Все стихи Самуила Маршака

Я перевел Шекспировы сонеты. Пускай поэт, покинув старый дом, Заговорит на языке другом, В другие дни, в другом краю планеты. Соратником его мы признаем, Защитником свободы, правды, мира. Недаром имя славное Шекспира По-русски значит: "потрясай копьем". Три сотни раз и тридцать раз и три Со дня его кончины очертила Земля урочный путь вокруг светила. Свергались троны, падали цари... А гордый стих и в скромном переводе Служил и служит правде и свободе.

Апрельский дождь прошел впервые, Но ветер облака унес, Оставив капли огневые На голых веточках берез. Еще весною не одета В наряд из молодой листвы, Березка капельками света Сверкала с ног до головы.

(Из Александра Алана Милна) Король, Его величество, Просил ее величество, Чтобы ее величество Спросила у молочницы: Нельзя ль доставить масла На завтрак королю. Придворная молочница Сказала: "Разумеется, Схожу, Скажу Корове, Покуда я не сплю!" Придворная молочница Пошла к своей корове И говорит корове, Лежащей на полу: "Велели их величества Известное количество Отборнейшего масла Доставить к их столу!" Ленивая корова Ответила спросонья: "Скажите их величествам, Что нынче очень многие Двуногие-безрогие Предпочитают мармелад, А также пастилу!" Придворная молочница Сказала: "Вы подумайте!" И тут же королеве Представила доклад: "Сто раз прошу прощения За это предложение, Но если вы намажете На тонкий ломтик хлеба Фруктовый мармелад, Король, его величество, Наверно, будет рад!" Тотчас же королева Пошла к его величеству И, будто между прочим, Сказала невпопад: "Ах да, мой друг, по поводу Обещанного масла... Хотите ли попробовать На завтрак мармелад?" Король ответил: "Глупости!" Король сказал: "О Боже мой!" Король вздохнул: "О Господи!" - И снова лег в кровать. "Еще никто,- сказал он,- Никто меня на свете Не называл капризным... Просил я только масла На завтрак мне подать!" На это королева Сказала: "Ну конечно!" - И тут же приказала Молочницу позвать. Придворная молочница Сказала: "Ну конечно!" - И тут же побежала В коровий хлев опять. Придворная корова Сказала: "В чем же дело? Я ничего дурного Сказать вам не хотела. Возьмите простокваши, И молока для каши, И сливочного масла Могу вам тоже дать!" Придворная молочница Сказала: "Благодарствуйте!" И масло на подносе Послала королю. Король воскликнул: "Масло! Отличнейшее масло! Прекраснейшее масло! Я так его люблю! Никто, никто,- сказал он И вылез из кровати.- Никто, никто,- сказал он, Спускаясь вниз в халате.- Никто, никто,- сказал он, Намылив руки мылом.- Никто, никто,- сказал он, Съезжая по перилам.- Никто не скажет, будто я Тиран и сумасброд, За то, что к чаю я люблю Хороший бутерброд!"

«Год восемнадцатый не повторится ныне!»— Кричат со стен слова фашистских лидеров. А сверху надпись мелом: «Я в Берлине» И подпись выразительная: «Сидоров».

Года четыре Был я бессмертен. Года четыре Был я беспечен, Ибо не знал я о будущей смерти, Ибо не знал я, что век мой не вечен. Вы, что умеете жить настоящим, В смерть, как бессмертные дети, не верьте. Миг этот будет всегда предстоящим - Даже за час, за мгновенье до смерти.

Всех, кто утром выйдет на простор, Сто ворот зовут в сосновый бор. Меж высоких и прямых стволов Сто ворот зовут под хвойный кров. Полумрак и зной стоят в бору. Смолы проступают сквозь кору. А зайдешь в лесную даль и глушь, Муравьиным спиртом пахнет сушь. В чаще муравейники не спят - Шевелятся, зыблются, кипят. Да мелькают белки в вышине, Словно стрелки, от сосны к сосне. Этот лес полвека мне знаком. Был ребенком, стал я стариком. И теперь брожу, как по следам, По своим мальчишеским годам. Но, как прежде, для меня свои - Иглы, шишки, белки, муравьи. И меня, как в детстве, до сих пор Сто ворот зовут в сосновый бор.

Бремя любви тяжело, если даже несут его двое. Нашу с тобою любовь нынче несу я один. Долю мою и твою берегу я ревниво и свято, Но для кого и зачем - сам я сказать не могу.

Бывало, в детстве под окном Мы ждем,- когда у нас Проснется гость, прибывший в дом Вчера в полночный час. Так и деревья. Стали в ряд, И ждут они давно,- Когда я брошу первый взгляд На них через окно. Я в этот загородный дом Приехал, как домой. Встает за садом и прудом Заря передо мной. Ее огнем озарены, Глядят в зеркальный шкаф Одна береза, две сосны, На цыпочки привстав. Деревья-дети стали в ряд. И слышу я вопрос: - Скажи, когда ты выйдешь в сад И что ты нам привез?

Разговор в парадном подъезде Шли пионеры вчетвером В одно из воскресений, Как вдруг вдали ударил гром И хлынул дождь весенний. От градин, падавших с небес, От молнии и грома Ушли ребята под навес — В подъезд чужого дома. Они сидели у дверей В прохладе и смотрели, Как два потока все быстрей Бежали по панели. Как забурлила в желобах Вода, сбегая с крыши, Как потемнели на столбах Вчерашние афиши... Вошли в подъезд два маляра, Встряхнувшись, точно утки,— Как будто кто-то из ведра Их окатил для шутки. Вошел старик, очки протёр, Запасся папиросой И начал долгий разговор С короткого вопроса: — Вы, верно, жители Москвы? — Да, здешние — с Арбата. — Ну, так не скажете ли вы, Чей этот дом, ребята? — Чей это дом? Который дом? — А тот, где надпись «Гастроном» И на стене газета. — Ничей,— ответил пионер. Другой сказал: — СССР. А третий: — Моссовета. Старик подумал, покурил И не спеша заговорил: — Была владелицей его До вашего рожденья Аделаида Хитрово.— Спросили мальчики: — Чего? Что это значит «Хитрово»? Какое учрежденье? — Не учрежденье, а лицо!— Сказал невозмутимо Старик и выпустил кольцо Махорочного дыма.— Дочь камергера Хитрово Была хозяйкой дома, Его не знал я самого, А дочка мне знакома. К подъезду не пускали нас, Но, озорные дети, С домовладелицей не раз Катались мы в карете. Не на подушках рядом с ней, А сзади — на запятках. Гонял оттуда нас лакей В цилиндре и в перчатках. — Что значит, дедушка, «лакей»? Спросил один из малышей. — А что такое «камергер»?— Спросил постарше пионер. — Лакей господским был слугой, А камергер — вельможей, Но тот, ребята, и другой — Почти одно и то же. У них различье только в том, Что первый был в ливрее, Второй — в мундире золотом, При шпаге, с анненским крестом, С Владимиром на шее. — Зачем он, дедушка, носил, Владимира на шее?..— Один из мальчиков спросил, Смущаясь и краснея. — Не понимаешь? Вот чудак! «Владимир» был отличья знак. «Андрей», «Владимир», «Анна» — Так назывались ордена В России в эти времена...— Сказали дети: — Странно! — А были, дедушка, у вас Медали с орденами? — Нет, я гусей в то время пас В деревне под Ромнами. Мой дед привез меня в Москву И здесь пристроил к мастерству. За это не медали, А тумаки давали!.. Тут грозный громовой удар Сорвался с небосвода. — Ну и гремит!— сказал маляр. Другой сказал: — Природа!.. Казалось, вечер вдруг настал, И стало холоднее, И дождь сильнее захлестал, Прохожих не жалея. Старик подумал, покурил И, помолчав, заговорил: — Итак, опять же про него, Про господина Хитрово. Он был первейшим богачом И дочери в наследство Оставил свой московский дом, Имения и средства. — Да неужель жила она До революции одна В семиэтажном доме — В авторемонтной мастерской, И в парикмахерской мужской, И даже в «Гастрономе»? — Нет, наша барыня жила Не здесь, а за границей. Она полвека провела В Париже или в Ницце, А свой семиэтажный дом Сдавать изволила внаем. Этаж сенатор занимал, Этаж — путейский генерал, Два этажа — княгиня. Еще повыше — мировой, Полковник с матушкой-вдовой, А у него над головой — Фотограф в мезонине. Для нас, людей, был черный ход, А ход парадный — для господ. Хоть нашу братию подчас Людьми не признавали, Но почему-то только нас Людьми и называли. Мой дед арендовал Подвал. Служил он у хозяев. А в «Гастрономе» торговал Тит Титыч Разуваев. Он приезжал на рысаке К семи часам — не позже, И сам держал в одной руке Натянутые вожжи. Имел он знатный капитал И дом на Маросейке. Но сам за кассою считал Потертые копейки. — А чаем торговал Перлов, Фамильным и цветочным!— Сказал один из маляров. Другой ответил: — Точно! — Конфеты были Ландрина, А спички были Лапшина, А банею торговой Владели Сандуновы. Купец Багров имел затон И рыбные заводы. Гонял до Астрахани он По Волге пароходы. Он не ходил, старик Багров, На этих пароходах, И не ловил он осетров В привольных волжских водах. Его плоты сплавлял народ, Его баржи тянул народ, А он подсчитывал доход От всей своей флотилии И самый крупный пароход Назвал своей фамилией. На белых ведрах вдоль бортов, На каждой их семерке, Была фамилия «Багров» — По букве на ведерке. — Тут что-то дедушка, не так: Нет буквы для седьмого! — А вы забыли твердый знак!— Сказал старик сурово.— Два знака в вашем букваре. Теперь не в моде твердый, А был в ходу он при царе, И у Багрова на ведре Он красовался гордо. Была когда-то буква «ять»... Но это — только к слову. Вернуться надо нам опять К покойному Багрову. Скончался он в холерный год, Хоть крепкой был породы, А дети продали завод, Затон и пароходы... — Да что вы, дедушка! Завод Нельзя продать на рынке. Завод — не кресло, не комод, Не шляпа, не ботинки! — Владелец волен был продать Завод кому угодно, И даже в карты проиграть Он мог его свободно. Всё продавали господа: Дома, леса, усадьбы, Дороги, рельсы, поезда,— Лишь выгодно продать бы! Принадлежал иной завод Какой-нибудь компании: На Каме трудится народ, А весь доход — в Германии. Не знали мы, рабочий люд, Кому копили средства. Мы знали с детства только труд И не видали детства. Нам в этот сад закрыт был вход. Цвели в нем розы, лилии. Он был усадьбою господ — Не помню по фамилии... Сад охраняли сторожа. И редко — только летом — В саду гуляла госпожа С племянником-кадетом. Румяный маленький кадет, Как офицерик, был одет. И хвастал перед нами Мундиром с галунами. Мне нынче вспомнился барчук, Хорошенький кадетик, Когда суворовец — мой внук — Прислал мне свой портретик. Ну, мой скромнее не в пример, Растет не по-кадетски. Он тоже будет офицер, Но офицер советский. — А может, выйдет генерал, Коль учится примерно,— Один из маляров сказал. Другой сказал: — Наверно! — А сами, дедушка, в какой Вы обучались школе? — В какой? В сапожной мастерской Сучил я дратву день-деньской И натирал мозоли. Я проходил свой первый класс, Когда гусей в деревне пас. Второй в столице я кончал, Когда кроил я стельки И дочь хозяйскую качал В скрипучей колыбельке. Потом на фабрику пошел, А кончил забастовкой, И уж последнюю из школ Прошел я под винтовкой. Так я учился при царе, Как большинство народа, И сдал экзамен в Октябре Семнадцатого года! Нет среди вас ни одного, Кто знал во время оно Дом камергера Хитрово Или завод Гужона... Да, изменился белый свет За столько зим и столько лет! Мы прожили недаром. Хоть нелегко бывало нам, Идем мы к новым временам И не вернемся к старым! Я не учен. Зато мой внук Проходит полный курс наук. Не забывает он меня И вот что пишет деду: «Пред лагерями на три дня Гостить к тебе приеду. С тобой ловить мы будем щук, Вдвоем поедем в Химки...» Вот он, суворовец — мой внук,— С товарищем на снимке! Прошибла старика слеза, И словно каплей этой Внезапно кончилась гроза. И солнце хлынуло в глаза Струей горячей света.

