Все стихи Апполона Майкова

Пора, пора! Уж утро славит птичка, И свежестью пахнуло мне в окно. Из города зовет меня давно К полям широким старая привычка. Возьмем коней, оставим душный Рим, И ряд дворцов его тяжеловесных, И пеструю толпу вдоль улиц тесных, И воздухом подышим полевым. О! как легко! как грудь свободно дышит! Широкий горизонт расширил душу мне... Мой конь устал... Мысль бродит в тишине, Земля горит, и небо зноем пышет... Сабинских гор неровные края И Апеннин верхи снеговенчанны, Шум мутных рек, бесплодные поля, И, будто нищий с ризою раздранной, Обломок башни, обвитой плющом, Разбитый храм с остатком смелых сводов Да бесконечный ряд водопроводов Открылися в тумане голубом... Величие и ужас запустенья... Угрюмого источник вдохновенья... Всё тяжко спит, всё умерло почти... Лишь простучит на консульском пути По гладким плитам конь поселянина, И долго дикий всадник за горой Виднеется, в плаще и с палкой длинной, И в шапке острой... Вот в тени руины Еще монах усталый и босой, Окутавшись широким капюшоном, Заснул, склонясь на камень головой, А вдалеке, под синим небосклоном, На холме мазанка из глины и ветвей, И кипарис чернеется над ней... Измученный полудня жаром знойным, Вошел я внутрь руин, безвестных мне. Я был объят величьем их спокойным. Глядеть и слушать в мертвой тишине Так сладостно!.. Тут целый мир видений!.. То цирк был некогда; теперь он опустел, Полынь и терн уселись на ступени, Там, где народ ликующий шумел; Близ ложи цезарей еще лежали Куски статуй, курильниц и амфор: Как будто бы они здесь восседали Еще вчера, увеселяя взор Ристанием... но по арене длинной Цветистый мак пестреет меж травой И тростником, и розой полевой, И рыщет ветр, один, что конь пустынный. Лохмотьями прикрыт, полунагой, Глаза как смоль и с молниею взгляда, С чернокудрявой, смуглой головой, Пасет ребенок коз пугливых стадо. Трагически ко мне он руку протянул, "Я голоден,- со злобою взывая.- Я голоден!.." Невольно я вздохнул И, нищего и цирк обозревая, Промолвил: "Вот она - Италия святая!" * Римская Кампанья (ит.).- Ред.

Давно всеобщею моралью решено: "Об мертвых говори хорошее одно". Мы ж заключение прибавили такое: "А о живых - одно дурное".

Скорбит душа твоя. Из дня — Из солнечного дня — упал Ты прямо в ночь и, всё кляня, За смертный взялся уж фиал... Нет! Погоди!.. В ту тьму вглядись: Вон — огонек блеснул... звезда... Другая... третья... Вон — зажглись Уж мириады... Никогда Ты не видал их?.. Но постой: Они бледнеть начнут — и тень Пойдет редеть — и над тобой Внезапно развернется день,— Им осиянный, разом ты, Уже измерив бездну зол, Рванешься в горни высоты, Как солнца жаждавший орел!¹

Ах, люби меня без размышлений, Без тоски, без думы роковой, Без упреков, без пустых сомнений! Что тут думать? Я твоя, ты мой! Все забудь, все брось, мне весь отдайся!.. На меня так грустно не гляди! Разгадать, что в сердце, не пытайся! Весь ему отдайся - и иди! Я любви не числю и не мерю; Нет, любовь есть вся моя душа. Я люблю - смеюсь, клянусь и верю... Ах, как жизнь, мой милый, хороша!.. Верь в любви, что счастью не умчаться, Верь, как я, о гордый человек, Что нам ввек с тобой не расставаться И не кончить поцелуя ввек...

К юбилею Рафаэля Санцио В светлой греческой одежде, В свежем розовом венке, Ходит юноша по свету С звонкой лирою в руке. Под одеждой кармелиток, Преклонясь пред алтарем, Дева тает в умиленьи Пред небесным женихом. Тот вступает в сумрак храма — Очи встретилися их — Миг — и кинулись друг к другу, Как невеста и жених. «Для него во мне спасенье»,— Мыслит дева; он шептал: «Я нашел его — так долго Убегавший идеал!..» Идут в мир — и, где ни ступят, Всюду клики торжества, Дух смягчающие слезы И прозренье божества!

Стиха не ценят моего Ни даже четвертью червонца, А ты даришь мне за него Кусочек истинного солнца, Кусочек солнца твоего! Когда б стихи мои вливали Такой же свет в сердца людей, Как ты — в безбрежность этой дали И здесь, вкруг этих кораблей С их парусом, как жар горящим Над зеркалом живых зыбей, И в этом воздухе, дышащем Так горячо и так легко На всем пространстве необъятном,— Как я ценил бы высоко, Каким бы даром благодатным Считал свой стих, гордился б им, И мне бы пелось, вечно пелось, Своим бы солнцем сердце грелось, Как нынче греется твоим!

(Из Мицкевича) Пред солнцем гребень гор снимает свой покров, Спешит свершить намаз свой нива золотая, И шелохнулся лес, с кудрей своих роняя, Как с ханских четок, дождь камней и жемчугов; Долина вся в цветах. Над этими цветами Рой пестрых бабочек — цветов летучих рой — Что полог зыблется алмазными волнами; А выше — саранча вздымает завес свой. Над бездною морской стоит скала нагая. Бурун к ногам ее летит и, раздробясь И пеною, как тигр глазами, весь сверкая, Уходит с мыслию нагрянуть в тот же час. Но море синее спокойно — чайки реют, Гуляют лебеди и корабли белеют.

Сырая мгла лежит в ущелье, А там как призраки легки, В стыдливом девственном веселье, В багрянцах утра ледники! Какою жизнью веет новой Мне с этой снежной вышины, Из этой чистой, бирюзовой И света полной глубины! Там, знаю, ужас обитает, И нет людского там следа,- Но сердце точно отвечает На чей-то зов: "Туда! Туда!"

В день сбиранья винограда В дверь отворенного сада Мы на праздник Вакха шли И - любимца Купидона - Старика Анакреона На руках с собой несли. Много юношей нас было, Бодрых, смелых, каждый с милой, Каждый бойкий на язык; Но - вино сверкнуло в чашах - Мы глядим - красавиц наших Всех привлек к себе старик!.. Дряхлый, пьяный, весь разбитый, Череп розами покрытый,- Чем им головы вскружил? А они нам хором пели, Что любить мы не умели, Как когда-то он любил!

Подъемлют спор за человека Два духа мощные: один - Эдемской двери властелин И вечный страж ее от века; Другой - во всем величьи зла, Владыка сумрачного мира: Над огненной его порфирой Горят два огненных крыла. Но торжество кому ж уступит В пыли рожденный человек? Венец ли вечных пальм он купит Иль чашу временную нег? Господень ангел тих и ясен: Его живит смиренья луч; Но гордый демон так прекрасен, Так лучезарен и могуч!

Ах, чудное небо, ей-Богу, над этим классическим Римом! Под этаким небом невольно художником станешь. Природа и люди здесь будто другие, как будто картины Из ярких стихов антологии древней Эллады. Ну, вот, поглядите: по каменной белой ограде разросся Блуждающий плющ, как развешанный плащ иль завеса; В средине, меж двух кипарисов, глубокая темная ниша, Откуда глядит голова с преуродливой миной Тритона. Холодная влага из пасти, звеня, упадает. К фонтану альбанка (ах, что за глаза из-под тени Покрова сияют у ней! что за стан в этом алом корсете!) Подставив кувшин, ожидает, как скоро водою Наполнится он, а другая подруга стоит неподвижно, Рукой охватив осторожно кувшин на облитой Вечерним лучом голове... Художник (должно быть, германец) Спешит срисовать их, довольный, что случай нежданно В их позах сюжет ему дал для картины, и вовсе не мысля, Что я срисовал в то же время и чудное небо, И плющ темнолистый, фонтан и свирепую рожу тритона, Альбанок и даже - его самого с его кистью!

(Из Мицкевича) Скачу, как бешеный, на бешеном коне; Долины, скалы, лес мелькают предо мною, Сменяясь, как волна в потоке за волною... Тем вихрем образов упиться — любо мне! Но обессилел конь. На землю тихо льется Таинственная мгла с темнеющих небес, А пред усталыми очами всё несется Тот вихорь образов — долины, скалы, лес... Всё спит, не спится мне — и к морю я сбегаю; Вот с шумом черный вал подходит, жадно я К нему склоняюся и руки простираю... Всплеснул, закрылся он; хаос повлек меня — И я, как в бездне челн крутимый, ожидаю, Что вкусит хоть на миг забвенья мысль моя.

Вот безжизненный отрубок Серебра: стопи его И вместительный мне кубок Слей искусно из него. Ни кипридиных голубок, Ни медведиц, ни плеяд Не лепи по стенкам длинным. Отчекань: в саду пустынном, Между лоз, толпы менад, Выжимающих созрелый, Налитой и пожелтелый С пышной ветки виноград; Вкруг сидят умно и чинно Дети возле бочки винной; Фавны с хмелем на челе; Вакх под тигровою кожей И силен румянорожий На споткнувшемся осле.

Как часто, возмущен сна грустным обаяньем, Мой дух кипит в избытке сил! Он рвется в облака мучительным желаньем, Он жаждет воли, жаждет крыл. О! молодая мысль с презреньем и тоскою Глядит на жизни темной даль, На труд, лелеемый пурпурною зарею, На скорбь, на радость, на печаль... Питая свой восторг, безумный и строптивый, Мятежно рвется ввысь она... В чертоги вымысла влекут ее порывы,- Уж вот пред ней блестит волна, Корабль готов отплыть, натянуты канаты, Вот якорь поднят... с берегов Народ подъемлет крик... вот паруса подъяты: Лишь ветра ждут, чтоб грудь валов Кормою рассекать... на палубе дрожащий Пловец желанием горит: "Простите, берега!.." Но - моря в влаге спящей Ни зыби вкруг не пробежит, Не будит ветерок игривыми крылами Отяжелевших моря вод, И туча сизая с сребристыми кудрями Грозы дыханьем не пахнет... На мачте паруса висят и упадают Без силы долу... и пловец В отчаяньи глядит, как воды засыпают, Везде недвижны, как свинец; Глядит на даль... но там лишь чаек слышит крики И видит резкий их полет. Вдали теряется в извивах берег дикий: Там беспредельность настает... Он смотрит с грустию - ни облака, ни тучи Не всходит в синих небесах, Не плещет, не шумит на мачте флаг летучий... Уж ночь ложится на водах: Он всё еще глядит на руль, где клубы пены Облиты месячным лучом, На мачты тонкий верх, туманом покровенный, На флаг, обвившийся кругом....

Боже мой! Вчера - ненастье, А сегодня - что за день! Солнце, птицы! Блеск и счастье! Луг росист, цветет сирень... А еще ты в сладкой лени Спишь, малютка!.. О, постой! Я пойду нарву сирени Да холодною росой Вдруг на сонную-то брызну... То-то сладко будет мне Победить в ней укоризну Свежей вестью о весне!

Я целый час болотом занялся. Там белоус торчит, как щетка жесткий; Там точно пруд зеленый разлился; Лягушка, взгромоздясь, как на подмостки, На старый пень, торчащий из воды, На солнце нежится и дремлет... Белым Пушком одеты тощие цветы; Над ними мошки вьются роем целым; И хлопоты стрекозок голубых Вокруг тростинок тощих и сухих. Ах! прелесть есть и в этом запустенье!.. А были дни, мое воображенье Пленял лишь вид подобных тучам гор, Небес глубоких праздничный простор, Монастыри, да белых вилл ограда Под зеленью плюща и винограда... Или луны торжественный восход Между колонн руины молчаливой, Над серебром с горы падущих вод... Мне в чудные гармоний переливы Слагался рев катящихся зыбей; В какой-то мир вводил он безграничный, Где я робел душою непривычной И радостно присутствие людей Вдруг ощущал, сквозь этот гул упорный, По погремушкам вьючных лошадей, Тропинкою спускающихся горной... И вот - теперь такою же мечтой Душа полна, как и в былые годы, И так же здесь заманчиво со мной Беседует таинственность природы.

Жизнь еще передо мною Вся в видениях и звуках, Точно город дальний утром, Полный звона, полный блеска!.. Все минувшие страданья Вспоминаю я с восторгом, Как ступени, по которым Восходил я к светлой цели...

Ночь на дворе и мороз. Месяц - два радужных светлых венца вкруг него... По небу словно идет торжество; В келье ж игуменской зрелище скорби и слез... Тихо лампада пред образом Спаса горит; Тихо игумен пред ним на молитве стоит; Тихо бояре стоят по углам; Тих и недвижим лежит, головой к образам, Князь Александр, черной схимой покрыт... Страшного часа все ждут: нет надежды, уж нет! Слышится в келье порой лишь болящего бред. Тихо лампада пред образом Спаса горит... Князь неподвижно во тьму, в беспредельность глядит... Сон ли проходит пред ним, иль видений таинственных цепь - Видит он: степь, беспредельная бурая степь... Войлок разостлан на выжженной солнцем земле. Видит: отец! смертный пот на челе, Весь изможден он, и бледен, и слаб... Шел из Орды он, как данник, как раб... В сердце, знать, сил не хватило обиду стерпеть... И простонал Александр: "Так и мне умереть..." Тихо лампада пред образом Спаса горит... Князь неподвижно во тьму, в беспредельность глядит... Видит: шатер, дорогой, златотканый шатер... Трон золотой на пурпурный поставлен ковер... Хан восседает средь тысячи мурз и князей... Князь Михаил** перед ставкой стоит у дверей... Подняты копья над княжеской светлой главой... Молят бояре горячей мольбой... "Не поклонюсь истуканам вовек",- он твердит... Миг - и повержен во прах он лежит... Топчут ногами и копьями колют его... Хан, изумленный, глядит из шатра своего... Князь отвернулся со стоном и, очи закрыв, "Я ж,- говорит,- поклонился болванам, чрез огнь я прошел, Жизнь я святому венцу предпочел... Но,- на Спасителя взор устремив,- Боже! ты знаешь - не ради себя - Многострадальный народ свой лишь паче души возлюбя!.." Слышат бояре и шепчут, крестясь: "Грех твой, кормилец, на нас!" Тихо лампада пред образом Спаса горит... Князь неподвижно во тьму, в беспредельность глядит... Снится ему Ярославов в Новгороде двор.. В шумной толпе и мятеж, и раздор... Все собралися концы и шумят... "Все постоим за святую Софию,- вопят,- Дань ей несут от Угорской земли до Ганзы... Немцам и шведам страшней нет грозы... Сам ты водил нас, и Биргер твое Помнит досель на лице, чай, копье!.. Рыцари,- памятен им пооттаявший лед!.. Конница словно как в море летит кровяном!.. Бейте, колите, берите живьем Лживый, коварный, пришельческий род!.. Нам ли баскаков пустить Грабить казну, на правеж нас водить? Злата и серебра горы у нас в погребах,- Нам ли валяться у хана в ногах! Бей их, руби их, баскаков поганых, татар!.." И разлилася река, взволновался пожар... Князь приподнялся на ложе своем; Очи сверкнули огнем, Грозно сверкнули всем гневом высокой души,- Крикнул: "Эй, вы, торгаши! Бог на всю землю послал злую мзду. Вы ли одни не хотите его покориться суду? Ломятся тьмами ордынцы на Русь - я себя не щажу, Я лишь один на плечах их держу!.. Бремя нести - так всем миром нести! Дружно, что бор вековой, подыматься, расти, Веруя в чаянье лучших времен,- Всё лишь в конец претерпевый - спасен!.." Тихо лампада пред образом Спаса горит... Князь неподвижно во тьму, в беспредельность глядит... Тьма, что завеса, раздвинулась вдруг перед ним... Видит он: облитый словно лучом золотым, Берег Невы, где разил он врага... Вдруг возникает там город... Народом кишат берега... Флагами веют цветными кругом корабли... Гром раздается; корабль показался вдали... Правит им кормчий с открытым высоким челом... Кормчего все называют царем... Гроб с корабля поднимают, ко храму несут, Звон раздается, священные гимны поют... Крышу открыли... Царь что-то толпе говорит... Вот - перед гробом земные поклоны творит... Следом - все люди идут приложиться к мощам... В гробе ж,- князь видит,- он сам... Тихо лампада пред образом Спаса горит... Князь неподвижен лежит... Словно как свет над его просиял головой - Чудной лицо озарилось красой, Тихо игумен к нему подошел и дрожащей рукой Сердце ощупал его и чело - И, зарыдав, возгласил: "Наше солнце зашло!" Примечания: * Городец на Волге; там умер на возвратном пути из Орды в.к. Александр Ярославич Невский в 1263 г. ** Кн. Михаил Черниговский.

