший взвод,
ту - законсервированный завод
издают и излучают.
Впрочем, их почти не отличают.
Борис Слуцкий. Стихи разных лет.
Из неизданного.
Москва: Советский писатель, 1988.
* * *
И лучшие, и худшие, и средние —
И лучшие, и худшие, и средние —
весь корпус человечества, объем —
имели осязание и зрение,
владели слухом и чутьем.
Одни и те же слышали сигналы,
одну и ту же чуяли беду.
Так неужели чувства им солгали,
заставили сплясать под ту дуду?
Нет, взгляд был верен, слух был точен,
век в знании и рвении возрос,
и человек был весь сосредоточен
на том, чтоб главный разрешить вопрос.
Нет, воли, кроме доброй, вовсе не было,
предупреждений вой ревел в ушах.
Но, не спуская взоры с неба,
мир все же в бездну свой направил шаг.
Борис Слуцкий. Судьба.
Стихи разных лет.
Москва, "Современник", 1990.
Из нагана
В то время револьверы были разрешены.
Революционеры хранили свои револьверы
в стальных казенных сейфах,
поставленных у стены,
хранили, пока не теряли
любви, надежды и веры.
Потом, подсчитав на бумаге
или прикинув в уме
возможности, перспективы
и подведя итоги,
они с одного удара делали резюме,
протягивали ноги.
Пока оседало тело,
воспаряла душа
и, сделав свое дело,
пробивалась дальше -
совсем не так, как в жизни,
ни капельки не спеша,
и точно так же, как в жизни,-
без никоторой фальши.
Борис Слуцкий. Стихи разных лет.
Из неизданного.
Москва: Советский писатель, 1988.
* * *
История над нами пролилась.
Я под ее ревущим ливнем вымок.
Я перенес размах ее и вымах.
Я ощутил торжественную власть.
Эпоха разражалась надо мной,
как ливень над притихшею долиной,
то справедливой длительной войной,
а то несправедливостью недлинной.
Хотел наш возраст или не хотел,
наш век учел, учил, и мчал, и мучил
громаду наших душ и тел,
да, наших душ, не просто косных чучел.
В какую ткань вплеталась наша нить,
в каких громах звучала наша нота,
теперь все это просто объяснить:
судьба - ее порывы и длинноты.
Клеймом судьбы помечены столбцы
анкет, что мы поспешно заполняли.
Судьба вцепилась, словно дуб, корнями
в начала, середины и концы.
Борис Слуцкий. Стихи разных лет.
Из неизданного.
Москва: Советский писатель, 1988.
Карандашный набросок
Никогда не учился в школах,
только множество курсов прошел:
очень быстрых, поспешных,
скорых,
все с оценкою «хорошо».
Очень трудно учиться отлично.
А четверки легче дают.
А с четверкой уже прилично
и стипендию выдают.
С этим странным, мерным гулом
в голове
ото всех наук
стал стальным, железным,
чугунным,
но ученым
не стал
мой друг.
Стал он опытным.
Стал он дошлым,
стал привычным и даже точным.
Ото всех переподготовок
стал он гнуч, и тягуч, и ковок.
И не знания,
только сведения
застревали в его мозгу.
Вот и все, что до общего сведения
довести о нем я могу.
Борис Слуцкий. Судьба.
Стихи разных лет.
Москва, "Современник", 1990.
Кельнская яма
Нас было семьдесят тысяч пленных
В большом овраге с крутыми краями.
Лежим
безмолвно и дерзновенно,
Мрем с голодухи
в Кёльнской яме.
Над краем оврага утоптана площадь -
До самого края спускается криво.
Раз в день
на площадь
выводят лошадь,
Живую
сталкивают с обрыва.
Пока она свергается в яму,
Пока ее делим на доли
неравно,
Пока по конине молотим зубами,-
О бюргеры Кёльна,
да будет вам срамно!
О граждане Кёльна, как же так?
Вы, трезвые, честные, где же вы были,
Когда, зеленее, чем медный пятак,
Мы в Кёльнской яме
с голоду выли?
Собрав свои последние силы,
Мы выскребли надпись на стенке отвесной,
Короткую надпись над нашей могилой -
Письмо
солдату Страны Советской.
"Товарищ боец, остановись над нами,
Над нами, над нами, над белыми костями.
Нас было семьдесят тысяч пленных,
Мы пали за родину в Кёльнской яме!"
Когда в подлецы вербовать нас хотели,
Когда нам о хлебе кричали с оврага,
Когда патефоны о женщинах пели,
Партийцы шептали: "Ни шагу, ни шагу... "
Читайте надпись над нашей могилой!
Да будем достойны посмертной славы!
А если кто больше терпеть не в силах,
Партком разрешает самоубийство слабым.
О вы, кто наши души живые
Хотели купить за похлебку с кашей,
Смотрите, как, мясо с ладони выев,
Кончают жизнь товарищи наши!
Землю роем,
скребем ногтями,
Стоном стонем
в Кёльнской яме,
Но все остается - как было, как было!-
Каша с вами, а души с нами.
Строфы века. Антология русской поэзии.
Сост. Е.Евтушенко.
Минск, Москва: Полифакт, 1995.
Климат не для часов
Этот климат — не для часов.
Механизмы в неделю ржавеют.
Потому, могу вас заверить,
время заперто здесь на засов.
Время то, что, как ветер в степи,
по другим гуляет державам,
здесь надежно сидит на цепи,
ограничено звоном ржавым.
За штанину не схватит оно.
Не рванет за вами в погоню.
Если здесь говорят: давно,—
это все равно что сегодня.
Часовые гремуче храпят,
проворонив часы роковые,
и дубовые стрелки скрипят,
годовые и вековые.
А бывает также, что вспять
все идет в этом микромире:
шесть пробьет,
а за ними — пять,
а за ними пробьет четыре.
И никто не крикнет: скорей!
Зная, что скорей — не будет.
А индустрия календарей
крепко спит, и ее не будят.
Борис Слуцкий. Судьба.
Стихи разных лет.
Москва, "Современник", 1990.
* * *
Ленинские нормы демократии —
это значит: встать и говорить
все по совести и все по правде и
лично эти нормы сотворить.
Это значит — на большом собрании
в зале тыщи на две человек
выйти, если надо, против всех,
все продумав, пережив заранее.
Это — подчиниться большинству,
но сначала доказать и высказать
все, чем существую и живу.
Страха перед большинством не выказать.
Это — в каждой
жизни
миг пронзительный,
если бьют, колотят и скоблят,
вспомнить ленинский,
вопросительный,
добрый, беспощадный взгляд.
Советская поэзия. В 2-х томах.
Библиотека всемирной литературы. Серия третья.
Редакторы А.Краковская, Ю.Розенблюм.
Москва: Художественная литература, 1977.
Лошади в океане
И.Эренбургу
Лошади умеют плавать,
Но - не хорошо. Недалеко.
"Глория" - по-русски - значит "Слава",-
Это вам запомнится легко.
Шёл корабль, своим названьем гордый,
Океан стараясь превозмочь.
В трюме, добрыми мотая мордами,
Тыща лощадей топталась день и ночь.
Тыща лошадей! Подков четыре тыщи!
Счастья все ж они не принесли.
Мина кораблю пробила днище
Далеко-далёко от земли.
Люди сели в лодки, в шлюпки влезли.
Лошади поплыли просто так.
Что ж им было делать, бедным, если
Нету мест на лодках и плотах?
Плыл по океану рыжий остров.
В море в синем остров плыл гнедой.
И сперва казалось - плавать просто,
Океан казался им рекой.
Но не видно у реки той края,
На исходе лошадиных сил
Вдруг заржали кони, возражая
Тем, кто в океане их топил.
Кони шли на дно и ржали, ржали,
Все на дно покуда не пошли.
Вот и всё. А всё-таки мне жаль их -
Рыжих, не увидевших земли.
Строфы века. Антология русской поэзии.
Сост. Е.Евтушенко.
Минск, Москва: Полифакт, 1995.
Местность и окрестность
Я в таком селе поселился,
где никто мне в душу не лез.
Было весело — веселился.
Было грустно — рыдал до слез.
Столько было грибов в этой местности,
что они начинались в окрестности
моего окна и крыльца,
продолжались же — без конца.
А язык местного населения,
его выговор и разговор
жажды означал утоление
и звучит во мне до сих пор.
У высокого местного неба
звезды были — одна к одной.
А у местного круглого хлеба
запах был густой и ржаной.
А старухи здешней местности
славились во всей окрестности
как по линии доброты,
так по линии верности, честности,
были ласковы и просты.
А над крышами всеми кресты
телевизоров возвышались,
и вороны на них не решались
почему-то сидеть, не могли.
А от здешней зеленой земли
к небу восходили деревья,
и цветы, и пары куренья
от земли прямо к небу шли.
Борис Слуцкий. Судьба.
Стихи разных лет.
Москва, "Современник", 1990.
Миру — мир
Мальчики кровавые в глазах.
У кого в глазах?