Быстро дни недели пролетели, Протекли меж пальцев, как вода, Потому что есть среди недели Хитрое колесико - Среда. Понедельник, Вторник очень много Нам сулят,- неделя молода. А в Четверг она уж у порога. Поворотный день ее - Среда. Есть колеса дня, колеса ночи. Потому и годы так летят. Помни же, что путь у нас короче Тех путей, что намечает взгляд.

(Из Роберта Бернса) В горах мое сердце... Доныне я там. По следу оленя лечу по скалам. Гоню я оленя, пугаю козу. В горах мое сердце, а сам я внизу. Прощай, моя родина! Север, прощай,- Отечество славы и доблести край. По белому свету судьбою гоним, Навеки останусь я сыном твоим! Прощайте, вершины под кровлей снегов, Прощайте, долины и скаты лугов, Прощайте, поникшие в бездну леса, Прощайте, потоков лесных голоса. В горах мое сердце... Доныне я там. По следу оленя лечу по скалам. Гоню я оленя, пугаю козу. В горах мое сердце, а сам я внизу!

В полутьме я увидел: стояла За окном, где кружила метель, Словно только что с зимнего бала, В горностаи одетая ель. Чуть качала она головою, И казалось, что знает сама, Как ей платье идет меховое, Как она высока и пряма.

В столичном немолкнущем гуде, Подобном падению вод, Я слышу, как думают люди, Идущие взад и вперед. Проходит народ молчаливый, Но даже сквозь уличный шум Я слышу приливы, отливы Весь мир обнимающих дум.

Ведерко, полное росы, Я из лесу принес, Где ветви в ранние часы Роняли капли слез. Ведерко слез лесных набрать Не пожалел я сил. Так и стихов моих тетрадь По строчке я копил.

Шотландская баллада (из Роберта Стивенсона) Из вереска напиток Забыт давным-давно. А был он слаще меда, Пьянее, чем вино. В котлах его варили И пили всей семьей Малютки-медовары В пещерах под землей. Пришел король шотландский, Безжалостный к врагам, Погнал он бедных пиктов К скалистым берегам. На вересковом поле, На поле боевом Лежал живой на мертвом И мертвый - на живом. _______ Лето в стране настало, Вереск опять цветет, Но некому готовить Вересковый мед. В своих могилках тесных, В горах родной земли Малютки-медовары Приют себе нашли. Король по склону едет Над морем на коне, А рядом реют чайки С дорогой наравне. Король глядит угрюмо: "Опять в краю моем Цветет медвяный вереск, А меда мы не пьем!" Но вот его вассалы Приметили двоих Последних медоваров, Оставшихся в живых. Вышли они из-под камня, Щурясь на белый свет,- Старый горбатый карлик И мальчик пятнадцати лет. К берегу моря крутому Их привели на допрос, Но ни один из пленных Слова не произнес. Сидел король шотландский, Не шевелясь, в седле. А маленькие люди Стояли на земле. Гневно король промолвил: "Пытка обоих ждет, Если не скажете, черти, Как вы готовили мед!" Сын и отец молчали, Стоя у края скалы. Вереск звенел над ними, В море катились валы. И вдруг голосок раздался: "Слушай, шотландский король, Поговорить с тобою С глазу на глаз позволь! Старость боится смерти. Жизнь я изменой куплю, Выдам заветную тайну!" - Карлик сказал королю. Голос его воробьиный Резко и четко звучал: "Тайну давно бы я выдал, Если бы сын не мешал! Мальчику жизни не жалко, Гибель ему нипочем... Мне продавать свою совесть Совестно будет при нем. Пускай его крепко свяжут И бросят в пучину вод - А я научу шотландцев Готовить старинный мед!.." Сильный шотландский воин Мальчика крепко связал И бросил в открытое море С прибрежных отвесных скал. Волны над ним сомкнулись. Замер последний крик... И эхом ему ответил С обрыва отец-старик: "Правду сказал я, шотландцы, От сына я ждал беды. Не верил я в стойкость юных, Не бреющих бороды. А мне костер не страшен. Пускай со мной умрет Моя святая тайна - Мой вересковый мед!"

Ветер жизни тебя не тревожит, Как зимою озерную гладь. Даже чуткое сердце не может Самый легкий твой всплеск услыхать. А была ты и звонкой и быстрой. Как шаги твои были легки! И казалось, что сыплются искры Из твоей говорящей руки. Ты жила и дышала любовью, Ты, как щедрое солнце, зашла, Оставляя свое послесловье — Столько света и столько тепла!

Вечерний лес еще не спит. Луна восходит яркая. И где-то дерево скрипит, Как старый ворон каркая. Всё этой ночью хочет петь. А неспособным к пению Осталось гнуться да скрипеть, Встречая ночь весеннюю.

Власть безграничная природы Нам потому не тяжела, Что чувство видимой свободы Она живущему дала.

Возраст один у меня и у лета, День ото дня понемногу мы стынем, Небо могучего синего цвета Стало за несколько дней бледно-синим. Все же и я, и земля, мне родная, Дорого дни уходящие ценим. Вон и береза, тревоги не зная, Нежится, греясь под солнцем осенним.