В чем счастье?.. В жизненном пути Куда твой долг велит - идти, Врагов не знать, преград не мерить, Любить, надеяться и - верить.

Всё, чем когда-то сердце билось В груди поэта, в чем, творя, Его душа испепелилась, Вся в бурях творчества сгоря,— В толпе самодовольной света Встречая чуть что не укор, Всё — гаснет, тускнет без привета, Как потухающий костер... Пахнёт ли ветер на мгновенье И вздует уголь здесь и там — И своего уж он творенья Не узнает почти и сам... Восторг их первого созданья, Их мощь, их блеск, их аромат — Исчезло всё, и средь молчанья Их даже самые названья Могильной надписью звучат! Безмолвный, робкий, полн сомнений, Проходит он подобно тени Средь века хладного вождей, Почти стыдяся вдохновений И откровений прежних дней. Но поколенья уж иного Приходит юноша-поэт: Одно сочувственное слово — Проснулся бог и хлынул свет! Встают и образы, и лица, Одушевляются слова, Племен, народов вереница, Их голоса, их торжества, Дух, ими двигавший когда-то, Всё — вечность самая встает, И душу старшего собрата По ним потомок узнает! Да! крепкий выветрится камень, Литой изржавеет металл, Но влитый в стих сердечный пламень В нем вечный образ восприял! Твори, избранник муз, лишь вторя Чудесным сердца голосам; Твори, с кумиром дня не споря, И строже всех к себе будь сам! Пусть в испытаньях закалится Свободный дух — и образ твой В твоих созданьях отразится Как общий облик родовой.

В том гроте сумрачном, покрытом виноградом, Сын Зевса был вручен элидским ореадам. Сокрытый от людей, сокрытый от богов, Он рос под говор вод и шелест тростников. Лишь мирный бог лесов над тихой колыбелью Младенца услаждал волшебною свирелью... Какой отрадою, средь сладостных забот, Он нимфам был! Глухой внезапно ожил грот. Там, кожей барсовой одетый, как в порфиру, С тимпаном, с тирсом он являлся божеством. То в играх хмелем и плющом Опутывал рога, при смехе нимф, сатиру, То гроздия срывал с изгибистой лозы, Их связывал в венок, венчал свои власы, Иль нектар выжимал, смеясь, своей ручонкой Из золотых кистей над чашей среброзвонкой, И тешился, когда струей ему в глаза Из ягод брызнет сок, прозрачный, как слеза.

Тимпан и звуки флейт и плески вакханалий Молчанье дальних гор и рощей потрясали. Движеньем утомлен, я скрылся в мрак дерев; А там, раскинувшись на мягкий бархат мхов, У грота темного, вакханка молодая Покоилась, к руке склонясь, полунагая. По жаркому лицу, по мраморной груди Луч солнца, тень листов скользили, трепетали; С аканфом и плющом власы ее спадали На кожу тигрову, как резвые струи; Там тирс изломанный, там чаша золотая... Как дышит виноград на персях у нея, Как алые уста, улыбкою играя, Лепечут, полные томленья и огня! Как тихо всё вокруг! лишь слышны из-за дали Тимпан и звуки флейт и плески вакханалий...

(Из Мицкевича) Высоко, безмолвно Над полем кровавым Сияет луна; Весь берег — далёко Оружьем и храбрых Телами покрыт! Герои! Им слава И в людях, и в небе Почет у богов! Вон — тень пролетает По долам, по скалам, На блеске морском: То, светлые, мчатся Валкирии-девы С эфирных высот! Одежд их уж слышен И крыл лебединых По воздуху свист, Доспехов бряцанье, Мечей ударенье По звонким щитам, И радостный оклик, И бурные песни Неистовых дев: «В Валгаллу! В Валгаллу! Один-Вседержитель Уж пир зачинал! От струнного звона, От трубного звука Чертоги дрожат! И светочи жарко Горят смоляные, И пенится мед,— В Валгаллу, герои! Там вечная юность — Ваш светлый удел, Воздушные кони, Одежды цветные, Мечи и щиты, Рабыни и жены, И в пире с богами Места на скамьях!»

Вдохновенье - дуновенье Духа Божья!.. Пронеслось - И бессмертного творенья Семя бросило в хаос. Вмиг поэт душой воспрянет И подхватит на лету, Отольет и отчеканит В медном образе - мечту!

Посмотри в свой вертоград: В нем нарцисс уж распустился; Зелен кедр; вокруг обвился Ранний, цепкий виноград; Яблонь в цвете благовонном, Будто в снежном серебре; Резвой змейкой по горе Ключ бежит к долинам сонным... Вертоград свой отопри: Чтоб зацвесть, твой розан снежной Ждет твоей улыбки нежной, Как луча младой зари.

Голубенький, чистый Подснежник-цветок! А подле сквозистый, Последний снежок... Последние слезы О горе былом И первые грезы О счастье ином.

Посвящается Коле Трескину Уходи, зима седая! Уж красавицы Весны Колесница золотая Мчится с горней вышины! Старой спорить ли, тщедушной, С ней - царицею цветов, С целой армией воздушной Благовонных ветерков! А что шума, что гуденья, Теплых ливней и лучей, И чиликанья, и пенья!.. Уходи себе скорей! У нее не лук, не стрелы, Улыбнулась лишь - и ты, Подобрав свой саван белый, Поползла в овраг, в кусты!.. Да найдут и по оврагам! Вон - уж пчел рои шумят, И летит победным флагом Пестрых бабочек отряд!

Весна! выставляется первая рама - И в комнату шум ворвался, И благовест ближнего храма, И говор народа, и стук колеса. Мне в душу повеяло жизнью и волей: Вон - даль голубая видна... И хочется в поле, в широкое поле, Где, шествуя, сыплет цветами весна!

Во мне сражаются, меня гнетут жестоко Порывы юности и опыта уроки. Меня влекут мечты, во мне бунтует кровь, И знаю я, что всё - и пылкая любовь, И пышные мечты пройдут и охладятся Иль к бездне приведут... Но с ними жаль расстаться! Любя, уверен я, что скоро разлюблю; Порой, притворствуя, сам клятвою шалю,- Внимаю ли из уст, привыкших лицемерить, Коварное "люблю", я им готов поверить; Порой бешусь, зачем я разуму не внял, Порой бешусь, зачем я чувство удержал, Затем в душе моей, волнениям открытой, От всех высоких чувств осадок ядовитый.

Возвышенная мысль достойной хочет брони: Богиня строгая - ей нужен пьедестал, И храм, и жертвенник, и лира, и кимвал, И песни сладкие, и волны благовоний... Малейшую черту обдумай строго в ней, Чтоб выдержан был строй в наружном беспорядке, Чтобы божественность сквозила в каждой складке И образ весь сиял - огнем души твоей!.. Исполнен радости, иль гнева, иль печали, Пусть вдруг он выступит из тьмы перед тобой - И ту рассеет тьму, прекрасный сам собой И бесконечностью за ним лежащей дали...

Мы все, блюстители огня на алтаре, Вверху стоящие, что город на горе, Дабы всем виден был; мы, соль земли, мы, свет, Когда голодные толпы в годину бед Из темных долов к нам о хлебе вопиют,— О, мы прокормим их, весь этот темный люд! Чтобы не умереть ему, не голодать — Нам есть что дать! Но... если б умер в нем живущий идеал, И жгучим голодом духовным он взалкал, И вдруг о помощи возопиял бы к нам, Своим учителям, пророкам и вождям,— Мы все, хранители огня на алтаре, Вверху стоящие, что город на горе, Дабы всем виден был и в ту светил бы тьму,— Что дали б мы ему?

В забытой тетради забытое слово! Я всё прожитое в нем вижу опять; Но странно, неловко и мило мне снова Во образе прежнем себя узнавать... Так путник приходит чрез многие годы Под кровли отеческой мирные своды. Забор его дома травою оброс, И привязи псов у крыльца позабыты; Крапива в саду прорастает меж роз, И ласточек гнезда над окнами свиты; Но всё в тишине ему кажется вкруг - Что жив еще встарь обитавший здесь дух.

Всё думу тайную в душе моей питает: Леса пустынные, где сумрак обитает, И грот таинственный, откуда струйка вод Меж камней падает, звенит и брызги бьет, То прыгает змеей, то нитью из алмаза Журчит между корней раскидистого вяза, Потом, преграду пней и камней раздробив, Бежит средь длинных трав, под сенью темных ив, Разрозненных в корнях, но сплетшихся ветвями... Я вижу, кажется, в чаще, поросшей мхом, Дриад, увенчанных дубовыми листами, Над урной старика с осоковым венком, Сильвана с фавнами, плетущего корзины, И Пана кроткого, который у ключа Гирлянды вешает из роз и из плюща У входа тайного в свой грот темнопустынный.

Вхожу с смущением в забытые палаты, Блестящий некогда, но ныне сном объятый Приют державных дум и царственных забав. Всё пусто. Времени губительный устав Во всем величии здесь блещет: всё мертвеет! В аркадах мраморных молчанье цепенеет; Вкруг гордых колоннад с старинною резьбой Ель пышно разрослась, и в зелени густой, Под сенью древних лип и золотых акаций, Белеют кое-где статуи нимф и граций. Гремевший водомет из пасти медных львов Замолк; широкий лист висит с нагих столбов, Качаясь по ветру... О, где в аллеях спящих Красавиц легкий рой, звон колесниц блестящих? Не слышно уж литавр бряцанья; пирный звук Умолк, и стих давно оружья бранный стук; Но мир, волшебный сон в забытые чертоги Вселились,- новые, неведомые боги!

Вчера - и в самый миг разлуки Я вдруг обмолвился стихом - Исчезли слезы, стихли муки, И точно солнечным лучом И близь, и даль озолотило... Но не кори меня, мой друг! Венец свой творческая сила Кует лишь из душевных мук! Глубоким выхвачен он горем Из недр души заповедных, Как жемчуг, выброшенный морем Под грохот бури,- этот стих!

Во дни минувшие, дни радости блаженной, Лились млеко и мед с божественных холмов К долинам бархатным Аонии священной И силой дивною, как нектаром богов, Питали гения младенческие силы; И нимфы юные, толпою легкокрылой, Покинув Геликон, при блеске звезд златых, Руками соплетясь у мирной колыбели, Венчанной розами, плясали вкруг и пели, Амброзией дитя поили и в густых Дубравах, где шумят из урн каскада воды, Лелеяли его младенческие годы... И рано лирою певец овладевал: И лес и водопад пред нею умолкал, Наяды, всплыв из волн, внимали ей стыдливо, И львы к стопам певца златой склонялись гривой.

(Пролог) Давно его мелькает тень В садах поэзии родимой, Как в роще трепетный олень, Врагом невидимым гонимый. И скачем мы за ним толпой, Коней ретивых утомляя, Звеня уздечкою стальной И криком воздух оглашая. Олень бежит по ребрам гор И с гор кидается стрелою В туманы дремлющих озер, Осеребренные луною... И мы стоим у берегов... В туманах — замки, песен звуки, И благовония цветов, И хохот, полный адской муки...

Откуда ты, о ключ подгорный, Катишь звенящие струи? Кто вызвал вас из бездны черной, Вы, слезы чистые земли? На горных главах луч палящий Кору ль льдяную растопил? Земли ль из сердца ключ шипящий Истоки тайные пробил? Откуда б ни был ты, но сладко В твоих сверкающих зыбях Дремать наяде иль украдкой Свой лик купать в твоих водах; Отрадно пастырям долины У вод твоих в свой рог играть И девам звонкие кувшины В студеной влаге погружать. Таков и ты, о стих поэта! Откуда ты? и для кого? Тебя кто вызвал в бездну света? Кого ты ищешь средь него? То тайно всем; но всем отрадно Твоей гармонии внимать, Любить твой строй, твой лепет складный, В тебе усладу почерпать.

Люблю я горные вершины. Среди небесной пустоты Горят их странные руины, Как недоконченны мечты И думы Зодчего природы. Там недосозданные своды, Там великана голова И неизваянное тело, Там пасть разинутая льва, Там профиль девы онемелый...

Жизнь — достиганье совершенства, И нам победа над собой Едва ль не высшее блаженство В борьбе с ветхозаветной тьмой.

Кругом царила жизнь и радость, И ветер нес ржаных полей Благоухание и сладость Волною мягкою своей. Но вот, как бы в испуге, тени Бегут по золотым хлебам; Промчался вихрь - пять-шесть мгновений И, встречу солнечным лучам, Встают с серебряным карнизом Чрез всё полнеба ворота, И там, за занавесом сизым, Сквозит и блеск и темнота. Вдруг словно скатерть парчевую Поспешно сдернул кто с полей, И тьма за ней в погоню злую, И все свирепей и быстрей. Уж расплылись давно колонны, Исчез серебряный карниз, И гул пошел неугомонный, И огнь и воды полились... Где царство солнца и лазури! Где блеск полей, где мир долин! Но прелесть есть и в шуме бури, И в пляске ледяных градин! Их нахватать - нужна отвага! И - вон как дети в удальце Ее честят! как вся ватага Визжит и скачет на крыльце!

