Все стихи Владимира Солоухина

Зима разгулялась над городом южным, По улице ветер летит ледяной. Промозгло и мутно, туманно и вьюжно... А горы сверкают своей белизной. Весной исчезают метели и стужа, Ложится на город немыслимый зной. Листва пропылилась. Как жарко, как душно... А горы сверкают своей белизной. Вот юноша, полон нетронутой силы, Ликует, не слышит земли под собой,- Наверно, девчонка его полюбила... А горы сверкают своей белизной. Мужчина сквозь город бредет через силу, Похоже, что пьяный, а может, больной. Он отдал ей все, а она изменила... А горы сверкают своей белизной. По теплой воде, по ручью дождевому Топочет мальчонка, такой озорной! Все дальше и дальше топочет от дому... А горы сверкают своей белизной.

О том, что мы сюда не прилетели С какой-нибудь таинственной звезды, Нам доказать доподлинно успели Ученых книг тяжелые пуды. Вопросы ставить, право, мало толку - На все готов осмысленный ответ. Все учтено, разложено по полкам, И не учтен лишь главный аргумент. Откуда в сердце сладкая тревога При виде звезд, рассыпанных в ночи? Куда нас манит звездная дорога И что внушают звездные лучи? Какая власть настойчиво течет к нам? Какую тайну знают огоньки? Зачем тоска, что вовсе безотчетна, И какова природа той тоски?

Безмолвна неба синева, Деревья в мареве уснули. Сгорела вешняя трава В высоком пламени июля. Еще совсем недавно тут Туман клубился на рассвете, Но высох весь глубокий пруд, По дну пруда гуляет ветер. В степи поодаль есть родник, Течет в траве он струйкой ясной, Весь зной степной к нему приник И пьет, и пьет, но все напрасно: Ключа студеная вода Бежит, как и весной бежала. Неужто он сильней пруда: Пруд был велик, а этот жалок? Но подожди судить. Кто знает? Он только с виду мал и тих. Те воды, что его питают, Ты видел их? Ты мерил их?

В лесу еловом все неброско, Приглушены его тона. И вдруг белым-бела березка В угрюмом ельнике одна. Известно, смерть на людях проще. Видал и сам я час назад, Как начинался в дальней роще Веселый, дружный листопад. А здесь она роняет листья Вдали от близких и подруг. Как от огня, в чащобе мглистой Светло на сто шагов вокруг. И непонятно темным елям, Собравшимся еще тесней: Что с ней? Ведь вместе зеленели Совсем недавно. Что же с ней? И вот задумчивы, серьезны, Как бы потупив в землю взгляд, Над угасающей березой Они в молчании стоят.

По дороге лесной, по широкому лугу С дальнобойким ружьем осторожно иду. Шарит ствол по кустам, озирает округу, И пощаду в себе воплотив и беду. Путь от жизни до смерти мгновенья короче: Я ведь ловкий стрелок и без промаха бью. Для порхающих птиц и парящих и прочих Чем же я не похож на пророка Илью? Вот разгневаюсь я - гром и молния грянет. И настигнет стрела, и прощай синева... Вот я добрый опять (как бы солнце проглянет). Улетай себе, птица, оставайся жива. Только птицы хитры, улетают заране, Мол, на бога надейся, но лучше в кусты... И проходит гроза, никого не поранив. "Злой ты бог. Из доверия выбился ты!" Впрочем, вот для разрядки достаточный повод: На березе скворцы у скворечни своей; Белогрудая ласточка села на провод, Восхищенно глядит, хоть в упор ее бей. Так за что ж ее бить, за доверие, значит? Для того, чтоб она нелюдимой была, Та, что даже детишек от взгляда не прячет И гнездо у тебя над окошком свила? Ты ее не убьешь и пойдешь по дороге, Онемеет в стволе окаянный свинец... Пуще глаза, о, с громом и молнией, боги, Берегите доверие душ и сердец!

(из П. Боцу) В театре этом зрители уснули, А роли все известны наизусть. Здесь столько лиц и масок промелькнули, Что своего найти я не берусь. Меняются костюмы, букли, моды, На чувствах грим меняется опять. Мой выход в роли, вызубренной твердо, А мне другую хочется играть! Спектакль идет со странным перекосом, Хотя суфлеры в ярости рычат. Одни — все время задают вопросы, Другие на вопросы те — молчат. Ни торжества, ни страсти и ни ссоры, Тошна игры заигранная суть. Лишь иногда, тайком от режиссера, Своей удастся репликой блеснуть. Иди на сцену в утренней долине, Где журавли проносятся трубя, Где режиссера нету и в помине И только небо смотрит на тебя!

Я их как собирал? Колокольчик чтоб был к колокольчику, Василек к васильку И ромашка к ромашке была. Мне казалось, что будет красивей букет, Если только одни васильки, Или только одни колокольчики, Или только ромашки одни Соберутся головка к головке. Можно стебли подрезать и в воду поставить в стакан. Постепенно я понял, Что разных цветов сочетанье (Ярко-желтого с белым, Василькового с белым и желтым, Голубого с лиловым, Лилового с чуть розоватым) Может сделаться праздником летних полуденных красок, Может сделаться радостью. Надо немного условий: Просто капельку вкуса Или, может быть, капельку зренья — И букет обеспечен. Хватает в июне цветов! Так я их собирал. Но (Во всем виновата незрелость) Я наивно считал, Что простые, невзрачные травы (Это кажется нам, будто травы бывают невзрачны) Недостойны приблизиться К чистым, отборным и ясным, Собираемым мною в букет, удостоенным чести цветам. Обходил я пырей, Обходил я глухую крапиву, «Лисий хвост» обходил, и овсюг, и осот полевой, И пушицу, И колючий, Полыхающий пламенем ярым, Безобразный, бездарный татарник. Им, конечно, хотелось. А я говорил с укоризной: «Ну, куда вы? Вот ты, щавеля лопоухого стебель, Полюбуйсь на себя, ну куда ты годишься? Разве сор подметать? Ну, допустим, тебя я сорву...» И затем, Чтоб совсем уж растение это унизить, Я сорвал И приставил метельчатый стебель к букету, Чтобы вместе со мной все цветы на лугу посмеялись Сочетанью ужасному розовой «раковой шейки» И нелепой метелки. Но... Не смеялся никто. Даже больше того (что цветы!), я и сам не смеялся. Я увидел, как ожил, как вдруг засветился букет, Как ему не хватало Некрасивого, в сущности, длинного, грубого стебля. Я крапиву сорвал, Я приставил к букету крапиву! И — о чудо!— зеленая, мощная сочность крапивы Озарила цветы. А ее грубоватая сила Оттенила всю нежность соседки ее незабудки, Показала всю слабость малиновой тихой гвоздички, Подчеркнула всю тонкость, всю розовость «раковой шейки». Стебли ржи я срывал, чтоб торчали они из букета! И татарник срывал, чтоб симметрию к черту разрушить! И былинник срывал, чтобы мощи косматой добавить! И поставил в кувшин, И водой окатил из колодца, Чтобы влага дрожала, как после дождя проливного, Так впервые я создал Настоящий, Правдивый букет.

Бывает так: в неяркий день грибной Зайдешь в лесные дебри ненароком - И встанет лес иглистою стеной И загородит нужную дорогу. Я не привык сторонкой обходить Ни гордых круч, ни злого буерака. Коль начал жить, так прямо надо жить, Коль в лес пошел, так не пугайся мрака. Все мхи да топь, куда ни поверни; Где дом родной, как следует не знаю. И вот идешь, переступая пни Да ельник грудью прямо разрывая. Потом раздвинешь ветви, и в лицо Ударит солнце, теплое, земное. Поляна пахнет медом и пыльцой, Вода в ручье сосновой пахнет хвоей. Я тем, что долго путал, не кичусь, Не рад, что ноги выпачканы глиной. Но вышел я из путаницы чувств К тебе!.. В цвету любви моей долина!

В лесу, посреди поляны, Развесист, коряжист, груб, Слывший за великана Тихо старился дуб. Небо собой закрыл он Над молодой березкой. Словно в темнице, сыро Было под кроной жесткой. Душной грозовой ночью Ударил в притихший лес, Как сталь топора отточен, Молнии синий блеск. Короткий, сухой и меткий, Был он как точный выстрел. И почернели ветки, И полетели листья. Дуб встрепенулся поздно, Охнул, упал и замер. Утром плакали сосны Солнечными слезами. Только березка тонкая Стряхнула росинки с веток, Расхохоталась звонко И потянулась к свету.

В своих сужденьях беспристрастны Друзья, чье дело — сторона, Мне говорят: она прекрасна, Но, знаешь, очень холодна. Они тебя не разгадали, Тебя не поняли они. В твоих глазах, в студеной дали Я видел тайные огни. Еще мечты и чувства стройны И холодна твоя ладонь, Но дремлет страсть в тебе, спокойной, Как дремлет в дереве огонь.

Вдоль берегов Болгарии прошли мы... Я все стоял на палубе, когда Плыла, плыла и проплывала мимо Ее холмов прибрежная гряда. Волнистая - повыше и пониже, Красивая - не надо ей прикрас. Еще чуть-чуть - дома, людей увижу, Еще чуть-чуть... И не хватает глаз!.. Гряда холмов туманится, синея, Какие там за нею города? Какие там селения за нею, Которых я не видел никогда? Так вот они, неведомые страны... Но там живут, и это знаю я, Мои друзья - Георгий и Лиляна, Митко и Блага - верные друзья. Да что друзья! Мне так отрадно верить, Что я чужим совсем бы не был тут. В любом селе, когда б сойти на берег, И хлеб и соль и братом назовут. Ах, капитан, торжественно и строго Произнеси командные слова. Привстанем здесь пред дальнею дорогой, В чужой Босфор легко ли уплывать! Корабль идет, и сердце заболело. И чайки так крикливы надо мной, Что будто не болгарские пределы, А родина осталась за кормой. Вдоль берегов Болгарии прошли мы, Я все стоял на палубе, пока Туманились, уже неразличимы, Быть может, берег, может, облака...

Ревную, ревную, ревную. Одеться бы, что ли, в броню. Верну я, верну я, верну я Все, что нахватал и храню. Костры, полнолунья, прибои, И морем обрызганный торс, И платье твое голубое, И запах волны от волос. Весь твой, с потаенной улыбкой, Почти как у школьницы вид. Двухлетнюю странную зыбкость. (Под ложечкой холодит!) Ты нежность свою расточала? Возьми ее полный мешок! Качало, качало, качало Под тихий довольный смешок. От мая и до листопада Качель уносила, легка, От Суздаля до Ленинграда, От Ладоги до Машука. Прогретые солнцем причалы, Прогулки с усталостью ног... Возьми, убирайся. Сначала Начнется извечный урок. Все, все возвращается, чтобы На звезды не выть до зари, Возьми неразборчивый шепот И зубы с плеча убери. Я все возвращаю, ревнуя, Сполна, до последнего дня. Лишь мира уже не верну я, Такого, как был до меня.

Ветер Летит над морем. Недавно он не был ветром, А был неподвижным, теплым воздухом над землей. Он Окружал ромашки. Пах он зеленым летом (Зыбко дрожал над рожью желтый прозрачный зной). Потом, Шевельнув песчинки, Немного пригнувши травы, Он начал свое движенье. Из воздуха ветром стал. И вот Он летит над морем. Набрал он большую скорость, Забрал он большую силу. Крылища распластал. Ходят Морские волны. С них он срывает пену. Пена летит по ветру. Мечется над волной. Светлый Упругий ветер Не медом пахнет, а йодом, Солью тревожно пахнет. Смутно пахнет бедой. (Руки мои - как крылья. Сердце мое распахнуто. Ветер в меня врывается. Он говорит со мной): - Спал я Над тихим лугом. Спал над ромашкой в поле. Меня золотые пчелы пронизывали насквозь. Но стал я Крылатым ветром, Лечу я над черным морем. Цепи я рву на рейдах, шутки со мною брось! - Я Говорю открыто: - Должен ты выбрать долю, Должен взглянуть на вещи под резким прямым углом: Быть ли Ромашкой тихой? Медом ли пахнуть в поле? Или лететь над миром, время круша крылом? - Что я Ему отвечу? - Сходны дороги наши, Но опровергну, ветер, главный я твой резон: Если б Ты не был тихим Воздухом над ромашкой, Откуда б ты, ветер, взялся? Где бы ты взял разгон?