У окровавленных
мальчиков,
безвестных и прославленных.
Мальчики у мальчиков в глазах.
Это начато давным-давно.
Как давно?
Никто не знает точно.
Так давно,
что все забыли прочно,
как давно.
Может, это и не навсегда.
Может,
как-нибудь договорятся
и печаль с тоскою растворятся,
устранятся навсегда.
«Миру — мир!» — всеобщий и ничей
лозунг
тихо утешает в горе.
Робко —
даже мелом на заборе.
Тихо —
хоть сложен из кирпичей.
Борис Слуцкий. Стихи разных лет.
Из неизданного.
Москва: Советский писатель, 1988.
Молчаливый вой
Закончена охота на волков,
но волки не закончили охоты.
Им рисковать покуда неохота,
но есть еще немало уголков,
где у самой истории в тени
на волчьем солнце греются волчата.
Тихонько тренируются они,
и волк волчице молвит:- Ну и чада!-
В статистике все волчье - до нуля
доведено.
Истреблено все волчье.
Но есть еще обширные поля,
чащобы есть, где волки воют.
Молча.
Борис Слуцкий. Судьба.
Стихи разных лет.
Москва, "Современник", 1990.
Моральный износ
Человек, как лист бумаги,
изнашивается на сгибе.
Человек, как склеенная чашка,
разбивается на изломе.
А моральный износ человека
означает, что человека
слишком долго сгибали, ломали,
колебали, шатали, мяли,
били, мучили, колотили,
попадая то в страх, то в совесть,
и мораль его прохудилась,
как его же пиджак и брюки.
Борис Слуцкий. Судьба.
Стихи разных лет.
Москва, "Современник", 1990.
* * *
Мягко спали и сладко ели,
износили кучу тряпья,
но особенно надоели,
благодарности требуя.
Надо было, чтоб руки жали
и прочувствованно трясли.
— А за что?
— А не сажали.
— А сажать вы и не могли.
Все талоны свои отоварьте,
все кульки унесите к себе,
но давайте, давайте, давайте
не размазывать о судьбе,
о какой-то общей доле,
о какой-то доброй воле
и о том добре и зле,
что чинили вы на земле.
Борис Слуцкий. Судьба.
Стихи разных лет.
Москва, "Современник", 1990.
* * *
Нам черное солнце светило,
нас жгло, опаляло оно,
сжигая иные светила,
сияя на небе - одно.
О, черного солнца сиянье,
зиянье его в облаках!
О, долгие годы стоянья
на сомкнутых каблуках!
И вот - потемнели блондины.
И вот - почернели снега.
И билась о черные льдины
чернейшего цвета пурга.
И черной фатою невесты
окутывались тогда,
когда приходили не вести,
а в черной каемке беда.
А темный, а белый, а серый
казались оттенками тьмы,
которую полною мерой
мы видели, слышали мы.
Мы ее ощужали.
Мы ее осязали.
Ели вместе со щами.
Выплакивали со слезами.
Борис Слуцкий. Судьба.
Стихи разных лет.
Москва, "Современник", 1990.
* * *
Нарушались правила драки.
Вот и все. Остальное - враки.
То под дых, то в дух, то в пах.
Крови вкус - до сих пор в зубах.
В деснах точно так же, как в нёбе.
На земле точно так же, как в небе,
сладкий, дымный, соленый, парной
крови вкус во мне и со мной.
До сих пор по взору, по зраку
отличаю тех, кто прошел
через кровь, через драку,
через мордой об стол.
Борис Слуцкий. Стихи разных лет.
Из неизданного.
Москва: Советский писатель, 1988.
Натягивать не станем удила
Натягивать не станем удила,
поводья перенапрягать не станем,
а будем делать добрые дела
до той поры, покуда не устанем.
А что такое добрые дела,
известно даже малому ребенку.
Всех, даже основных адептов зла,
не будем стричь под общую гребенку.
Ну что мы в самом деле всё орем?
Где наша терпеливость, милость, жалость?
В понятие "проступок" уберем,
что преступлением обозначалось.
По году наказания скостим,
и сложность апелляций упростим,
и сахару хоть по куску прибавим -
и то в веках себя прославим.
Борис Слуцкий. Стихи разных лет.
Из неизданного.
Москва: Советский писатель, 1988.
* * *
Начинается расчет со Сталиным,
и — всерьез. Без криков и обид.
Прах его, у стен Кремля оставленный,
страх пускай колеблет и знобит.
Начинается спокойный
долгий и серьезный разговор.
Пусть ответит наконец покойник,
сумрачно молчавший до сих пор.
Нет, не зря он руган был и топтан.
Нет, не зря переменил жилье.
Монолог обидчивый закончен.
Хор народа говорит свое.
Советская поэзия. В 2-х томах.
Библиотека всемирной литературы. Серия третья.
Редакторы А.Краковская, Ю.Розенблюм.
Москва: Художественная литература, 1977.
* * *
Не ведают, что творят,
но говорят, говорят.
Не понимают, что делают,
но все-таки бегают, бегают.
Бессмысленное толчение
в ступе — воды,
и все это в течение
большой беды!
Быть может, век спустя
интеллигентный гот,
образованный гунн
прочтет и скажет: пустяк!
Какой неудачный год!
Какой бессмысленный гул!
О чем болтали!
Как чувства мелки!
Уже летали
летающие тарелки!
Борис Слуцкий. Стихи разных лет.
Из неизданного.
Москва: Советский писатель, 1988.
* * *
Нелюдские гласы басов,
теноров немужские напевы -
не люблю я таких голосов.
Девки лучше поют, чем девы.
Я люблю не пенье, а песню,
и не в опере, в зальную тьму -
в поле, в поезде, в дали вешней,
в роте и - себе самому.
Борис Слуцкий. Стихи разных лет.
Из неизданного.
Москва: Советский писатель, 1988.
Немка
Ложка, кружка и одеяло.
Только это в открытке стояло.
- Не хочу. На вокзал не пойду
с одеялом, ложкой и кружкой.
Эти вещи вещают беду
и грозят большой заварушкой.
Наведу им тень на плетень.
Не пойду.- Так сказала в тот день
в октябре сорок первого года
дочь какого-то шваба иль гота,
в просторечии немка; она
подлежала тогда выселенью.
Все немецкое населенье
выселялось. Что делать, война.
Поначалу все же собрав
одеяло, ложку и кружку,
оросив слезами подушку,
все возможности перебрав:
- Не пойду! (с немецким упрямством)
Пусть меня волокут тягачом!
Никуда! Никогда! Нипочем!
Между тем надежно упрятан
в клубы дыма
Казанский вокзал,
как насос, высасывал лишних
из Москвы и окраин ближних,
потому что кто-то сказал,
потому что кто-то велел.
Это все исполнялось прытко.
И у каждого немца белел
желтоватый квадрат открытки.
А в открытке три слова стояло:
ложка, кружка и одеяло.
Но, застлав одеялом кровать,
ложку с кружкой упрятав в буфете,
порешила не открывать
никому ни за что на свете
немка, смелая баба была.
Что ж вы думаете? Не открыла,
не ходила, не говорила,
не шумела, свету не жгла,
не храпела, печь не топила.
Люди думали - умерла.
- В этом городе я родилась,
в этом городе я и подохну:
стихну, онемею, оглохну,
не найдет меня местная власть.
Как с подножки, спрыгнув с судьбы,
зиму всю перезимовала,
летом собирала грибы,
барахло на "толчке" продавала
и углы в квартире сдавала.
Между прочим, и мне.
Дабы
в этой были не усомнились,
за портретом мужским хранились
документы. Меж них желтел
той открытки прямоугольник.
Я его в руках повертел:
об угонах и о погонях
ничего. Три слова стояло:
ложка, кружка и одеяло.
Строфы века. Антология русской поэзии.
Сост. Е.Евтушенко.
Минск, Москва: Полифакт, 1995.
Ничего!
Небрежение жизнью: молча,
без качания прав
изо всей умирали мочи,
прав кто или не прав,
холост кто или многодетен,
обеспечен или беден.
Не цеплялись, не приспособлялись,
а бестрепетно удалялись
и истаивали в голубизне,
не настаивая на отсрочке.
Это все было близко мне.
Я и сам бы при случае.
Строчки
из речей не застряло в ушах.
Только крики:
судьбы не затягивали.
Умирали, словно шаг
в сторону,
в сторонку
отшагивали.
Средь талантов народа всего
красноречие не фигурировало.
Превалировало и лидировало
славное словцо: "Ничего!"
Борис Слуцкий. Стихи разных лет.
Из неизданного.
Москва: Советский писатель, 1988.
Новые слова
Ветер с севера - "Иван".
Ветер с юга - "Магомет".
В русском языке словам
переводу, видно, нет.
Ветер с севера сильней.
Ветер с юга горячей.
Не найти ни слов точней,
ни значительней речей.
Белой полосой едва
обозначила Москва
на асфальте переход,
и веселый пешеход
"зеброю" ее зовет.