Право, завидно смотреть нам, как любит тебя Дионея. Если ты в цирке на бой гладиаторов смотришь, иль внемлешь Мудрым урокам в лицее, иль учишься мчаться на конях,- Плачет, ни слова не скажет! Когда же в пыли ты вернешься,- Вдруг оживет, и соскочит, и кинется с воплем, Крепче, чем плющ вкруг колонны, тебя обвивает руками; Слезы на длинных ресницах, в устах поцелуй и улыбка.

Дитя мое, уж нет благословенных дней, Поры душистых лип, сирени и лилей; Не свищут соловьи, и иволги не слышно... Уж полно! не плести тебе гирлянды пышной И незабудками головки не венчать; По утренней росе уж зорек не встречать, И поздно вечером уже не любоваться, Как легкие пары над озером клубятся И звезды смотрятся сквозь них в его стекле. Не вереск, не цветы пестреют по скале, А мох в расселинах пушится ранним снегом. А ты, мой друг, всё та ж: резва, мила... Люблю, Как, разгоревшися и утомившись бегом, Ты, вея холодом, врываешься в мою Глухую хижину, стряхаешь кудри снежны, Хохочешь и меня целуешь звонко, нежно!

Я с содроганием смотрел На эту кость иного века... И нас такой же ждет удел: Пройдет и время человека... Умолкнет славы нашей шум; Умрут о людях и преданья; Всё, чем могуч и горд наш ум, В иные не войдет созданья. Оледенелою звездой Или потухнувшим волканом Помчится, как корабль пустой, Земля небесным океаном. И, странствуя между миров, Воссядет дух мимолетящий На остов наших городов, Как на гранит неговорящий... Так разум в тайнах бытия Читает нам... Но сердце бьется, Надежду робкую тая - Авось он, гордый, ошибется!

Дорог мне, перед иконой В светлой ризе золотой, Этот ярый воск, возжженный Чьей неведомо рукой. Знаю я: свеча пылает, Клир торжественно поет: Чье-то горе утихает, Кто-то слезы тихо льет, Светлый ангел упованья Пролетает над толпой... Этих свеч знаменованье Чую трепетной душой: Это - медный грош вдовицы, Это - лепта бедняка, Это... может быть... убийцы Покаянная тоска... Это - светлое мгновенье В диком мраке и глуши, Память слез и умиленья В вечность глянувшей души...

Жизнь без тревог - прекрасный, светлый день; Тревожная - весны младыя грозы. Там - солнца луч, и в зной оливы сень, А здесь - и гром, и молния, и слезы... О! дайте мне весь блеск весенних гроз И горечь слез и сладость слез!

(Из Аполлодора Гностика) Дух века ваш кумир: а век ваш - краткий миг. Кумиры валятся в забвенье, в бесконечность... Безумные! ужель ваш разум не постиг, Что выше всех веков - есть Вечность!...

Люблю я целый день провесть меж гор и скал. Не думай, чтобы я в то время размышлял О благости небес, величии природы И, под гармонию ее, я строил стих. Рассеянно гляжу на дремлющие воды Лесного озера и верхи сосн густых, Обрывы желтые в молчаньи их угрюмом; Без мысли и ленив, смотрю я, как с полей Станицы тянутся гусей и журавлей И утки дикие ныряют в воду с шумом; Бессмысленно гляжу я в зыблемых струях На удочку, забыв о прозе и стихах... Но после, далеко от милых сих явлений, В ночи, я чувствую, передо мной встают Виденья милые, пестреют и живут, И движутся, и я приветствую их тени, И узнаю леса и дальних гор ступени, И озеро... Тогда я слышу, как кипит Во мне святой восторг, как кровь во мне горит, Как стих слагается и прозябают мысли...

Степной травы пучок сухой, Он и сухой благоухает! И разом степи надо мной Всё обаянье воскрешает... Когда в степях, за станом стан, Бродили орды кочевые, Был хан Отрок и хан Сырчан, Два брата, батыри лихие. И раз у них шел пир горой - Велик полон был взят из Руси! Певец им славу пел, рекой Лился кумыс во всем улусе. Вдруг шум и крик, и стук мечей, И кровь, и смерть, и нет пощады! Всё врозь бежит, что лебедей Ловцами спугнутое стадо. То с русской силой Мономах Всесокрушающий явился; Сырчан в донских залег мелях, Отрок в горах кавказских скрылся. И шли года... Гулял в степях Лишь буйный ветер на просторе... Но вот - скончался Мономах, И по Руси - туга и горе. Зовет к себе певца Сырчан И к брату шлет его с наказом: "Он там богат, он царь тех стран, Владыка надо всем Кавказом,- Скажи ему, чтоб бросил всё, Что умер враг, что спали цепи, Чтоб шел в наследие свое, В благоухающие степи! Ему ты песен наших спой,- Когда ж на песнь не отзовется, Свяжи в пучок емшан степной И дай ему - и он вернется". Отрок сидит в златом шатре, Вкруг - рой абхазянок прекрасных; На золоте и серебре Князей он чествует подвластных. Введен певец. Он говорит, Чтоб в степи шел Отрок без страха, Что путь на Русь кругом открыт, Что нет уж больше Мономаха! Отрок молчит, на братнин зов Одной усмешкой отвечает,- И пир идет, и хор рабов Его что солнце величает. Встает певец, и песни он Поет о былях половецких, Про славу дедовских времен И их набегов молодецких,- Отрок угрюмый принял вид И, на певца не глядя, знаком, Чтоб увели его, велит Своим послушливым кунакам. И взял пучок травы степной Тогда певец, и подал хану - И смотрит хан - и, сам не свой, Как бы почуя в сердце рану, За грудь схватился... Все глядят: Он - грозный хан, что ж это значит? Он, пред которым все дрожат,- Пучок травы целуя, плачет! И вдруг, взмахнувши кулаком: "Не царь я больше вам отныне!- Воскликнул.- Смерть в краю родном Милей, чем слава на чужбине!" Наутро, чуть осел туман И озлатились гор вершины, В горах идет уж караван - Отрок с немногою дружиной. Минуя гору за горой, Всё ждет он - скоро ль степь родная, И вдаль глядит, травы степной Пучок из рук не выпуская. * Рассказ этот взят из Волынской летописи. Емшан - название душистой травы, растущей в наших степях, вероятно полынок.

Еще я полн, о друг мой милый, Твоим явленьем, полн тобой!.. Как будто ангел легкокрылый Слетал беседовать со мной,- И, проводив его в преддверье Святых небес, я без него Сбираю выпавшие перья Из крыльев радужных его...

(Отрывок) Бой кипел... Она скакала На коне на вороном — Гордо поднято забрало, С орифламмой и копьем, И везде, где чуть опасно, Уж звенит на страх врагам Этот звонкий, этот ясный Женский голос по рядам.

Грядущих наших дней святая глубина Подобна озеру: блестящими водами Оно покоится; волшебного их сна Не будит ранний ветр, играя с камышами. Пытливый юноша, годов пронзая мглу, Подходит к берегам, разводит осторожно Густые ветви ив и мыслию тревожной За взором следует... По водному стеклу Аврора пурпур свой рассыпала струисто... Как темны гряды скал! как небо золотисто! Как стаду мелких рыб, блистая в серебре, На солнце радостно играть и полоскаться! Но... юноша, беги! на утренней заре Опять не приходи смотреть и любоваться На это озеро! Теперь внимаешь ты Лишь шепоту дерев и плеску волн шумливых; А там, под образом блестящей красоты, С приманкою любви, с приманкой ласк стыдливых, Красавиц легкий рой мелькнет перед тобой; Ты кинешься за ней, за милою толпой, С родного берега... Паденья шум мгновенный, Урчание и стон пучины пробужденной Окрестность огласит, и скоро смолкнет он, И стихнет всё. И что ж, под зеркалом кристалла, Увидишь ты?.. Увы! исчезнет всё, как сон! Ни рощ коралловых, ни храмов из опала, Ни скал, увенчанных в златые тростники, Ни нимф, свивающих в гирлянды и венки Подводные причудливые травы... Нет! ты падешь к одним скалам немым, К растеньям, дышащим губительной отравой,- И, вызвана падением твоим, Толпа алкающих чудовищ На жертву кинется, низвергнутую к ним Приманкой красоты, и счастья, и сокровищ.

От грустных дум очнувшись, очи Я подымаю от земли: В лазури темной к полуночи Летят станицей журавли. От криков их на небе дальнем Как будто благовест идет - Привет лесам патриархальным, Привет знакомым плесам вод!.. Здесь этих вод и лесу вволю, На нивах сочное зерно... Чего ж еще? ведь им на долю Любить и мыслить не дано...

Зачем, шутя неосторожно, В мою ты вкрадывалась душу? Я знал, что, мир карая ложный, Я сон души твоей нарушу... И что ж? Мы смотрим друг на друга! Ты - в изумленье и бессилье, Как ангел чистый, от испуга Расправить не могущий крылья... А я... я чувствую - над бездной Теперь поставлена ты мною... Ах, мчись скорей в свой мир надзвездный И - не зови меня с собою! Нет, не одна у нас дорога! То, чем я горд, тебя пугает, И не уверуешь ты в бога, Который грудь мне наполняет...

Здесь весна, как художник уж славный, работает тихо, От цветов до других по неделе проходит и боле. Словно кончит картину и публике даст наглядеться, Да и публика знает маэстро и уж много о нем не толкует: Репутация сделана бюст уж его в Пантеоне. То ли дело наш Север! Весна, как волшебник нежданный, Пронесется в лучах, и растопит снега и угонит, Словно взмахом одним с яркой озими сдернет покровы, Вздует почки в лесу, и - цветами уж зыблется поле! Не успеет крестьянин промолвить: "Никак нынче вёдро", Как - и соху справляй, и сырую разрыхливай землю! А на небе-то, господи, праздник, и звон, и веселье! И летят надо всею-то ширью от моря и до моря птицы - К зеленям беспредельным, к широким зеркальным разливам! Выбирай лишь, где больше приволья, в воде им и в лесе! И кричат как, завидя знакомые реки и дебри, И с соломенных крыш беловатый дымок над поляной!.. Унеси ты, волшебник, скорее меня в это царство, Где по утренним светлым зарям бодро дышится груди, Где пред ликом господних чудес умиляется всякое сердце...

Морозит. Снег хрустит. Туманы над полями. Из хижин ранний дым разносится клубами В янтарном зареве пылающих небес. В раздумии глядит на обнаженный лес, На домы, крытые ковром младого снега, На зеркало реки, застынувшей у брега, Светила дневного кровавое ядро. Отливом пурпурным блестит снегов сребро; Иглистым инеем, как будто пухом белым, Унизана кора по ветвям помертвелым. Люблю я сквозь стекла блистательный узор Картиной новою увеселять свой взор; Люблю в тиши смотреть, как раннею порою Деревня весело встречается с зимою: Там по льду гладкому и скользкому реки Свистят и искрятся визгливые коньки; На лыжах зверолов спешит к лесам дремучим; Там в хижине рыбак пред пламенем трескучим Сухого хвороста худую сеть чинит, И сладостно ему воспомнить прежний быт, Взирая на стекло окованной пучины,- Про зори утренни и клики лебедины, Про бури ярые и волн мятежный взрыв, И свой хранительный под ивами залив, И про счастливый лов в часы безмолвной ночи, Когда лишь месяца задумчивые очи Проглянут, озлатят пучины спящей гладь И светят рыбаку свой невод подымать.

Из бездны Вечности, из глубины Творенья На жгучие твои запросы и сомненья Ты, смертный, требуешь ответа в тот же миг, И плачешь, и клянешь ты Небо в озлобленье, Что не ответствует на твой душевный крик... А Небо на тебя с улыбкою взирает, Как на капризного ребенка смотрит мать. С улыбкой - потому, что всё, все тайны знает, И знает, что тебе еще их рано знать!

Встрепенись, взмахни крылами, Торжествуй, о сердце, пой, Что опутано сетями Ты у розы огневой, Что ты в сети к ней попалось, А не в сети к мудрецам, Что не им внимать досталось Дивным песням и слезам; И хоть слез, с твоей любовью, Ты моря у ней прольешь И из ран горячей кровью Всё по капле изойдешь, Но зато умрешь мгновенно Вместе с песнею своей В самый пыл — как вдохновенный Умирает соловей.

Кого полюбишь ты — всецело И весь, о Лидия, он твой, Твой всей душой и без раздела! Теперь мне жизнь, что предо мной Шумит, и мчится, и сверкает, Завесой кажется прозрачно-золотой, Через которую лишь образ твой сияет Один — во всех своих лучах, Во всем своем очарованье, Как сквозь дрожащее полярное сиянье Звезда недвижная в глубоких небесах...

1 Эти черные два глаза С их глубоким, метким взглядом — Два бандита с наведенным Из засады карабином. 2 Против глаз твоих ничуть, Верь, я злобы не питаю. На меня ведь им взглянуть Страх как хочется, я знаю. Это ты в душе своей Строишь ковы! ты хлопочешь О погибели моей — И позволить им не хочешь. 3 Я — король. Ты — королева. Мы в войне. Я главных сил И фельдмаршала их Гнева Не боюсь. Я б их разбил. Но как двинешь ты резервы, В бой войти велишь слезам — Тут беда! Пожалуй, первый Брошусь я к твоим ногам!.. 4 Эти очи — свет со тьмою, Очи, полные зарниц! Окаймленные густою Ночью черною ресниц! Но был миг — и ночь вдруг стала Раздвигаться, мрак исчез — И мне в сердце засияла Глубина святых небес. 5 Холодный, смертный приговор Твои глаза мне произносят; Мои ж, снедая свой позор, Лишь о помилованья просят. 6 В тихой думе, на кладбище, Златокудрое дитя, Ты стоишь, к холмам печальным Кротко очи опустя. Знаешь? Спящим тут во мраке, В забытье глубоком их, Снится в райской ореоле Светлый ангел в этот миг.

Когда она вошла в небесные селенья, Ее со всех сторон собор небесных сил, В благоговении и тихом изумленьи, Из глубины небес слетевшись, окружил. «Кто это? — шепотом друг друга вопрошали.— Давно уж из страны порока и печали Не восходило к нам, в сияньи чистоты, Столь строго девственной и светлой красоты». И, тихо радуясь, она в их сонм вступает, Но, замедляя шаг, свой взор по временам С заботой нежною на землю обращает И ждет, иду ли я за нею по следам... Я знаю, милая! Я день и ночь на страже! Я господа молю! Молю и жду — когда же?