Жил человек рассеянный На улице Бассейной. Сел он утром на кровать, Стал рубашку надевать, В рукава просунул руки - Оказалось, это брюки. Вот какой рассеянный С улицы Бассейной! Надевать он стал пальто - Говорят ему: "Не то!" Стал натягивать гамаши - Говорят ему: "Не ваши!" Вот какой рассеянный С улицы Бассейной! Вместо шапки на ходу Он надел сковороду. Вместо валенок перчатки Натянул себе на пятки. Вот какой рассеянный С улицы Бассейной! Однажды на трамвае Он ехал на вокзал И, двери открывая, Вожатому сказал: "Глубокоуважаемый Вагоноуважатый! Вагоноуважаемый Глубокоуважатый! Во что бы то ни стало Мне надо выходить. Нельзя ли у трамвала Вокзай остановить?" Вожатый удивился - Трамвай остановился. Вот какой рассеянный С улицы Бассейной! Он отправился в буфет Покупать себе билет. А потом помчался в кассу Покупать бутылку квасу. Вот какой рассеянный С улицы Бассейной! Побежал он на перрон, Влез в отцепленный вагон, Внес узлы и чемоданы, Рассовал их под диваны, Сел в углу перед окном И заснул спокойным сном.. "Это что за полустанок?" - Закричал он спозаранок. А с платформы говорят: "Это город Ленинград". Он опять поспал немножко И опять взглянул в окошко, Увидал большой вокзал, Почесался и сказал: "Это что за остановка - Бологое иль Поповка?" А с платформы говорят: "Это город Ленинград". Он опять поспал немножко И опять взглянул в окошко, Увидал большой вокзал, Потянулся и сказал: "Что за станция такая - Дибуны или Ямская?" А с платформы говорят: "Это город Ленинград". Закричал он: "Что за шутки! Еду я вторые сутки, А приехал я назад, А приехал в Ленинград!" Вот какой рассеянный С улицы Бассейной!

Вот однокрылая сосна... Прижатая к сосне-соседке, Сухие, немощные ветки Давно утратила она. Зато единственным крылом Она в метели и морозы Прикрыла голый ствол березы. И так стоят они втроем...

Всё то, чего коснется человек, Приобретает нечто человечье. Вот этот дом, нам прослуживший век, Почти умеет пользоваться речью. Мосты и переулки говорят, Беседуют между собой балконы, И, у платформы выстроившись в ряд, Так много сердцу говорят вагоны. Давно стихами говорит Нева. Страницей Гоголя ложится Невский. Весь Летний сад - Онегина глава. О Блоке вспоминают Острова, А по Разъезжей бродит Достоевский. Сегодня старый маленький вокзал, Откуда путь идет к финляндским скалам, Мне в сотый раз подробно рассказал О том, кто речь держал перед вокзалом. А там еще живет петровский век В углу между Фонтанкой и Невою... Всё то, чего коснется человек, Озарено его душой живою.

Все умирает на земле и в море, Но человек суровей осужден: Он должен знать о смертном приговоре, Подписанном, когда он был рожден. Но, сознавая жизни быстротечность, Он так живет — наперекор всему,— Как будто жить рассчитывает вечность И этот мир принадлежит ему.

Всё цветет по дороге. Весна Настоящим сменяется летом. Протянула мне лапу сосна С красноватым чешуйчатым цветом. Цвет сосновый, смолою дыша, Был не слишком приманчив для взгляда. Но сказал я сосне: "Хороша!" И была она, кажется, рада.

Шумят деревья за моим окном. Для нас они — деревья как деревья, А для других — укромный, мирный дом Иль временный привал среди кочевья. Вчера я видел: съежившись в комок, На дереве у моего окошка Сидел хвостатый рыженький зверек И чистился, чесался, точно кошка. Лизал он шерстку белую брюшка, Вертя проворной маленькой головкой. И вдруг, услышав шорох, в два прыжка На верхней ветке очутился ловко. Меж двух ветвей повис он, словно мост, И улетел куда-то без усилья. Четыре лапы и пушистый хвост Ему в полете заменяют крылья. Моя сосна — его укромный дом Иль временный привал среди кочевья. Теперь я знаю: за моим окном Не только мне принадлежат деревья!

Где вплотную, высок и суров, Подступает к дороге бор,- Ты увидишь сквозь строй стволов, Словно в озере, дом и двор. Так и тянет к себе и зовет Теплым дымом домашний кров. Не твоя ли здесь юность живет За тремя рядами стволов?

Едва остановится дачный У первой платформы лесной, Вы слышите голос прозрачный, Рожденный самой тишиной. В лесу над росистой поляной Кукушка встречает рассвет. В тиши ее голос стеклянный Звучит, как вопрос и ответ. В двух звуках, кукушкой пропетых, Не радость слышна, не печаль. Она говорит нам, что где-то Есть очень далекая даль.

Мгновенный свет и гром впотьмах Как будто дров свалилась груда... В грозе, в катящихся громах Мы любим собственную удаль. Мы знаем, что таится в нас Так много радости и гнева, Как в этом громе, что потряс Раскатами ночное небо!

Грянул гром нежданно, наобум — Яростный удар и гул протяжный. А потом пронесся легкий шум, Торопливый, радостный и влажный. Дождь шумел негромко, нараспев, Поливая двор и крышу дома, Шопотом смиряя буйный гнев С высоты сорвавшегося грома.

Да будет мягким сердце, твердой — воля! Пусть этот нестареющий наказ Напутствием послужит каждой школе, Любой семье и каждому из нас. Как часто у тиранов на престоле Жестоким было сердце, слабой — воля.

Даже по делу спеша, не забудь: Этот короткий путь — Тоже частица жизни твоей. Жить и в пути умей.

Декабрьский день в моей оконной раме. Не просветлев, темнеет небосклон. Торчат, как метлы, ветви за домами. Забитый снегом, одичал балкон. Невесело, должно быть, этой птице Скакать по бревнам на пустом дворе. И для чего ей в городе ютиться Назначено природой в декабре? Зачем судьба дала бедняжке крылья? Чтобы слетать с забора на панель Иль прятать клюв, когда колючей пылью Ее под крышей обдает метель?

Трех королей разгневал он, И было решено, Что навсегда погибнет Джон Ячменное Зерно. Велели выкопать сохой Могилу короли, Чтоб славный Джон, боец лихой, Не вышел из земли. Травой покрылся горный склон, В ручьях воды полно, А из земли выходит Джон Ячменное Зерно. Все так же буен и упрям, С пригорка в летний зной Грозит он копьями врагам, Качая головой. Но осень трезвая идет. И, тяжко нагружен, Поник под бременем забот, Согнулся старый Джон. Настало время помирать — Зима недалека. И тут-то недруги опять Взялись за старика. Его подрезал острый нож, Свалил беднягу с ног, И, как бродягу на правёж, Везут его на ток. Дубасить Джона принялись Злодеи поутру. Потом, подбрасывая ввысь, Кружили на ветру. Он был в колодец погружен, На сумрачное дно. Но и в воде не тонет Джон Ячменное Зерно! Не пощадив его костей, Швырнули их в костер. А сердце мельник меж камней Безжалостно растер. Бушует кровь его в котле, Под обручем бурлит, Вскипает в кружках на столе И души веселит. Недаром был покойный Джон При жизни молодец,— Отвагу подымает он Со дна людских сердец. Он гонит вон из головы Докучный рой забот. За кружкой сердце у вдовы От радости поёт. Так пусть же до конца времен Не высыхает дно В бочонке, где клокочет Джон Ячменное Зерно! Перевод из Роберта Бернса

Дождись, поэт, душевного затишья, Чтобы дыханье бури передать, Чтобы легло одно четверостишье В твою давно раскрытую тетрадь.

По небу голубому Проехал грохот грома, И снова все молчит. А миг спустя мы слышим, Как весело и быстро По всем зеленым листьям, По всем железным крышам, По цветникам, скамейкам, По ведрам и по лейкам Пролетный дождь стучит.

Пора в постель, но спать нам неохота. Как хорошо читать по вечерам! Мы в первый раз открыли Дон-Кихота, Блуждаем по долинам и горам. Нас ветер обдает испанской пылью, Мы слышим, как со скрипом в вышине Ворочаются мельничные крылья Над рыцарем, сидящим на коне. Что будет дальше, знаем по картинке: Крылом дырявым мельница махнет, И будет сбит в неравном поединке В нее копье вонзивший Дон-Кихот. Но вот опять он скачет по дороге... Кого он встретит? С кем затеет бой? Последний рыцарь, тощий, длинноногий, В наш первый путь ведет нас за собой. И с этого торжественного мига Навек мы покидаем отчий дом. Ведут беседу двое: я и книга. И целый мир неведомый кругом.

Так беззаботно, на лету Он щедро сыплет трели, Взвиваясь круто в высоту С земли — своей постели. Среди колосьев он живет. Его домишко тесен, Но нужен весь небесный свод Ему для звонких песен.

Замерзший бор шумит среди лазури, Метет ветвями синеву небес. И кажется,- не буря будит лес, А буйный лес, качаясь, будит бурю.

Забыть ли старую любовь И не грустить о ней? Забыть ли старую любовь И дружбу прежних дней? За дружбу старую — До дна! За счастье прежних дней! С тобой мы выпьем, старина, За счастье прежних дней. Побольше кружки приготовь И доверху налей. Мы пьем за старую любовь, За дружбу прежних дней. За дружбу старую — До дна! За счастье юных дней! По кружке старого вина — За счастье юных дней. С тобой топтали мы вдвоем Траву родных полей, Но не один крутой подъем Мы взяли с юных дней. Переплывали мы не раз С тобой через ручей. Но море разделило нас, Товарищ юных дней. И вот с тобой сошлись мы вновь. Твоя рука — в моей. Я пью за старую любовь, За дружбу прежних дней. За дружбу старую — До дна! За счастье прежних дней! С тобой мы выпьем, старина, За счастье прежних дней. Перевод из Роберта Бернса

Так много звезд теснится в раме Меж переплетами окна. Они сверкают вечерами, Как золотые письмена. В оконном тесном полукруге, Припоминая, узнаешь Многоугольники и дуги - Вселенной огненный чертеж.