Я по "зебре" перейду,
радуясь тому словцу.
Может быть, и я найду
что-нибудь Москве к лицу.
Вот найти бы оборот,
сказануть настолько метко,
чтоб нечаянно народ
подобрал, словно монетку,
спотыкнулся, подобрал,
много раз бы повторял.
Борис Слуцкий. Стихи разных лет.
Из неизданного.
Москва: Советский писатель, 1988.
О прямом взгляде
Честный человек
должен прямо смотреть в глаза.
Почему - неизвестно.
Может быть, у честного человека
заболели глаза и слезятся?
Может быть, нечестный
обладает прекрасным зрением?
Почему-то в карательных службах
стольких эпох и народов
приучают правдивость и честность
проверять по твердости взгляда.
Неужели охранка,
скажем, Суллы имела право
разбирать нечестных и честных?
Неужели контрразведка,
например, Тамерлана
состояла из моралистов?
Каждый зрячий имеет право
суетливо бегать глазами
и оцениваться не по взгляду,
не по обонянью и слуху,
а по слову и делу.
Борис Слуцкий. Стихи разных лет.
Из неизданного.
Москва: Советский писатель, 1988.
Обучение ночью
Учила линия передовая,
идеология передовая,
а также случай, и судьба, и рок.
И жизнь и смерть давали мне урок.
Рубеж для перехода выбираю.
В поход антифашиста собираю.
Надеюсь, в этот раз антифашист
присяге верен и душою - чист.
Надеюсь, что проверены вполне
анкета, связи с партией, подпольем,
что с ним вдвоем мы дела не подпортим...
А впрочем, на войне как на войне
и у меня воображенья хватит
представить, как меня он камнем хватит,
булыгой громыхнет по голове
и бросит остывать в ночной траве.
На этот раз приятна чем-то мне
его повадка, твердая, прямая,
и то, как он идет, слегка хромая.
А впрочем, на войне как на войне.
Я выбираю лучшую дыру
в дырявой полужесткой обороне
и слово на прощание беру,
что встретимся после войны в Берлине.
Ползу назад, а он ползет вперед.
Оглядываюсь. Он рукою машет.
Прислушиваюсь. Вдруг он что-то скажет.
Молчит. И что-то за душу берет.
Мы оба сделаем
все, что должны.
до встречи
в шесть часов после войны!
Борис Слуцкий. Стихи разных лет.
Из неизданного.
Москва: Советский писатель, 1988.
Объявленье войны
Вручая войны объявленье, посол понимал:
ракета в полете, накроют его и министра
и город и мир уничтожат надежно и быстро,
но формулы ноты твердил, как глухой пономарь.
Министр, генералом уведомленный за полчаса:
ракета в полете,— внимал с независимым видом,
но знал: он — трава и уже заблестела коса,
хотя и словечком своих размышлений не выдал.
Но не был закончен размен громыхающих слов,
и небо в окне засияло, зажглось, заблистало,
и сразу не стало министров, а также послов
и всех и всего, даже время идти перестало.
Разрыв отношений повлек за собою разрыв
молекул на атомы, атомов на электроны,
и все обратилось в ничто, разложив и разрыв
пространство и время, и бунты, и троны.
Борис Слуцкий. Судьба.
Стихи разных лет.
Москва, "Современник", 1990.
Объяснение
В два часа ночи
белой ночи,
бледной, полярной мурманской ночи
бледные мурманские ребята
играли в футбол на главной площади
города,
огромной как Красная площадь.
Нам не спалось от необычайности
города, брошенного кучей косточек
в глубокую тарелку котловины,
а также от белости, бледности ночи.
Ночи положено быть черной.
Мы смотрели в окна гостиницы
на азартный, хотя и бесшумный
футбольный матч
в два часа ночи,
единственный матч в моей жизни,
досмотренный до конца.
Мы почему-то вспомнили Черчилля.
В зимней Москве 43-го года
(может быть, 44-го года)
в душераздирающую стынь и стужу
он увидел московских мальчишек,
лижущих мороженое прямо на улице.
«Этот народ — непобедимый»,—
написано в его мемуарах
не только по поводу Красной Армии,
но и по поводу московских мальчишек,
лижущих белоснежное мороженое
синими от холода языками.
Советская поэзия. В 2-х томах.
Библиотека всемирной литературы. Серия третья.
Редакторы А.Краковская, Ю.Розенблюм.
Москва: Художественная литература, 1977.
* * *
Ожидаемые перемены
околачиваются у ворот.
Отрицательные примеры
вдохновляют наоборот.
Предает читателей книга,
и добро недостойно зла.
В ожидании скорого сдвига
жизнь — как есть напролет — прошла.
Пересчета и перемера
ветер
не завывает в ушах.
И немедленное, помедля
сделать шаг,
не делает шаг.
Борис Слуцкий. Стихи разных лет.
Из неизданного.
Москва: Советский писатель, 1988.
* * *
Оказывается, война
не завершается победой.
В ночах вдовы, солдатки бедной,
ночь напролет идет она.
Лишь победитель победил,
а овдовевшая вдовеет,
и в ночь ее морозно веет
одна из тысячи могил.
А побежденный побежден,
но отстрадал за пораженья,
восстановил он разрушенья,
и вновь - непобежденный он.
Теперь ни валко и ни шатко
идут вперед его дела.
Солдатская вдова, солдатка
второго мужа не нашла.
Борис Слуцкий. Стихи разных лет.
Из неизданного.
Москва: Советский писатель, 1988.
* * *
Определю, едва взгляну:
Росли и выросли в войну.
А если так, чего с них взять?
Конечно, взять с них нечего.
Средь грохота войны кузнечного
Девичьих криков не слыхать.
Былинки на стальном лугу
Растут особенно, по-своему.
Я рассказать еще могу,
Как походя их топчут воины:
За белой булки полкило,
За то, что любит крепко,
За просто так, за понесло,
Как половодьем щепку.
Я в черные глаза смотрел,
И в серые, и в карие,
А может, просто руки грел
На этой жалкой гари?
Нет, я не грел холодных рук.
Они у меня горячие.
Я в самом деле верный друг,
И этого не прячу я.
Вам, горьким - всем, горючим - всем,
Вам, робким, кротким, тихим всем
Я друг надолго, насовсем.
Борис Слуцкий. Стихи разных лет.
Из неизданного.
Москва: Советский писатель, 1988.
Осень
Груши дешевы. Пахнут склады.
Понижений цены не счесть.
Даже самой скромной зарплаты
хватит вволю груш поесть.
Яблок много. Крупных, круглых,
от горячего солнца смуглых,
зеленеющих в кислоте,
и недороги яблоки те.
Все дешевле грибов. Грибы же
тоже дешевы и крупны.
Осень жаркой радугой пышет.
Рынки, словно крынки, полны.
Осень - это важная льгота
населению городов.
Это лучшее время года.
Осень. Я ее славить готов.
Русская советская поэзия 50-70х годов.
Хрестоматия. Составитель И.И.Розанов.
Минск: Вышэйшая школа, 1982.
* * *
Оставили бы в покое
худую траву бурьян.
Не рвали бы, не пололи,
не ставили бы в изъян.
Быть может, солнцем и тенью,
жарой, дождем, пургой
в лекарственные растенья
выбьется этот изгой.
А может быть, просто на топку
сухие бы стебли пошли.
На пользу. Оставьте только
в покое среди земли.
Под небом ее оставите,
худую траву бурьян,
и после в вазу поставите
прекрасный цветок бурьян.
Борис Слуцкий. Стихи разных лет.
Из неизданного.
Москва: Советский писатель, 1988.
Отъезд
I
Мне снилось, что друг уезжает,
что старый мой, друг мой, встает,
узлами купе загружает,
проститься с собою дает.
Тот самый, в котором души я
не чаял, когда-то, давно...
И дети его небольшие
в вагонное смотрят окно.
Куда же он едет, куда же?
К которой спешит он беде?
Как будто бы на распродаже,
разбросаны вещи везде.
Он слушает только вполуха,
не хочет меня понимать,
и вежливая старуха
рыдает в углу — его мать.
И поезд уже затевает
протяжную песню свою.
И друг мне в окошке кивает,
а я на перроне стою.
II
Уезжающие — уезжают,
провожающие — провожают,
и одни, совсем одни
остаются потом они.
Только рявкнет гудок паровозный,
реактивный взревет самолет —
одиночество холод грозный
превращает в снег и в лед.
Превращает в мрак и в стужу,
в феврали, январи, декабри.
Это все случается тут же,
на перроне — гляди, смотри.
И становится слово прочерком.
И становится тишью — звень.
И становятся люди — почерком
в редких письмах
в табельный день.
Борис Слуцкий. Судьба.
Стихи разных лет.
Москва, "Современник", 1990.
Памяти товарища
Перед войной я написал подвал
про книжицу поэта-ленинградца
и доказал, что, если разобраться,
певец довольно скучно напевал.
Я сдал статью и позабыл об этом,
за новую статью был взяться рад.