Он — юный полубог, и он — у ног твоих!.. Ты — с лирой у колен — поешь ему свой стих, Он замер, слушая,— лишь жадными очами Следит за легкими перстами На струнах золотых... А я?.. Я тут же! тут! Смотрю, слежу за вами — Кровь к сердцу прилила — нет сил, Дыханья нет! Я чувствую, теряю Сознанье, голос... Мрак глаза мои затмил — Темно!.. Я падаю... Я умираю...

Из темных долов этих взор Всё к ним стремится, к высям гор, Всё чудится, что там идет Какой-то звон и всё зовет: «Сюда! Сюда!..» Ужели там В льдяных пустынях — Божий храм? И я иду на чудный зов; Достиг предела вечных льдов; Но храма — нет!.. Всё пусто вкруг; Последний замер жизни звук; Туманом мир внизу сокрыт,— Но надо мною всё гудит Во весь широкий небосклон: «Сюда! Сюда!» — всё тот же звон...

Мерцает по стене заката отблеск рдяный, Как уголь искряся на раме золотой... Мне дорог этот час. Соседка за стеной Садится в сумерки порой за фортепьяно, И я слежу за ней внимательной мечтой. В фантазии ее любимая есть дума: Долина, сельского исполненная шума, Пастушеский рожок... домой стада идут... Утихли... разошлись... земные звуки мрут То в беглом говоре, то в песне одинокой,— И в плавном шествии гармонии широкой Я ночи, сыплющей звездами, слышу ход... Всё днем незримое таинственно встает В сияньи месяца, при запахе фиалок, В волшебных образах каких-то чудных грез — То фей порхающих, то плещущих русалок Вкруг остановленных на мельнице колес... Но вот торжественной гармонии разливы Сливаются в одну мелодию, и в ней Мне сердца слышатся горячие порывы, И звуки говорят страстям души моей. Crescendo...¹ Вот мольбы, борьба и шепот страстный, Вот крик пронзительный и — ряд аккордов ясный, И всё сливается, как сладкий говор струй, В один томительный и долгий поцелуй. Но замиравшие опять яснеют звуки... И в песни страстные вторгается струей Один тоскливый звук, молящий, полный муки... Растет он, всё растет и льется уж рекой... Уж сладкий гимн любви в одном воспоминанье Далёко трелится... но каменной стопой Неумолимое идет, идет страданье, И каждый шаг его грохочет надо мной... Один какой-то вопль в пустыне беспредельной Звучит, зовет к себе... Увы! надежды нет!.. Он ноет... И среди громов ему в ответ Лишь жалобный напев пробился колыбельной... Пустая комната... убогая постель... Рыдающая мать лежит, полуживая, И бледною рукой качает колыбель, И «баюшки-баю» поет, изнемогая... А вкруг гроза и ночь... Вдали под этот вой То колокол во тьме гудит и призывает, То, бурей вырванный, из мрака залетает Вакхический напев и танец удалой... Несется оргия, кружася в вальсе диком, И вот страдалица ему отозвалась Внезапно бешеным и судорожным криком И в пляску кинулась, безумно веселясь... Порой сквозь буйный вальс звучит чуть слышным эхом, Как вопль утопшего, потерянный в волнах, И «баюшки-баю», и песнь о лучших днях, Но тонет эта песнь под кликами и смехом В раскате ярких гамм, где каждая струна Как веселящийся хохочет сатана,— И только колокол в пустыне бесконечной Гудит над падшею глаголом кары вечной...

Срезал себе я тростник у прибрежья шумного моря. Нем, он забытый лежал в моей хижине бедной. Раз увидал его старец прохожий, к ночлегу В хижину к нам завернувший (Он был непонятен, Чуден на нашей глухой стороне.) Он обрезал Ствол и отверстий наделал, к устам приложил их, И оживленный тростник вдруг исполнился звуком Чудным, каким оживлялся порою у моря, Если внезапно зефир, зарябив его воды, Трости коснется и звуком наполнит поморье.

Так, ветрен я, друзья! Напрасно я учусь Себя обуздывать: всё тщетно! Тяжких уз Мой дух чуждается... Когда на взор мой томный Улыбку вижу я в устах у девы скромной - Я сам не свой! Прости Сенека, Локк и Кант, И пыльных кодексов старинный фолиант, Лицей блистательный и портик величавый, И знаменитый ряд имен, венчанных славой! Опять ко мне придут игривая мечта, И лики бледные, и имя на уста, И взоры томные, и трепет сладкой неги, И стих таинственный задумчивых элегий.

Истомленная горем, все выплакав слезы, На руках у меня, как младенец, ты спишь; На лице твоем кротком последняя дума С неотертой последней слезинкой дрожит. Ты заснула, безмолвно меня укоряя, Что бесчувствен к слезам я казался твоим... Не затем ли сквозь сон ты теперь улыбнулась, Точно слышишь, что, грустно смотря на тебя, Тихо нянча тебя на руках, как младенца, Я страдаю, как ты, и заплакать готов?

Люблю я берег сей пустынный, Когда с зарею лоно вод Его, ласкаясь, обоймет Дугой излучистой и длинной. Там в мелководье, по песку, Стада спустилися лениво; Там темные сады в реку Глядятся зеленью стыдливой; Там ива на воды легла, На вервях мачта там уснула, И в глади водного стекла Их отраженье потонуло.

Когда гоним тоской неутолимой, Войдешь во храм и станешь там в тиши, Потерянный в толпе необозримой, Как часть одной страдающей души,- Невольно в ней твое потонет горе, И чувствуешь, что дух твой вдруг влился Таинственно в свое родное море И заодно с ним рвется в небеса...

Спи, дитя мое, усни! Сладкий сон к себе мани: В няньки я тебе взяла Ветер, солнце и орла. Улетел орел домой; Солнце скрылось под водой; Ветер, после трех ночей, Мчится к матери своей. Ветра спрашивает мать: "Где изволил пропадать? Али звезды воевал? Али волны всё гонял?" "Не гонял я волн морских, Звезд не трогал золотых; Я дитя оберегал, Колыбелочку качал!"

Лесом частым и дремучим, По тропинкам и по мхам, Ехал всадник, пробираясь К светлым невским берегам. Только вот - рыбачья хата; У реки старик стоял, Челн осматривал дырявый, И бранился, и вздыхал. Всадник подле - он не смотрит. Всадник молвил: "Здравствуй, дед!" А старик в сердцах чуть глянул На приветствие в ответ. Все ворчал себе он под нос: "Поздоровится тут, жди! Времена уж не такие... Жди да у моря сиди. Вам ведь все ничто, боярам, А челнок для рыбака То ж, что бабе веретена Али конь для седока. Шведы ль, наши ль шли тут утром, Кто их знает - ото всех Нынче пахнет табачищем... Ходит в мире, ходит грех! Чуть кого вдали завидишь - Смотришь, в лес бы... Ведь грешно!.. Лодка, вишь, им помешала, И давай рубить ей дно... Да, уж стала здесь сторонка За теперешним царем!.. Из-под Пскова ведь на лето Промышлять сюда идем". Всадник прочь с коня и молча За работу принялся; Живо дело закипело И поспело в полчаса. Сам топор вот так и ходит, Так и тычет долото - И челнок на славу вышел, А ведь был что решето. "Ну, старик, теперь готово, Хоть на Ладогу ступай, Да закинуть сеть на счастье На Петрово попытай".- "На Петрово! эко слово Молвил!- думает рыбак.- С топором гляди как ловок... А по речи... Как же так?.." И развел старик руками, Шапку снял и смотрит в лес, Смотрит долго в ту сторонку, Где чудесный гость исчез.

Ласточка примчалась Из-за бела моря, Села и запела: Как, февраль, не злися, Как ты, март, не хмурься, Будь хоть снег, хоть дождик - Все весною пахнет!

Мой сад с каждым днем увядает; Помят он, поломан и пуст, Хоть пышно еще доцветает Настурций в нем огненный куст... Мне грустно! Меня раздражает И солнца осеннего блеск, И лист, что с березы спадает, И поздних кузнечиков треск. Взгляну ль по привычке под крышу Пустое гнездо над окном: В нем ласточек речи не слышу, Солома обветрилась в нем... А помню я, как хлопотали Две ласточки, строя его! Как прутики глиной скрепляли И пуху таскали в него! Как весел был труд их, как ловок! Как любо им было, когда Пять маленьких, быстрых головок Выглядывать стали с гнезда! И целый-то день говоруньи, Как дети, вели разговор... Потом полетели, летуньи! Я мало их видел с тех пор! И вот - их гнездо одиноко! Они уж в иной стороне - Далёко, далёко, далёко... О, если бы крылья и мне!

"Золото, золото падает с неба!" - Дети кричат и бегут за дождем... - Полноте, дети, его мы сберем, Только сберем золотистым зерном В полных амбарах душистого хлеба!

(Из Гёте)¹ 1 Эта маленькая Лилли — Целый мир противоречий, То трагедий, то идиллий! Что за ласковые встречи! Льнет к тебе нежней голубки, А обнять хочу — отскочит! Засмеюсь — надует губки, Рассержусь — она хохочет. Вон в сердцах хочу бежать я — Дверь собою застановит, Открывает мне объятья, Умоляет, руку ловит. Сдался — уж глядит лукаво,— Так и знай, что будет худо... Это бес какой-то, право,— Только бес такой, что чудо! 2 «Надо кончить»,— порешили Мы вчера. Финал любви! Съехать надо: с этой Лилли Вот уж где мне vis-a-vis²! Занавесилась... Уф! злится! Но ведь в щелочку глядит... Уголок-то шевелится Занавески... Пусть сидит! Я уж выдержу. Уткнуся Носом в книгу. Позовет — И тогда не оглянуся!.. Только долго что-то ждет... Как так?.. Ветер кисеею Размахнул до потолка — И всё пусто! Я-то строю Перед кем же дурака! Бросил книгу я с досадой. «Ха-ха-ха!» — вдруг слышу. «Ты?» — «Ну и что ж?» — И всё как надо Смех опять, любовь, цветы...

Люблю, если, тихо к плечу моему головой прислонившись, С любовью ты смотришь, как, очи потупив, я думаю думу, А ты угадать ее хочешь. Невольно, проникнут тобою, Я очи к тебе обращу и с твоими встречаюсь очами; И мы улыбнемся безмолвно, как будто бы в сладком молчаньи Мы мыслью сошлися и много сказали улыбкой и взором.

Стою пред образом Мадонны: Его писал Монах святой, Старинный мастер, не ученый; Видна в нем робость, стиль сухой; Но робость кисти лишь сугубит Величье девы: так она Вам сострадает, так вас любит, Такою благостью полна, Что веришь, как гласит преданье, Перед художником святым Сама пречистая в сиянье Являлась, видима лишь им... Измучен подвигом духовным, Постом суровым изнурен, Не раз на помосте церковном Был поднят иноками он,- И, призван к жизни их мольбами, Еще глаза открыть боясь, Он братью раздвигал руками И шел к холсту, душой молясь. Брался за кисть, и в умиленье Он кистью то изображал, Что от небесного виденья В воспоминаньи сохранял,- И слезы тихие катились Вдоль бледных щек... И, страх тая, Монахи вкруг него молились И плакали - как плачу я...

В диадиме и порфире, Прославляемый как бог, И как бог единый в мире, Весь собой, на пышном пире, Наполняющий чертог — Вавилона, Ниневии Царь за брашной возлежит. Что же смолкли вдруг витии? Смолкли звуки мусикии?.. С ложа царь вскочил — глядит — Словно светом просквозила Наверху пред ним стена, Кисть руки по ней ходила И огнем на ней чертила Странной формы письмена. И при каждом начертанье Блеск их ярче и сильней, И, как в солнечном сиянье, Тусклым кажется мерцанье Пирных тысячи огней. Поборов оцепененье, Вопрошает царь волхвов, Но волхвов бессильно рвенье, Не дается им значенье На стене горящих слов. Вопрошает Даниила,— И вещает Даниил: «В боге — крепость царств и сила; Длань его тебе вручила Власть, и им ты силен был; Над царями воцарился, Страх и трепет был земли,— Но собою ты надмился, Сам себе ты поклонился, И твой час пришел. Внемли: Эти вещие три слова...» Нет, о Муза, нет! постой! Что ты снова их и снова Так жестоко, так сурово Выдвигаешь предо мной! Что твердишь: «О горе! горе! В суете погрязший век! Без руля, на бурном море, Сам с собою в вечном споре, Чем гордишься, человек? В буйстве мнящий быти богом, Сам же сын его чудес — Иль не зришь, в киченьи многом, Над своим уж ты порогом Слов: мани — факел — фарес!..»

(Из Гейне) Меня ты не смутила, Мой друг, своим письмом. Грозишь со мной всё кончить — И пишешь — целый том! Так мелко и так много... Читаю битый час... Не пишут так пространно Решительный отказ!

Буря промчалась, но грозно свинцовое море шумит. Волны, как рать, уходящая с боя, не могут утихнуть И в беспорядке бегут, обгоняя друг друга, Хвастаясь друг перед другом трофеями битвы: Клочьями синего неба, Золотом и серебром отступающих туч, Алой зари лоскутами.

Пусть пасмурный октябрь осенней дышит стужей, Пусть сеет мелкий дождь или порою град В окошки звякает, рябит и пенит лужи, Пусть сосны черные, качаяся, шумят, И даже без борьбы, покорно, незаметно, Сдает угрюмый день, больной и бесприветный, Природу грустную ночной холодной мгле,— Я одиночества не знаю на земле. Забившись на диван, сижу; воспоминанья Встают передо мной; слагаются из них В волшебном очерке чудесные созданья И люди движутся, и глубже каждый миг Я вижу души их, достоинства их мерю, И так уж наконец в присутствие их верю, Что даже кажется, их видит черный кот, Который, поместясь на стол, под образами, Подымет морду вдруг и желтыми глазами По темной комнате, мурлыча, поведет...

(Из Гёте)¹ Ах, есть земля, где померанец зреет, Лимон в садах желтеет круглый год; Таким теплом с лазури темной веет, Так скромно мирт, так гордо лавр растет!.. Где этот край? Туда, туда Уйти бы нам, мой милый, навсегда! Я помню зал: колонна за колонной, И мраморы стоят передо мной, И, на меня взирая благосклонно, Мне говорят: «Малютка, что с тобой?» Ах, милый мой! Туда, туда Уйти бы нам с тобою навсегда! А там — гора: вдоль сыплющихся склонов Средь облаков карабкается мул... Внизу — обрыв, где слышен рев драконов, Паденье скал, потоков пенных гул... Где этот край? .. Туда, туда Уйти бы нам, мой милый, навсегда!