У вод, забурливших в апреле и мае, Четыре особых дороги я знаю. Одни Не успеют разлиться ручьями, Как солнышко пьет их Косыми лучами. Им в небе носиться по белому свету, И светлой росою качаться на ветках, И ливнями литься, и сыпаться градом, И вспыхивать пышными дугами радуг. И если они проливаются к сроку, В них радости вдоволь, и силы, и проку. Лужайки и тракты, леса и поля, Нигде ни пылинки - сверкает земля! А часть воды земля сама Берет в глухие закрома. И под травою, где темно, Те воды бродят, как вино. Они - глухая кровь земли, Они шумят в цветенье лип. Их путь земной и прост и тих, И мед от них, и хлеб от них, И сосен строгие наряды, И солнце в гроздьях винограда. А третьи - не мед, и не лес, и не зерна: Бурливые реки, лесные озера. Они океанских прибоев удары, Болотные кочки и шум Ниагары. Пути их не робки, они величавы, Днепровская ГЭС и Цимлянская слава. Из медного крана тугая струя И в сказочной дымке морские края. По ним Магеллановы шли корабли. Они - голубые дороги земли. Итак: Над землею проносятся тучи, И дождь омывает вишневые сучья, И шлет океан за лавиной лавину, И хлеб колосится, и пенятся вина. Живут караси по тенистым прудам, Высокие токи несут провода. И к звездам струятся полярные льды... . . . . . . . . . . . . . . . . . . . Но есть и четвертая жизнь у воды. Бывает, что воды уходят туда, Где нету ни света, ни солнца, ни льда. Где глина плотнее, а камни упорней, Куда не доходят древесные корни. И пусть над землею крутая зима, Там только прохлада и вечная тьма. Им мало простору и много работы: Дворцы сталактитов, подземные гроты... И путь их неведомый скупо прорезан И в солях вольфрама, и в рудах железа. И вот иногда эти темные воды, Тоскуя по солнцу, идут на свободу! Веселая струйка, расколотый камень, И пьют эту воду горстями, руками. В барханных равнинах, почти что рыдая, Губами, как к чуду, к воде припадают. Она в пузырьки одевает траву, Ее ключевой, родниковой зовут. То жилою льдистою в грунте застынет, То вспыхнет оазисом в древней пустыне. Вода ключевая, зеленое лето, Вселенская лирика! Песня планеты!

Возвращаюсь туда, Где троллейбусы ходят И люди, Запылиться боясь, На себя надевают чехлы. Скоро ванну приму. Скоро стану подвержен простуде. Мне горячую землю Заменят асфальт и полы. Вот иду я Москвой В полинявшей от солнца рубахе, Загорелый, худой И, конечно, усталый чуть-чуть. А в глазах еще степь, Еще крыльев ленивые взмахи, Двести верст горизонта И ветер, толкающий в грудь. Захожу я в метро, И с соседкой сосед зашептался: Острый запах полыни, Наверно, донесся до них. Этот ветер вчера У меня в волосах заплутался И до самой Москвы В волосах притаился моих. Да, вчера ведь еще Я пылился на знойной дороге, А потом самолет Над страной обгонял облака... И обнимет жена, И руками всплеснет на пороге: - Ну-ка, сбрасывай все Да детишек не трогай пока! Среди хрупких вещей Я сначала такой неуклюжий, Отряхнуться боюсь, Видно, только сейчас подмели... На московский паркет Упадают шерстинки верблюжьи, И пшеничная ость, И комочки целинной земли.

Мы — волки, И нас По сравненью с собаками Мало. Под грохот двустволки Год от году нас Убывало. Мы, как на расстреле, На землю ложились без стона. Но мы уцелели, Хотя и живем вне закона. Мы — волки, нас мало, Нас можно сказать — единицы. Мы те же собаки, Но мы не хотели смириться. Вам блюдо похлебки, Нам проголодь в поле морозном, Звериные тропки, Сугробы в молчании звездном. Вас в избы пускают В январские лютые стужи, А нас окружают Флажки роковые все туже. Вы смотрите в щелки, Мы рыщем в лесу на свободе. Вы, в сущности,— волки, Но вы изменили породе. Вы серыми были, Вы смелыми были вначале. Но вас прикормили, И вы в сторожей измельчали. И льстить и служить Вы за хлебную корочку рады, Но цепь и ошейник Достойная ваша награда. Дрожите в подклети, Когда на охоту мы выйдем. Всех больше на свете Мы, волки, собак ненавидим.

Все смотрю, а, верно, насмотреться На тебя до смерти не сумею. Меж подруг своих, красивых тоже, Ты как лебедь в стае шумных уток. Лебедь, лебедь, если я погибну, Ты взлетишь ли в небо, чтоб оттуда Броситься на утренние камни? Прозвенишь ли песней лебединой?..

Ты текла как вода, Омывая то камни, то травы, Мелководьем блеща, На текучие струи Себя Бесконечно дробя. В наслажденье струиться Ручьи неподсудны и правы, За желанье дробиться Никто не осудит тебя. И круша, и крутя, И блестя ледяной паутиной На траве (если утренник лег), Украшала ты землю, легка, Но встает на пути (Хорошо, хорошо — не плотина!), Но лежит на пути Западней Глубина бочага. Как ты копишься в нем! Как становится больше и больше Глубины, темноты, Под которой не видно уж дна. Толща светлой воды. За ее углубленную толщу Вся беспечность твоя, Вся текучесть твоя отдана. Но за то — отражать Наклоненные ивы И звезды. Но за то — содержать Родники ледяные на дне. И туманом поить Лучезарный предутренний воздух. И русалочьи тайны В полуночной хранить глубине.

(Из П. Боцу) За горем горе, словно злые птицы, А за напастью — новая напасть... Что было делать, чтобы защититься? За что держаться, чтобы не упасть? Все неудачи, беды, невезенья Со всех сторон валились на меня. Когда летят тяжелые каменья, Слаба моя сердечная броня. И я, закрывши голову руками, Уже смирился с тем, что сокрушен. И упаду. И самый главный камень Уже летел, последним будет он. Вдруг голос твой средь грохота и треска Струна, волна, росинка и кристалл... Я встрепенулся, выпрямился резко, И страшный камень мимо просвистал.

Растопит солнце грязный лед, В асфальте мокром отразится. Асфальт - трава не прорастет, Стиха в душе не зародится. Свои у города права, Он в их охране непреложен, Весна бывает, где земля, Весна бывает, где трава, Весны у камня быть не может. Я встал сегодня раньше всех, Ушел из недр квартиры тесной. Ручей. Должно быть, тает снег. А где он тает - неизвестно. В каком-нибудь дворе глухом, Куда его зимой свозили И где покрылся он потом Коростой мусора и пыли. И вот вдоль тротуара мчится Ручей, его вода грязна, Он - знак для жителей столицы, Что где-то в эти дни весна. Он сам ее еще не видел, Он здесь рожден и здесь живет, Он за углом, на площадь выйдя, В трубу колодца упадет. Но и минутной жизнью даже Он прогремел, как трубный клич, Напомнив мне о самом важном - Что я земляк, а не москвич. Меня проспекты вдаль уводят, Как увела его труба. Да, у меня с ручьем сегодня Во многом сходная судьба. По тем проспектам прямиком В мои поля рвануться мне бы. Живу под низким потолком, Рожденный жить под звездным небом. Но и упав в трубу колодца, Во мрак подземных кирпичей, Не может быть, что не пробьется На волю вольную ручей. И, нужный травам, нужный людям, Под вешним небом средь полей, Он чище и светлее будет, Не может быть, что не светлей! Он станет частью полноводной Реки, раздвинувшей кусты, И не асфальт уже бесплодный - Луга зальет водой холодной, Где вскоре вырастут цветы. А в переулок тот, где душно, Где он родился и пропал, Вдруг принесут торговки дружно Весенний радостный товар. Цветы! На них роса дрожала, Они росли в лесах глухих. И это нужно горожанам, Конечно, больше, чем стихи!

Греми, вдохновенная лира, О том сокровенном звеня, Что лучшая женщина мира Три года любила меня. Она подошла, молодая, В глаза посмотрела, светла, И тихо сказала: «Я знаю, Зачем я к тебе подошла. Я буду единственной милой, Отняв, уведя, заслоня...» О, лучшая женщина мира Три года любила меня. Сияли от неба до моря То золото, то синева, Леса в листопадном уборе, Цветущая летом трава. Мне жизнь кладовые открыла, Сокровища блещут маня, Ведь лучшая женщина мира Три года любила меня. И время от ласки до ласки Рекой полноводной текло, И бремя от сказки до сказки Нести было не тяжело. В разгаре обильного пира Мы пьем, о расплате не мня... Так лучшая женщина мира Три года любила меня. Меня ощущением силы Всегда наполняла она, И столько тепла приносила — Ни ночь, ни зима, не страшна. — Не бойся,— она говорила,— Ты самого черного дня...— Да, лучшая женщина мира Три года любила меня. И радость моя и победа Как перед падением взлет... Ударили грозы и беды, Похмелье, увы, настает. Бреду я понуро и сиро, Вокруг ни былья, ни огня... Но лучшая женщина мира Три года любила меня! Не три сумасшедшие ночи, Не три золотые денька... Так пусть не бросается в очи Ни звездочки, ни огонька, Замкнулась душа, схоронила. До слова, до жеста храня, Как лучшая женщина мира Три года любила меня.

Дорогами густо оплетены Просторы страны, что лежат, широки. Ездят и ездят по дорогам страны, Как солдаты, зеленые грузовики. Но когда приехали в нашу столицу Веселые люди с пяти материков, Решили, что для празднования не годится Одинаковый, скучный цвет грузовиков. И выехали торжественно на Садовое Голубые, сиреневые, желтые, красные, Те же самые, а как будто новые, Одинаковые, а как будто разные. И стало у всех на душе теплей, И каждый был событию рад, Потому что яркая толпа людей Лучше, чем марширующий строй солдат. Окончился праздник, что был велик, Но сердце страны хранит теплоту: Вчера привез нам дрова грузовик, Оранжевый, с пальмами и солнышком на борту. Дорогами густо оплетены Просторы страны, что лежат, широки. То тут, то там на дорогах страны Мелькают яркие грузовики.

Из-за леса, где в темно-зеленом Ярко-красным вспыхнули осины, Вышел в небо к югу заостренный, Вожаком ведомый клин гусиный. По низинам плавали туманы, Серебрясь под солнцем невеселым, Гуси шли в неведомые страны, Пролетая северные села. В их крови певучий и тревожный Ветер странствий, вольного полета. Впереди закатные болота, Тишина ночлегов осторожных. Или в час, как только рассвело, Полнаперстка дроби под крыло. И повиснут крылья, а пока Легок взмах широкого крыла. Гуси шли, и голос вожака Долетел до нашего села. А у нас на маленьком дворе, Сельской птицы гордость и краса, Тихо жил и к празднику жирел Краснолобый медленный гусак. По деревне шлялся и доволен Был своею участью и волей. Но теперь от крика вожака В ожиревшем сердце гусака Дрогнул ветер странствий и полета, И гусак рванулся за ворота. И, ломая крылья о дорогу, Затрубил свободу и тревогу. Но, роняя белое перо, Неуклюже ноги волоча, На задах, за низеньким двором Он упал на кучу кирпича. А на юге в небе светло-синем Таял зов, на крыльях уносимый.