Но через день бомбили Ленинград
и автор книжки сделался поэтом.
Все то, что он в балладах обещал,
чему в стихах своих трескучих клялся,
он "выполнил - боролся, и сражался,
и смертью храбрых,
как предвидел, пал.
Как хорошо, что был редактор зол
и мой подвал крестами переметил
и что товарищ,
павший,
перед смертью
его,
скрипя зубами,
не прочел.
Советская поэзия. В 2-х томах.
Библиотека всемирной литературы. Серия третья.
Редакторы А.Краковская, Ю.Розенблюм.
Москва: Художественная литература, 1977.
Памятник
Дивизия лезла на гребень горы
По мерзлому,
мертвому,
мокрому камню,
Но вышло,
что та высота высока мне.
И пал я тогда. И затих до поры.
Солдаты сыскали мой прах по весне,
Сказали, что снова я Родине нужен,
Что славное дело,
почетная служба,
Большая задача поручена мне.
— Да я уже с пылью подножной смешался!
Да я уж травой придорожной пророс!
— Вставай, поднимайся!
Я встал и поднялся.
И скульптор размеры на камень нанес.
Гримасу лица, искаженного криком,
Расправил, разгладил резцом ножевым.
Я умер простым, а поднялся великим.
И стал я гранитным,
а был я живым.
Расту из хребта,
как вершина хребта.
И выше вершин
над землей вырастаю,
И ниже меня остается крутая
Не взятая мною в бою высота.
Здесь скалы
от имени камня стоят.
Здесь сокол
от имени неба летает.
Но выше поставлен пехотный солдат,
Который Советский Союз представляет.
От имени Родины здесь я стою
И кутаю тучей ушанку свою!
Отсюда мне ясные дали видны —
Просторы
освобожденной страны,
Где графские земли
вручал батраках я,
Где тюрьмы раскрыл,
где голодных
кормил,
Где в скалах не сыщется
малого камня,
Которого б кровью своей не кропил.
Стою над землей
как пример и маяк.
И в этом
посмертная '
служба
моя.
Вечер лирики.
Москва: Искусство, 1965.
Памятник Достоевскому
Как искусство ни упирается,
жизнь, что кровь, выступает из пор.
Революция не собирается
с Достоевским рвать договор.
Революция не решается,
хоть отчаянно нарушается
Достоевским тот договор.
Революция
это зеркало,
что ее искривляло, коверкало,
не желает отнюдь разбить.
Не решает точно и веско,
как же ей поступить с Достоевским,
как же ей с Достоевским быть.
Из последних, из сбереженных
на какой-нибудь черный момент —
чемпионов всех нерешенных,
но проклятых
вопросов срочных,
из гранитов особо прочных
воздвигается монумент.
Мы ведь нивы его колосья.
Мы ведь речи его слога,
голоса его многоголосья
и зимы его мы — пурга.
А желает или не хочет,
проклянет ли, благословит —
капля времени камень точит.
Так что пусть монумент стоит.
Борис Слуцкий. Судьба.
Стихи разных лет.
Москва, "Современник", 1990.
Память
Я носил ордена.
После - планки носил.
После - просто следы этих планок носил,
А потом гимнастерку до дыр износил.
И надел заурядный пиджак.
А вдова Ковалева все помнит о нем,
И дорожки от слез - это память о нем,
Сколько лет не забудет никак!
И не надо ходить. И нельзя не пойти.
Я иду. Покупаю букет по пути.
Ковалева Мария Петровна, вдова,
Говорит мне у входа слова.
Ковалевой Марии Петровне в ответ
Говорю на пороге:- Привет!-
Я сажусь, постаравшись к портрету -
спиной,
Но бессменно висит надо мной
Муж Марии Петровны,
Мой друг Ковалев,
Не убитый еще, жив-здоров.
В глянцевитый стакан наливается чай,
А потом выпивается чай. Невзначай.
Я сижу за столом,
Я в глаза ей смотрю,
Я пристойно шучу и острю.
Я советы толково и веско даю -
У двух глаз,
У двух бездн на краю.
И, утешив Марию Петровну как мог,
Ухожу за порог.
Русская советская поэзия 50-70х годов.
Хрестоматия. Составитель И.И.Розанов.
Минск: Вышэйшая школа, 1982.
Пары города
Подпирают тяжесть небосвода,
выдох слушают его и вдох
параллельно с трубами завода
колокольни из былых эпох.
Рядом с испареньем индустрии
с давней поднимаются поры,
вверх уходят
и пары вторые:
благолепья ветхого пары.
По еще непонятым законам
вместе с бестелесным и духовным,
отдающим мелкие грешки,
отдает промышленность лишки,
прочищает темные кишки.
Все это в хорошую погоду
вверх идет, как каждый видеть мог.
В ветреное время года
все это идет куда-то вбок,
где сосуществуют миром, ладом,
в рамках тесной дружеской семьи,
углекислый газ и просто ладан,
смешивая формулы свои.
Советская поэзия. В 2-х томах.
Библиотека всемирной литературы. Серия третья.
Редакторы А.Краковская, Ю.Розенблюм.
Москва: Художественная литература, 1977.
Переплавка проволоки
Постепенно проволоку-колючку,
международную язву-злючку,
ограждавшую
столько сердец и голов,
сматывают
с колов.
Столько раз давившая, словно танки,
рвавшая, словно псы, в куски,
переплавлена в длительные болванки,
безответственные тупые куски,
у которых не будет нервной дрожи —
им, конечно, полностью все равно —
ни от пятен крови,
ни от клочьев кожи,
что с шипов свисали когда-то давно.
Бытовою утварью становясь,
продолжает железо служенье и бденье,
и все больше железа идет на связь
меж людьми,
все меньше на разъединенье.
Борис Слуцкий. Стихи разных лет.
Из неизданного.
Москва: Советский писатель, 1988.
* * *
Песню крупными буквами пишут,
и на стенку вешают текст,
и поют, и злобою пышут,
выражают боль и протест.
Надо все-таки знать на память,
если вправду чувствуешь боль,
надо знать, что хочешь ославить,
с чем идешь на решительный бой.
А когда по слогам разбирает,
запинаясь, про гнев поет,
гнев меня самого разбирает,
смех мне подпевать не дает.
Борис Слуцкий. Стихи разных лет.
Из неизданного.
Москва: Советский писатель, 1988.
Песня (Ползет обрубок по асфальту...)
На перекрестке пел калека.
Д. Самойлов
Ползет обрубок по асфальту,
какой-то шар,
какой-то ком.
Поет он чем-то вроде альта,
простуженнейшим голоском.
Что он поет,
к кому взывает
и обращается к кому,
покуда улица зевает?
Она привыкла ко всему.
- Сам - инвалид.
Сам - второй группы.
Сам - только год пришел с войны.-
Но с ним решили слишком грубо,
с людьми так делать не должны.
Поет он мысли основные
и чувства главные поет,
о том, что времена иные,
другая эра настает.
Поет калека, что эпоха
такая новая пришла,
что никому не будет плохо,
и не оставят в мире зла,
и обижать не будут снохи,
и больше пенсию дадут,
и все отрубленные ноги
сами собою прирастут.
Борис Слуцкий. Стихи разных лет.
Из неизданного.
Москва: Советский писатель, 1988.
Писаря
Дело,
что было Вначале,-
сделано рядовым,
Но Слово,
что было Вначале,-
его писаря писали,
Легким листком оперсводки
скользнувши по передовым,
Оно спускалось в архивы,
вставало там на причале.
Архивы Красной Армии,
хранимые как святыня,
Пласты и пласты документов,
подобные
угля пластам!
Как в угле скоплено солнце,
в них наше сияние стынет,
Собрано,
пронумеровано
и в папки сложено там.
Четыре Украинских фронта,
Три Белорусских фронта,
Три Прибалтийских фронта,
Все остальные фронты
Повзводно,
Побатарейно,
Побатальонно,
Поротно -
Все получат памятники особенной красоты.
А камни для этих статуй тесали кто?
Писаря.
Бензиновые коптилки
неярким светом светили
На листики из блокнотов,
где,
попросту говоря,
Закладывались основы
литературного стиля.
Полкилометра от смерти -
таков был глубокий тыл,
В котором работал писарь.
Это ему не мешало.
Он,
согласно инструкций,
в точных словах воплотил
Все,
что, согласно инструкций,
ему воплотить надлежало.
Если ефрейтор Сидоров был ранен
в честном бою,
Если никто не видел
тот подвиг его
благородный,
Лист из блокнота выдрав,
фантазию шпоря свою,
Писарь писал ему подвиг
длиною в лист блокнотный.
Если десятиклассница кричала на эшафоте,
Если крестьяне вспомнили два слова:
"Победа придет!"-
Писарь писал ей речи,
писал монолог,
в расчете
На то,
что он сам бы крикнул,
взошедши на эшафот.
Они обо всем написали
слогом простым и живым,
Они нас всех прославили,
а мы
писарей
не славим.