О солнце! твой щит вечным золотом блещет - А море племен здесь клокочет и плещет... Вдали от серебряных рек и ручьев, Там бродит и гибнет в степи караван позабытый; Напрасно ждут люди от вихрей песчаных защиты Под грудью верблюдов и сенью шатров. О солнце! накрой ты порфирой зеленой Пустыни нагие; росой благовонной Кокос наш, и финик, и пальму питай; Смягчи серебро ты овнов белорунных Кедара; Верблюдам дай силу идти средь безводья и жара; Коням легкость ветра пустынного дай! Самума от нас отврати ты заразы; А к вечеру звезд сыпь на небе алмазы: Пусть кроткий их блеск в сень радушных шатров К нам путников степи ведет на ночлег издалёка! И ярче лей пурпур и розы с златого востока На люльки детей и гробницы отцов!

Муза, богиня Олимпа, вручила две звучные флейты Рощ покровителю Пану и светлому Фебу. Феб прикоснулся к божественной флейте, и чудный Звук полился из безжизненной трости. Внимали Вкруг присмиревшие воды, не смея журчаньем Песни тревожить, и ветер заснул между листьев Древних дубов, и заплакали, тронуты звуком, Травы, цветы и деревья; стыдливые нимфы Слушали, робко толпясь меж сильванов и фавнов. Кончил певец и помчался на огненных конях, В пурпуре алой зари, на златой колеснице. Бедный лесов покровитель напрасно старался припомнить Чудные звуки и их воскресить своей флейтой: Грустный, он трели выводит, но трели земные!.. Горький безумец! ты думаешь, небо не трудно Здесь воскресить на земле? Посмотри: улыбаясь, С взглядом насмешливым слушают нимфы и фавны.

О мысль поэта! ты вольна, Как песня вольной гальционы! В тебе самой твои законы, Сама собою ты стройна! Кто скажет молнии: браздами Не раздирай ночную мглу? Кто скажет горному орлу: Ты не ширяй под небесами, На солнце гордо не смотри И не плещи морей водами Своими черными крылами При блеске розовой зари?

С невольным сердца содроганьем Прослушал Музу я твою, И перед пламенным признаньем, Смотри, поэт, я слезы лью!.. Нет, ты дитя больное века! Пловец без цели, без звезды! И жаль мне, жаль мне человека В поэте злобы и вражды! Нет, если дух твой благородный Устал, измучен, огорчен, И точит сердце червь холодный, И сердце знает только стон,— Поэт! ты слушался не Музы, Ты детски слушался людей. Ты положил на душу узы Их нужд строптивых и страстей; И слепо в смертный бой бросался, Куда они тебя вели; Венок твой кровью окроплялся И в бранной весь еще пыли! Вооруженным паладином Ты проносился по долинам, Где жатвы зреют и шумят, Где трав несется аромат, Но ты их не хотел и видеть, Провозглашая бранный зов, И, полюбивши ненавидеть, Везде искал одних врагов. Но вижу: бранью не насытясь И алча сердцем новых сил, Взлетев на холм, усталый витязь, Ты вдруг коня остановил. Постой — хоть миг!— и на свободе Познай призыв своей души: Склони усталый взор к природе. Смотри, как чудно здесь в глуши: Идет обрывом лес зеленый, Уже румянит осень клены, А ельник зелен и тенист; Осинник желтый бьет тревогу; Осыпался с березы лист И как ковром устлал дорогу,— Идешь — как будто по водам,— Нога шумит... И ухо внемлет Смягченный говор в чаще, там, Где пышный папоротник дремлет И красных мухоморов ряд, Как карлы сказочные, спят; А здесь просвет: сквозь листья блещут, Сверкая золотом, струи... Ты слышишь говор: воды плещут, Качая сонные ладьи; И мельница хрипит и стонет Под говор бешеных колес. Вон-вон скрыпит тяжелый воз: Везут зерно. Клячонку гонит Крестьянин, на возу дитя, И деда страхом тешит внучка, А, хвост пушистый опустя, Вкруг с лаем суетится жучка, И звонко в сумраке лесном Веселый лай летит кругом. Поэт! Ты слышишь эти звуки... Долой броню! Во прах копье! Здесь достояние твое! Я знаю — молкнут сердца муки И раны гнойные войны В твоей душе заживлены. Слеза в очах как жемчуг блещет, И стих в устах твоих трепещет, И средь душевной полноты Иную Музу слышишь ты. В ней нет болезненного стона, Нет на руках ее цепей. Церера, пышная Помона Ее зовут сестрой своей, К ней простирают руки нежно — И, умирив свой дух мятежный, Она сердечною слезой Встречает чуждый ей покой... Отдайся ей душою сирой, Узнай ее: она как мать Тебя готова приласкать; Брось человеческого мира Тщету и в божий мир ступай! Он лучезарен и чудесен, И как его ни воспевай — Всё будет мало наших песен! * См. Н.Некрасов.

На дальнем Севере моем Я этот вечер не забуду. Смотрели молча мы вдвоем На ветви ив, прилегших к пруду; Вдали синел лавровый лес И олеандр блестел цветами; Густого мирта был над нами Непроницаемый навес; Синели горные вершины; Тумана в золотой пыли Как будто плавали вдали И акведуки, и руины... При этом солнце огневом, При шуме водного паденья, Ты мне сказала в упоенье: «Здесь можно умереть вдвоем...»

На мысе сем диком, увенчанном бедной осокой, Покрытом кустарником ветхим и зеленью сосен, Печальный Мениск, престарелый рыбак, схоронил Погибшего сына. Его возлелеяло море, Оно же его и прияло в широкое лоно, И на берег бережно вынесло мертвое тело. Оплакавши сына, отец под развесистой ивой Могилу ему ископал и, накрыв ее камнем, Плетеную вершу из ивы над нею повесил - Угрюмой их бедности памятник скудный!

Он рано уж умел перебирать искусно Свирели скважины; то весело, то грустно Звучала трель его; он пел про плеск ручья, Помоной щедрою убранные поля, Про ласки юных дев, и сумрачные гроты, И возраста любви тревожные заботы.

Всё время — реки без воды, Без зелени долины, С хрустящим камешком сады И тощие маслины; Зато — лазурный пояс вод, И розовые горы, И беспредельный неба свод, Где ищет взор и не найдет Хоть в легком облачке опоры!..

И он угас! и он в земле сырой! Давно ль его приветствовали плески? Давно ль в его заре, в ее восходном блеске Провидели мы полдень золотой? Ему внимали мы в тиши, благоговея, Благословение в нем свыше разумея,— И он угас, и он утих, Как недосказанный великий, дивный стих! И нет его!.. Но если умирать Так рано, на заре, помазаннику бога,— Так там, у горнего порога, В соседстве звезд, где дух, забывши прах, Свободно реет ввысь, и цепенеют взоры На этих девственных снегах, На этих облаках, обнявших сини горы, Где волен близ небес, над бездною зыбей, Лишь царственный орел да вихорь беспокойный,— Для жертвы избранной там жертвенник достойный, Для гения — достойный мавзолей! * См. М.Лермонтов.

(Из Аполлодора Гностика) Не говори, что нет спасенья, Что ты в печалях изнемог: Чем ночь темней, тем ярче звезды, Чем глубже скорбь, тем ближе бог...

Не может быть! не может быть! Она жива!.. сейчас проснется... Смотрите: хочет говорить, Откроет глазки, улыбнется, Меня увидит, обоймет И, вдруг поняв, что плач мой значит, Ласкаясь, нежно мне шепнет: "Какой смешной! о чем он плачет!.." Но нет!.. лежит... тиха, нема, Недвижна...

По ниве прохожу я узкою межой, Поросшей кашкою и цепкой лебедой. Куда ни оглянусь - повсюду рожь густая! Иду - с трудом ее руками разбирая. Мелькают и жужжат колосья предо мной, И колют мне лицо... Иду я, наклоняясь, Как будто бы от пчел тревожных отбиваясь, Когда, перескочив чрез ивовый плетень, Средь яблонь в пчельнике проходишь в ясный день. О, божья благодать!.. О, как прилечь отрадно В тени высокой ржи, где сыро и прохладно! Заботы полные, колосья надо мной Беседу важную ведут между собой. Им внемля, вижу я - на всем полей просторе И жницы и жнецы, ныряя, точно в море, Уж вяжут весело тяжелые снопы; Вон на заре стучат проворные цепы; В амбарах воздух полн и розана и меда; Везде скрипят возы; средь шумного народа На пристанях кули валятся; вдоль реки Гуськом, как журавли, проходят бурлаки, Нагнувши головы, плечами напирая И длинной бичевой по влаге ударяя... О боже! Ты даешь для родины моей Тепло и урожай, дары святые неба, Но, хлебом золотя простор ее полей, Ей также, господи, духовного дай хлеба! Уже над нивою, где мысли семена Тобой насажены, повеяла весна, И непогодами несгубленные зерна Пустили свежие ростки свои проворно. О, дай нам солнышка! пошли ты ведра нам, Чтоб вызрел их побег по тучным бороздам! Чтоб нам, хоть опершись на внуков, стариками Прийти на тучные их нивы подышать, И, позабыв, что мы их полили слезами, Промолвить: "Господи! какая благодать!"

Новая, светлая звездочка В сумрак души моей глянула! Это она, моя девочка! В глазках ее уже светится Нечто бессмертное, вечное, Нечто, сквозь мир сей вещественный Дальше и глубже глядящее...

О вечно ропщущий, угрюмый Океан! С богами вечными когда-то в гордом споре Цепями вечными окованный титан И древнее свое один несущий горе! Ты успокоился... надолго ли?.. О, миг И, грозный, вдруг опять подымется старик, И, злобствуя на всё на солнце золотое, На песни нереид, на звездный тихий свет, На счастие, каким исполнился поэт, Обретший свой покой в его святом покое, Ударит по волнам, кляня суровый рок И грозно требуя в неистовой гордыне, Чтобы не смел глядеть ни человек, ни бог, Как горе он свое несет в своей пустыне...

О море! Нечто есть слышней тебя, сильней И глубже, может быть... Да, скорбь души моей Желала и ждала тебя — и вот я ныне Один — в наполненной тобой одним пустыне... Ты — в гневе... Вся душа моя потрясена, Хоть в тайном ужасе есть сладкое томленье, Чего-то нового призыв и откровенье... Вот — темной полосой лазурная волна, Потряхивая там и сям жемчужным гребнем, Идет — и на берег, блестя и грохоча, Летит и — рушится, и с камнями и щебнем Назад сливается, уж злобно рокоча, Сверкая космами быстро бегущей пены... И следом новая, и нет конца их смены, И непрерывен блеск, и непрерывен шум... Гляжу и слушаю, и оглушен мой ум, Бессильный мысль связать, почти не сознавая, Теряяся в шуму и в блеске замирая... О, если бы и ты, о сердце! Ты могло Дать выбить грохоту тех волн свое-то горе, Всё, что внутри тебя так стонет тяжело, Пред чем, как ни ликуй на всем своем просторе, Бессильно и само грохочущее море!..

О трепещущая птичка, Песнь, рожденная в слезах! Что, неловко, знать, у этих Умных критиков в руках? Ты бы им про солнце пела, А они тебя корят, Отчего под их органчик Не выводишь ты рулад!

О чем в тиши ночей таинственно мечтаю, О чем при свете дня всечасно помышляю, То будет тайной всем, и даже ты, мой стих, Ты, друг мой ветреный, услада дней моих, Тебе не передам души своей мечтанья, А то расскажешь ты, чей глас в ночном молчаньи Мне слышится, чей лик я всюду нахожу, Чьи очи светят мне, чье имя я твержу.

Один, я погребен пустыней снеговою. Здесь всем моих стихов гармония чужда, И некому над ней задуматься порою, Ей нет ни в чьей душе отзыва и следа. Зачем же я пою? Зачем же я слагаю Слова в размерный стих на языке родном? Кто будет их читать и чувствовать?.. О, знаю, Их ветер разнесет на береге пустом! Лишь эхо повторит мои мечты и муки!.. Но всё мне сладостно обманывать себя: Я жажду услыхать страны родимой звуки, Свои элегии читаю громко я, И думаю (дитя!), что это голос друга, Что я в кругу друзей... зову их имена,- И вот - мне кажется, что дымная лачуга Присутствием гостей невидимых полна.

Гармонии стиха божественные тайны Не думай разгадать по книгам мудрецов: У брега сонных вод, один бродя, случайно, Прислушайся душой к шептанью тростников, Дубравы говору; их звук необычайный Прочувствуй и пойми... В созвучии стихов Невольно с уст твоих размерные октавы Польются, звучные, как музыка дубравы.

Всё готово. Мусикийский Дан сигнал... Сердца дрожат... По арене олимпийской Колесниц помчался ряд... Трепеща, народ и боги Смотрят, сдерживая крик... Шибче, кони быстроноги! Шибче!.. близко... страшный миг! Главк... Евмолп... опережают... Не смотри на отсталых! Эти... близко... подъезжают... Ну — который же из них? «Главк!» — кричат... И вон он, гордый, Шагом едет взять трофей, И в пыли чуть видны морды Разозлившихся коней.

Она еще едва умеет лепетать, Чуть бегать начала, но в маленькой плутовке Кокетства женского уж видимы уловки: Зову ль ее к себе, хочу ль поцеловать И трачу весь запас ласкающих названий - Она откинется, смеясь, на шею няни, Старушку обовьет руками горячо И обе щеки ей целует без пощады, Лукаво на меня глядит через плечо И тешится моей ревнивою досадой.

Опыт! скажи, чем гордишься ты? что ты такое? Ты — плод ошибок и слез, силам потраченным счет. ______ Бродит вино молодое: не должно броженью мешать; Но и разумный уход, крепкие нужны меха. ______ В этой толпе под волшебною силой искусства Все в одну душу слились — чистую душу на миг; Но разбредутся — ив каждом проснется опять своя совесть, В каждом опять заскребет в сердце таящийся гад. ______ Всюду: «Что нового?» — слышишь. Да вдумайся в старое прежде! В нем для себя ты найдешь нового много, поверь! ______ Формы, мой друг, совершенство — не всё еще в деле искусства: Чистая пусть извнутри светится в ней мне душа. ______ Времени мстить предоставь за пороченье, ложь и обиды: Тайных агентов оно в каждой имеет душе. ______ Друг мой! Ученые, верь, не такие, как кажутся, боги; Наше невежество — вот в чем нередко их сила!