И поступь и голос у времени тише Всех шорохов, всех голосов. Шуршат и работают тайно, как мыши, Колесики наших часов. Лукавое время играет в минутки, Не требуя крупных монет. Глядишь - на счету его круглые сутки, И месяц, и семьдесят лет. Секундная стрелка бежит что есть мочи Путем неуклонным своим. Так поезд несется просторами ночи, Пока мы за шторами спим.

Искусство строго, как монетный двор. Считай его своим, но не присваивай. Да не прельстится шкуркой горностаевой Роль короля играющий актер.

Исчезнет мир в тот самый час, Когда исчезну я, Как он угас для ваших глаз, Ушедшие друзья. Не станет солнца и луны, Поблекнут все цветы. Не будет даже тишины, Не станет темноты. Нет, будет мир существовать, И пусть меня в нем нет, Но я успел весь мир обнять, Все миллионы лет. Я думал, чувствовал, я жил И все, что мог, постиг, И этим право заслужил На свой бессмертный миг.

Как зритель, не видевший первого акта, В догадках теряются дети. И все же они ухитряются как-то Понять, что творится на свете.

Как ни цветиста ваша речь, Цветник словесный быстро вянет. А правда голая, как меч, Вовек сверкать не перестанет.

Как поработала зима! Какая ровная кайма, Не нарушая очертаний, Легла на кровли стройных зданий. Вокруг белеющих прудов - Кусты в пушистых полушубках. И проволока проводов Таится в белоснежных трубках. Снежинки падали с небес В таком случайном беспорядке, А улеглись постелью гладкой И строго окаймили лес.

Как призрачно мое существованье! А дальше что? А дальше - ничего... Забудет тело имя и прозванье,- Не существо, а только вещество. Пусть будет так. Не жаль мне плоти тленной, Хотя она седьмой десяток лет Бессменно служит зеркалом вселенной, Свидетелем, что существует свет. Мне жаль моей любви, моих любимых. Ваш краткий век, ушедшие друзья, Исчезнет без следа в неисчислимых, Несознанных веках небытия. Вам все равно, взойдет ли вновь светило, Рождая жизнь бурливую вдали, Иль наше солнце навсегда остыло, И жизни нет, и нет самой земли... Здесь, на земле, вы прожили так мало, Но в глубине открытых ваших глаз Цвела земля, и небо расцветало, И звездный мир сиял в зрачках у вас. За краткий век страданий и усилий, Тревог, печалей, радостей и дум Вселенную вы сердцем отразили И в музыку преобразили шум.

Как птицы, скачут, и бегут, как мыши, Сухие листья кленов и берез, С ветвей срываясь, устилают крыши, Пока их ветер дальше не унес. Осенний сад не помнит, увядая, Что в огненной листве погребена Такая звонкая, такая молодая, Еще совсем недавняя весна. Что эти листья - летняя прохлада, Струившая зеленоватый свет... Как хорошо, что у деревьев сада О прошлых днях воспоминанья нет.

Как хорошо проснуться утром дома, Где все, казалось бы, вам издавна знакомо, Но где так празднично в явь переходит сон,- Как будто к станции подходит ваш вагон. Вы просыпаетесь от счастья, словно в детстве. Вам солнце летнее шлет миллион приветствий, И стены светлые, и ярко-желтый пол, И сад, пронизанный насквозь жужжаньем пчел.

Когда вы долго слушаете споры О старых рифмах и созвучьях новых, О вольных и классических размерах,- Приятно вдруг услышать за окном Живую речь без рифмы и размера, Простую речь: "А скоро будет дождь!" Слова, что бегло произнес прохожий, Не меж собой рифмуются, а с правдой С дождем, который скоро прошумит.

Когда, изведав трудности ученья, Мы начинаем складывать слова И понимать, что есть у них значенье - "Вода", "огонь", "старик", "олень", "трава",- По-детски мы удивлены и рады Тому, что буквы созданы не зря, И первые рассказы нам награда За первые страницы букваря. Но часто жизнь бывает к нам сурова: Иному век случается прожить, А он не может значащее слово Из пережитых горестей сложить.

Когда, как темная вода, Лихая, лютая беда Была тебе по грудь, Ты, не склоняя головы, Смотрела в прорезь синевы И продолжала путь.

Колышутся тихо цветы на могиле От легкой воздушной струи. И в каждом качанье негнущихся лилий Я вижу движенья твои. Порою печальна, подчас безутешна, Была ты чужда суеты И двигалась стройно, неслышно, неспешно, Как строгие эти цветы.

Собираясь на север, домой, Сколько раз наяву и во сне Вспоминал я о статной, прямой Красноперой карельской сосне. Величав ее сказочный рост. Да она и растет на горе. По ночам она шарит меж звезд И пылает огнем на заре. Вспоминал я, как в зимнем бору, Без ветвей от верхушек до пят, Чуть качаясь в снегу на ветру, Корабельные сосны скрипят. А когда наступает весна, Молодеют, краснеют стволы. И дремучая чаща пьяна От нагревшейся за день смолы.

Красиво пишет первый ученик, А ты предпочитаешь черновик. Но лучше, если строгая строка Хранит веселый жар черновика.

Чернеет лес, теплом разбуженный, Весенней сыростью объят. А уж на ниточках жемчужины От ветра каждого дрожат. Бутонов круглые бубенчики Еще закрыты и плотны, По солнце раскрывает венчики У колокольчиков весны. Природой бережно спеленутый, Завернутый в зеленый лист, Растет цветок в глуши нетронутой, Прохладен, хрупок и душист. Томится лес весною раннею, И всю счастливую тоску И все свое благоухание Он отдал горькому цветку.

У Кремля в гранитном Мавзолее Он лежит меж флагов, недвижим. А над миром, как заря алея, Плещет знамя, поднятое им. То оно огромное — без меры, То углом простого кумача Обнимает шею пионера, Маленького внука Ильича.

На неизвестном полустанке, От побережья невдали, К нам в поезд финские цыганки Июньским вечером вошли. Хоть волосы их были русы, Цыганок выдавала речь Да в три ряда цветные бусы И шали, спущенные с плеч. Блестя цепочками, серьгами И споря пестротой рубах, За ними следом шли цыгане С кривыми трубками в зубах. С цыганской свадьбы иль с гулянки Пришла их вольная семья. Шуршали юбками цыганки, Дымили трубками мужья. Водил смычком по скрипке старой Цыган поджарый и седой, И вторила ему гитара В руках цыганки молодой. А было это ночью белой, Когда земля не знает сна. В одном окне заря алела, В другом окне плыла луна. И в этот вечер полнолунья, В цыганский вечер, забрели В вагон гадалки и плясуньи Из древней сказочной земли. Полынью пахло, пахло мятой, Влетал к нам ветер с двух сторон, И полевого аромата Был полон дачный наш вагон.

Т.Г. Люди пишут, а время стирает, Все стирает, что может стереть. Но скажи,- если слух умирает, Разве должен и звук умереть? Он становится глуше и тише, Он смешаться готов с тишиной. И не слухом, а сердцем я слышу Этот смех, этот голос грудной.

Дана лишь минута любому из нас. Но если минутой кончается час, Двенадцатый час, открывающий год, Который в другое столетье ведет,- Пусть эта минута, как все, коротка, Она, пробегая, смыкает века.