Исправим же этот промах,
ошибку эту исправим
И низким,
земным поклоном
писаря
поблагодарим!
Строфы века. Антология русской поэзии.
Сост. Е.Евтушенко.
Минск, Москва: Полифакт, 1995.
* * *
Под этим небом серым,
что дождиком сечет,
контроль приходит верам,
теориям - учет.
Смывает неумолчный дождь
клочки газет, следы чернил,
все то, что неумолчный вождь
наговорил, насочинил,
и размокает, как сухарь,
в потоках этих дождевых
теоретическая старь,
а до чего я к ней привык!
Борис Слуцкий. Стихи разных лет.
Из неизданного.
Москва: Советский писатель, 1988.
Подписи под домами
Каменную макулатуру
трудно сдать в утиль.
Мраморную одежку
слишком долго донашивать.
Землетрясений тоже
в центре России нет.
Будут стоять колонны,
здания приукрашивать.
Будут глаза мозолить,
будут портить вид.
Будущие поколения
это не раз удивит.
Поэтому, товарищи
градостроители,
тщательно продумывайте
наши обители.
Чтобы только по совести
всем вам себя вести,
надо было бы подписи
под домами ввести.
Русская советская поэзия 50-70х годов.
Хрестоматия. Составитель И.И.Розанов.
Минск: Вышэйшая школа, 1982.
Польза похвалы
Я отзывчив на одобрения,
как отзывчивы на удобрения
полосы нечерноземной
неприкаянные поля:
возвращает сторицей зерна
та, удобренная, земля.
А на ругань я не отзывчив,
только молча жую усы,
и со мной совершенно согласны
пашни этой же полосы.
Нет, не криком, не оскорблением -
громыхай хоть, как майский гром,
дело делают одобрением,
одобрением и добром.
Русская советская поэзия 50-70х годов.
Хрестоматия. Составитель И.И.Розанов.
Минск: Вышэйшая школа, 1982.
Полюс
Где сходятся восток и запад,
сливаясь в север,
там юг везде, куда ни взглянешь,
там - полюс.
Когда-то - точка приложенья
надежд геройских,
а ныне - станция на льдине
с месткомом,
недолгим ожиданьем почты
и стенгазетой.
Там полюс, и командировку
туда дают, но неохотно,
поскольку он давно описан,
и даже слишком,
как посадки
тридцать седьмого года,
когда Папанин сидел на льдине,
на полюсе,
и думал:
сюда - не доберутся.
Борис Слуцкий. Стихи разных лет.
Из неизданного.
Москва: Советский писатель, 1988.
* * *
1
Понятны голоса воды
от океана до капели,
но разобраться не успели
ни в тонком теноре звезды,
ни в звонком голосе Луны,
ни почему на Солнце пятна,
хоть языки воды - понятны,
наречия воды - ясны.
Почти домашняя стихия,
не то что воздух и огонь,
и человек с ней конь о конь
мчит,
и бегут валы лихие
бок о бок с бортом, кораблем,
бегут, как псовая охота!
То маршируют, как пехота,
то пролетают журавлем.
2
Какие уроки дает океан человеку!
Что можно услышать, внимательно выслушав реку!
Что роду людскому расскажут высокие горы,
когда заведут разговоры?
Гора горожанам невнятна.
Огромные красные пятна
в степи расцветающих маков
их души оставят пустыми.
Любой ураган одинаков.
Любая пустыня - пустыня.
Но море, которое ноги нам лижет
и души нам движет,
а волны морские не только покоят, качают -
на наши вопросы они отвечают.
Когда километры воды подо мною
и рядом ревет штормовая погода,
я чувствую то, что солдат, овладевший войною,
бывалый солдат сорок третьего года!
Русская советская поэзия 50-70х годов.
Хрестоматия. Составитель И.И.Розанов.
Минск: Вышэйшая школа, 1982.
Посад
Дома напоминали ульи,
где вился рой чудес:
не деревянные, как стулья -
древесные, как лес.
Не плотники - краснодеревцы,
не спрохвала - благословясь,
выкидывали те коленца,
ту вили вязь.
Я этот город, словно сонник,
прошел, перелистал,
и каждый новый подоконник
иным цветком блистал.
То ладаном, то палисандром
шибало из окон,
и каждый новый палисадник
иначе огражден.
Брехали псы. Успешно пели
большие петухи,
пока в душе неспешно спели
такие вот стихи.
Борис Слуцкий. Стихи разных лет.
Из неизданного.
Москва: Советский писатель, 1988.
После землетрясения
Земля трясется, может быть, не чаще,
чем век назад,
и так же, как тогда,
шатается людское счастье
и устанавливается беда.
О шаткости, о бренности, о тленности
разрушенные города
задумались — о том, о чем по лености
не думали, пока земля тверда.
Жилье внезапно потерявший житель
склонился перед натиском идей,
задумался:
всеблаг ли вседержитель?
Зачем ему мучения людей?
Но как столетие назад, тревога
о том, где спать, о том, что есть,
глушит сомнение в благоволенье бога,
откладывает прения: он есть?
Бог — высоко. До бога далеко.
Присутствие его неощутимо.
И трогая трехдневную щетину
рукой,
сгущенное вскрывает молоко.
Борис Слуцкий. Судьба.
Стихи разных лет.
Москва, "Современник", 1990.
Последнее поколение
Т. Дашковской
Выходит на сцену последнее из поколений войны -
зачатые второпях и доношенные в отчаянии,
Незнамовы и Непомнящие, невесть чьи сыны,
Безродные и Беспрозванные, Непрошеные и Случайные.
Их одинокие матери, их матери-одиночки
сполна оплатили свои счастливые ночки,
недополучили счастья, переполучили беду,
а нынче их взрослые дети уже у всех на виду.
Выходят на сцену не те, кто стрелял и гранаты бросал,
не те, кого в школах изгрызла бескормица гробовая,
а те, кто в ожесточении пустые груди сосал,
молекулы молока оттуда не добывая.
Войны у них в памяти нету, война у них только в крови,
в глубинах гемоглобинных, в составе костей нетвердых.
Их вытолкнули на свет божий, скомандовали: "Живи!" -
в сорок втором, в сорок третьем и даже в сорок четвертом.
Они собираются ныне дополучить сполна
все то, что им при рождении недодала война.
Они ничего не помнят, но чувствуют недодачу.
Они ничего не знают, но чувствуют недобор.
Поэтому все им нужно: знание, правда, удача.
Поэтому жесток и краток отрывистый разговор.
Советская поэзия. В 2-х томах.
Библиотека всемирной литературы. Серия третья.
Редакторы А.Краковская, Ю.Розенблюм.
Москва: Художественная литература, 1977.
* * *
Последнею усталостью устав,
Предсмертным умиранием охвачен,
Большие руки вяло распластав,
Лежит солдат.
Он мог лежать иначе,
Он мог лежать с женой в своей постели,
Он мог не рвать намокший кровью мох,
Он мог...
Да мог ли? Будто? Неужели?
Нет, он не мог.
Ему военкомат повестки слал.
С ним рядом офицеры шли, шагали.
В тылу стучал машинкой трибунал.
А если б не стучал, он мог?
Едва ли.
Он без повесток, он бы сам пошел.
И не за страх - за совесть и за почесть.
Лежит солдат - в крови лежит, в большой,
А жаловаться ни на что не хочет.
Строфы века. Антология русской поэзии.
Сост. Е.Евтушенко.
Минск, Москва: Полифакт, 1995.
* * *
Потребности, гордые, словно лебеди,
парящие в голубой невесомости,
потребности в ужасающей степени
опередили способности.
Желанья желали всё и сразу.
Стремленья стремились прямо вверх.
Они считали пошлостью фразу
«Слаб человек!».
Поскольку был лишь один карман
и не было второго кармана,
бросавшимся к казенным кормам
казалось, что мало.
А надо было жить по совести.
Старинный способ надежен и прост.
Тогда бы потребности и способности
не наступали б друг другу на хвост.
Борис Слуцкий. Судьба.
Стихи разных лет.
Москва, "Современник", 1990.
Поэты 'Правды' и 'Звезды'
Поэты "Правды" и "Звезды",
Подпольной музы адъютанты!
На пьедесталы возвести
Хочу забытые таланты.
Целы хранимые в пыли,
В седом архивном прахе крылья.
Вы первые произнесли,
Не повторили, а открыли
Слова: НАРОД, СВОБОДА, НОВЬ,
А также КРОВЬ
И в том же роде.
Слова те били в глаз и в бровь
И были вправду о народе.
И новь не старою была,
А новой новью и - победной.
И кровь действительно текла
От рифмы тощей
К рифме бедной.
Короче не было пути
От слова к делу у поэта,
Чем тот,
Где вам пришлось пройти
И умереть в борьбе за это!
Русская советская поэзия 50-70х годов.
Хрестоматия. Составитель И.И.Розанов.
Минск: Вышэйшая школа, 1982.