Давным-давно известно людям, Что при разрыве двух людей Сильнее тот, кто меньше любит, Кто больше любит, тот слабей. Но я могу сказать иначе, Пройдя сквозь ужас этих дней: Кто больше любит, тот богаче, Кто меньше любит, тот бедней. Средь ночи злой, средь ночи длинной, Вдруг возникает крик в крови: О боже, смилуйся над милой, Пошли ей капельку любви!

Я как бы под дамокловым мечом. Тяжелый меч. Готовый оборваться со слабой нитки И пронзить насквозь, Лежи под ним. Уж грудь обнажена. Душа обнажена, чтобы одежды, Чтобы иная крепкая броня Не помешали острию вонзиться Туда, где сердце бьется, Только кожей Да крепостью ребра защищено. Висит дамоклов меч, Незримый, непонятный, Но знаю, что висит. А я читаю книги, хожу в кино (О, детская наивность!), Купаюсь в речке, бегаю на лыжах, Люблю цветы. И пчел. И звезды в небе. Люблю... О, безответственность моя! Висит дамоклов меч. Ты не считай секунды (Не трать на это золотых секунд), Но говори. Но говори, что знаешь, Что накопить успел в уме и сердце. И свет во тьме. И права не дано Бездельничать, пока дамоклов меч Твой огонек, сорвавшись, не погасит. Сорвется меч. Ведь нитка так тонка. Сорвется меч. Но пусть он не во сне И не в объятьях женщины, не в неге, Не под веселым праздничным хмельком Найдет тебя, в живую ткань вонзаясь. Полслова ты успел уже сказать, И меч летит. Но все же есть надежда, Что, если ты уже успел сказать полслова, Вторая половина не умрет И люди догадаются о том, Какой была вторая половина Последнего, Неконченного слова, Разрубленного тягостным мечом. Висит дамоклов меч. Он каждую секунду Велит тебе лишь то произносить, Что нужно обязательно успеть. Хотя б не все, Хотя б до половины. Вот меч летит. Но из-под острия Выпархивает легкий огонек Живого недосказанного слова. И не успеть железному мечу За ним угнаться.

Новые качели во дворе. Ребятишки друг у дружки бойко Рвут из рук качельные веревки, Кто сильнее, тот и на качелях. Все же Все почти что побывали. Все же Все почти что полетали Кверху — вниз, Кверху — вниз, От земли и до неба! Шум и смех, Шум и смех, Не надо мороженого, не надо конфет, Не надо и хлеба! Лишь девчонке одной не досталось качелей. Оттерли, оттиснули, отпугнули, А она — застенчива. Отошла в сторонку, приуныла, пригрустнула, Смотрит на веселье и смех, На веселье и смех, На веселье и смех, Да делать нечего! Вечером затихло все во дворе. Посмотрел я во двор из квартиры своей, из окна. Все ребятишки по домам разбрелись, Все ребятишки спать улеглись, А девочка на качелях Кверху — вниз, Кверху — вниз! (Никто не мешает.) Кверху — вниз. Качается потихоньку одна.

У каждого дома Вдоль нашей деревни Раскинули ветви Большие деревья. Их деды сажали Своими руками Себе на утеху И внукам на память. Сажали, растили В родимом краю. Характеры дедов По ним узнаю. Вот этот путями Несложными шел: Воткнул под окном Неотесанный кол, И хочешь не хочешь, Мила не мила, Но вот под окном Зашумела ветла. На вешнем ветру Разметалась ветла, С нее ни оглобли И ни помела. Другой похитрее, Он знал наперед: От липы и лапти, От липы и мед. И пчелы летают И мед собирают, И дети добром Старика поминают. А третий дубов Насадил по оврагу: Дубовые бочки Годятся под брагу. Высокая елка - Для тонкой слеги. Кленовые гвозди - Тачать сапоги. Обрубок березы На ложку к обеду... Про все разумели Премудрые деды. Могучи деревья В родимом краю, Характеры дедов По ним узнаю. А мой по натуре Не лирик ли был, Что прочных дубов Никогда не садил? Под каждым окошком, У каждого тына Рябины, рябины, Рябины, рябины... В дожди октября И в дожди ноября Наш сад полыхает, Как в мае заря!

Я слушал музыку, следя за дирижером. Вокруг него сидели музыканты — у каждого особый инструмент (Сто тысяч звуков, миллион оттенков!). А он один, над ними возвышаясь, Движеньем палочки, движением руки, Движеньем головы, бровей, и губ, и тела, И взглядом, то молящим, то жестоким, Те звуки из безмолвья вызывал, А вызвав, снова прогонял в безмолвье. Послушно звуки в музыку сливались: То скрипки вдруг польются, То тревожно Господствовать начнет виолончель, То фортепьяно мощные фонтаны Ударят вверх и взмоют, и взовьются, И в недоступной зыбкой вышине Рассыплются на брызги и на льдинки, Чтоб с легким звоном тихо замереть. Покорно звуки в музыку сливались. Но постепенно стал я различать Подспудное и смутное броженье Неясных сил, Их шепот, пробужденье, Их нарастанье, ропот, приближенье, Глухие их подземные толчки. Они уже почти землетрясенье. Они идут, еще одно мгновенье — И час пробьет... И этот час пробил! О мощь волны, крути меня и комкай, Кидай меня то в небо, то на землю, От горизонта И До горизонта Кипящих звуков катится волна. Их прекратить теперь уж невозможно, Их усмирить не в силах даже пушки, Как невозможно усмирить вулкан. Они бунтуют, вышли из-под власти Тщедушного седого человека. Что в длинном фраке, С палочкой нелепой Задумал со стихией совладать. Я буду хохотать, поднявши руки. А волосы мои пусть треплет ветер, А молнии, насквозь пронзая небо, Пускай в моих беснуются глазах, Их огненными делая из синих. От горизонта И До горизонта Пускай змеятся молнии в глазах. Ха-ха-а! Их усмирить уж невозможно (Они бунтуют, вышли из-под власти). Как невозможно бурю в океане Утишить вдруг движением руки. Но что я слышу... Нет... Но что я вижу: Одно движенье палочки изящной — И звуки все Упали на колени, Потом легли... потом уж поползли... Они ползут к подножью дирижера, К его ногам! Сейчас, наверно, ноги Ему начнут лизать И пресмыкаться... Но дирижер движением спокойным Их отстранил и держит в отдаленье Он успокоил, Он их приласкал. То скрипки вдруг польются, То тревожно Господствовать начнет виолончель. То фортепьяно мощные фонтаны Ударят вверх и взмоют, и взовьются, И в недоступной зыбкой вышине Рассыплются на брызги и на льдинки, Чтоб с легким звоном тихо замереть... . . . . . . . . . . . . . . . . . . . Все правильно. Держать у ног стихию И есть искусство. Браво, дирижер!

С жадностью всосаны В травы и злаки Последние капельки Почвенной влаги. Полдень за полднем Проходят над степью, А влаге тянуться В горячие стебли. Ветер за ветром Туч не приносят, А ей не добраться До тощих колосьев. Горячее солнце Палит все упорней, В горячей пыли Задыхаются корни. Сохнут поля, Стонут поля, Ливнями бредит Сухая земля. Я проходил Этой выжженной степью, Трогал руками Бескровные стебли. И были колючие Листья растений Рады моей Кратковременной тени. О, если б дождем Мне пролиться на жито, Я жизнь не считал бы Бесцельно прожитой! Дождем отсверкать Благодатным и плавным - Я гибель такую Не счел бы бесславной! Но стали бы плотью И кровью моей Тяжелые зерна Пшеничных полей! А ночью однажды Сквозь сон я услышу: Тяжелые капли Ударили в крышу. О нет, то не капли Стучатся упорно, То бьют о железо Спелые зерна. И мне в эту ночь До утра будут сниться Зерна пшеницы... Зерна пшеницы...

Дорога влажною была, Когда зима сюда пришла, И легкий след моей любимой, И даже рубчики калош С земли морозной не сотрешь, Застыло все, и все хранимо. Потом нагрянули ветра Из ледовитых дальних стран, С цепи сорвавшийся буран В ворота рвался до утра. Его и след давно простыл, Но, как надгробные курганы, Сугробы в сажень высоты Хранят величие бурана. Ушли ветра, а вслед за ними На землю пал спокойный иней, Леса, деревни и мосты, По речке низкие кусты, Стога поодаль от реки, Из труб лиловые дымки, И все, что ни было вокруг, Под зимним солнцем стало вдруг Спокойным, чистым и простым Узором редкой красоты. Прошло немало трудных лет, Пришло ко мне иное счастье, Но цел под снегом легкий след Ее, прошедшей по ненастью.

Дуют метели, дуют, А он от тебя ушел... И я не спеша колдую Над детской твоей душой. Нет, я не буду спорить, Делать тебе больней. Горе, большое горе Скрылось в душе твоей. В его задекабрьском царстве Птицам петь не дано... Но моего знахарства Вряд ли сильней оно. Мне не унять метели, Не растопить снега... Но чтобы птицы пели - Это в моих руках. Прежнего, с кем рассталась, Мне не вернуть никак... Но чтобы ты смеялась - Это в моих руках!

Жизнь моя, что мне делать с нею, То блеснет, то нет из-за туч. Помоложе я был цельнее, Был направлен, как узкий луч. За работу берешься круто, По-солдатски жесток режим, Все расписано по минутам: Час обедаем, час лежим. В семь зарядка — и сразу в омут. И за стол рабочий, «к станку», На прогулку выйти из дому Раньше времени не могу. Или вот, простая примета, Вот каким я суровым был,— Дождик выпадет ясным летом, В лес отправишься по грибы, А малина, или черника, Иль ореховая лоза, Земляника и костяника Так и тянутся на глаза. Так и тянутся, так и жаждут. Только цель у меня узка, И не дрогнула ни однажды Ни душа моя, ни рука. И сорвать бы... чего бояться? Что там ягода? Пустяки! Но рискованно распыляться И дробить себя на куски. Нет, соблазны все бесполезны, Если в лес пошел по грибы... Вот каким я тогда железным, Вот каким я хорошим был. А теперь я люблю — окольно, Не по струнке люблю уже, Как-то больно и как-то вольно И раскованно на душе. Позабыл я свою привычку, И хотя по грибы идешь, То орешек, а то брусничку, То цветок по пути сорвешь.

Жить на земле, душой стремиться в небо — Вот человека редкостный удел. Лежу в траве среди лесной поляны, Березы поднимаются высоко, И кажется, что все они немножко Там, наверху, друг к дружке наклонились И надо мной смыкаются шатром. Но чист и синь просвет Между берез зеленых, Едва-едва листами шелестящих. Я вижу там то медленную птицу, То белые, как сахар, облака. Сверкает белизна под летним солнцем, И рядом с белизной — еще синее, Заманчивее, слаще глубина. Жить на земле, тянуться в беспредельность Вот человека радостный удел. Лежу в траве (Иль на песке в пустыне, Иль на скале, на каменном утесе, Или на гальке, там, где берег моря), Раскинув руки, вверх гляжу, на звезды. Мгновенья в жизни выше не бывает, Мгновенья в жизни чище не бывает. Ни труд, ни бой, ни женская любовь Не принесут такого же восторга. О глубина вселенского покоя, Когда ты весь растаял в звездном небе, И сам, как небо, потерял границы, И все плывет и кружится тихонько. Не то ты вверх летишь, раскинув руки, Не то протяжно падаешь. И сладко, И нет конца полету (иль паденью), И нет конца ни жизни, ни тебе. Жить на земле, душой стремиться в небо. Зачем стремиться? Брось свои березы, Лети себе в заманчивую синь. Купи скорей билет. С аэродрома Тебя сейчас поднимут в небо крылья. Вот синь твоя. Вот звезды. Наслаждайся. Вон облако. Его с земли ты видел. Оно горело, искрилось, сверкало. Оно, как лебедь, плавало по небу. Мы сквозь него спокойно пролетаем. Туман, вода. А в общем — неприятность: Всегда сильней качает в облаках. Гляжу я вниз, в окошечко, на землю. Лесок — как мох. Река в лесу — как нитка. Среди поляны точка — Человечек! Быть может, он лежит, раскинув руки, И смотрит вверх. И кажется красивой Ему сейчас заманчивая синь. — Хочу туда. Хочу скорей на землю! — Постой. Сейчас поднимемся повыше. На десять тысяч. Там еще ты не был. — Пусти! — Ты сам мечтал. Ты жаждал: Ты хотел!.. Жить на земле. Душой стремиться в небо. Вот человека сладостный удел.