Приехав в страну, старайтесь соблюдать ее законы и обычаи во избежание недоразумений... Из старого путеводителя 1 Есть За границей Контора Кука. Если Вас Одолеет Скука И вы захотите Увидеть мир — Остров Таити, Париж и Памир,— Кук Для вас В одну минуту На корабле Приготовит каюту, Или прикажет Подать самолет, Или верблюда За вами Пришлет, Даст вам Комнату В лучшем отеле, Теплую ванну И завтрак в постели. Горы и недра, Север и юг, Пальмы и кедры Покажет вам Кук. 2 Мистер Твистер, Бывший министр, Мистер Твистер, Делец и банкир, Владелец заводов, Газет, пароходов, Решил на досуге Объехать мир. — Отлично!— Воскликнула Дочь его Сюзи.— Давай побываем Б Советском Союзе! Я буду питаться Зернистой икрой, Живую ловить осетрину, Кататься на тройке Над Волгой-рекой И бегать в колхоз По малину! — Мой друг, у тебя удивительный вкус! Сказал ей отец за обедом.— Зачем тебе ехать в Советский Союз? Поедем к датчанам и шведам. Поедем в Неаполь, поедем в Багдад!— Но дочка сказала: — Хочу в Ленинград! А то, чего требует дочка, Должно быть исполнено. Точка. 3 В ту же минуту Трещит аппарат: — Четыре каюты Нью-Йорк — Ленинград, С ванной, Гостиной, Фонтаном И садом. Только смотрите, Чтоб не было Рядом Негров, Малайцев И прочего Сброда. Твистер Не любит Цветного народа! Кук В телефон Отвечает: — Есть! Будет исполнено, Ваша честь. 4 Ровно За десять Минут До отхода Твистер Явился На борт парохода. Рядом — Старуха В огромных очках, Рядом — Девица С мартышкой в руках. Следом Четыре Идут Великана, Двадцать четыре Несут чемодана. 5 Плывет пароход По зеленым волнам, Плывет пароход Из Америки к нам. Плывет он к востоку Дорогой прямой. Гремит океан За высокой Кормой. Мистер Твистер, Бывший министр, Мистер Твистер, Банкир и богач, Владелец заводов, Газет, пароходов, На океане Играет в мяч. Часть парохода Затянута сеткой. Бегает мистер И машет ракеткой. В полдень, устав от игры и жары, Твистер, набегавшись вволю, Гонит киём костяные шары По биллиардному полю. Пенятся волны, и мчится вперед Многоэтажный дворец-пароход. В белых каютах Дворца-парохода Вы не найдете Цветного народа: Негров, Малайцев И прочий народ В море качает Другой пароход. Неграм, Малайцам Мокро и жарко. Брызжет волна, И чадит кочегарка. 6 Мистер Твистер, Миллионер, Едет туристом В СССР. Близится шум Ленинградского Порта. Город встает Из-за правого Борта. Серые воды, Много колонн. Дымом заводы Темнят небосклон. Держится мистер Рукою за шляпу, Быстро На пристань Сбегает По трапу. Вот, оценив Петропавловский Шпиль, Важно Садится В автомобиль. Дамы усажены. Сложены вещи. Автомобиль Огрызнулся зловеще И покатил, По асфальту Шурша, В лица прохожим Бензином Дыша. 7 Мистер Твистер, Бывший министр, Мистер Твистер, Миллионер, Владелец заводов, Газет, пароходов, Входит в гостиницу «Англетер». Держит во рту Золотую сигару И говорит По-английски Швейцару: — Есть ли В отеле У вас номера? Вам Телеграмму Послали Вчера. — Есть,— Отвечает Привратник усатый,— Номер Девятый И номер Десятый. Первая лестница, Третий этаж. Следом за вами Доставят багаж! Вот за швейцаром Проходят Цепочкой Твистер С женой, Обезьянкой И дочкой. В клетку зеркальную Входят они. Вспыхнули в клетке Цветные огни, И повезла она плавно и быстро Кверху семью отставного министра. 8 Мимо зеркал По узорам ковра Медленным шагом Идут в номера Строгий швейцар В сюртуке С галунами, Следом — Приезжий В широкой панаме, Следом — Старуха В дорожных очках, Следом — Девица С мартышкой в руках. Вдруг иностранец Воскликнул:— 0 боже! — Боже!— сказали Старуха и дочь. Сверху по лестнице Шел чернокожий, Темный, как небо В безлунную ночь. Шел Чернокожий Громадного Роста Сверху Из номера Сто девяносто. Черной Рукою Касаясь Перил, Шел он Спокойно И трубку Курил. А в зеркалах, Друг на друга Похожие, Шли Чернокожие, Шли Чернокожие... Каждый Рукою Касался Перил, Каждый Короткую Трубку Курил. Твистер Не мог Удержаться от гнева. Смотрит Направо И смотрит Налево... — Едем!— Сказали Старуха и дочь.— Едем отсюда Немедленно прочь! Там, где сдают Номера Чернокожим, Мы на мгновенье Остаться Не можем! Вниз По ступеням Большими Прыжками Мчится Приезжий В широкой панаме. Следом — Старуха В дорожных очках, Следом — Девица С мартышкой в руках... Сели в машину Сердитые янки, Хвост прищемили Своей обезьянке. Строгий швейцар Отдает им поклон, В будку идет И басит в телефон: — Двадцать-ноль-двадцать, Добавочный триста. С кем говорю я?.. С конторой «Туриста»? Вам сообщу я Приятную весть: К вашим услугам Два номера есть — С ванной, гостиной, Приемной, столовой. Ждем приезжающих. Будьте здоровы! 9 Вьется по улице Легкая пыль. Мчится по улице Автомобиль. Рядом с шофером Сидит полулежа Твистер На мягких Подушках из кожи. Слушает шелест бегущих колес, Туго одетых резиной, Смотрит, как мчится Серебряный пес — Марка на пробке машины. Сзади трясутся старуха и дочь. Ветер им треплет вуали. Солнце заходит, и близится ночь. Дамы ужасно устали. Улица Гоголя, Третий подъезд. — Нет,— отвечают,— В гостинице мест. Улица Пестеля, Первый подъезд. — Нет,— отвечают,— В гостинице мест. Площадь Восстания, Пятый подъезд. — Нет,— отвечают,— В гостинице мест. Прибыло Много Народу На съезд. Нет, к сожаленью, В гостинице Мест! Правая Задняя Лопнула шина. Скоро Мотору Не хватит бензина... 1О Мистер Твистер, Бывший министр, Мистер Твистер, Миллионер, Владелец заводов, Газет, пароходов, Вернулся в гостиницу «Англетер». Следом — Старуха В дорожных очках, Следом — Девица С мартышкой в руках. Только они Позвонили У двери,— Вмиг осветился Подъезд в «Англетере». Пробило Сверху Двенадцать Часов. Строгий швейцар Отодвинул засов. — Поздно!— Сказал им Привратник Усатый.— Занят Девятый, И занят Десятый. Международный Готовится Съезд. Нету свободных В гостинице Мест! — Что же мне делать? Я очень устала!— Мистеру Твистеру Дочь прошептала.— Если ночлега Нигде Не найдем, Может быть, Купишь Какой-нибудь Дом? — Купишь!— Отец Отвечает, Вздыхая.— Ты не в Чикаго, Моя дорогая. Дом над Невою Купить бы я рад... Да не захочет Продать Ленинград! Спать нам придется В каком-нибудь сквере!— Твистер сказал И направился к двери. Дочку И мать Поразил бы удар, Но их успокоил Усатый швейцар. Одну Уложил он В швейцарской на койку, Другой Предложил он Буфетную стойку. А Твистер В прихожей Уселся На стул, Воскликнул: — О боже!— И тоже Уснул... Усталый с дороги, Уснул на пороге Советской гостиницы «Англетер» Мистер Твистер, Бывший министр, Мистер Твистер, Миллионер... 11 Спит — И во сне Содрогается он: Снится ему Удивительный сон. Снится ему, Что бродягой Бездомным Грустно Он бродит По улицам темным. Вдруг Самолета Доносится стук — С неба на землю Спускается Кук. Твистер Бросается К мистеру Куку, Жмет на лету Энергичную руку, Быстро садится К нему в самолет, Хлопает дверью — И к небу плывет. Вот перед ними Родная Америка — Дом-особняк У зеленого скверика. Старый слуга Отпирает Подъезд. — Нет,— говорит он, В Америке Мест! Плотно Закрылись Дубовые двери. Твистер Проснулся Опять в «Англетере». Проснулся в тревоге На самом пороге Советской гостиницы «Англетер» Мистер Твистер, Бывший министр, Мистер Твистер, Миллионер... Снял он пиджак И повесил на стул. Сел поудобней И снова заснул. 12 Утром Тихонько Пришел Паренек, Ящик и щетки С собой приволок. Бодро и весело Занялся делом: Обувь собрал, Обойдя коридор, Белые туфли Выбелил мелом, Черные — Черною мазью натер. Ярко, до блеска, Начистил суконкой... Вдруг на площадку, Играя мячом, Вышли из номера Два негритенка — Девочка Дженни И брат ее Том. Дети На Твистера Молча взглянули: — Бедный старик! Он ночует на стуле... — Даже сапог Он не снял Перед сном!— Тихо промолвил Задумчивый Том. Парень со щеткой Ответил: — Ребята, Это не бедный старик, А богатый. Он наотрез Отказался вчера С вами в соседстве Занять номера. Очень гордится Он белою кожей — Вот и ночует На стуле в прихожей! Так-то, ребята!— Сказал паренек, Вновь принимаясь За чистку сапог — Желтых и красных, Широких и узких, Шведских, Турецких, Немецких, Французских... Вычистил Ровно В назначенный срок Несколько пар Разноцветных сапог. Только навел На последние Глянец — Видит: Со стула Встает Иностранец, Смотрит вокруг, Достает портсигар... Вдруг Из конторы Выходит швейцар. — Есть,— Говорит он,— Две комнаты рядом С ванной, Гостиной, Фонтаном И садом. Если хотите, Я вас проведу, Только при этом Имейте в виду: Комнату справа Снимает китаец, Комнату слева Снимает малаец. Номер над вами Снимает монгол. Номер под вами — Мулат и креол!.. Миллионер Повернулся К швейцару, Прочь отшвырнул Дорогую сигару И закричал По-английски: — О'кэй! Дайте От комнат Ключи Поскорей! Взявши Под мышку Дочь И мартышку, Мчится Вприпрыжку По «Англетер» Мистер Твистер, Бывший министр, Мистер Твистер, Миллионер.