Причины одной любви
Вот за что люблю анкеты: за прямую
постановку некривых вопросов.
За почти научное сведение
долгой жизни к кратким формулам.
За уверенность, что человека
можно разложить по полкам
и что полок требуется десять,
чтобы выдавали книги на дом,
или сорок, чтобы отпустили
в капстрану на две недели.
Равенство перед анкетой,
перед рыбьими глазами
всех ее вопросов —
все же равенство.
А я — за равенство.
Отвечать на все вопросы
точно, полно,
знаешь ли, не знаешь,— отвечать,
что-то в этом есть
от равенства и братства.
Чуть было не вымолвил:
свободы.
Борис Слуцкий. Стихи разных лет.
Из неизданного.
Москва: Советский писатель, 1988.
Про евреев
Евреи хлеба не сеют,
Евреи в лавках торгуют,
Евреи раньше лысеют,
Евреи больше воруют.
Евреи - люди лихие,
Они солдаты плохие:
Иван воюет в окопе,
Абрам торгует в рабкопе.
Я все это слышал с детства,
Скоро совсем постарею,
Но все никуда не деться
От крика: "Евреи, евреи!"
Не торговавши ни разу,
Не воровавши ни разу,
Ношу в себе, как заразу,
Проклятую эту расу.
Пуля меня миновала,
Чтоб говорили нелживо:
"Евреев не убивало!
Все воротились живы!"
Строфы века. Антология русской поэзии.
Сост. Е.Евтушенко.
Минск, Москва: Полифакт, 1995.
Прогресс в средствах массовой информации
Тарелка сменилась коробкой.
Тоскливый радиовой
сменился беседой неробкой,
толковой беседой живой.
О чем нам толкуют толково
те, видящие далеко,
какие интриги и ковы
изобличают легко,
о чем, положив на колени
ладонь с обручальным кольцом,
они рассуждают без лени,
зачин согласуя с концом?
Они и умны и речисты.
Толкуют они от души.
Сменившие их хоккеисты
не менее их хороши.
Пожалуй, еще интересней
футбол, но изящней — балет
и с новой пришедшие песней
певица и музыковед.
Тарелка того не умела.
Бесхитростна или проста,
ревела она и шумела:
близ пункта взята высота.
Ее очарованный громом,
стоять перед ней был готов,
внимая названьям знакомым
отбитых вчера городов.
Вы раньше звучали угрюмо,
когда вас сдавали врагу,
а нынче ни хрипа, ни шума
заметить никак не могу.
Одни лишь названья рокочут.
Поют городов имена.
Отечественная война
вернуть все отечество хочет.
Советская поэзия. В 2-х томах.
Библиотека всемирной литературы. Серия третья.
Редакторы А.Краковская, Ю.Розенблюм.
Москва: Художественная литература, 1977.
Проект Страшного суда
Страшный суд не будет похож
на народный и на верховный.
Род людской, дурной и греховный,
он, возможно, не вгонит в дрожь.
Может быть, бедный род людской
отбоярится, отопрется,
откричится и отоврется
и тихонько уйдет на покой.
А покой — это вам не рай,
это вам не поповский фетиш,
где что хочешь, то выбирай,
куда хочешь, туда и поедешь.
Страшный суд не имеет средств,
чтоб взвалить на себя этот крест
устроения рода людского.
Он поступит иначе. Толково.
Словно бедного профсоюза
в доме отдыха, он разрешит
самые неотложные узы
и в округе гулять разрешит.
И трехразовым он питанием
обеспечит, постельным бельем
и культмассовым воспитанием.
Вот и весь возможный объем
благ. А более даже странно
ждать от тех роковых минут.
Потому что он все-таки Страшный,
не какой-нибудь, суд!
Борис Слуцкий. Судьба.
Стихи разных лет.
Москва, "Современник", 1990.
Прозаики
Исааку Бабелю, Артему Веселому,
Ивану Катаеву, Александру Лебеденко
Когда русская проза пошла в лагеря:
в лесорубы,
а кто половчей - в лекаря.
в землекопы,
а кто потолковей - в шоферы,
в парикмахеры или актеры,-
вы немедля забыли свое ремесло.
Прозой разве утешишься в горе!
Словно утлые щепки, вас влекло и несло,
вас качало поэзии море.
По утрам, до поверки, смирны и тихи,
вы на нарах писали стихи.
От бескормиц, как палки тощи и сухи,
вы на марше слагали стихи.
Из любой чепухи
вы лепили стихи.
Весь барак, как дурак, бормотал, подбирал
рифму к рифме и строку к строке.
То начальство стихом до костей пробирал,
то стремился излиться в тоске.
Ямб рождался из мерного боя лопат.
Словно уголь, он в шахтах копался.
Точно так же на фронте, из шага солдат,
он рождался
и в строфы слагался.
А хорей вам за пайку заказывал вор,
чтобы песня была потягучей,
чтобы длинной была, как ночной разговор,
как Печора и Лена - текучей.
Строфы века. Антология русской поэзии.
Сост. Е.Евтушенко.
Минск, Москва: Полифакт, 1995.
Разные измерения
От имени коронного суда
Британского, а может быть, и Шведского,
для вынесенья приговора веского
допрашивается русская беда.
Рассуживает сытость стародавняя,
чьи корни - в толще лет,
исконный недоед,
который тоже перешел в предание.
Что меряете наш аршин
на свой аршин, в метрической системе?
А вы бы сами справились бы с теми,
из несших свастику бронемашин?
Нет, только клином вышибают клин,
а плетью обуха не перешибают.
Ведь бабы до сих пор перешивают
из тех знамен со свастикой,
гардин
без свастики,
из шинелей.
И до сих пор хмельные инвалиды
кричат: - Кто воевал, тому налей!
Тот первый должен выпить без обиды.
Борис Слуцкий. Стихи разных лет.
Из неизданного.
Москва: Советский писатель, 1988.
* * *
Разрывы авиабомб напоминают деревья.
Атомные взрывы напоминают грибы.
Что ж! К простому от сложного проистекает кочевье
нашей судьбы.
Следующая гибель будет похожа на плесень,
будет столь же бесхитростна и сыровата — проста.
А после нее не будет ни сравнений, ни песен —
ни черта.
Борис Слуцкий. Судьба.
Стихи разных лет.
Москва, "Современник", 1990.
Реквизит двух столетий
Поскорей высчитывайте шансы —
или джинсы, или дилижансы.
Синтез двух столетий невозможен —
реквизит на разных складах сложен
и по разным ведомствам оформлен.
Будь столетьем собственным доволен.
Двум столетьям вместе не ужиться —
или дилижансы, или джинсы.
Надеваю джинсы потопорней,
но не забываю свои корни.
Погремучей джинсы надеваю,
с корнем дилижанс не отрываю,
раз уж для меня определили
это каверзное или — или.
Вдруг удастся им объединиться —
с дилижансом сочетаться джинсам.
Борис Слуцкий. Судьба.
Стихи разных лет.
Москва, "Современник", 1990.
* * *
Руку
притянув
к бедру
потуже,
я пополз на правой,
на одной.
Было худо.
Было много хуже,
чем на двух
и чем перед войной.
Был июль. Войне была - неделя.
Что-то вроде: месяц, два...
За спиной разборчиво галдели
немцы.
Кружилась голова.
Полз, пока рука не отупела.
Встал. Пошел в рост.
Пули маленькое тело.
Мой большой торс.
Пули пели мимо. Не попали.
В яму, в ту, что для меня копали,
видимо, товарищи упали.
Борис Слуцкий. Стихи разных лет.
Из неизданного.
Москва: Советский писатель, 1988.
Русский спор
Русский спор
про русский спорт
и международный спорт,
про хоккей и про футбол,
кто и как вбивает гол,
бывший гол, а ныне - мяч,
не кончается, хоть плачь!
Спорит дом, и спорит двор.
Спорщиков повсюду хор.
Длится, длится русский спор,
спор про спорт.
Этот спор забыть помог
русский спор: "А есть ли бог?
Есть ли черт?"
Жены всем кричат в окно,
что обед готов давно.
Надо все же знать и честь.
Надо все-таки поесть.
А Белинский есть не мог,
не садился за обед,
потому что, есть ли бог
или нет,
он решал, решал, решал
с давних пор,
а обед ему мешал
кончить спор.
Борис Слуцкий. Стихи разных лет.
Из неизданного.
Москва: Советский писатель, 1988.
Сбрасывая силу страха
Силу тяготения земли
первыми открыли пехотинцы -
поняли, нашли, изобрели,
а Ньютон позднее подкатился.
Как он мог, оторванный от практики,
кабинетный деятель, понять
первое из требований тактики:
что солдата надобно поднять.
Что солдат, который страхом мается,
ужасом, как будто животом,
в землю всей душой своей вжимается,
должен всей душой забыть о том.
Должен эту силу, силу страха,
ту, что силы все его берет,
сбросить, словно грязную рубаху.
Встать.
Вскричать "ура".
Шагнуть вперед.
Советская поэзия. В 2-х томах.