Журавли, наверно, вы не знаете, Сколько песен сложено про вас, Сколько вверх, когда вы пролетаете, Смотрит затуманившихся глаз! Из краев болотных и задебренных Выплывают в небо косяки. Крики их протяжны и серебряны, Крылья их медлительно гибки. Лирика полета их певучего Нашей книжной лирики сильней. Пролетают, радуя и мучая, Просветляя лица у людей. Годы мне для памяти оставили, Как стоял я около реки И, покуда в синем не растаяли, Журавлей следил из-под руки. Журавли летели, не синицы, Чьим порханьем полнится земля... Сколько лет уж, если спохватиться, Не видал я в небе журавля! Словно светлый сон приснился или Это сказка детская была. Или просто взяли обступили Взрослые, серьезные дела. Окружили книги окончательно, Праздность мне постыдна и чужда... Ну а вы, спрошу я у читателя, Журавлей вы видели когда? Чтоб не просто в песне, а воочию, Там, где травы жухнут у реки, Чтоб, забыв про мелочное прочее, Все глядеть на них из-под руки. Журавли! Заваленный работою, Вдалеке от пасмурных полей, Я живу со странною заботою - Увидать бы в небе журавлей!

«Журавли улетели, журавли улетели! От холодных ветров потемнела земля. Лишь оставила стая средь бурь и метелей Одного с перебитым крылом журавля». Ресторанная песенка. Много ли надо, Чтоб мужчина сверкнул полупьяной слезой? Я в певце узнаю одногодка солдата, Опаленного прошлой войной. Нет, я с ним не знаком и не знаю подробно, О каких журавлях он тоскует сейчас. Но, должно быть, тоска и остра и огромна, Если он выжимает слезу и у нас. «Журавли улетели, журавли улетели!! От холодных ветров потемнела земля. Лишь оставила стая средь бурь и метелей Одного с перебитым крылом журавля». Ну какой там журавль? И какая там стая? И куда от него улетела она? Есть квартира, поди, Дочь, поди, подрастает, Помидоры солит хлопотунья жена. И какое крыло у него перебито? И какое у нас перебито крыло? Но задумались мы. И вино не допито. Сладковатой печалью нам душу свело. «Журавли улетели, журавли улетели!!! От холодных ветров потемнела земля. Лишь оставила стая средь бурь и метелей Одного с перебитым крылом журавля». Ресторанная песенка. Пошлый мотивчик. Ну еще, ну давай, добивай, береди! Вон и в дальнем углу разговоры затихли, Душит рюмку майор со Звездой на груди. Побледнела и женщина, губы кусая, С повтореньем припева больней и больней... Иль у каждого есть улетевшая стая? Или каждый отстал от своих журавлей? Допоет и вернется в ночную квартиру. Разойдутся и люди. Погаснут огни. Непогода шумит. В небе пусто и сыро. Неужели и впрямь улетели они?

Забор отменно прочен и колюч, Под облака вздымается ограда... Старик уйдет, в кармане спрятав ключ От леса, от травы и от прохлады. А я, приникнув к щели меж досок, Увидел мир, упрятанный за доски, Кусок поляны, дерева кусок, Тропы и солнца узкую полоску. И крикнул я: - Бессмысленный старик, Достань ключи, ворота отвори! Я одного до смерти не пойму, Зачем тебе такое одному?- Полдневный город глух и пропылен, А я в весну и в девушку влюблен, Я в этот сад с невестою приду И свадьбу справлю в девственном саду! - Тебя пустить, пожалуй, не беда, Да не один ты просишься сюда, А всех пустить я, право, не могу: Они траву испортят на лугу, И все цветы по берегу реки Они сорвут на брачные венки. - Да к черту всех, ты нас пусти двоих, Меня пусти! - А чем ты лучше их? Я был упрям и долго день за днем Ходил сюда и думал об одном, Что без труда, пожалуй бы, я мог Сорвать с пробоин кованый замок. Но опускалась сильная рука Перед неприкосновенностью замка. А время шло. И липы отцвели, И затрубили в небе журавли, И (уж тепла ушедшего не жди) Повисли беспрестанные дожди. В такие дни не следует, блуждая, Вновь возвращаться на тропинки мая, Идти к дверям, которые любил, Искать слова, которые забыл. Вот он, забор, никчемен и смешон: Для осени заборы не преграда. Калитка настежь. Тихо я вошел В бесшумное круженье листопада. Одна рябина все еще горит... А ты-то где, бессмысленный старик?!

Бездонна глубь небес над нами. Постой пред нею, подожди... Над августовскими хлебами Сверкают звездные дожди. Не зная правильной орбиты, Вразброд, поодиночке, зря Летят из тьмы метеориты И круто падают, горя. Куски тяжелого металла, Откуда их приносит к нам? Какая сила разметала Их по космическим углам? На островок земли туманный, Где мирно пашутся поля, Не так ли бездна океана Выносит щепки корабля? А вдруг уже была планета Земле-красавице под стать, Где и закаты, и рассветы, И трав душистых благодать? И те же войны и солдаты. И те же коршуны во мгле, И, наконец, разбужен атом, Как он разбужен на земле? Им надо б все обдумать трезво, А не играть со смертью зря. Летят из тьмы куски железа И круто падают, горя. То нам примером быть могло бы, Чтобы, подхваченный волной, Как голубой стеклянный глобус, Не раскололся шар земной. Погаснет солнце на рассвете, И нет просвета впереди... А на какой-нибудь планете Начнутся звездные дожди.

Здесь гуще древесные тени, Отчетливей волчьи следы, Свисают сухие коренья До самой холодной воды. Ручья захолустное пенье Да посвисты птичьи слышны, И пахнут лесным запустеньем Поросшие мхом валуны. Наверно, у этого дуба, На этих глухих берегах Точила железные зубы Угрюмая баба-яга. На дне буерака, тоскуя, Цветок-недотрога растет, И папортник в ночь колдовскую, Наверное, здесь расцветет... Сюда вот, откуда дорогу Не сразу обратно найдешь, Забрел я, не верящий в бога, И вынул охотничий нож. Без страха руками своими (Ветрам и годам не стереть) Нездешнее яркое имя Я высек на крепкой коре... И кто им сказал про разлуку, Что ты уж давно не со мной: Однажды заплакали буквы Горячей янтарной смолой. С тех пор как уходят морозы, Как только весна настает, Роняет дремучие слезы Забытое имя твое.

Мне навстречу попалась крестьянка, Пожилая, Вся в платках (даже сзади крест-накрест). Пропуская ее по тропинке, я в сторону резко шагнул, По колено увязнув в снегу. — Здравствуйте!— Поклонившись, мы друг другу сказали, Хоть были совсем незнакомы. — Здравствуйте!— Что особого тем мы друг другу сказали? Просто «здравствуйте», больше ведь мы ничего не сказали. Отчего же на капельку солнца прибавилось в мире? Отчего же на капельку счастья прибавилось в мире? Отчего же на капельку радостней сделалась жизнь? — Здравствуйте!— был ведь когда-то обычай такой. Мы его в городах потеряли, Потому что нельзя ж перекланяться всем, Кто ходит по улице Горького, В ГУМе толпится И даже кто вместе с тобой приходит в театр, на спектакль. — Здравствуйте!— Был ведь, был ведь прекрасный обычай у русских Поклониться друг другу при встрече (Хотя бы совсем незнакомы) И «здравствуйте» тихо сказать. «Здравствуйте!» — то есть будьте в хорошем здоровье, Это — главное в жизни. Я вам главного, лучшего в жизни желаю. — Здравствуйте! Я вас встретил впервые. Но я — человек, и вы человек — Мы люди на этой земле.— Поклонимся же друг другу при встрече И тропинку друг другу уступим (Если даже там снег, Если даже там грязь по колено). — Здравствуйте, Как я рад, Что могу вам это сказать!

С высоких диких гор, чьи серые уступы Задергивает туч клубящаяся мгла, Чьи синие верхи вонзились в небо тупо, Она впервые в город снизошла. Ее вела река, родившаяся рядом С деревней Шумбери, где девушка живет. Остались позади луга и водопады, Внизу цветут сады и зной душист, как мед. Внизу ей странно все: дома, автомобили И то, что рядом нет отар и облаков, Все звуки и цвета ее обворожили, А ярмарочный день шумлив и бестолков. На пальце у нее железный грубый перстень, Обувка не модна, и выгорел платок, Но белые чулки домашней толстой шерсти Не портят стройности девичьих легких ног. Идет девчонка с гор, такая молодая, Своей не осознав, быть может, красоты, А парни на пути встают, обалдевая, И долго вслед глядят и открывают рты. Все взгляды на нее остались без ответа, Не дрогнула ничуть тяжелая коса. Идет девчонка с гор... С нее б создать Джульетту, Венеру вырубить, мадонну написать! Идет девчонка с гор, в которых, не ревнуя, Мужчина тот живет, с обветренным лицом, Кто смело подойдет и жестко поцелует, Кто ей надел свое железное кольцо.

Лесная узенькая тропка Вела девчонку от людей. Девчонка оглянулась робко, И стало очень страшно ей. Седые космы елей черных, Сторожкий шорох за спиной, И птичий крик, и сказок вздорных, Теперь припомнившихся, рой. К тому ж, пожалуй, слишком рано Внушали ей и там и тут: «Смотри, поймают хулиганы И... платье новое порвут!» А лес вокруг, теплом облитый, Сверкает, птицами поет. Сейчас придет мужик небритый И схватит, легкую, ее. Как птица пойманная в клетке, Ее сердечишко стучит. А между тем, раздвинув ветки, Выходит он и впрямь небрит. Как видно, шел он лесом долго, Цепляя мокрые кусты. В одной руке его — кошелка, В другой руке его — цветы. Тут лета яркие приметы, Купальниц крупных желтизна. И, как ни странно, встреча эта Девчонке вовсе не страшна. Среди дремучей темноты Она почувствовала все же: Имеющий в руках цветы Плохого совершить не может.

Итак, любовь. Она ли не воспета, Любви ль в веках не воздано свое! Влюбленные великие поэты "Сильна, как смерть" твердили про нее. К тому добавить можно очень мало, Но я сказал бы, робость прогоня: "Когда бы жить любовь не помогала, Когда б сильней не делала меня, Когда б любовь мне солнце с неба стерла, Чтоб стали дни туманней и мрачней, Хватило б силы взять ее за горло И задушить. И не писать о ней!"

Профаны, Прежде чем съесть гранат, Режут его ножом. Гранатовый сок по ножу течет, На тарелке красная лужица. Мы Гранатовый сок бережем. Обтянутый желтою кожурой, Огромный, Похожий на солнце плод В ладонях медленно кружится, Обсмотришь его со всех сторон: Везде ль кожура цела. А пальцы уж слышат сквозь кожуру Зерна — Нежные, крупные, Нажмешь легонько (Багряна мгла!), Кровью брызнули три зерна (Впрочем, брызгаться тесно там — Глухо и сочно хрупнули). Теперь осторожно мы мнем и мнем Зерна за рядом ряд. Струи толкутся под кожурой, Ходят, переливаются. Стал упругим, Стал мягким жесткий гранат. Все тише, все чутче ладони рук: Надо следить, чтоб не лопнул вдруг — Это с гранатом случается. Терпенье и нежность — прежде всего! Верхние зерна — что?! Надо зерна Суметь Достать в глубине, В середине размять их здорово... И прокусить кожуру, И ртом Глотками сосущими пить потом, В небо подняв драгоценный плод И Запрокинув голову!