(Из Гейне) Осеннего месяца облик Сквозит в облаках серебром. Стоит одинок на кладбище Пастора умершего дом. Уткнулася в книгу старуха; Сын тупо на свечку глядит; Две дочки сидят сложа руки; Зевнувши, одна говорит: «Вот скука-то, господи боже! В тюрьме веселее живут! Здесь только и есть развлеченья, Как гроб с мертвецом принесут!» Старуха в ответ проронила: «Всего четверых принесли С тех пор, как отца схоронили... Ох, дни-то как скоро прошли!» Тут старшая дочка очнулась: «Нет, полно! Невмочь голодать! Отправлюсь-ка лучше я к графу!, С терпеньем-то нечего взять!..» И вторит ей брат, оживившись: «И дело! А я так в шинок, У добрых людей научиться Казной набивать кошелек!» В лицо ему книгу швырнула Старуха, не помня себя: «Издохни ты лучше, проклятый! Отец бы услышал тебя!» Вдруг все на окно оглянулись, Оттуда рука им грозит: Умерший пастор перед ними Во всем облаченьи стоит...

Осенние листья по ветру кружат, Осенние листья в тревоге вопят: "Всё гибнет, всё гибнет! Ты черен и гол, О лес наш родимый, конец твой пришел!" Не слышит тревоги их царственный лес. Под темной лазурью суровых небес Его спеленали могучие сны, И зреет в нем сила для новой весны.

Кроет уж лист золотой Влажную землю в лесу... Смело топчу я ногой Вешнюю леса красу. С холоду щеки горят; Любо в лесу мне бежать, Слышать, как сучья трещат, Листья ногой загребать! Нет мне здесь прежних утех! Лес с себя тайну совлек: Сорван последний орех, Свянул последний цветок; Мох не приподнят, не взрыт Грудой кудрявых груздей; Около пня не висит Пурпур брусничных кистей; Долго на листьях, лежит Ночи мороз, и сквозь лес Холодно как-то глядит Ясность прозрачных небес... Листья шумят под ногой; Смерть стелет жатву свою... Только я весел душой И, как безумный, пою! Знаю, недаром средь мхов Ранний подснежник я рвал; Вплоть до осенних цветов Каждый цветок я встречал. Что им сказала душа, Что ей сказали они - Вспомню я, счастьем дыша, В зимние ночи и дни! Листья шумят под ногой... Смерть стелет жатву свою! Только я весел душой - И, как безумный, пою!

(Из Гейне) Осердившись, кастраты, Что я грубо пою, Злобным рвеньем объяты, Песнь запели свою. Голоса их звенели, Как чистейший кристалл; В их руладе и трели Колокольчик звучал; Чувства в дивных их звуках Было столько, что вкруг В истерических муках Выносили старух.

Оставь, оставь! На вдохновенный, На образ Музы неземной Венок и вянущий, и тленный Не возлагай! У ней есть свой! Ей — полной горних дум и грезы, Уж в вечность глянувшей — нейдут Все эти праздничные розы, Как прах разбитых ею пут! Ее венок — неосязаем! Что за цветы в нем — мы не знаем, Но не цветы они земли, А разве — долов лучезарных, Что нам сквозят в ночах полярных В недосягаемой дали!

Люблю дорожкою лесною, Не зная сам куда, брести; Двойной глубокой колеею Идешь - и нет конца пути... Кругом пестреет лес зеленый; Уже румянит осень клены, А ельник зелен и тенист;- Осинник желтый бьет тревогу; Осыпался с березы лист И, как ковер, устлал дорогу... Идешь, как будто по водам,- Нога шумит... а ухо внемлет Малейший шорох в чаще, там, Где пышный папоротник дремлет, А красных мухоморов ряд, Что карлы сказочные, спят... Уж солнца луч ложится косо... Вдали проглянула река... На тряской мельнице колеса Уже шумят издалека... Вот на дорогу выезжает Тяжелый воз - то промелькнет На солнце вдруг, то в тень уйдет... И криком кляче помогает Старик, а на возу - дитя, И деда страхом тешит внучка; А, хвост пушистый опустя, Вкруг с лаем суетится жучка, И звонко в сумраке лесном Веселый лай идет кругом.

Помнишь: мы не ждали ни дождя, ни грома, Вдруг застал нас ливень далеко от дома, Мы спешили скрыться под мохнатой елью Не было конца тут страху и веселью! Дождик лил сквозь солнце, и под елью мшистой Мы стояли точно в клетке золотистой, По земле вокруг нас точно жемчуг прыгал Капли дождевые, скатываясь с игол, Падали, блистая, на твою головку, Или с плеч катились прямо под снуровку. Помнишь - как все тише смех наш становился. Вдруг над нами прямо гром перекатился - Ты ко мне прижалась, в страхе очи жмуря. Благодатный дождик! золотая буря!

Поле зыблется цветами... В небе льются света волны... Вешних жаворонков пенья Голубые бездны полны. Взор мой тонет в блеске полдня... Не видать певцов за светом... Так надежды молодые Тешат сердце мне приветом... И откуда раздаются Голоса их, я не знаю... Но, им внемля, взоры к небу, Улыбаясь, обращаю.

(Из Гейне) Пора, пора за ум мне взяться! Пора отбросить этот вздор, С которым в мир привык являться Я, как напыщенный актер! Смешно всё в мантии иль тоге, С партера не сводя очей, Читать в надутом монологе Анализ сердца и страстей!.. Так... но без ветоши ничтожной Неловко сердцу моему! Ему смешон был пафос ложный; Противен смех теперь ему! Ведь всё ж, на память роль читая, В ней вопли сердца я твердил И, в глупой сцене умирая, Взаправду смерть в груди носил! Примечание: в Собрании имеется другой перевод этого стихотворения, сделанный А. Толстым.

(Из Гейне) Пора, пора за ум мне взяться! Пора отбросить этот вздор, С которым в мир привык являться Я, как напыщенный актер! Смешно всё в мантии иль тоге, С партера не сводя очей, Читать в надутом монологе Анализ сердца и страстей!.. Так... но без ветоши ничтожной Неловко сердцу моему! Ему смешон был пафос ложный; Противен смех теперь ему! Ведь всё ж, на память роль читая, В ней вопли сердца я твердил И, в глупой сцене умирая, Взаправду смерть в груди носил!

Порывы нежности обуздывать умея, На ласки ты скупа. Всегда собой владея, Лелеешь чувство ты в безмолвии, в тиши, В святилище больной, тоскующей души... Я знаю, страсть в тебе питается слезами. Когда ж, измучена ревнивыми мечтами, Сомненья, и тоску, и гордость победя, Отдашься сердцу ты, как слабое дитя, И жмешь меня в своих объятиях, рыдая,- Я знаю, милый друг, не может так другая Любить, как ты! Нет слов милее слов твоих, Нет искреннее слез и клятв твоих немых, Красноречивее - признанья и укора, Признательнее нет и глубже нету взора, И нет лобзания сильнее твоего, Которым бы сказать душа твоя желала, Как много любишь ты, как много ты страдала.

Между мраморных обломков, Посреди сребристой пыли, Однорукий клефтик тешет Мрамор нежный, словно пена, Прибиваемая морем. Мимо девица проходит, Златокудрая, что солнце, Говорит: "Зачем одною Ты работаешь рукою? Ты куда ж девал другую?" "Полюбилась мне девица, Роза первая Стамбула! Поцелуй один горячий - И мне руку отрубили! В свете есть еще девица, Златокудрая, что солнце... Поцелуй один бы только - И руби другую руку!"

Люби, люби камен, кури им фимиам! Лишь ими жизнь красна, лишь ими милы нам Панорма небеса, Фетиды блеск неверный, И виноградники богатого Фалерна, И розы Пестума, и в раскаленный день Бландузия кристалл, и мир его прохлады, И Рима древнего священные громады, И утром ранний дым сабинских деревень.

Хвалами ты свой дух насытил, И мыслишь, внемля торжеству, Что лавр ты Пушкина похитил И им обвил свою главу. А думал Пушкин простодушный, Что прочен здесь его венок... Но видел я другой урок Фортуны гордой и бездушной. Раз, близ Неаполя, осел На гроб Вергилия забрел И — лавр поэта многовечный Переломил бесчеловечно, И, что ужаснее всего — Представь себе,— он съел его!

Сад я разбил; там, под сенью развесистых буков, В мраке прохладном, статую воздвиг я Приапу. Он, возделатель мирный садов, охранитель Гротов и рощ, и цветов, и орудий садовых, Юным деревьям даст силу расти, увенчает Листьем душистым, плодом сладкосочным обвесит. Подле статуи, из грота, шумя упадает Ключ светловодный; его осеняют ветвями Дубы; на них свои гнезда дрозды укрепляют... Будь благосклонен, хранитель пустынного сада! Ты, увенчанный венком из лозы виноградной, Плюща и желтых колосьев! пролей свою благость Щедрой рукою на эти орудья простые, Заступ садовый, и серп полукруглый, и соху. И нагруженные туго плодами корзины.

(Легенда о Констанцском соборе) На соборе на Констанцском Богословы заседали: Осудив Йоганна Гуса, Казнь ему изобретали. В длинной речи доктор черный, Перебрав все истязанья, Предлагал ему соборно Присудить колесованье; Сердце, зла источник, кинуть На съеденье псам поганым, А язык, как зла орудье, Дать склевать нечистым вранам, Самый труп — предать сожженью, Наперед прокляв трикраты, И на все четыре ветра Бросить прах его проклятый... Так, по пунктам, на цитатах, На соборных уложеньях, Приговор свой доктор черный Строил в твердых заключеньях; И, дивясь, как всё он взвесил В беспристрастном приговоре, Восклицали: «Bene, bene!»— Люди, опытные в споре; Каждый чувствовал, что смута Многих лет к концу приходит И что доктор из сомнений Их, как из лесу, выводит... И не чаяли, что тут же Ждет еще их испытанье... И соблазн великий вышел! Так гласит повествованье: Был при кесаре в тот вечер Пажик розовый, кудрявый; В речи доктора не много Он нашел себе забавы; Он глядел, как мрак густеет По готическим карнизам, Как скользят лучи заката Вкруг по мантиям и ризам; Как рисуются на мраке, Красным светом облитые, Ус задорный, череп голый, Лица добрые и злые... Вдруг в открытое окошко Он взглянул и — оживился; За пажом невольно кесарь Поглядел, развеселился; За владыкой — ряд за рядом, Словно нива от дыханья Ветерка, оборотилось Тихо к саду всё собранье: Грозный сонм князей имперских, Из Сорбонны депутаты, Трирский, Люттихский епископ, Кардиналы и прелаты, Оглянулся даже папа!— И суровый лик дотоле Мягкой, старческой улыбкой Озарился поневоле; Сам оратор, доктор черный, Начал путаться, сбиваться, Вдруг умолкнул и в окошко Стал глядеть и — улыбаться! И чего ж они так смотрят? Что могло привлечь их взоры? Разве небо голубое? Или — розовые горы? Но — они таят дыханье И, отдавшись сладким грезам, Точно следуют душою За искусным виртуозом... Дело в том, что в это время Вдруг запел в кусту сирени Соловей пред темным замком, Вечер празднуя весенний; Он запел — и каждый вспомнил Соловья такого ж точно, Кто в Неаполе, кто в Праге, Кто над Рейном, в час урочный, Кто — таинственную маску, Блеск луны и блеск залива, Кто — трактиров швабских Гебу, Разливательницу пива... Словом, всем пришли на память Золотые сердца годы, Золотые грезы счастья, Золотые дни свободы... И — история не знает, Сколько длилося молчанье И в каких странах витали Души черного собранья... Был в собранье этом старец; Из пустыни вызван папой И почтен за строгость жизни Кардинальской красной шляпой,— Вспомнил он, как там, в пустыне, Мир природы, птичек пенье Укрепляли в сердце силу Примиренья и прощенья,— И, как шепот раздается По пустой, огромной зале, Так в душе его два слова: «Жалко Гуса» — прозвучали; Машинально, безотчетно Поднялся он — и, объятья Всем присущим открывая, Со слезами молвил: «Братья!» Но, как будто перепуган Звуком собственного слова, Костылем ударил об пол И упал на место снова; «Пробудитесь!— возопил он, Бледный, ужасом объятый.— Дьявол, дьявол обошел нас! Это глас его проклятый!.. Каюсь вам, отцы святые! Льстивой песнью обаянный, Позабыл я пребыванье На молитве неустанной — И вошел в меня нечистый! К вам простер мои объятья, Из меня хотел воскликнуть: «Гус невинен». Горе, братья!..» Ужаснулося собранье, Встало с мест своих, и хором «Да воскреснет бог!» запело Духовенство всем собором,— И, очистив дух от беса Покаяньем и проклятьем, Все упали на колени Пред серебряным распятьем,— И, восстав, Йоганна Гуса, Церкви божьей во спасенье, В назиданье христианам, Осудили — на сожженье... Так святая ревность к вере Победила ковы ада! От соборного проклятья Дьявол вылетел из сада, И над озером Констанцским, В виде огненного змея, Пролетел он над землею, В лютой злобе искры сея. Это видели: три стража, Две монахини-старушки И один констанцский ратман, Возвращавшийся с пирушки.

По городу плач и стенанье... Стучит гробовщик день и ночь... Еще бы ему не работать! Просватал красавицу дочь! Сидит гробовщица за крепом И шьет — а в глазах, как узор, По черному так и мелькает В цветах подвенечный убор. И думает: «Справлю ж невесту, Одену ее, что княжну,— Княжон повидали мы вдоволь,— На днях хоронили одну: Всё розаны были на платье, Почти под венцом померла, Так, в брачном наряде, и клали Во гроб-то... красотка была! Оденем и Глашу не хуже, А в церкви все свечи зажжем; Подумают: графская свадьба! Уж в грязь не ударим лицом!..» Мечтает старушка — у двери ж Звонок за звонком... «Ну, житье! Заказов-то — господи боже! Знать, Глашенька, счастье твое!»

Уж утра свежее дыханье В окно прохладой веет мне. На озаренное созданье Смотрю в волшебной тишине: На главах смоляного бора, Вдали лежащего венцом, Восток пурпуровым ковром Зажгла стыдливая Аврора; И, с блеском алым на водах, Между рядами черных елей, Залив почиет в берегах, Как спит младенец в колыбели; А там, вкруг холма, где шумит По ветру мельница крылами, Ручей алмазными водами Вкруг яркой озими бежит... Как темен свод дерев ветвистых! Как зелен бархат луговой! Как сладок дух от сосн смолистых И от черемухи младой! О други! в поле! Силой дивной Мне утро грудь животворит... Чу! в роще голос заунывный Весенней иволги гремит!

О други! прежде чем покинем мирный кров, Где тихо протекли дни нашего безделья Вдали от шумного движенья городов, Их скуки злой, их ложного веселья, Последний кинем взгляд с прощальною слезой На бывший наш эдем!.. Вот домик наш укромной: Пусть век благой пенат хранит его покой И грустная сосна объемлет ветвью темной! Вот лес, где часто мы внимали шум листов, Когда сквозит меж них луч солнца раскаленной... Склонитесь надо мной с любовью вожделенной, О ветви мирные таинственных дубров! Шуми, мой светлый ключ, из урны подземельной Шуми, напомни мне игривою струей Мечты, настроены под сладкий говор твой, Унывно-сладкие, как песни колыбельны!.. А там,- там, на конце аллеи лип и ив, Колодезь меж дерев, где часто, ночью звездной, Звенящий свой кувшин глубоко опустив, Дочь поля и лесов, склонясь над темной бездной, С улыбкой образ свой встречала на водах И любовалась им, и тайно помышляла О стройном юноше,- а небо обвивало Звездами лик ее на зыблемых струях.