Библиотека всемирной литературы. Серия третья.
Редакторы А.Краковская, Ю.Розенблюм.
Москва: Художественная литература, 1977.
Снос
Еще я крепок и светел
и век простоять бы смог,
но механический ветер
сшибить меня хочет с ног.
Еще мои окна целы
и двери мои не скрипят,
но ради какой-то цели
трясут с головы до пят!
Гуляет стальное било.
Оно свою цель нашло.
Со мною столько было
и столько б еще могло!
Но что мне поделать с теми,
как с теми условиться мне,
кому не нужны мои стены
и гвоздь — ни один!— в стене.
И вопль не утешил нахальный,
забвения он не принес,
о том, что износ моральный
меня обрекает на снос.
Борис Слуцкий. Судьба.
Стихи разных лет.
Москва, "Современник", 1990.
Совесть
Начинается повесть про совесть.
Это очень старый рассказ.
Временами, едва высовываясь,
совесть глухо упрятана в нас.
Погруженная в наши глубины,
контролирует все бытие.
Что-то вроде гемоглобина.
Трудно с ней, нельзя без нее.
Заглушаем ее алкоголем,
тешем, пилим, рубим и колем,
но она на распил, на распыл,
на разлом, на разрыв испытана,
брита, стрижена, бита, пытана,
все равно не утратила пыл.
Борис Слуцкий. Судьба.
Стихи разных лет.
Москва, "Современник", 1990.
* * *
Совесть ночью, во время бессонницы,
несомненно, изобретена.
Потому что с собой поссориться
можно только в ночи без сна.
Потому что ломается спица
у той пряхи, что вяжет судьбу.
Потому что, когда не спится,
и в душе находишь судью.
Борис Слуцкий. Стихи разных лет.
Из неизданного.
Москва: Советский писатель, 1988.
Сон
Утро брезжит,
а дождик брызжет.
Я лежу на вокзале
в углу.
Я еще молодой и рыжий,
Мне легко
на твердом полу.
Еще волосы не поседели
И товарищей милых
ряды
Не стеснились, не поредели
От победы
и от беды.
Засыпаю, а это значит:
Засыпает меня, как песок,
Сон, который вчера был
начат,
Но остался большой кусок.
Вот я вижу себя в каптерке,
А над ней снаряды снуют.
Гимнастерки. Да, гимнастерки!
Выдают нам. Да, выдают!
Девятнадцатый год рожденья -
Двадцать два
в сорок первом году
Принимаю без возраженья,
Как планиду и как звезду.
Выхожу, двадцатидвухлетний
И совсем некрасивый собой,
В свой решительный,
и последний,
И предсказанный песней бой.
Привокзальный Ленин мне
снится:
С пьедестала он сходит в тиши
И, протягивая десницу,
Пожимает мою от души.
Советская поэзия. В 2-х томах.
Библиотека всемирной литературы. Серия третья.
Редакторы А.Краковская, Ю.Розенблюм.
Москва: Художественная литература, 1977.
Старухи без стариков
Вл. Сякину
Старух было много, стариков было мало:
то, что гнуло старух, стариков ломало.
Старики умирали, хватаясь за сердце,
а старухи, рванув гардеробные дверцы,
доставали костюм выходной, суконный,
покупали гроб дорогой, дубовый
и глядели в последний, как лежит законный,
прижимая лацкан рукой пудовой.
Постепенно образовались квартиры,
а потом из них слепились кварталы,
где одни старухи молитвы твердили,
боялись воров, о смерти болтали.
Они болтали о смерти, словно
она с ними чай пила ежедневно,
такая же тощая, как Анна Петровна,
такая же грустная, как Марья Андревна.
Вставали рано, словно матросы,
и долго, темные, словно индусы,
чесали гребнем редкие косы,
катали в пальцах старые бусы.
Ложились рано, словно солдаты,
а спать не спали долго-долго,
катая в мыслях какие-то даты,
какие-то вехи любви и долга.
И вся их длинная,
вся горевая,
вся их радостная,
вся трудовая -
вставала в звонах ночного трамвая,
на миг
бессонницы не прерывая.
Советская поэзия. В 2-х томах.
Библиотека всемирной литературы. Серия третья.
Редакторы А.Краковская, Ю.Розенблюм.
Москва: Художественная литература, 1977.
Старые церкви
Полутьма и поля, в горизонты оправленные,
широки как моря.
Усеченные и обезглавленные
церкви
бросили там якоря.
Эти склады и клубы прекрасно стоят,
занимая холмы и нагорья,
привлекая любой изучающий взгляд
на несчастье себе и на горе.
Им народная вера вручала места,
и народного также
неверья
не смягчила орлиная их красота.
Ощипали безжалостно перья.
Перерубленные
почти пополам,
небеса до сих пор поднимают,
и плывет этот флот
по лугам, по полям,
все холмы, как и встарь, занимает.
Полуночь, но до полночи — далеко.
Полусумрак, но мрак только начат.
И старинные церкви стоят высоко.
До сих пор что-то значат.
Борис Слуцкий. Судьба.
Стихи разных лет.
Москва, "Современник", 1990.
* * *
Счастье - это круг. И человек
Медленно, как часовая стрелка,
Движется к концу, то есть к началу,
Движется по кругу, то есть в детство,
В розовую лысину младенца,
В резвую дошкольную проворность,
В доброту, веселость, даже глупость.
А несчастье - это острый угол.
Часовая стрелка - стоп на месте!
А минутная - спеши сомкнуться,
Загоняя человека в угол.
Вместо поздней лысины несчастье
Выбирает ранние седины
И тихонько ковыряет дырки
В поясе - одну, другую,
Третью, ничего не ожидая,
Зная все.
Несчастье - это знанье.
Борис Слуцкий. Судьба.
Стихи разных лет.
Москва, "Современник", 1990.
* * *
Теплолюбивый, но морозостойкий,
проверенный войною мировой,
проверенный потом трактирной стойкой
но до сих пор веселый и живой.
Морозостойкий, но теплолюбивый,
настолько, до того честолюбивый,
что не способен слушать похвалу,
равно счастливый в небе и в углу.
Тепла любитель и не враг морозов,
каким крылом его ни чиркали,
вот он стоит и благостен и розов.
От ветра ли?
От чарки ли?
Уверенный в себе, в своей натуре
что благо — будет и что зло падет,
и в том, что при любой температуре —
не пропадет.
Борис Слуцкий. Судьба.
Стихи разных лет.
Москва, "Современник", 1990.
Терпенье
Сталин взял бокал вина
(может быть, стаканчик коньяка),
поднял тост, и мысль его должна
сохраниться на века:
за терпенье!
Это был не просто тост
(здравицам уже пришел конец).
Выпрямившись во весь рост,
великанам воздавал малец
за терпенье.
Трус хвалил героев не за честь,
а за то, что в них терпенье есть.
- Вытерпели вы меня,- сказал
вождь народу. И благодарил.
Это молча слушал пьяных зал.
Ничего не говорил.
Только прокричал: "Ура!"
Вот каковская была пора.
Страстотерпцы выпили за страсть,
выпили и закусили всласть.
Борис Слуцкий. Стихи разных лет.
Из неизданного.
Москва: Советский писатель, 1988.
* * *
Трагедии, представленной в провинции,
До центра затруднительно дойти.
Какие рвы и ямы на пути!
Когда еще добьешься до правительства!
Комедия, идущая в Москве
(Особенно с трагическим акцентом),
Поднимет шум! Не разобрать доцентам!
Не перемолвить вракам и молве!
Провинция, периферия, тыл,
Который как замерз, так не оттаял,
Где до сих пор еще не умер Сталин.
Нет, умер! Но доселе не остыл.
Советская поэзия. В 2-х томах.
Библиотека всемирной литературы. Серия третья.
Редакторы А.Краковская, Ю.Розенблюм.
Москва: Художественная литература, 1977.
Трибуна
Вожди из детства моего!
О каждом песню мы учили,
пока их не разоблачили,
велев не помнить ничего.
Забыть мотив, забыть слова,
чтоб не болела голова.
...Еще столица - Харьков. Он
еще владычен и державен.
Еще в украинской державе
генсеком правит Косиор.
Он мал росточком, коренаст
и над трибуной чуть заметен,
зато лобаст и волей мечен
и спуску никому не даст.
Иона, рядом с ним, Якир
с лицом красавицы еврейской,
с девическим лицом и резким,
железным
вымахом руки.
Петровский, бодрый старикан,
специалист по ходокам,
и Балецкий, спец по расправам,
стоят налево и направо.
А рядышком: седоволос,
высок и с виду - всех умнее
Мыкола Скрыпник, наркомпрос.
Самоубьется он позднее.
Позднее: годом ли, двумя,
как лес в сезон лесоповала,
наручниками загремя,
с трибуны загремят в подвалы.
Пройдет еще не скоро год,
еще не скоро их забудем,
и, ожидая новых льгот,
мы, площадь, слушаем трибуну.