Как растают морозные Голубые снега, Воды вешние, грозные Принимает река. Воды талые, мутные Из окрестных лугов, И становится трудно им В тесноте берегов. Выливаются в поймы, Размывают стога... А моя река поймана, Высоки берега. Половодью быть где же тут, Как же паводку быть? Только льдины со скрежетом Вдруг встают на дыбы. И, сшибаясь, сломаются, И звереет волна,- Не звереть и не маяться В эти дни не вольна!

Андрею Вознесенскому¹ Друзья, Как много условного в нашем мире. Людям, Воспитанным на васильке и ромашке, Зеленое растение под названием кактус Покажется при первом знакомстве: a) некрасивым, б) смешным, в) ассиметричным, г) нелепым, д) безобразным, е) претенциозным, ж) заумным, з) формалистичным, и) модерновым, к) разрушающим музыку и пластичность формы, л) нарушающим традиции и каноны, м) бросающим вызов здравому смыслу, н) бьющим на внешний эффект и становящимся поперек. И вообще уродливым и колючим, Пытающимся путем скандала Затмить ромашку и василек. А между тем Любители разведения кактусов Привыкают к их неожиданным формам, К их удивительной графике, К их индивидуальности, Когда неповторимы два экземпляра (Простите, что так говорю про цветы!), А привыкнув, любуются И находят, представьте, В этих бесформенных и колючих уродцах Бездну острой и трепкой красоты. Ложь. Клевета. Они не бесформенны! Песок под солнцем то бел, то ал. По капле вспоены, пустыней вскормлены. Художник-шизик их рисовал. Конструктор-гений чертил проекты В ночной кофейно-табачный час, Чтоб некто Пульман, Леонов некто Потом выращивали их для нас. Табак и кофе. Да, да, конечно. Но согласитесь, тверда рука. И каждая линия безупречна И я бы даже сказал — строга. Была фантазия неистощима, Быть может, было и озорство. Но в каждой черточке ощутимо Живут законченность, мастерство. И я, Посетив коллекционера, Четыре часа подряд разглядывал Триста восемьдесят Маленьких, четких кактусов, Неожиданных, Нелепых, Ассиметричных, Бросающих вызов здравому смыслу, Нарушающих традиции и каноны, (С точки зрения ромашки, с точки зрения березового листа). Но были конструкции полны изящества, Но художник-скульптор не дал промашки, И мне открылась их красота. Разглядывать каждого, а не поле, Выращивать каждого, а не луг. И, Хотя нас этому не учили в школе, Вы душу каждого поймете вдруг. Они естественны, Как раковины, кораллы, морские рыбы, Они разнообразны, Как плывущие летние облака. После крепких и пряных напитков Вы едва ли смогли бы Довольствоваться вкусом теплого молока. Я не брошу камня в одуванчик и розу, Они прекрасны и не виноваты, Как жасмин, Как лилии на зеркале черной реки. Но с некоторых пор вы поймете, Что для вас пресноваты листочки, цветочки, стебельки, лепестки.

Колодец вырыт был давно. Все камнем выложено дно, А по бокам, пахуч и груб, Сработан плотниками сруб. Он сажен на семь в глубину И уже видится ко дну. А там, у дна, вода видна, Как смоль, густа, как смоль, черна. Но опускаю я бадью, И слышен всплеск едва-едва, И ключевую воду пьют Со мной и солнце и трава. Вода нисколько не густа, Она, как стеклышко, чиста, Она нисколько не черна Ни здесь, в бадье, ни там, у дна. Я думал, как мне быть с душой С моей, не так уж и большой: Закрыть ли душу на замок, Чтоб я потом разумно мог За каплей каплю влагу брать Из темных кладезных глубин И скупо влагу отдавать Чуть-чуть стихам, чуть-чуть любви! И чтоб меня такой секрет Сберег на сотню долгих лет. Колодец вырыт был давно, Все камнем выложено дно, Но сруб осыпался и сгнил И дно подернул вязкий ил. Крапива выросла вокруг, И самый вход заткал паук. Сломав жилище паука, Трухлявый сруб задев слегка, Я опустил бадью туда, Где тускло брезжила вода. И зачерпнул - и был не рад: Какой-то тлен, какой-то смрад. У старожила я спросил: - Зачем такой колодец сгнил? - А как не сгнить ему, сынок, Хоть он и к месту, и глубок, Да из него который год Уже не черпает народ. Он доброй влагою налит, Но жив, пока народ поит.- И понял я, что верен он, Великий жизненный закон: Кто доброй влагою налит, Тот жив, пока народ поит. И если светел твой родник, Пусть он не так уж и велик, Ты у истоков родника Не вешай от людей замка. Душевной влаги не таи, Но глубже черпай и пои! И, сберегая жизни дни, Ты от себя не прогони Ни вдохновенья, ни любви, Но глубже черпай и живи!

Проходила весна по завьюженным селам, По земле ручейки вперегонки текли, Мы пускали по ним, голубым и веселым, Из отборной сосновой коры корабли. Ветерок паруса кумачовые трогал, Были мачты что надо: прочны и прямы, Мы же были детьми, и большую дорогу Кораблю расчищали лопаточкой мы. От двора, от угла, от певучей капели, Из ручья в ручеек, в полноводный овраг, Как сквозь арку, под корень развесистой ели Проплывал, накреняясь, красавец "Варяг". Было все: и заветрины и водопады, Превышавшие мачту своей высотой. Но корабль не пугали такие преграды, И его уносило весенней водой. А вода-то весной не течет, а смеется, Ей предел не положен, и куре ей не дан. Каждый малый ручей до реки доберется, Где тяжелые льдины плывут в океан. И мне снилось тогда - что ж поделаешь: дети! Мой корабль по волнам в океане летит. Я тогда научился тому, что на свете Предстоят человеку большие пути.

Звучал с непонятной силой Лозунг ее простой: За свободу Франции милой, Кто любит меня — за мной! Драпают пешие воины, Смешался конников строй, А она говорит спокойно: Кто любит меня — за мной! Знамя подъемлет белое, Его над собой неся, Как будто идет за девою Сзади Франция вся. Истерзана милая Франция, Проигран за боем бой. Уже бесполезно драться... Кто любит меня — за мной! Шестнадцати лет девчонка, Носительница огня, Сменила свою юбчонку На латы и меч коня. Свершая святое дело, За ударом неся удар, Едет нежная дева, Железная Жанна д'Арк. В стане британцев паника, В стане британцев вой, Она поднимается — ранена: Кто любит меня — за мной! Конечно, мне лучше было бы Цветы собирать в лесу. Но гибнет Франция милая, И Францию я спасу. Девчонка я, мне бы все же — Жених, ребятишки, дом. Но если не я, то кто же? Если не я — никто. Хрупка я, но бог поможет, Дух укрепляя мой. Если не я — то кто же? Кто любит меня — за мной! В чем силы ее источник, Загадка не решена. Но все исполнилось в точности, Как сказала она. Победа — ее награда. Как молния, меч сверкал. С Орлеана снята осада, Коронован в соборе Карл. А дальше? Позор мужчинам. Людям стыд и позор. Суд заседает чинно, В Руане горит костер. Британцы или бургундцы, Епископы или князья, Девчонку мучить? Безумцы! Отвагу судить? Нельзя! А что же Франция милая? Где же она была? С легкостью изменила, Походя предала. И Карл, коронованный Жанной, Где же тогда он был? Король, как это ни странно, Первым руки умыл. А эти зеваки, толпы Вокруг костра на ветру, Почему не бросились, чтобы Спасти из огня сестру? Конечно, каре, охрана, Войско во всей красе. Но если бы ради Жанны Бросились сразу все? В больших городах и малых, В селах и деревнях, В харчевнях и пышных залах, Пешими, на конях? Трусы? Рабы обмана? Горем сердца полны? Не вас ли спасала Жанна, Бросясь в костер войны? Пламя уже до груди, Уже до глаз достает. Бывают предатели люди, Бывает и весь народ. Люди, сделайте милость, Пока не померк еще взор. Одна за всех получилось. Все за одну... позор! Вечером под золою Нашли в углях палачи Сердце ее как живое, Только что не стучит. Сердце бросили в Сену, Чтобы стереть и след. С тех пор прошло постепенно Полтысячи с лишним лет. Слава ее окрепла. И там, где в беде народ, Дева встает из пепла, На помощь она идет. Тогда всех других дороже Лозунг, зовущий в бой: Если не я, то кто же? Кто любит меня — за мной!

Тем утром, радостным и вешним, В лесу гудело и тряслось. Свои рога через орешник Нес молодой тяжелый лось. Он трогал пристально и жадно Струю холодного ключа, Играли солнечные пятна На полированных плечах, Когда любовный зов подруги, Вдруг прилетев издалека, Его заставил стать упругим И бросить на спину рога. Но в миг, когда он шел долиной, Одним желаньем увлечен, Зрачок стального карабина Всмотрелся в левое плечо. Неверно дрогнули колена. И раскатился скорбный звук. И кровь, слабея постепенно, Лилась толчками на траву. А за кустом, шагах в полсотни, Куда он чуть дойти не смог, Привесил к поясу охотник Умело сделанный манок.

Мерцают созвездья в космической мгле, Заманчиво светят и ясно, Но люди привыкли жить на земле, И эта привычка прекрасна. Космос как море, но берег — Земля, Равнины ее и откосы. Что значит земля для людей с корабля, Вам охотно расскажут матросы. О море мечтают в тавернах они, Как узники, ищут свободы. Но все же на море проходят лишь дни, А берегу отданы годы. Я тоже хотел бы на борт корабля, Созвездия дальние манят. Но пусть меня ждет дорогая земля, Она никогда не обманет.

Мне странно знать, что есть на свете, Как прежде, дом с твоим окном. Что ты на этой же планете И даже в городе одном. Мне странно знать, что тот же ясный Восток в ночи заголубел, Что так же тихо звезды гаснут, Как это было при тебе. Мне странно знать, что эти руки Тебя касались. Полно, нет! Который год прошел с разлуки! Седьмая ночь... Седьмой рассвет...

Б. П. Розановой Пусть вороны гибель вещали И кони топтали жнивье, Мужскими считались вещами Кольчуга, седло и копье. Во время военной кручины В полях, в ковылях, на снегу Мужчины, Мужчины, Мужчины Пути заступали врагу. Пусть жены в ночи голосили И пролитой крови не счесть, Мужской принадлежностью были Мужская отвага и честь. Таится лицо под личиной, Но глаз пистолета свинцов. Мужчины, Мужчины, Мужчины К барьеру вели подлецов. А если звезда не светила И решкой ложилась судьба, Мужским достоянием было Короткое слово — борьба. Пусть небо черно, как овчина, И проблеска нету вдали, Мужчины, Мужчины, Мужчины В остроги сибирские шли. Я слухам нелепым не верю,— Мужчины теперь, говорят, В присутствии сильных немеют, В присутствии женщин сидят. И сердце щемит без причины, И сила ушла из плеча. Мужчины, Мужчины, Мужчины, Вы помните тяжесть меча? Врага, показавшего спину, Стрелы и копья острие, Мужчины, Мужчины, Мужчины, Вы помните званье свое? А женщина — женщиной будет: И мать, и сестра, и жена, Уложит она, и разбудит, И даст на дорогу вина. Проводит и мужа и сына, Обнимет на самом краю... Мужчины, Мужчины, Мужчины, Вы слышите песню мою?