Дай нам, пустынник, дубовые чаши и кружки, Утварь, которую режешь ты сам на досуге; Ставь перед нами из глины кувшины простые С влагой студеной, почерпнутой в полдень палящий В этом ручье, что так звонко меж камнями льется, В мраке прохладном, под сенью дуплистыя липы! Вкусим, усталые, сочных плодов и кореньев; Вспомним, как в первые веки отшельники жили, Тело свое изнуряя постом и молитвой; И, в размышлениях строгих и важных, Шутку порой перекинем мирскую.

Пусть полудикие скифы, с глазами, налитыми кровью, Бьются, безумные, кубками пьяного пира,- Други! оставимте им, дикарям кровожадным, обычай Сладкие Вакховы вина румянить пирующих кровью... Бранные копья средь кубков и факелов пира!.. Где мы, скажите?.. Какое безумство: веселье - и битва! Полноте спорить! умолкните, други! вражду утопите В чашах, у коих, чем более пьете, всё глубже и глубже Кажется звонкое дно. Возлежите и пейте смиренно, На руку мудрые головы важно и тяжко уставив.

Блажен, кто под крылом своих домашних лар Ведет спокойно век! Ему обильный дар Прольют все боги: луг его заблещет; нивы Церера озлатит; акации, оливы Ветвями дом его обнимут; над прудом Пирамидальные, стоящие венцом, Густые тополи взойдут и засребрятся, И лозы каждый год под осень отягчатся Кистями сочными: их Вакх благословит... Не грозен для него светильник эвменид: Без страха будет ждать он ужасов эреба; А здесь рука его на жертвенники неба Повергнет не дрожа плоды, янтарный мед, Их роз гирляндами и миртом обовьет... Но я бы не желал сей жизни без волненья: Мне тягостно ее размерное теченье. Я втайне бы страдал и жаждал бы порой И бури, и тревог, и воли дорогой, Чтоб дух мой крепнуть мог в борении мятежном И, крылья распустив, орлом широкобежным, При общем ужасе, над льдами гор витать, На бездну упадать и в небе утопать.

(Из Мицкевича) Ущельем на гору мы шли в ту ночь, в оковах. Уже багровый блеск на мутных облаках, Крик пролетавших птиц и смех вождей суровых Давно питали в нас зловещий, тайный страх. Идем... И — ужас!— вдруг сверкнул огонь струею На шлемах всадников, предшествовавших нам .. Пылал Ерусалим! Пылал священный храм, И ветер пламя гнал по городу рекою... И вопли наши вдруг в единый вопль слились... «Ах, мщенья, мщения!..» Но дико загремели Ручные кандалы... «О бог отцов! ужели Ты медлишь! Ты молчишь!.. Восстань! Вооружись В грома и молнии!..» Но всё кругом молчало... С мечами наголо, на чуждом языке Кричала римская когорта и скакала Вкруг нас, упавших ниц в отчаянной тоске... И повлекли нас прочь... И всё кругом молчало... И бог безмолвствовал .. И снова мы с холма Спускаться стали в дол, где улегалась тьма, А небо на нее багряный блеск роняло.

(Из греческой антологии) Зевс, от дум миродержанья Хмуря грозные черты, Вдруг — средь волн и всю в сиянье Зрит богиню Красоты. Тихо взором к ней поникнул Он с надоблачных высот И, любуясь ей, воскликнул: «Кто хулить тебя дерзнет?» Слово Зевса подхватила, В куче рояся, свинья И, подняв слепое рыло, Прохрипела: «Я, я, я!»

Вся в розах — на груди, на легком платье белом, На черных волосах, обвитых жемчугами,— Она покоилась, назад движеньем смелым Откинув голову с открытыми устами. Сияло чудное лицо живым румянцем... Остановился бал, и музыка молчала, И, соблазнительным ошеломленный танцем, Я на другом конце блистательного зала, С красавицею вдруг очами повстречался... И — как и отчего, не знаю!— мне в мгновенье Сорренто голубой залив нарисовался, Пестумский красный храм в туманном отдаленье, И вилла, сад и пир времен горацианских... И по заливу вдруг на золотой галере, Плывет среди толпы невольниц африканских, Вся в розах — Лидия, подобная Венере... И что ж? обманутый блистательной мечтою, Почти с признанием очнулся я от грезы У ног красавицы... Ах, вы всему виною, О розы Пестума, классические розы!..

(Из Bertrand de Born) Смело, не потупя взора, Но как праведник, на суд К вам являюсь я, синьора, И скажу одно: вам лгут. Пусть при первом же сраженьи Я бегу, как подлый трус; Пусть от вас я предпочтенья Пред соперником лишусь; Пусть в азарте, в чет и нечет, Всё спущу я — меч, коня, Латы, замки и поля; Пусть мной выхоженный кречет На глазах моих с высот Наземь камнем упадет, В бой вступив в воздушном поле С целой стаей соколов; Наконец, я сам готов Сгнить у мавров в злой неволе От истомы и оков,— Коль не ложь — моя измена, Не гнуснейшая из лжей, Что я рвусь уйти из плена У владычицы моей.

В столице Медичи счастливой Справлялся странный карнавал. Все в белом, с ветвию оливы, Шли девы, юноши; бежал Народ за ними; из собора, Под звук торжественного хора, Распятье иноки несли И стройно со свечами шли. Усыпан путь их был цветами, Ковры висели из окон, И воздух был колоколами До гор далеких потрясен. Они на площадь направлялись, Туда ж по улицам другим, Пестрея, маски собирались С обычным говором своим: Паяц, и, с лавкой разных склянок, На колеснице шарлатан, И гранд, и дьявол, и султан, И Вакх со свитою вакханок. Но, будто волны в берегах, Вдруг останавливались маски И прекращались смех и пляски: На площади, на трех кострах, Монахи складывали в груды Всё то, что тешит резвый свет Приманкой неги и сует. Тут были жемчуг, изумруды, Великолепные сосуды, И кучи бархатов, парчей, И карт игральных, и костей, И сладострастные картины, И бюсты фавнов и сирен, Литавры, арфы, мандолины, И ноты страстных кантилен, И кучи масок и корсетов, Румяна, мыла и духи, И эротических поэтов Соблазна полные стихи... Над этой грудою стояло, Верхом на маленьком коньке, Изображенье карнавала — Паяц в дурацком колпаке. Сюда процессия вступила. На помост встал монах седой, И чудно солнцем озарило Его фигуру над толпой. Он крест держал, главу склоняя И указуя в небеса... В глубоких впадинах сверкая, Его светилися глаза; Народ внимал ему угрюмо И рвал бесовские костюмы, И, маски сбросивши тайком, Рыдали женщины кругом. Монах учил, как древле жили Общины первых христиан. «А вы,— сказал,— вы воскресили Разбитый ими истукан! Забыли в шуме сатурналий Молчанье строгое постов! Святую Библию отцов На мудрость века променяли; Пустынной манне предпочли Пиры египетской земли! До знаний жадны, верой скупы, Понять вы тщитесь бытие, Анатомируете трупы — А сердце знаете ль свое?.. О матерь божия! тебя ли, Мое прибежище в печали, В чертах блудницы вижу я! С блудниц художник маловерный Чертит, исполнен всякой скверны, И выдает вам за тебя!.. Разврат повсюду лицемерный! Вас тешит пестрый маскарад — Бес ходит возле каждой маски И в сердце вам вливает яд. В вине, в науке, в женской ласке Вам сети ставит хитрый ад, И, как бессмысленные дети, Вы слепо падаете в сети!.. Пора! Зову я вас на брань. Из-за трапезы каждый встань, Где бес пирует! Бросьте яству! Спешите! Пастырю во длань Веду вернувшуюся паству! Здесь искупление грехам! Проклятье играм и костям! Проклятье льстивым чарам ада! Проклятье мудрости людской, В которой овцы божья стада Теряют веру и покой! Господь, услышь мои моленья: В сей день великий искупленья Свои нам молнии пошли И разрази тельца златого! Во имя чистое Христово Весь дом греха испепели!» Умолк — и факелом зажженным Взмахнул над праздничным костром; Раздался пушек страшный гром; Сливаясь с колокольным звоном, Te Deum¹ грянул мрачный хор; Столбом встал огненный костер. Толпы народа оробели, Молились, набожно глядели, Святого ужаса полны, Как грозно пирамидой жаркой Трещали, вспыхивали ярко Изобретенья Сатаны И как фигура карнавала — Его колпак и детский конь — Качалась, тлела, обгорала И с шумом рухнула в огонь. ________ Прошли года. Монах крутой, Как гений смерти, воцарился В столице шумной и живой — И город весь преобразился. Облекся трауром народ, Везде вериги, власяница, Постом измученные лица, Молебны, звон да крестный ход. Монах как будто львиной лапой Толпу угрюмую сжимал, И дерзко ссорился он с папой, В безверьи папу уличал... Но с папой спорить было рано: Неравен был строптивый спор, И глав венчанных Ватикана Еще могуч был приговор... И вот опять костер багровый На той же площади пылал; Палач у виселицы новой Спокойно жертвы новой ждал, И грозный папский трибунал Стоял на помосте высоком. На казнь монахов привели. Они, в молчании глубоком, На смерть, как мученики, шли. Один из них был тот же самый, К кому народ стекался в храмы, Кто отворял свои уста Лишь с чистым именем Христа; Христом был дух его напитан, И за него на казнь он шел; Христа же именем прочитан Монаху смертный протокол, И то же имя повторяла Толпа, смотря со всех сторон, Как рухнул с виселицы он, И пламя вмиг его объяло, И, задыхаясь, произнес Он в самом пламени: «Христос!» Христос, Христос,— но, умирая И по следам твоим ступая, Твой подвиг сердцем возлюбя, Христос! он понял ли тебя? О нет! Скорбящих утешая, Ты чистых радостей не гнал И, Магдалину возрождая, Детей на жизнь благословлял! И человек, в твоем ученье Познав себя, в твоих словах С любовью видит откровенье, Чем может быть он свят и благ... Своею кровью жизни слово Ты освятил,— и возросло Оно могуче и светло; Доминиканца ж лик суровый Был чужд любви — и сам он пал Бесплодной жертвою. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Вот тростник сухой и звонкой.. Добрый Пан! перевяжи Осторожно нитью тонкой И в свирель его сложи! Поделись со мной искусством Трели в ней перебирать, Оживлять их мыслью, чувством, Понижать и повышать, Чтоб мне в зной полдня златого Рощи, горы усыпить И из волн ручья лесного В грот наяду приманить.

О нет, мне не забыть готического склепа, Где вы покоитесь в порфире и венце, С руками, на груди скрещенными, в лице С застывшей мыслию, недвижные, немые Во мраке мраморы, вы, лики гробовые Почивших королей... Ты, набожный тиран, Свирепый Людовик, и мудрый Карломан, И варвар царственный, ты, богочеловека Познавший в дикости, и ты, о идол века, Версальский полубог... державная семья, Соединенная за прагом бытия Там небом пламенным, здесь сводом подземелья. Вот звуки чудные несутся в ваши кельи: Божественный орган звучит, и вторит храм Священным трепетом безвестным голосам... Покойтесь — этот звук не трубы пробужденья, А человеческий, без дара воскресенья. Еще не колебал безмолвные гробы Всё зиждущий глагол архангела трубы, Но их уж расторгал глагол суда людского... У мертвых требовать отчета рокового Народ, как шумный вал морей, сюда проник И, плюя на лица почиющих владык, На прахе вымещал ярмо порабощенья. Кто ж прав, кто виноват?.. Под цепью угнетенья Не эти ли мужи, тебя в поту чела Уча как школьника, хранители от зла, Искусства развили и сеяли науки?.. Созрело семя. Час настал. Ты взрос — и руки Простер к свободе: «Прочь! не нас уже учить! Своей указкою довольно нас водить! Мы сильны, мы взросли, и нянек нам не надо!» И кости королей изъяты из ограды, В полях разбросаны при кликах торжества. И с плахи царская катится голова, И чернь безумная, кичася наглым правом, Свирепо пьянствует на помосте кровавом!..

Пахнет сеном над лугами... В песне душу веселя, Бабы с граблями рядами Ходят, сено шевеля. Там - сухое убирают; Мужички его кругом На воз вилами кидают... Воз растет, растет, как дом. В ожиданьи конь убогий Точно вкопанный стоит... Уши врозь, дугою ноги И как будто стоя спит... Только жучка удалая В рыхлом сене, как в волнах, То взлетая, то ныряя, Скачет, лая впопыхах.

Сидели старцы Илиона В кругу у городских ворот; Уж длится града оборона Десятый год, тяжелый год! Они спасенья уж не ждали, И только павших поминали, И ту, которая была Виною бед их, проклинали: "Елена! ты с собой ввела Смерть в наши домы! ты нам плена Готовишь цепи!!!..." В этот миг Подходит медленно Елена, Потупя очи, к сонму их; В ней детская сияла благость И думы легкой чистота; Самой была как будто в тягость Ей роковая красота... Ах, и сквозь облако печали Струится свет ее лучей... Невольно, смолкнув, старцы встали И расступились перед ней.

Смотри, смотри на небеса, Какая тайна в них святая Проходит молча и сияя И лишь настолько раскрывая Свои ночные чудеса, Чтобы наш дух рвался из плена, Чтоб в сердце врезывалось нам, Что здесь лишь зло, обман, измена, Добыча смерти, праха, тлена, Блаженство ж вечное - лишь там.

Пусть говорят: поэзия - мечта, Горячки сердца бред ничтожный, Что мир ее есть мир пустой и ложный, И бледный вымысл - красота; Пусть нет для мореходцев дальных Сирен опасных, нет дриад В лесах густых, в ручьях кристальных Золотовласых нет наяд; Пусть Зевс из длани не низводит Разящей молнии поток И на ночь Гелиос не сходит К Фетиде в пурпурный чертог; Пусть так! Но в полдень листьев шепот Так полон тайны, шум ручья Так сладкозвучен, моря ропот Глубокомыслен, солнце дня С такой любовию приемлет Пучина моря, лунный лик Так сокровен, что сердце внемлет Во всем таинственный язык; И ты невольно сим явленьям Даруешь жизни красоты, И этим милым заблужденьям И веришь и не веришь ты!