О ты, не знающий преград! Ты шлешь своих любезных чад — В рай одного, а десять в ад, Отнюдь не глядя На то, кто прав, кто виноват, А славы ради. Ты столько душ во тьме оставил. Меня же, грешного, избавил, Чтоб я твою премудрость славил И мощь твою. Ты маяком меня поставил В родном краю. Щедрот подобных ожидать я Не мог, как и мои собратья.— Мы все отмечены печатью Шесть тысяч лет — С тех пор как заслужил проклятья Наш грешный дед. Я твоего достоин гнева Со дня, когда покинул чрево. Ты мог послать меня налево — В кромешный ад, Где нет из огненного зева Пути назад. Но милосердию нет меры. Я избежал огня и серы. И стал столпом, защитой веры, Караю грех И благочестия примером Служу для всех. Изобличаю я сурово Ругателя и сквернослова, И потребителя хмельного, И молодежь, Что в праздник в пляс пойти готова, Подняв галдеж. Но умоляю провиденье Простить мои мне прегрешенья. Подчас мне бесы вожделенья Терзают плоть. Ведь нас из праха в день творенья Создал Господь! Вчера я был у Мэгги милой... Господь, спаси нас и помилуй И осени своею силой!.. Я виноват! Но пусть о том, что с нами было, Не говорят. Еще я должен повиниться, Что в постный день я у девицы, У этой Лиззи смуглолицей, Гостил тайком. Но я в тот день, как говорится, Был под хмельком. Но, может, страсти плоти бренной Во мне бушуют неизменно, Чтоб не мечтал я дерзновенно Жить без грехов. О, если так, я их смиренно Терпеть готов. Храни рабов твоих, о Боже, Но покарай как можно строже Того из буйной молодежи, Кто без конца Дает нам клички, строит рожи, Забыв творца. К таким причислить многих можно... Вот Гамильтон — шутник безбожный. Пристрастен он к игре картежной, Но всем так мил, Что много душ на путь свой ложный Он совратил. Когда ж пытались понемножку Мы указать ему дорожку, Над нами он смеялся в лёжку С толпой друзей,— Господь, сгнои его картошку И сельдерей! Еще казни, о царь небесный, Пресвитеров из церкви местной (Их имена тебе известны). Рассыпь во прах Тех, кто судил, о нас нелестно В своих речах. Вот Эйкен. Он — речистый малый. Ты и начни с него, пожалуй, Он так рабов твоих, бывало, Нещадно бьет, Что в жар и в холод нас бросало, Вгоняло в пот. Для нас же — чад твоих смиренных Ты не жалей своих бесценных Даров — и тленных и нетленных,— Нас не покинь, А после смерти в сонм блаженных Прими. Аминь!

Морская ширь полна движенья. Она лежит у наших ног И, не прощая униженья, С разбега бьется о порог. Прибрежный щебень беспокоя, Прибой влачит его по дну. И падает волна прибоя На отходящую волну. Гремит, бурлит простор пустынный, А с вышины, со стороны Глядит на взморье серп невинный Едва родившейся луны.

Мы знаем: время растяжимо. Оно зависит от того, Какого рода содержимым Вы наполняете его. Бывают у него застои, А иногда оно течет Ненагруженное, пустое, Часов и дней напрасный счет. Пусть равномерны промежутки, Что разделяют наши сутки, Но, положив их на весы, Находим долгие минутки Н очень краткие часы.

Мы любим в детстве получать подарки, А в зрелости мы учимся дарить, Глазами детскими смотреть на праздник яркий И больше слушать, меньше говорить.

Мы принимаем всё, что получаем, За медную монету, а потом — Порою поздно — пробу различаем На ободке чеканно-золотом.

На всех часах вы можете прочесть Слова простые истины глубокой: Теряя время, мы теряем честь. А совесть остается после срока. Она живет в душе не по часам. Раскаянье всегда приходит поздно. А честь на час указывает нам Протянутой рукою - стрелкой грозной. Чтоб наша совесть не казнила нас, Не потеряйте краткий этот час. Пускай, как стрелки в полдень, будут вместе Веленья нашей совести и чести!

Над прошлым, как над горною грядой, Твое искусство высится вершиной, А без гряды истории седой Твое искусство — холмик муравьиный.

Святого Вилли жалкий прах Покоится в могиле. Но дух его не в небесах — Пошел налево Вилли. Постойте! Мы его нашли Между землей и адом. Его лицо черней земли. Но кто идет с ним рядом? А, понимаю: это черт С девятихвостой плеткой. Не согласитесь ли, милорд, На разговор короткий? Я знаю, жалость вам чужда. В аду свои законы. Нет снисхожденья у суда, И минул день прощеный. Но для чего тащить во мрак Вам эту жертву смерти? Покойник был такой дурак, Что засмеют вас черти!

В одно и то же время океан Штурмует скалы севера и юга. Живые волны - люди разных стран О целом мире знают друг от друга.

С тобою вместе враг твой был сожжен. Удавом он сдавил при жизни тело. Но до конца не мог коснуться он Того, что и по смерти не истлело. Ты горстью пепла стала, ты мертва. Но помню, как у смертного порога Произнесла ты медленно слова: «Люблю я сильно, весело и строго». Ты, умирая, силы мне дала, Веселье, чтоб его раздал я многим. И вот проходят все мои дела Перед твоим судом, простым и строгим.

Дорого вовремя время. Времени много и мало. Долгое время - не время, Если оно миновало.

Нас петухи будили каждый день Охрипшими спросонья голосами. Была нам стрелкой солнечная тень, И солнце было нашими часами. Лениво время, как песок, текло, Но вот его пленили наши предки, Нашли в нем лад, и меру, и число. С тех пор оно живет в часах, как в клетке. Строжайший счет часов, минут, секунд Поручен наблюдателям ученым. И механизмы, вделанные в грунт, Часам рабочим служат эталоном. Часы нам измеряют труд и сон, Определяют встречи и разлуки. Для нас часов спокойный, мерный звон - То мирные, то боевые звуки. Над миром ночь безмолвная царит. Пустеет понемногу мостовая. И только время с нами говорит, Свои часы на башне отбивая.

За окнами сумрак ранний На свет и на тьму похож,— Будто на синем плане Нового дня чертеж. Вижу, привстав с постели, Как выступают из мглы Строгие лесенки елей, Сосен прямые стволы. Слышу в тиши до рассвета Первые грузовики. Слышу, как в городе где-то Пробуют голос гудки. Тот, кто минуту свиданья Ночи и дня подглядел, Видел весь мир в ожиданье Новых событий и дел.

Мой друг, зачем о молодости лет Ты объявляешь публике читающей? Тот, кто еще не начал,- не поэт, А кто уж начал,- тот не начинающий.

Различным образом державы Свои украсили гербы. Вот леопард, орел двуглавый И лев, встающий на дыбы. Таков обычай был старинный,— Чтоб с государственных гербов Грозил соседям лик звериный Оскалом всех своих зубов. То хищный зверь, то птица злая, Подобье потеряв свое, Сжимают в лапах, угрожая, Разящий меч или копье. Где львов от века не бывало, С гербов свирепо смотрят лъвы Или орлы, которым мало Одной орлиной головы! Но не орел, не лев, не львица Собой украсили наш герб, А золотой венок пшеницы, Могучий молот, острый серп. Мы не грозим другим народам, Но бережем просторный дом, Где место есть под небосводом Всему, живущему трудом. Не будет недругом расколот Союз народов никогда. Неразделимы серп и молот, Земля, и колос, и звезда!

Не знает вечность ни родства, ни племени, Чужда ей боль рождений и смертей. А у меньшой сестры ее - у времени - Бесчисленное множество детей. Столетья разрешаются от бремени. Плоды приносят год, и день, и час. Пока в руках у нас частица времени, Пускай оно работает для нас! Пусть мерит нам стихи стопою четкою, Работу, пляску, плаванье, полет И - долгое оно или короткое - Пусть вместе с нами что-то создает. Бегущая минута незаметная Рождает миру подвиг или стих. Глядишь - и вечность, старая, бездетная, Усыновит племянников своих.

Не знаю, когда прилетел соловей, Не знаю, где был он зимой, Но полночь наполнил он песней своей, Когда воротился домой. Весь мир соловьиною песней прошит. То слышится где-то свирель, То что-то рокочет, журчит и стучит И вновь рассыпается в трель. Так четок и чист этот голос ночной, И всё же при нем тишина Для нас остается немой тишиной, Хоть множества звуков полна. Еще не раскрылся березовый лист И дует сырой ветерок, Но в холоде ночи ликующий свист Мы слышим в назначенный срок. Ты издали дробь соловья улови — И долго не сможешь уснуть. Как будто счастливой тревогой любви Опять переполнена грудь. Тебе вспоминается северный сад, Где ночью продрог ты не раз, Тебе вспоминается пристальный взгляд Любимых и любящих глаз. Находят и в теплых краях соловьи Над лавром и розой приют. Но в тысячу раз мне милее свои, Что в холоде вешнем поют. Не знаю, когда прилетел соловей, Не знаю, где был он зимой, Но полночь наполнил он песней своей, Когда воротился домой.

Немало книжек выпущено мной, Но все они умчались, точно птицы. И я остался автором одной Последней, недописанной страницы.

Нет, нелегко в порядок привести Ночное незаполненное время. Не обкатать его, не утрясти С пустотами и впадинами всеми. Не перейти его, не обойти, А без него грядущее закрыто... Но вот доходим до конца пути, До утренней зари - и ночь забыта. О, как теперь ничтожен, как далек Пустой ночного времени комок!

Горел костер под небом Крыма, Стреляя звездами во тьму, А мне смолистый запах дыма Напомнил Горького¹ в Крыму. Он слушал буйный шум прибоя И треск обугленной коры. И, верно, видел пред собою Свои походные костры.