Мы сидим за одним, Пусть не круглым, столом, Англичанин, русский, немец, француз (Как в каком-нибудь анекдоте). Мы говорим про одни и те же вещи, Но странно (мне это, правда, кажется странным), Произносим разные, Непохожие друг на дружку слова. — Э тейбл,— говорит англичанин. — Ля табль,— уточняет француз. — Дер тыш,— возражает немец. — Стол, поймите же, стол,— русский им говорит.— Как же можем мы все же понять друг друга? Что же все же общего есть между нами, Если один говорит: — Э брет.— Другой уточняет: — Дас брот. — Ля пэн,— возражает третий. — Хлеб, поймите же, хлеб,— четвертый внушает им. Но в это время кошка, пробиравшаяся по крыше, Прыгнула, чтобы поймать воробья, Промахнулась и упала в кадку с водой. — Ха-ха-ха!— на это сказал англичанин. — Ха-ха-ха!— ответил ему француз. — Ха-ха-ха!— подтвердил им обоим немец. — Ха-ха-ха!— согласился русский с тремя.— Официант, поклонившись вежливо, сообщил нам, Что будет подано Самое лучшее, Чуть не столетней выдержки, Уникальное, фирменное вино. — О!— на это сказал англичанин. — О!— француз отозвался мгновенно. — О!— охотно включился немец. — О!— согласился с ними и я.— Официант, торжественно несший бутылку, Вдруг споткнулся, И столетняя красная влага Превратилась в драгоценную липкую лужу На каменном ресторанном полу. — Ах!— всплеснул англичанин руками. — Ах!— француз сокрушенно воскликнул. — Ах!— огорчился с ними немец. — Ах!— едва не заплакал я.— Так я понял, почему, говоря по-разному, Мы все же в конце концов понимаем друг друга: Англичанин... Русский... Немец... Француз...

На базаре квохчут куры, На базаре хруст овса, Дремлют лошади понуро, Каплет деготь с колеса. На базаре пахнет мясом, Туши жирные лежат. А торговки точат лясы, Зазывают горожан. Сало топится на солнце, Просо сыплется с руки, И хрустящие червонцы Покидают кошельки. - Эй, студент, чего скупиться? По рукам - да водку пить!..- Ко всему мне прицениться, Ничего мне не купить. А кругом такая свалка, А кругом такой содом! Чернобровая гадалка Мне сулит казенный дом. Солнце выше, воздух суше, Растревоженней базар, Заглянули в мою душу Сербиянские глаза. Из-под шали черный локон, А глаза под стать ножу: - Дай-ка руку, ясный сокол, Дай на руку погляжу! Будет тайная тревога, А из милых отчих мест Будет дальняя дорога И червонный интерес! Ту девицу-голубицу Будешь холить да любить...- Ко всему мне прицениться, Ничего мне не купить.

На пашни, солнцем залитые, На луговой цветочный мед Слетают песни золотые, Как будто небо их поет. Куда-куда те песни за день Не уведут тропой земной! Еще одна не смолкла сзади, А уж другая надо мной. Иди на край земли и лета - Над головой всегда зенит, Всегда в зените песня эта, Над всей землей она звенит!

На потухающий костер Пушистый белый пепел лег, Но ветер этот пепел стер, Раздув последний уголек. Он чуть живой в золе лежал, Где было холодно давно. От ветра зябкого дрожа И покрываясь пеплом вновь, Он тихо звал из темноты, Но ночь была свежа, сыра, Лесные, влажные цветы Смотрели, как он умирал... И всколыхнулось все во мне: Спасти, не дать ему остыть, И снова в трепетном огне, Струясь, закружатся листы. И я сухой травы нарвал, Я смоляной коры насек. Не занялась моя трава, Угас последний уголек... Был тих и чуток мир берез, Кричала птица вдалеке, А я ушел... Я долго нес Пучок сухой травы в руке. Все это сквозь далекий срок Вчера я вспомнил в первый раз: Последний робкий уголек Вчера в глазах твоих погас.

На смирной лошади каурой (Куда влеком и кем гоним?) Стоит у камня витязь хмурый, И три дороги перед ним. Летят над русскою равниной За веком век, за веком век, Умолкли древние былины, Вознесся в космос человек. На металлических снарядах Мы мчимся вдоль и поперек, И на широких автострадах Есть указатели дорог — Где Симферополь, где Кашира, Где поворот, где спуск крутой. Шуршит бетон, летят машины С невероятной быстротой. Такси возьмете до Рязани, В Хабаровск сядете на ТУ. Есть расписанье на вокзале, Есть график в аэропорту. Железный вихрь, стальная буря, И все рассчитано давно... А человек лежит, и курит, И на звезду глядит в окно. Свои ошибки и удачи Он ворошит и ворошит. Его вопрос, его задачу Никто на свете не решит. Своей печалью он печален, Своими мыслями томим. И точно так же, как вначале,— Все три дороги перед ним.

Наверное, дождик прийти помешал. А я у пустого сквера Тебя до двенадцати ночи ждал И ждал терпеливо в первом. Я все оправданий тебе искал: "Вот если бы дождик не был!" И если была какая тоска - Тоска по чистому небу. Сегодня тебе никто не мешал. А я у того же сквера Опять до двенадцати ночи ждал, Но с горечью понял в первом: Теперь оправданий нельзя искать - И звезды и небо чисто. И если крепка по тебе тоска, Тоска по дождю - неистова!

Спугнув неведомую птицу, Раздвинув заросли плечом, Я подошел к ручью напиться И наклонился над ручьем. Иль ты была со мною рядом, Иль с солнцем ты была одно: Твоим запомнившимся взглядом Горело искристое дно. Или, за мною вслед приехав, Ты близ меня была тогда! Твоим запомнившимся смехом Смеялась светлая вода. И, угадав в волне нестрогой Улыбку чистую твою, Я не посмел губами трогать Затрепетавшую струю.

Над черными елями серпик луны, Зеленый над черными елями. Все сказки и страсти седой старины. Все веси и грады родной стороны - Тот серпик над черными елями. Катился на Русь за набегом набег Из края степного, горячего, На черные ели смотрел печенег И в страхе коней поворачивал. Чего там? Мертво? Или реки, струясь, Текут через мирные пажити? За черные ели орда ворвалась... А где она, может, покажете? В российском лесу гренадер замерзал, Закрыться глаза не успели. И долго светился в стеклянных глазах Тот серпик над черными елями. За черные ели родной стороны Врывались огонь и железо... Над черными елями серпик луны В ночное безмолвие врезан. Чего там? Мертво? Иль трубы дымят? Глубоко ли кости повсюду лежат Иль моют их ливни косые? Над черными елями звезды дрожат, В безмолвии лунном снежинки кружат... Эй, вы, осторожней с Россией!

Мечтой, корыстью ли ведомый, Семью покинув и страну, Моряк пускался в путь из дома В бескрайную голубизну. Мир неизведан и безмолвен. Ушел фрегат, пропал фрегат. И никаких депеш и «молний», И никаких координат. Три точки, три тире, три точки Не бросишь миру в час беды. Лишь долго будут плавать бочки На гребнях вспененной воды. Как до другой звезды, до дома, Что ни кричи, не слышно там. Но брал бутылку из-под рома И брал бумагу капитан. И жег сургуч... Обшивка стонет, Тот самый вал девятый бьет. Корабль развалится. Утонет. Бутылка вынырнет. Всплывет. Она покачиваться станет На синеве ленивых волн. А капитан? Ну что ж, представим, Что уцелел и спасся он. Есть горизонт в морском тумане. Прибоем вымытый песок. Есть в окаянном океане Осточертевший островок. Его записка будет плавать Три года, двадцать, сорок лет. Ни прежних целей, и ни славы, И ни друзей в помине нет. И не родных и не знакомых Он видит каждый день во сне: Плывет бутылка из-под рома, Блестит бутылка при луне. Ползут года улитой склизкой, Знать, умереть придется здесь. Но если брошена записка, Надежда есть, надежда есть! Ползут года, подходит старость, Близка последняя черта. И вот однажды брезжит парус И исполняется мечта. . . . . . . . . . . . . . . Живу. Жую. Смеюсь все реже. Но слышу вдруг к исходу дня — Живет нелепая надежда В глубинах сердца у меня. Как будто я средь звезд круженья Свое еще не отгостил, Как будто я в момент крушенья Бутылку в море опустил.

После первых крещений в Тулоне Через реки, болота и рвы Их тянули поджарые кони По Европе до нашей Москвы. Их сорвали с лафетов в двенадцатом И в кремлевской святой тишине По калибрам, по странам и нациям К опаленной сложили стене. Знать, сюда непременно сводило Все начала и все концы. Сквозь дремоту холодные рыла Тупо смотрят на наши дворцы. Итальянские, польские, прусские И двунадесять прочих держав. Рядом с шведскими пушки французские Поравнялись судьбой и лежат. Сверху звезды на башнях старинных, Башням памятна славная быль. И лежит на тяжелых стволинах Безразличная русская пыль.

Не прячьтесь от дождя! Вам что, рубашка Дороже, что ли, свежести земной? В рубашке вас схоронят. Належитесь. А вот такого ярого сверканья Прохладных струй, что льются с неба (с неба!), Прозрачных струй, в себе дробящих солнце, И пыль с травы смывающих, И листья Полощущих направо и налево, Их вам увидеть будет не дано. Смотреть на дождь? Какая ерунда! Сто раз я видел море на картинах, А толку ни на грош. Где запах моря? Где бархатная ласковость его? Где мощь его, когда волну прибоя, Сто тысяч тонн дрожащей синевы, Она поднимет кверху, как в ладонях, И понесет, И выплеснет на берег, И с ног сшибет, и в пене погребет... Где соль его? Итак, долой картины! Долой На дождь гляденье из окна! Жить надо всем. Глазами жить — убого. Жить надо кожей, ртом, и нервом каждым, И каждой клеткой, что пока жива, Пока способна слышать влагу моря. Жить надо всем. Уже дождя мне мало. Я в сад бегу, и тонкие деревья — Рябину, Вишенье, Цветущую сирень — Стряхаю на себя, усиливая дождь. Деревьев мало мне! Пульсируя упруго, То льющаяся в звонкое ведерко, То ветром относимая капель Мне рушится на голову и плечи. Капель, даешь капель! Она мне заливает Глаза, и нос, и рот, Глаза, и нос, и рот... Но сквозь капель я все-таки хватаю, Вдыхаю, как могу лишь, глубоко Дождем промытый, пахнущий сиренью И чуточку железом ржавой крыши (Ведь все же с крыши падает капель) Большой Земного воздуха глоток.

Скоро кончится белая вьюга, Потекут голубые ручьи. Все скворечники в сторону юга Навострили оконца свои. В силу древних обычаев здешних Мы жилища готовим певцам. За морями родные скворечни Обязательно снятся скворцам. Здесь родились, летать научились, Значит, родина ихняя здесь. - Воротились! Скворцы воротились! Раздается мальчишечья весть. Можно галку убить и сороку, Но обычаи наши строги: Ни один сорванец босоногий На скворца не поднимет руки. Но однажды за крайним овином Наблюдал с удивлением я, Как серьезный и взрослый мужчина Прямо в стаю пальнул из ружья. Вся окрестность ответила стоном... - Сукин сын! Что ты делаешь тут?- Он ответил спокойно: - А что нам, Все равно их принцессы сожрут. Ты-то молод, а мы, брат, бывали И видали таких молодцов... Помню, раз заходили в Австралию, Там на тонны считают скворцов. Расставляются гиблые сети, Из капрона тончайшая снасть. Так зачем же от нас-то летать им? Чтобы в эти капроны попасть? Заготовщику - денежки, дурно ли, Не опасный, а прибыльный труд! И везут их в столицы культурные, В королевские виллы везут. Соберутся высокие гости, Драгоценные камни надев. И ломаются тонкие кости На жемчужных зубах королев. ...Вот и снова погода сырая, Скоро кончится бешенство вьюг. По России от края до края Все скворечники смотрят на юг!