Низы,
мы слушаем верхи,
а над низами и верхами
проходят облака, тихи,
и мы следим за облаками.
Какие нынче облака!
Плывут, предчувствий не тревожа.
И кажется совсем легка
истории большая ноша.
Как день горяч! Как светел он!
Каким весна ликует маем!
А мы идем в рядах колонн,
трибуну с ходу обтекаем.
Борис Слуцкий. Судьба.
Стихи разных лет.
Москва, "Современник", 1990.
* * *
У государства есть закон,
Который гражданам знаком.
У антигосударства —
Не знает правил паства.
Держава, подданных держа,
Диктует им порядки.
Но нет чернил у мятежа,
У бунта нет тетрадки.
Когда берет бумагу бунт,
Когда перо хватает,
Уже одет он и обут
И юношей питает,
Отраду старцам подает,
Уже чеканит гривны,
Бунтарских песен не поет,
Предпочитает гимны.
Остыв, как старая звезда,
Он вышел на орбиту
Во имя быта и труда
И в честь труда и быта.
Советская поэзия. В 2-х томах.
Библиотека всемирной литературы. Серия третья.
Редакторы А.Краковская, Ю.Розенблюм.
Москва: Художественная литература, 1977.
* * *
У каждого были причины свои:
Одни - ради семьи.
Другие - ради корыстных причин:
Звание, должность, чин.
Но ложно понятая любовь
К отечеству, к расшибанью лбов
Во имя его
Двинула большинство.
И тот, кто писал: "Мы не рабы!"-
В школе, на доске,
Не стал переть против судьбы,
Видимой невдалеке.
И бог - усталый древний старик,
Прячущийся в облаках,
Был заменен одним из своих
В хромовых сапогах.
Борис Слуцкий. Стихи разных лет.
Из неизданного.
Москва: Советский писатель, 1988.
* * *
Уже не любят слушать про войну
прошедшую,
и как я ни взгляну
с эстрады в зал,
томятся в зале:
мол, что-нибудь бы новое сказали.
Еще боятся слушать про войну
грядущую,
ее голубизну
небесную,
с грибами убивающего цвета.
Она еще не родила поэта.
Она не закусила удила.
Ее пришествия еще неясны сроки.
Она писателей не родила,
а ныне не рождаются пророки.
Борис Слуцкий. Судьба.
Стихи разных лет.
Москва, "Современник", 1990.
Физики и лирики
Что-то физики в почете.
Что-то лирики в загоне.
Дело не в сухом расчете,
дело в мировом законе.
Значит, что-то не раскрыли
мы, что следовало нам бы!
Значит, слабенькие крылья -
наши сладенькие ямбы,
и в пегасовом полете
не взлетают наши кони...
То-то физики в почете,
то-то лирики в загоне.
Это самоочевидно.
Спорить просто бесполезно.
Так что даже не обидно,
а скорее интересно
наблюдать, как, словно пена,
опадают наши рифмы
и величие степенно
отступает в логарифмы.
Советская поэзия. В 2-х томах.
Библиотека всемирной литературы. Серия третья.
Редакторы А.Краковская, Ю.Розенблюм.
Москва: Художественная литература, 1977.
Фунт хлеба
Сколько стоит фунт лиха?
Столько, сколько фунт хлеба,
Если голод бродит тихо
Сзади, спереди, справа, слева.
Лихо не разобьешь на граммы -
Меньше фунта его не бывает.
Лезет в окна, давит рамы,
Словно речка весной, прибывает.
Ели стебли, грызли корни,
Были рады крапиве с калиной.
Кони, славные наши кони
Нам казались ходячей кониной.
Эти месяцы пораженья,
Дни, когда теснили и били,
Нам крестьянское уваженье
К всякой крошке хлеба привили.
Борис Слуцкий. Стихи разных лет.
Из неизданного.
Москва: Советский писатель, 1988.
Хозяин
А мой хозяин не любил меня.
Не знал меня, не слышал и не видел,
но все-таки боялся как огня
и сумрачно, угрюмо ненавидел.
Когда пред ним я голову склонял -
ему казалось, я улыбку прячу.
Когда меня он плакать заставлял -
ему казалось, я притворно плачу.
А я всю жизнь работал на него,
ложился поздно, поднимался рано,
любил его и за него был ранен.
Но мне не помогало ничего.
А я всю жизнь возил его портрет,
в землянке вешал и в палатке вешал,
смотрел, смотрел, не уставал смотреть.
И с каждым годом мне все реже, реже
обидною казалась нелюбовь.
И ныне настроенья мне не губит
тот явный факт, что испокон веков
таких, как я,
хозяева не любят.
Строфы века. Антология русской поэзии.
Сост. Е.Евтушенко.
Минск, Москва: Полифакт, 1995.
Ценности
Ценности сорок первого года:
я не желаю, чтобы льгота,
я не хочу, чтобы броня
распространялась на меня.
Ценности сорок пятого года:
я не хочу козырять ему.
Я не хочу козырять никому.
Ценности шестьдесят пятого года:
дело не сделается само.
Дайте мне подписать письмо.
Ценности нынешнего дня:
уценяйтесь, переоценяйтесь,
реформируйтесь, деформируйтесь,
пародируйте, деградируйте,
но без меня, без меня, без меня.
Борис Слуцкий. Стихи разных лет.
Из неизданного.
Москва: Советский писатель, 1988.
* * *
Человечеству любо храбриться.
Людям любо греметь и бряцать,
и за это нельзя порицать,
потому что пожалуйте бриться -
и уныло бредет фанфарон,
говорун торопливо смолкает:
часовые с обеих сторон,
судьи перья в чернила макают.
Так неужто приврать нам нельзя
между пьяных друзей и веселых,
если жизненная стезя -
ординарный разбитый проселок?
Биографию отлакируешь,
на анкету блеск наведешь -
сердце, стало быть, очаруешь,
душу, стало быть, отведешь.
Борис Слуцкий. Стихи разных лет.
Из неизданного.
Москва: Советский писатель, 1988.
* * *
Шаг вперед!
Кому нынче приказывают: «Шаг вперед!»
Чья берет?
И кто это потом разберет?
То ли ищут нефтяников
в нашем пехотном полку,
чтоб послать их в Баку
восстанавливать это Баку?
То ли ищут калмыков,
чтоб их по пустыням размыкав,
удалить из полка
этих самых неверных калмыков?
То ли ищут охотника,
чтобы добыть «языка»?
Это можно —
задача хотя нелегка.
То ли атомщик Скобельцын
присылает свои самолеты,
чтоб студентов физфаков
забрать из пехоты?
То ли то, то ли это,
то ли так, то ли вовсе не так,
но стоит на ребре
и качается медный пятак.
Что пятак? Медный грош.
Если скажут «Даешь!», то даешь.
И пока: «Шаг вперед!»—
отдается в ушах,
мы шагаем вперед.
Мы бестрепетно делаем шаг.
Советская поэзия. В 2-х томах.
Библиотека всемирной литературы. Серия третья.
Редакторы А.Краковская, Ю.Розенблюм.
Москва: Художественная литература, 1977.
* * *
Я был плохой приметой,
я был травой примятой,
я белой был вороной,
я воблой был вареной.
Я был кольцом на пне,
я был лицом в окне
на сотом этаже...
Всем этим был уже.
А чем теперь мне стать бы?
Почтенным генералом,
зовомым на все свадьбы?
Учебным минералом,
положенным в музее
под толстое стекло
на радость ротозею,
ценителю назло?
Подстрочным примечаньем?
Привычкою порочной?
Отчаяньем? Молчаньем?
Нет, просто - строчкой точной,
не знающей покоя,
волнующей строкою,
и словом, оборотом,
исполенным огня,
излюбленным народом,
забывшим про меня...
Борис Слуцкий. Стихи разных лет.
Из неизданного.
Москва: Советский писатель, 1988.
* * *
Я судил людей и знаю точно,
что судить людей совсем
несложно -
только погодя бывает тошно,
если вспомнишь как-нибудь
оплошно.
Кто они, мои четыре пуда
мяса, чтоб судить чужое мясо?
Больше никого судить не буду.
Хорошо быть не вождем, а массой.
Хорошо быть педагогом школьным,
иль сидельцем в книжном магазине,
иль судьей... Каким судьей?
футбольным:
быть на матчах пристальным
разиней.
Если сны приснятся этим судьям,
то они во сне кричать не станут.
Ну, а мы? Мы закричим, мы будем
вспоминать былое неустанно.
Опыт мой особенный и скверный -
как забыть его себя заставить?
Этот стих - ошибочный, неверный.
Я неправ. Пускай меня поправят.
Строфы века. Антология русской поэзии.
Сост. Е.Евтушенко.
Минск, Москва: Полифакт, 1995.
Борис Слуцкий
» Все стихи на одной странице
(стихов 112)
» Годы творчества
(1950-1969)
» Баллады (1)
» Песни (1)
» Стихи о войне (21)
» Стихи о любви (3)
» Стихи о спорте (1)