Ты старомоден. Вот расплата За то, что в моде был когда-то.

Нужна ли рифма, например? Ведь нет же рифмы у Гомера. А для чего стихам размер? Пожалуй, можно без размера. Стихам не нужно запятых. Им ни к чему тире и точки. Не упразднить ли самый стих? Но как считать мы будем строчки?

О том, как хороша природа, Не часто говорит народ Под этой синью небосвода, Над этой бледной синью вод. Не о закате, не о зыби, Что серебрится вдалеке,- Народ беседует о рыбе, О сплаве леса по реке. Но, глядя с берега крутого На розовеющую гладь, Порой одно он скажет слово, И это слово - "Благодать!".

Днем барон сказал крестьянам: «Шапку с головы долой!» Ночью отдал партизанам Каску вместе с головой.

В пути с утра до первых звезд, От бурь не знает он защиты, Но много дней и много верст Его терпению открыты. Пронесся поезд перед ним, Прошел, стуча на каждой шпале, Оставив в небе редкий дым Да бледный след на тусклой стали. Звенит встревоженная тишь. Гудит смятенная дорога. Но он спокоен: ненамного Опередишь.

Питает жизнь ключом своим искусство. Другой твой ключ — поэзия сама. Заглох один — в стихах не стало чувства. Забыт другой — струна твоя нема.

Ты каждый раз, ложась в постель, Смотри во тьму окна И помни, что метет метель И что идет война.

Желаю вам цвести, расти, Копить, крепить здоровье. Оно для дальнего пути — Главнейшее условье. Пусть каждый день и каждый час Вам новое добудет. Пусть добрым будет ум у вас, А сердце умным будет. Вам от души желаю я, Друзья, всего хорошего. А всё хорошее, друзья, Дается нам недешево!

Полные жаркого чувства, Статуи холодны. От пламени стены искусства Коробиться не должны. Как своды античного храма - Души и материи сплав,— Пушкинской¹ лирики мрамор Строен и величав.

Порой часы обманывают нас, Чтоб нам жилось на свете безмятежней. Они опять покажут тот же час, И верится, что час вернулся прежний. Обманчив дней и лет круговорот: Опять приходит тот же день недели, И тот же месяц снова настает - Как будто он вернулся в самом деле. Известно нам, что час невозвратим, Что нет ни дням, ни месяцам возврата. Но круг календаря и циферблата Мешает нам понять, что мы летим.

Корней Иванович Чуковский, Прими привет мой маршаковский. Пять лет, шесть месяцев, три дня Ты пожил в мире без меня, А целых семь десятилетий Мы вместе прожили на свете. Я в первый раз тебя узнал, Какой-то прочитав журнал, На берегу столицы невской. Писал в то время Скабичевский, Почтенный, скучный, с бородой. И вдруг явился молодой, Веселый, буйный, дерзкий критик, Не прогрессивный паралитик, Что душит грудою цитат, Загромождающих трактат, Не плоских истин проповедник, А умный, острый собеседник, Который, книгу разобрав, Подчас бывает и неправ, Зато высказывает мысли, Что не засохли, не прокисли. Лукавый, ласковый и злой, Одних колол ты похвалой, Другим готовил хлесткой бранью Дорогу к новому изданью. Ты строго Чарскую судил. Но вот родился крокодил, Задорный, шумный, энергичный,— Не фрукт изнеженный, тепличный. И этот лютый крокодил Всех ангелочков проглотил В библиотеке детской нашей, Где часто пахло манной кашей. Мое приветствие прими! Со всеми нашими детьми Я кланяюсь тому, чья лира Воспела звучно Мойдодыра. С тобой справляют юбилей И Айболит, и Бармалей, И очень бойкая старуха Под кличкой «Муха-Цокотуха». Пусть пригласительный билет Тебе начислил много лет, Но, поздравляя с годовщиной, Не семь десятков с половиной Тебе я дал бы, друг старинный. Могу я дать тебе — прости!— От двух, примерно, до пяти... Итак, будь счастлив и расти! * См. К.Чуковский.

Нахмурилась елка, и стало темно. Трещат огоньки, догорая. И смотрит из снежного леса в окно Сквозь изморозь елка другая. Я вижу: на ней зажигает луна Одетые снегом иголки, И, вся разгораясь, мигает она Моей догорающей елке. И жаль мне, что иглы на елке моей Метель не засыпала пылью, Что ветер ее не качает ветвей, Простертых, как темные крылья. Лесная дикарка стучится в стекло, Нарядной подруге кивая. Пусть доверху снегом ее занесло,- Она и под снегом живая!

У вдохновенья есть своя отвага, Свое бесстрашье, даже удальство. Без этого поэзия — бумага И мастерство тончайшее мертво. Но если ты у боевого стяга Поэзии увидишь существо, Которому к лицу не плащ и шпага, А шарф и веер более всего, То существо, чье мужество и сила Так слиты с добротой, простой и милой, А доброта, как солнце, греет свет,— Такою встречей можешь ты гордиться И перед тем, как навсегда проститься, Ей посвяти последний свой сонет.

Из Роберта Бернса Пробираясь до калитки Полем вдоль межи, Дженни вымокла до нитки Вечером во ржи. Очень холодно девчонке, Бьет девчонку дрожь: Замочила все юбчонки, Идя через рожь. Если кто-то звал кого-то Сквозь густую рожь И кого-то обнял кто-то, Что с него возьмешь! И какая вам забота, Если у межи Целовался с кем-то кто-то Вечером во ржи!..

Пускай бегут и после нас, Сменяясь, век за веком,— Мир умирает каждый раз С умершим человеком.

Пускай стихи, прочитанные просто, Вам скажут всё, о чем сказать должны. А каблуки высокие нужны Поэтам очень маленького роста.

Пустынный двор, разрезанный оврагом, Зарос бурьяном из конца в конец. Вот по двору неторопливым шагом Идет домой с завода мой отец. Лежу я в старой тачке, и спросонья Я чувствую — отцовская рука Широкою горячею ладонью Моих волос касается слегка. Заходит солнце. Небо розовато. Фабричной гарью тянет. Но вовек Не будет знать прекраснее заката Лежащий в старой тачке человек.

Пусть будет небом верхняя строка, А во второй клубятся облака, На нижнюю сквозь третью дождик льется, И ловит капли детская рука.

— Ты думал, мир не тот, не тот, Какой ты видел в детстве?— Щебечет птица, что живет В саду — со мной в соседстве. — Да, многого не узнаю Я в наши дни, но все же Вы на прабабушку свою, Малиновки, похожи. Я с ней отлично был знаком, Когда в лесу весеннем По скользким веткам босиком Взлезал, как по ступеням.

Скамья над обрывом намокла, Покрылась налетами льда. Зарей освещенные стекла Вдали отразила вода. Взлетела случайная птица И села на крышу опять. Раскрыть свои крылья боится — Ночное тепло растерять.

Ты знаешь, что Мэгги к венцу получила? Ты знаешь, что Мэгги к венцу получила? С крысиным хвостом ей досталась кобыла. Вот именно это она получила. Ты знаешь, во что влюблена она пылко? Ты знаешь, во что влюблена она пылко? У Мэгги всегда под подушкой бутылка. В бутылку давно влюблена она пылко. А знаешь, как с Мэгги жених обвенчался? А знаешь, как с Мэгги жених обвенчался? Псаломщик был пьян, а священник качался. В то время как суженый с Мэгги венчался. А знаешь, чем кончилось ночью веселье? А знаешь, чем кончилось ночью веселье? Жених у постели свалился с похмелья. Вот так и окончилось это веселье!

Свиньи, склонные к бесчинству, На земле, конечно, есть. Но уверен я, что свинству Человечества не съесть.

Свои стихи, как зелье, В котле я не варил И не впадал в похмелье От собственных чернил. Но четко и толково Раскладывал слова, Как для костра большого Пригодные дрова. И вскоре — мне в подарок, Хоть я и ожидал,— Стремителен и ярок, Костер мой запылал.

Сегодня старый ясень сам не свой,— Как будто страшный сон его тревожит. Ветвями машет, шевелит листвой, А почему,— никто сказать не может. И листья легкие в раздоре меж собой, И ветви гнутые скрипят, друг с другом споря. Шумящий ясень чувствует прибой Воздушного невидимого моря.