У глаз у твоих чистоты родниковой, Над ними, где бьется огонь золотой, Забудусь я, как над водой ручейковой, Задумаюсь, как над глубокой водой. Тебе я кажусь мешковатым влюбленным, Что молча вздыхает, влюбленность храня. Зачем я хожу к омутам отдаленным, Ни разу еще не спросили меня. Зачем я походкой почти торопливой Сквозь мусор предместий шагаю туда, Где красное небо и черные ивы Полощет и моет речная вода? Сетей не бросаю, лозы не ломаю, Не порчу цветов на прибрежном лугу, Кувшинок не рву и стрекоз не сбиваю: Сижу и молчу на крутом берегу. Один на один с глубиною тревожной, С речным лепетаньем один на один. «Чего он приходит — понять невозможно, Мужчина, доживший почти до седин?» «Ах, все они, знаете ль, тронуты ветром, Догадки особые здесь не нужны...» Но стоит! Но стоит пройти километры, Чтоб кануть в спокойную власть глубины! По мусорным ямам, по травам спаленным, Где дремлют кузнечики, тонко звеня... Зачем я хожу к омутам отдаленным, Ни разу еще не спросили меня. О, глубь, о, глаза чистоты родниковой! Над ними, где бьется огонь золотой, Забудусь я, как над водой ручейковой, Задумаюсь, как над глубокой водой.

Я обманул ольху. В один из зимних дней, На берегу застывшей нашей речки Я наломал заснеженных ветвей И внес в тепло, которое от печки. Не в то, что нам апрель преподнесет, Когда земля темнеет и курится, И в синем небе проплывает лед, И в синих водах пролетают птицы. Тогда глядится в зеркало ольха, В серьгах расцветших — славная обнова! Ну, не сирень, а все же не плоха. Сирень когда? А я уже готова. Сережки нежным золотом сквозят, Летит по ветру золотистый цветень. Земля черна, но свадебный наряд Ее пречист, душист и разноцветен. Что в семечке от наших скрыто глаз, На свет выходит сокровенной сутью. Итак, Я в тот запомнившийся раз Домой принес мороженые прутья. Смеялись люди — экие цветы! Уж лучше б веник ты поставил в воду! Но от печной, домашней теплоты Включился некий механизм природы. Жизнь пробудил случайный обогрев, Сработали реле сторожевые. На третий день, взглянув и обомлев, Мы поняли, что прутья те — живые! В них происходят тайные дела, Приказ, аврал, сигналы по цепочке. Броженье соков. Набухают почки. И дрогнула ольха и зацвела. Висят сережки длинные подряд. Разнежились. На десять сантиметров. Пыльцой набухли. Жаждут, Ждут, Хотят Программой предусмотренного ветра. Он облегчит, он лаской обовьет, А без него и тягостно и плохо. Ольха цветет, надеется, зовет, Еще не зная страшного подвоха. Но нет корней, и почвы нет, и нету В глухих стенах земного ветерка. Цветет в кувшине пышным пустоцветом Обманутое дерево ольха. Не пить воды, на солнышке не греться, В июльский дождь листвою не шуметь, И в воды те в апреле не глядеться, И продолженья в мире не иметь. Что из того, что радостно и звонко Раздастся песня раннего скворца? Летит, пылит на мертвую клеенку Досадный мусор — мертвая пыльца.

— Чем вы занимаетесь? — Химией. — Как ваша фамилия? — Муромцева. *
На следующий день, 13 ноября, я, как обычно, работала над чем-то по органической химии. Стояла у вытяжного шкафа. Меня вызвали к телефону... Я услышала голос Бунина¹.
*
В пятницу 1 декабря, возвратившись из лаборатории раньше обыкновенного, я нашла у себя на письменном столе несколько книг Бунина.

В. Н. Бунина. Беседы с памятью

Она еще о химии своей...
Не ведает (о, милая наивность!),
Что в звездах все уже переменилось —
Он ей звонит, он книги носит ей.

Он в моде, в славе. Принят и обласкан
И вхож во все московские дома.
Им угощают. Только мать с опаской
Глядит на дочкин с Буниным роман.

Жуир. Красавчик. Донжуан. Сластена.
Уж был женат и брошена жена.
Перчатки, трость. Небрежно и влюбленно.
Свежайших устриц! Белого вина!

Она еще куда-то в длинном платье
Спешит, походкой девичьей скользя.
О женщина, оставь свои занятья —
Иная уготована стезя.

Она еще о химии лепечет.
Шкаф вытяжной. Пробирки. Кислота.
Но крест чугунный лег уже на плечи...
Ну, хорошо. Пока что — тень креста

Пока еще святая Палестина,
Борт корабля, каюта, зеркала.
Свободный брак. Пускай смеются в спину.
Над Средиземным морем ночи мгла.

Как все легко, доступно. Мать смирилась.
А он красив, талантлив и умен,
Чтоб это длилось, длилось, длилось, длилось,
Чтоб только он, навеки только он!

Что ж, так и будет. То есть даже ближе
И дольше, чем дерзала бы мечта.
В голодном и нетопленном Париже —
Вот где любовь воистину свята!

Париж-то сыт, да проголодь в Париже
Растянется на много, много лет,
Где друг ее уж тем одним унижен,
Что Бунин он — прозаик и поэт.

Ну а пока — извозчик, стерлядь, вина.
Он наклонился. Что-то шепчет ей.
Московский снег. В неведенье наивном
Она пока — о химии своей...

Блестит панель. По ярким лужам Гуляют зябкие ветра, Еще не время зимним стужам, Ненастью самая пора. Вкруг фонарей из тьмы дождинок Завесы желтых паутин. И дождь, стремящийся в суглинок, Асфальт встречает на пути. Машины, зонтики прохожих, Реклам и окон яркий свет... Здесь ночь сама на день похожа И темноты в помине нет. А между тем бывает страшен Сырой осенний мрак земли. Над молчаливой речкой нашей Теперь темно, хоть глаз коли. Там, по дороге самой торной, На ощупь двигались бы вы. Лишь ветер мокрый, ветер черный Средь черной рыскает травы. Там под сырым ночным покровом Листва мертвеет на кустах, Грибы растут в лесу сосновом, И рыба бродит в омутах...

От меня убегают звери, Вот какое ношу я горе. Всякий зверь, лишь меня завидит, В ужасе, Не разбирая дороги, Бросается в сторону и убегает прочь. Я иду без ружья, а они не верят. Вчера я стоял на краю поляны И смотрел, как солнце с сумраком спорит: Над цветами — медовый полдень, Под цветами — сырая ночь. На поляну бесшумно, легко, упруго, Не ожидавшая столь интересной встречи, С клочьями линючей шерсти на шее Выбежала озабоченная лиса. Мы посмотрели в глаза друг другу. Я старался смотреть как можно добрее (По-моему, я даже ей улыбнулся), Но было видно, как наполняются ужасом Ее звериные выразительные глаза. Но ведь я не хотел ее обидеть. Напротив. Мне было бы так приятно, Если бы она подошла и о ногу мою потерлась (О ногу мою не терлась лиса ни разу). Я пригладил бы ее линючую рыжую шерсть. Но она рванулась, земли под собой не видя, Как будто я чума, холера, проказа, Семиглавое, кровожадное чудовище, Готовое наброситься, разорвать и съесть. Сегодня я нагнулся поднять еловую шишку, Вдруг, из хвороста, из прохладной тени, Выскочил заяц. Он подпрыгнул, замер И пустился, как от выстрела, наутек. Но ведь я не хотел обидеть зайчишку. Он мог бы запрыгнуть ко мне на колени, Верхней губой смешно шевеля и ушами, Подобрал бы с ладони корочку хлебца, В доброте человека разуверившийся зверек. Белки, Завидев меня, в еловых прячутся лапах. Ежи, Завидев меня, стараются убежать в крапиву. Олени, Кусты разрывая грудью, От меня уносятся вплавь и вскачь. Завидев меня Или только услышав запах, Все живое разбегается торопливо, Как будто я самый последний беспощадный Звериный палач. Я иду по лесам, раздвигая зеленые ветви, Я иду по лугам, раздвигая зеленые травы, Я иду по земле, раздвигая прозрачный воздух, Я такой же, как дерево, как облако, как вода... Но в ужасе от меня убегают звери, В ужасе от меня разбегаются звери. Вот какое горе. Вот какая беда!

Уже подростками мы знаем, По книгам истины уча: Лишь безответная, глухая Любовь крепка и горяча. Из тех же книжек нам известно — Она по-своему живет: Гудит, как пламя в печке тесной, И, как вода в трубе, ревет. Меж тем и жизнь внушает строго: Нужны труба, ограда, печь, И что без этого не могут Огонь — гореть, а воды — течь, И что, едва на волю выйдя, Слабеют чувства и мечты... Но я огонь свободным видел, В нем было больше красоты! Клубя нагретый рыжий воздух, Он рвался так в холодный мрак, Что перепутывались звезды С живыми искрами костра. Я видел также не мятежной, А золотой воды разлив, Она спала, весь лес прибрежный, Весь мир в себе отобразив. Ценя все вольное на свете, Я любовался ею вновь И встретил женщину, и встретил Ее ответную любовь. И вот она вольна меж нами, Не стеснена, какая есть! И к звездам рвется, словно пламя, И мир отобразила весь!

(Из П. Боцу) У памяти моей свои законы, Я рвусь вперед, стремителен маршрут, Ее обозы сзади многотонны, Скрипят возы и медленно ползут. Но в час любой, в мгновение любое Как бы звонок иль зажигают свет. Ей все равно — хорошее, плохое, Цветок, плевок, ни в чем разбору нет. Где плевелы, пшеница, нет ей дела, Хватает все подряд и наугад, Что отцвело, отпело, отболело, Волной прилива катится назад. Тут не базар, где можно выбрать это Или вон то по вкусу и нужде, Дожди, метели, полночи, рассветы Летят ко мне в безумной чехарде. Ей все равно, как ветру, что, тревожен, Проносится над нами в тихий день И всколыхнуть одновременно может Бурьян, жасмин, крапиву и сирень.

Я слышу песню через поле, Там, где дороги поворот. Она волнует поневоле, Невольно за сердце берет. Вся чистота и вся стремленье, Вся задушевный разговор. Есть теснота и горечь в пенье И распахнувшийся простор. В траве - ромашка, хлебный колос, Росинка, первая звезда... Какой красивый, сильный голос, Как он летает без труда! Несчастный миг и миг счастливый, И первый лист, и первый снег... Должно быть, сильный и красивый И справедливый человек Поет. Что песня? Боль немая. Ведь песню делает певец. И горько мне: певца я знаю, Певца я знаю - он подлец!.. Трусливый, сальный, похотливый, Со сладким маслицем в глазах, Возьмет, сомнет нетерпеливо, Оставит в горе и слезах. Предаст, потом с улыбкой: "Вы ли?! Мы с вами, помнится, дружны!.. Нетопырю даются крылья. Болоту лилии даны! Между души его болотом И даром петь - какая связь? О, справедливость, для чего ты Мешаешь золото и грязь?

I Сыплется песок в часах песочных. Струйка, право, тоньше волоска. Над ее мерцаньем худосочным Масса, Толща плотного песка. Я бы счел задачей невозможной Счет песку, как мелкая пыльца. Этой струйкой, право же, ничтожной, Век ему не вытечь до конца. Он еще пока незыблем явно За стеклом в футляре и в руке. Но уже ворончатая ямка Появилась сверху на песке. Сыплются песчинки — вот причина, Льются в бездну нижнего стекла. Только это вовсе не песчинки, Глядь-поглядь, минута утекла! Исчезают, падают мгновенья, Что бы ты ни делал, все равно. Жутко — беспрерывного теченья Никому замедлить не дано. Ты в кино, на пляже, на охоте, В шахматы играешь, пиво пьешь, Спишь и ешь... Они всегда в работе. Ни одно обратно не вернешь. Жизнь течет. То лег, а то проснулся. Пишешь. Любишь. Голоден и сыт. Чуть забылся, только отвернулся — Года нет! Работают часы. Остановишь? Спрячешь? Черта в стуле! Плачь не плачь, не сделать ничего. Бездной вниз часы перевернули В день и час рожденья твоего. II Поезду кажется, что земные пейзажи Мчатся мимо него, Скользят за окнами, Плывут, содрогаются и летят. Убегают в безвозвратное прошлое, Так что кустик каждый Никакими силами не вернешь назад. Песчинкам в песочных часах представляется, Что стеклянные стенки Все время несутся куда-то вверх, Словно ткется бесконечная нить. Утекают, Ускользают, И никакими силами Их невозможно остановить. Нам, на земле живущим, кажется, Что движется время. Иногда ползет, Плетется, Тянется, Едва ли не останавливается, Иногда летит на всех парусах. В зависимости от того, Что мы делаем сами, Мы - Поезда, идущие через земные пейзажи, Мы - Песчинки, сыплющиеся в песочных часах.