Когда ложится тень прозрачными клубами На нивы желтые, покрытые скирдами, На синие леса, на влажный злак лугов; Когда над озером белеет столп паров И в редком тростнике, медлительно качаясь, Сном чутким лебедь спит, на влаге отражаясь,- Иду я под родной соломенный свой кров, Раскинутый в тени акаций и дубов; И там, в урочный час, с улыбкой уст приветных, В венце дрожащих звезд и маков темноцветных, С таинственных высот, воздушною стезей, Богиня мирная, являясь предо мной, Сияньем палевым главу мне обливает И очи тихою рукою закрывает, И, кудри подобрав, главой склонясь ко мне, Лобзает мне уста и очи в тишине.

Апол. Алекс. Григорьеву Долго ночью вчера я заснуть не могла, Я вставала, окно отворяла... Ночь немая меня и томила, и жгла, Ароматом цветов опьяняла. Только вдруг шелестнули кусты под окном, Распахнулась, шумя, занавеска - И влетел ко мне юноша, светел лицом, Точно весь был из лунного блеска. Разодвинулись стены светлицы моей, Колоннады за ними открылись; В пирамидах из роз вереницы огней В алебастровых вазах светились... Чудный гость подходил всё к постели моей; Говорил он мне с кроткой улыбкой: "Отчего предо мною в подушки скорей Ты нырнула испуганной рыбкой! Оглянися - я бог, бог видений и грез, Тайный друг я застенчивой девы... И блаженство небес я впервые принес Для тебя, для моей королевы..." Говорил - и лицо он мое отрывал От подушки тихонько руками, И щеки моей край горячо целовал, И искал моих уст он устами... Под дыханьем его обессилела я... На груди разомкнулися руки... И звучало в ушах: "Ты моя! Ты моя!"- Точно арфы далекие звуки... Протекали часы... Я открыла глаза... Мой покой уж был облит зарею... Я одна... вся дрожу... распустилась коса... Я не знаю, что было со мною...

"Ночь светла; в небесном поле Ходит Веспер золотой; Старый дож плывет в гондоле догарессой молодой..." * Занимает догарессу Умной речью дож седой... Слово каждое по весу - Что червонец дорогой... Тешит он ее картиной, Как Венеция, тишком, Весь, как тонкой паутиной, Мир опутала кругом: "Кто сказал бы в дни Аттилы, Чтоб из хижин рыбарей Всплыл на отмели унылой Этот чудный перл морей! Чтоб, укрывшийся в лагуне, Лев святого Марка стал Выше всех владык - и втуне Рев его не пропадал! Чтоб его тяжелой лапы Мощь почувствовать могли Императоры, и папы, И султан, и короли! Подал знак - гремят перуны, Всюду смута настает, А к нему - в его лагуны - Только золото плывет!.." Кончил он, полусмеяся, Ждет улыбки - но, глядит, На плечо его склоняся, Догаресса - мирно спит!.. "Всё дитя еще!" - с укором, Полным ласки, молвил он, Только слышит - вскинул взором - Чье-то пенье... цитры звон... И всё ближе это пенье К ним несется над водой, Рассыпаясь в отдаленье В голубой простор морской... Дожу вспомнилось былое... Море зыбилось едва... Тот же Веспер... "Что такое? Что за глупые слова!" - Вздрогнул он, как от укола Прямо в сердце... Глядь, плывет, Обгоняя их, гондола, Кто-то в маске там поет: "С старым дожем плыть в гондоле. Быть его - и не любить... И к другому, в злой неволе, Тайный помысел стремить... Тот "другой" - о догаресса!- Самый ад не сладит с ним! Он безумец, он повеса, Но он - любит и любим!.." Дож рванул усы седые... Мысль за мыслью, целый ад, Словно молний стрелы злые, Душу мрачную браздят... А она - так ровно дышит, На плече его лежит... "Что же?.. Слышит иль не слышит? Спит она или не спит?!." * Эти четыре строчки найдены в бумагах Пушкина, как начало чего-то. Да простит мне тень великого поэта попытку угадать: что же было дальше?

Сухим умом, мой милый, ты В меня сомненье не забросишь. Ты из поэзии мечты, Как декорации, выносишь. Нет, мой философ, я поэт! Мне нужны ангелы и духи, Все эти тайны, этот бред, Что завещали нам старухи; Мне нужны вера в чудеса, И рай, и ад, и злых тревога, И если пусты небеса, То сам бы выдумал я бога. Я не стою за них горой, Они пугают лишь невежду,— Но в них для истины святой Я вижу дивную одежду.

Нина, Нина, тарантелла! Старый Чьеко уж идет! Вон уж скрипка загудела! В круг становится народ! Приударил Чьеко старый. Точно птички на зерно, Отовсюду мчатся пары!.. Вон - уж кружатся давно! Как стройна, гляди, Аглая! Вот помчались в круг живой - Очи долу, ударяя В тамбурин над головой! Ловок с нею и Дженнаро!.. Вслед за ними нам - смотри! После тотчас третья пара... Ну, Нинета... раз, два, три... Завязалась, закипела, Все идет живей, живей, Обуяла тарантелла Всех отвагою своей... Эй, простору! шибче, скрипки! Юность мчится! с ней цветы, Беззаботные улыбки, Беззаветные мечты! Эй, синьор, синьор! угодно Вам в кружок наш, может быть? Иль свой сан в толпе народной Вы боитесь уронить? Ну, так мимо!.. шибче, скрипки! Юность мчится! с ней цветы, Беззаботные улыбки, Беззаветные мечты! Вы, синьора? Вы б и рады, К нам сердечко вас зовет... Да снуровка без пощады Вашу грудь больную жмет... Ну, так мимо!.. шибче, скрипки! Юность мчится! с ней цветы, Беззаботные улыбки, Беззаветные мечты! Вы, философ! дайте руки! Не угодно ль к нам сюда! Иль кто раз вкусил науки - Не смеется никогда? Ну, так мимо!.. шибче, скрипки! Юность мчится! с ней цветы, Беззаботные улыбки, Беззаветные мечты! Ты что смотришь так сурово, Босоногий капуцин! В сердце памятью былого, Чай, отдался тамбурин? Ну - так к нам - и шибче, скрипки! Юность мчится! с ней цветы, Беззаботные улыбки, Беззаветные мечты! Словно в вихре, мчатся пары; Не сидится старикам... Расходился Чьеко старый И подплясывает сам... Мудрено ль! вкруг старой скрипки Так и носятся цветы, Беззаботные улыбки, Беззаветные мечты! Не робейте! смейтесь дружно! Пусть детьми мы будем век! Человеку знать не нужно, Что такое человек!.. Что тут думать!.. шибче, скрипки! Наши - юность и цветы, Беззаботные улыбки, Беззаветные мечты!

Только пир полночный, Как задремлют старцы, Продолжая речи Важные впросонках; Только смех вакханки Дерзкой и румяной — И люблю я в жизни. Сладки поцелуи, Если в опьяненьи У тебя, у девы, Голова кружится И еще не знаешь, Кто тебя осилит: Купидон иль Бахус. Лепет уст и говор, Страстное дыханье, Кровь в упругих жилах, Даже сами мысли В слухе отдаются Музыкой чудесной,— Точно всюду струнный Гул идет, волнуясь: Тут и самой смерти Не услышишь зова.

Точно голубь светлою весною, Ты веселья нежного полна, В первый раз, быть может, всей душою Долго сжатой страсти предана... И меж тем как, музыкою счастья Упоен, хочу я в тишине Этот миг, как луч среди ненастья, Охватить душой своей вполне, И молчу, чтоб не терять ни звука, Что дрожат в сердцах у нас с тобой,- Вижу вдруг - ты смолкла, в сердце мука, И слеза струится за слезой. На мольбы сказать мне, что проникло В грудь твою, чем сердце сражено, Говоришь: ты к счастью не привыкла И страшит тебя - к добру ль оно?.. Ну, так что ж? Пусть снова идут грозы! Солнце вновь вослед проглянет им, И тогда страдания и слезы Мы опять душой благословим.

Туманом мимо звезд сребристых проплывая И вдруг как дым на месяце сквозясь, Прозрачных облаков разрозненная стая Несется по небу в полночный тихий час... В тот тихий час, когда стремлений и желаний Уймется буйный пыл, и рой воспоминаний, Разрозненных, как эти облака,— Бог весть откудова, из тьмы, издалека, Из бездн минувшего — виденье за виденьем Плывут перед моей усталою душой. Но из-за них одна, всё озаря собой, Ты, непорочная, недремным провиденьем, Усладою очей сияешь надо мной — Одна — как месяц там на тверди голубой, Недвижный лишь один над этой суетой, Над этим облачным, бессмысленным движеньем.

(Мотив Коппе) Ты веришь ей, поэт! Ты думаешь, твой гений, Парящий к небу дух и прелесть песнопений Всего дороже ей, всего в тебе святей? Безумец! По себе ты судишь!.. И Орфей — Была и у него младенческая вера, Что всюду вслед ему идущая пантера Волшебной лирою навек укрощена... Но на колючий терн он наступил пятою, И кровь в его следе почуяла она — Вздрогнула и, взрычав, ударилась стрелою Лизать живую кровь... Проснулся мигом зверь! И та — не чудный дар твой нужен ей,— поверь!— Ей сердца твоего горячей крови надо, Чтоб небо из него в терзаниях изгнать, Чтоб лиру у него отнять и разломать И, тешася над ним, как пьяная менада Над яростью богов,— в лицо им хохотать!

1 Всё — горы, острова — всё утреннего пара Покрыто дымкою... Как будто сладкий сон, Как будто светлая, серебряная чара На мир наведена — и счастьем грезит он... И, с небом слитое в одном сияньи, море Чуть плещет жемчугом отяжелевших волн,— И этой грезою упиться на просторе С тоской зовет тебя нетерпеливый челн... 2 Румяный парус там стоит, Что чайка на волнах ленивых, И отблеск розовый бежит На их лазурных переливах... 3 Заалел, горит восток... Первый луч уж брызнул... Мчится В встречу солнцу ветерок... Пошатнулся и клубится И летит туман, летит... Что ж в волнах его метели И алеет, и блестит? Легионы ль полетели На Царьград, на славный бой? То их вождь — на колеснице И с поднятою рукой, И в венце, и в багрянице?.. Тени прошлого?.. Но нет! Скрылся поезд триумфальный, На поверхности ж зеркальной Всё стоит зеленый след...

Уж побелели неба своды... Промчался резвый ветерок... Передрассветный сон природы Уже стал чуток и легок. Блеснуло солнце: гонит ночи С нее последнюю дрему,— Она, вздрогнув,— открыла очи И улыбается ему.

Улыбки и слезы!.. И дождик и солнце! И как хороша — Как солнце сквозь этих сверкающих капель — Твоя, освеженная горем, душа!

Глухо мой заступ, о череп ударясь, звенит. Замогильный Гость, выходи-ко! Вокруг тебя панцирь, перчатки и бердыш - Пусть истлевают! Тебя ж отлучу я, о череп, от тлена! Ты не услышишь ни кликов воинских, ни бранных ударов. Мирно лежи у подножия лиры эллинской и миртом Вечнозеленой Эллады венчайся, порой наполняясь Гулким ответом на струны ее, потрясенные ветром. Так же не в вечных ли миртах, не в звуках ли горних гармоний Прежний хозяин твой, дух, утопает теперь?..

Здесь, в долине скорби, в мирную обитель Нас земля приемлет: Мира бедный житель отдохнуть приляжет На груди родимой. Скоро мох покроет надпись на гробнице И сотрется имя; Но для тех бессильно времени крушенье, Чье воспоминанье Погрузит в раздумье и из сердца слезы Сладкие исторгнет.

Осень срывала поблекшие листья С бледных деревьев, ручей покрывала Тонкою слюдой блестящего льда... Грустный, блуждая в лесу обнаженном, В чаще глубокой под дубом и елью Мирно уснувших двух нимф я увидел. Ветер играл их густыми власами, Веял, клубил их зеленые ризы, Нежно их жаркие лица лобзая. Вдруг за горами послышался топот, Лаянье псов и охотничьи роги. Нимфы проснулись: одна за кустами, Шумом испугана, в чащу сокрылась, Робко дыханье тая; а другая, С хохотом резким, с пригорка к пригорку, С холма на холм, из лощины в лощину Быстро кидалась, и вот, за горами, Тише и тише... исчезла... Но долго По лесу голос ее повторялся.

Будьте, юноши, скромнее! Что за пыл! Чуть стал живее Разговор - душа пиров - Вы и вспыхнули, как порох! Что за крайность в приговорах, Что за резкость голосов! И напиться не сумели! Чуть за стол - и охмелели, Чем и как - вам всё равно! Мудрый пьет с самосознаньем, И на свет, и обоняньем Оценяет он вино. Он, теряя тихо трезвость, Мысли блеск дает и резвость, Умиляется душой, И, владея страстью, гневом, Старцам мил, приятен девам И - доволен сам собой.

Я б тебя поцеловала, Да боюсь, увидит месяц, Ясны звездочки увидят; С неба звездочка скатится И расскажет синю морю, Сине море скажет веслам, Весла - Яни-рыболову, А у Яни - люба Мара; А когда узнает Мара - Все узнают в околотке, Как тебя я ночью лунной В благовонный сад впускала, Как ласкала, целовала, Как серебряная яблонь Нас цветами осыпала.

(Из Андрея Шенье) Я был еще дитя - она уже прекрасна... Как часто, помню я, с своей улыбкой ясной, Она меня звала! Играя с ней, резвясь, Младенческой рукой запутывал не раз Я локоны ее. Персты мои скользили По груди, по челу, меж пышных роз и лилий. Но чаще посреди поклонников своих Надменная меня ласкала, а на них Лукаво-нежный взор подняв как бы случайно, Дарила поцелуй, с насмешливостью тайной, Устами алыми младенческим устам. Завидуя в тиши божественным дарам, Шептали юноши, сгорая в неге страстной: "О, сколько милых ласк потеряно напрасно!"

Я в гроте ждал тебя в урочный час. Но день померк; главой качаясь сонной, Заснули тополи, умолкли гальционы: Напрасно!.. Месяц встал, сребрился и угас; Редела ночь; любовница Кефала, Облокотясь на рдяные врата Младого дня, из кос своих роняла Златые зерна перлов и опала На синие долины и леса,- Ты не являлась...

Я знаю, отчего у этих берегов Раздумье тайное объемлет дух пловцов: Там нимфа грустная с распущенной косою, Полузакрытая певучей осокою, Порою песнь поет про шелк своих власов, Лазурь заплаканных очей, жемчуг зубов И сердце, полное любви неразделенной. Проедет ли челнок - пловец обвороженный, Ее заслушавшись, перестает грести; Замолкнет ли она - но долго на пути Ему всё чудятся напевы над водою И нимфа в камышах, с распущенной косою.