Пела ночью мышка в норке: - Спи, мышонок, замолчи! Дам тебе я хлебной корки И огарочек свечи. Отвечает ей мышонок: - Голосок твой слишком тонок. Лучше, мама, не пищи, Ты мне няньку поищи! Побежала мышка-мать, Стала утку в няньки звать: - Приходи к нам, тетя утка, Hашу детку покачать. Стала петь мышонку утка: - Га-га-га, усни, малютка! После дождика в саду Червяка тебе найду. Глупый маленький мышонок Отвечает ей спросонок: - Hет, твой голос нехорош. Слишком громко ты поешь! Побежала мышка-мать, Стала жабу в няньки звать: - Приходи к нам, тетя жаба, Hашу детку покачать. Стала жаба важно квакать: - Ква-ква-ква, не надо плакать! Спи, мышонок, до утра, Дам тебе я комара. Глупый маленький мышонок Отвечает ей спросонок: - Hет, твой голос нехорош. Очень скучно ты поешь! Побежала мышка-мать, Тетю лошадь в няньки звать: - Приходи к нам, тетя лошадь, Hашу детку покачать. - И-го-го! - поет лошадка.- Спи, мышонок, сладко-сладко, Повернись на правый бок, Дам овса тебе мешок! Глупый маленький мышонок Отвечает ей спросонок: - Hет, твой голос нехорош. Очень страшно ты поешь! Побежала мышка-мать, Стала свинку в няньки звать: - Приходи к нам, тетя свинка, Hашу детку покачать. Стала свинка хрипло хрюкать, Hепослушного баюкать: - Баю-баюшки, хрю-хрю. Успокойся, говорю. Глупый маленький мышонок Отвечает ей спросонок: - Hет, твой голос нехорош. Очень грубо ты поешь! Стала думать мышка-мать: Надо курицу позвать. - Приходи к нам, тетя клуша, Нашу детку покачать. Закудахтала наседка: - Куд-куда! Не бойся, детка! Забирайся под крыло: Там и тихо, и тепло. Глупый маленький мышонок Отвечает ей спросонок: - Нет, твой голос не хорош. Этак вовсе не уснешь! Побежала мышка-мать, Стала щуку в няньки звать: - Приходи к нам, тетя щука, Hашу детку покачать. Стала петь мышонку щука - Hе услышал он ни звука: Разевает щука рот, А не слышно, что поет... Глупый маленький мышонок Отвечает ей спросонок: - Hет, твой голос нехорош. Слишком тихо ты поешь! Побежала мышка-мать, Стала кошку в няньки звать: - Приходи к нам, тетя кошка, Hашу детку покачать. Стала петь мышонку кошка: - Мяу-мяу, спи, мой крошка! Мяу-мяу, ляжем спать, Мяу-мяу, на кровать. Глупый маленький мышонок Отвечает ей спросонок: - Голосок твой так хорош - Очень сладко ты поешь! Прибежала мышка-мать, Поглядела на кровать, Ищет глупого мышонка, А мышонка не видать...

С. М. Сколько раз пытался я ускорить Время, что несло меня вперед, Подхлестнуть, вспугнуть его, пришпорить, Чтобы слышать, как оно идет. А теперь неторопливо еду, Но зато я слышу каждый шаг, Слышу, как дубы ведут беседу, Как лесной ручей бежит в овраг. Жизнь идет не медленней, но тише, Потому что лес вечерний тих, И прощальный шум ветвей я слышу Без тебя — один за нас двоих.

Усердней с каждым днем гляжу в словарь. В его столбцах мерцают искры чувства. В подвалы слов не раз сойдет искусство, Держа в руке свой потайной фонарь. На всех словах - события печать. Они дались недаром человеку. Читаю: "Век. От века. Вековать. Век доживать. Бог сыну не дал веку. Век заедать, век заживать чужой..." В словах звучит укор, и гнев, и совесть. Нет, не словарь лежит передо мной, А древняя рассыпанная повесть.

Сменялись в детстве радугой дожди, Сияньем солнца — сумрачные тени. Но в зрелости не требуй и не жди Таких простых и скорых утешений.

Мы солнца в дороге не видели днем — Погода была грозовая. Когда же оно засверкало огнем, Ты спутникам что-то сказала о нем, По-детски его называя. Пускай это бурное море огня Зовут лучезарным светилом, Как в детстве, оно для тебя и меня Останется солнышком милым. И меньше не станет оно оттого, Что где-то на малой планете Не солнцем порой называют его, А солнышком взрослые дети.

Старайтесь сохранить тепло стыда. Все, что вы в мире любите и чтите, Нуждается всегда в его защите Или исчезнуть может без следа.

Старик Шекспир не сразу стал Шекспиром. Не сразу он из ряда вышел вон. Века прошли, пока он целым миром Был в звание Шекспира возведен.

(Плакат) Бьемся мы здорово, Рубим отчаянно,— Внуки Суворова, Дети Чапаева.

Как празднично сад расцветила сирень Лилового, белого цвета. Сегодня особый - сиреневый - день, Начало цветущего лета. За несколько дней разоделись кусты, Недавно раскрывшие листья, В большие и пышные гроздья-цветы, В густые и влажные кисти. И мы вспоминаем, с какой простотой, С какою надеждой и страстью Искали меж звездочек в грозди густой Пятилепестковое "счастье". С тех пор столько раз перед нами цвели Кусты этой щедрой сирени. И если мы счастья еще не нашли, То, может быть, только от лени.

Так много ласточек летало Почти с тех пор, как мир стоит, Но их не помнят, их не стало, А эта ласточка летит.

Текла, извивалась, блестела Река меж зеленых лугов. А стала недвижной и белой, Чуть-чуть голубее снегов. Она покорилась оковам. Не знаешь, бежит ли вода Под белым волнистым покровом И верстами крепкого льда. Чернеют прибрежные ивы, Из снега торчат тростники, Едва намечая извивы Пропавшей под снегом реки. Лишь где-нибудь в проруби зыбко Играет и дышит вода, И в ней краснопёрая рыбка Блеснет чешуей иногда.

Трепал сегодня ветер календарь. Перелистал последнюю неделю, Пересмотрел июнь, потом январь, А вслед за тем перелетел к апрелю. Мелькнуло два иль три счастливых дня, Но не открыл он ни единой даты, Не вызывавшей в сердце у меня Воспоминаний горестной утраты.

Ты много ли видел на свете берез? Быть может, всего только две,- Когда опушил их впервые мороз Иль в первой весенней листве. А может быть, летом домой ты пришел, И солнцем наполнен твой дом, И светится чистый березовый ствол В саду за открытым окном. А много ль рассветов ты встретил в лесу? Не больше чем два или три, Когда, на былинках тревожа росу, Без цели бродил до зари. А часто ли видел ты близких своих? Всего только несколько раз,- Когда твой досуг был просторен и тих И пристален взгляд твоих глаз.

У Пушкина¹ влюбленный самозванец Полячке открывает свой обман, И признается пушкинский испанец, Что он — не дон Диэго, а Жуан. Один к покойнику свою ревнует панну, Другой к подложному Диэго — донну Анну... Так и поэту нужно, чтоб не грим, Не маска лживая, а сам он был любим.

Цветная осень - вечер года - Мне улыбается светло. Но между мною и природой Возникло тонкое стекло. Весь этот мир - как на ладони, Но мне обратно не идти. Еще я с Вами, но в вагоне, Еще я дома, но в пути.

Цените слух, цените зренье. Любите зелень, синеву — Всё, что дано вам во владенье Двумя словами: я живу. Любите жизнь, покуда живы. Меж ней и смертью только миг. А там не будет ни крапивы, Ни звезд, ни пепельниц, ни книг. Любая вещь у нас в квартире Нас уверяет, будто мы Живем в закрытом, светлом мире Среди пустой и нищей тьмы. Но вещи мертвые не правы — Из окон временных квартир Уже мы видим величавый, Бессмертию открытый мир.

Часы за шумом не слышны, Но дни и годы к нам приводят. Выходит лето из весны И в осень позднюю уходит.

Человек — хоть будь он трижды гением — Остается мыслящим растением. С ним в родстве деревья и трава. Не стыдитесь этого родства. Вам даны до вашего рождения Сила, стойкость, жизненность растения.

Человек ходил на четырех, Но его понятливые внуки Отказались от передних ног, Постепенно превратив их в руки. Ни один из нас бы не взлетел, Покидая Землю, в поднебесье, Если б отказаться не хотел От запасов лишних равновесья.

Читатель мой особенного рода: Умеет он под стол ходить пешком. Но радостно мне знать, что я знаком С читателем двухтысячного года!

Чудес, хоть я живу давно, Не видел я покуда. А впрочем, в мире есть одно Действительное чудо: Помножен мир (иль разделен?) На те миры живые, В которых сам он отражен, И каждый раз впервые. Всё в мире было бы мертво — Как будто мира самого Совсем и не бывало,— Когда б живое существо Его не открывало.

Когда был черный этот лес Прозрачным, оголенным, Казалось чудом из чудес, Что будет он зеленым. Но чудо каждою весной Бывает в самом деле. Смотри, деревья пух сквозной, Расправившись, надели. Стоят, стряхнув зимы покров, Не горбясь, не сутулясь, Как сестры, что под отчий кров Невестами вернулись.

Я помню день, когда впервые - На третьем от роду году - Услышал трубы полковые В осеннем городском саду. И всё вокруг, как по приказу, Как будто в строй вступило сразу. Блеснуло солнце сквозь туман На трубы светло-золотые, Широкогорлые, витые И круглый, белый барабан. _______ И помню праздник на реке, Почти до дна оледенелой, Где музыканты вечер целый Играли марши на катке. У них от стужи стыли руки И леденели капли слез. А жарко дышащие звуки Летели в сумрак и в мороз. И, бодрой медью разогрето, Огнями вырвано из тьмы, На льду речном пылало лето Среди безжизненной зимы.

Я прохожу по улицам твоим. Где каждый камень — памятник героям. Вот на фасаде надпись: «Отстоим!» А сверху «р» добавлено: «Отстроим!»