С ними ходила клуша, Прятала в дождь под крылья. Они не любили лужи И умывались пылью. Много ли в жизни нужно В раннюю пору эту? Бегали стайкой дружной По зеленому лету. Но к осени ясно стало - К осени выросли перья: Два петуха в стае, И вместе нельзя теперь им. И раньше или позднее Быть великому спору: Который из них сильнее, Кому вожаком быть впору. А кому под топор на плахе, Такова уж петушья участь. Мой дед в домотканой рубахе Даже рукав не засучит. Вот уж и снег спускается - Быть кровавому спору. Словно клинки, сшибаются Злые кривые шпоры. Хлещут петушьи крылья Хлеще ременной плетки. Даже про корм забыли Хорошенькие молодки. И наблюдали куры, Сбившись от стужи в груду, Как за село понуро Шел он, весь красногрудый. Он жил у меня в сарае, Куда я ходил за сеном. Про это один я знаю, Я да гнилые стены. Я сыпал овес на току ему, А ночью он тоже спал. Но если птицы тоскуют, Всю зиму он тосковал. Он стал и сильней и строже И пережил зиму ту, А весной ему стало тоже, Тоже невмоготу. Вышел, качая гребнем, Красным, словно кирпич, И раздался по всей деревне Боевой петушиный клич! Вздрогнул вожак и даже Не принял повторный бой. А мой среди кур похаживал, Покачивая головой.

Я в детстве был большой мастак На разные проказы, В лесах, в непуганых местах По птичьим гнездам лазал. Вихраст, в царапинах всегда И подпоясан лычкой, Я брал из каждого гнезда На память по яичку. Есть красота своя у них: И у скворцов в скворечне Бывают синими они, Как утром небо вешнее. А если чуточку светлей, Величиной с горошину,- Я знал, что это соловей, И выбирал хорошее! А если луговка - у той Кругом в зеленых точках. Они лежат в траве густой, В болотных рыхлых кочках... Потом я стал совсем большим И стал любить Ее. И я принес ей из глуши Сокровище свое. В хрустальной вазе на комод Они водружены. В большом бестрепетном трюмо Они отражены. Роса над ними не дрожит, Как на лугу весеннем. Хозяйка ими дорожит И хвалится соседям. А я забуду иногда И загорюю снова: Зачем принес я их сюда Из детства золотого? Дрожат над ними хрустали, Ложится пыль густая, Из них ведь птицы быть могли, А птицы петь бы стали!

Последний блик закатного огня Нахлынувшая туча погасила. "Вы любите природу?"- у меня Восторженная спутница спросила. Я промолчал растерянно в ответ На тот вопрос бессмысленный и странный. Волну спросила б: нравится иль нет Крутой волне Волненье океана?

Постой. Еще не все меж нами! Я горечь первых чувств моих В стих превращу тебе на память, Чтоб ты читала этот стих. Прочтешь. Но толку много ль в том, Стихи не нравятся, бывает, Ты вложишь их в тяжелый том - Подарок чей-то, я не знаю. А через год не вспомнишь снова (Позабывают и не то!), В котором томе замурован Мой вдвое сложенный листок. Но все равно ты будешь слышать, Но будешь ясно различать, Как кто-то трудно-трудно дышит В твоей квартире по ночам, Как кто-то просится на волю И, задыхаясь и скорбя, Ревнует, ждет, пощады молит, Клянет тебя!.. Зовет тебя!..

Прадед мой не знал подобной резвости. Будучи привержен к шалашу. Все куда-то еду я в троллейбусе, И не просто еду, а спешу. Вот, смотрите, прыгнул из трамвая, Вот, смотрите, ринулся в метро, Вот под красный свет перебегаю, Улицей лавирую хитро. Вот толкусь у будки автомата, Злюсь, стучу монетой о стекло. Вот меня от Сретенки к Арбату Завихреньем жизни повлекло. Вот такси хватаю без причины, Вновь бегу неведомо зачем. Вот толкаю взрослого мужчину С крохотной березкой на плече. Пред глазами у меня - мелькание, В голове - мыслишки мельтешат, И чужда ты миросозерцания, С панталыку сбитая душа. "Подожди, а что же это было-то?"- С опозданьем выскочил вопрос. Словно дочку маленькую, милую, Он березку на плече понес! И в минуту медленной оглядки Прочитал я эти девять слов: "Здесь продажа на предмет посадки Молодых деревьев и кустов". Вишенка, рябинка и смородина У забора рядышком стоят. (О, моя рябиновая родина! Росный мой смородиновый сад!) Значит, кто-то купит это деревце, Увезет, посадит у ворот, Будет любоваться да надеяться: Мол, когда-нибудь и расцветет. На листочки тонкие под вечер Упадет прохладная роса, Будет вечер звездами расцвечен, Распахнутся настежь небеса. Радости, свершенья, огорчения, Мыслей проясняющийся ход Времени законное течение Медленно и плавно понесет. Время - и пороша ляжет белая. Время - ливень вымоет траву... Что-то я не то чего-то делаю, Что-то я неправильно живу!

Задернув шторы, чтоб не пробудиться, Чтобы хранились тишь да полумгла, В рассветный час, когда так сладко спится, В своей квартире девушка спала. Но из вселенной, золотом слепящей, Рассветный луч сквозь занавес проник, И оттого над девушкою спящей Горел во тьме слегка овальный блик. Земля крутилась. Утро шло по плавням, Шли поезда по утренней стране. Земля крутилась: медленно и плавно Спускался луч по крашеной стене. Бровей крутых, как крылья сильной птицы, Луч золотым коснулся острием, Он тихо тронул длинные ресницы, До теплых губ дотронулся ее. И, спящей, ей тревожно как-то стало, Как будто бы куда-то кто-то звал. Не знаю, что во сне она видала, Когда рассвет ее поцеловал. То жизнь звала: проснись, беги навстречу Лугам, цветам, в лесную полумглу! То жизнь звала: проснись, рассвет не вечен, И этот луч уж вон он, на полу! Беги, росинки в волосы вплетая, И над туманным озером в лесу, Красивая, зарею облитая, Затми собой вселенскую красу!

Велели очерк написать О свиноферме мне. Давно затихли голоса Столичные в окне. Давным-давно соседи спят, А я еще сижу. Про сало цифры говорят - Я в очерк их ввожу. Героев нужен целый ряд, Притом передовых. Про сало люди говорят - Описываю их. И поглядеть со стороны - Работа так проста... А между тем из глубины Бумажного листа Вдруг появляются черты Печального лица. Они светлы, они чисты, Любимы до конца. Лицо все ярче, все светлей, Все явственней оно... Я не пишу стихов о ней, А надо бы давно! Соседи спят. Все люди спят. А я еще сижу. Про сало цифры говорят - Я в очерк их ввожу. Я тверд. Я приучил к труду Себя в конце концов. За строчкой строчку я кладу На милое лицо. Вот исчезает лоб ее, Словами испещрен. А там как раз, где бровь ее, Вписал я ряд имен. И вот уж больше не видны Ни очи, ни уста... А поглядеть со стороны - Работа так проста!

В Иванов день набраться духу И в лес идти в полночный час, Где будет филин глухо ухать, Где от его зеленых глаз Похолодеют руки-ноги И с места не сойти никак, Но где уж нет иной дороги, Как только в самый буерак. От влажных запахов цветочных Начнет кружиться голова. И будет в тихий час урочный Цвести огнем разрыв-трава. Схвати цветок, беги по лесу, Он все замки тебе сорвет. Освободит красу-принцессу Из-за чугунных тех ворот Ах, эти сказки, эти сказки! Лежим на печке стар да мал... Снежки, рогатки и салазки Подчас на сказки я менял. И у меня была принцесса — Девчонка — море синевы! Не для нее ли я по лесу Искал цветов разрыв-травы? Не для нее ли трое суток Я пропадал однажды там... А жизнь меж тем учила круто, С размаху била по зубам. И разъяснил ботаник вскоре, Что никаких чудес тут нет, Взамен цветов имеет споры, И в этом, так-скать, весь секрет. И чудеса ушли из леса, Там торф берут среди болот. И синеокая принцесса Газеты в клубе выдает. Все меньше сказок в мире нашем, Все громче формул торжество. Мы стали опытней и старше, Мы не боимся ничего. Нам выпал век науки точной, Права ботаника, права. Но я-то знаю: в час урочный Цветет огнем разрыв-трава!

Я тех мест святыми не считаю, Я от тех лесов почти отвык. Там по мне, наверно, не скучает Очень звонкий маленький родник. Он пропах землей, травой и хвоей, В жаркий полдень холоден всегда. А опустишь руку в голубое, Заласкает светлая вода. У его задумчивого пенья Я большой учился чистоте, Первым, самым робким вдохновеньям, Первой, самой маленькой мечте. Я тех мест святыми не считаю, Только я не так еще отвык, Только пусть пока не высыхает Очень звонкий маленький родник. Пусть вдали от низенького дома Я, мужая, сделаюсь седым. Я еще приду к нему, живому, И еще напьюсь его воды!

Роса горит. Цветы, деревья, звери И все живое солнца жадно ждет. В часы восхода в смерть почти не верю: Какая смерть, коль солнышко встает! Не верю в то, что вот она таится И грянет вдруг в преддверье самом дня То для оленя прыгнувшей тигрицей, То лопнувшей аортой для меня. В глухую полночь пусть пирует грубо, Но пусть земле не портит тех минут, Когда за лесом солнечные трубы Уж вскинуты к зениту и - поют!

Над полями, над лесами То снега, то соловьи. Сел я в сани, Сел я в сани, А эти сани не свои. По крутому следу еду, То ли бездна, То ли высь, Зря меня учили деды — Не в свои сани не садись! Кони взяли с ходу-срыву. Дело — крышка, Дело — гроб. Или вынесут к обрыву, Или выкинут в сугроб. Ошалели и наддали, Звон и стон из-под дуги. Не такие пропадали Удалые ездоки! В снег и мрак навстречу вьюге, Гривы бьются на ветру. Соберу я вожжи в руки, В руки вожжи соберу! Руки чутки, Руки грубы, Забубенная езда. В бархат-губы, В пену-губы Жестко врезалась узда. Не такие шали рвали, Рвали шелковы платки, Не такие утихали Вороные рысаки! И полями, и лесами, Через дивную страну, Не свои я эти сани Куда хочешь поверну.

Седьмую ночь без перерыва В мое окно стучит вода. Окно сквозь полночь сиротливо, Должно быть, светит, как звезда. Вовек не станет путеводной Звезда ненастная моя. Смешался с мраком дождь бесплодный, Поля осенние поя. И лишь продрогшая рябина Стучится кистью о стекло. Вокруг нее размокла глина, Рябине хочется в тепло. Но уж осенним зябким ветром Она простужена давно. Задую свет, холодным светом Ей не согреться все равно. Задую свет, в окне застыну, Взметнусь, едва коснувшись сна: Не ты ль сломила гроздь рябины, Стучишься, мокнешь у окна?

Мне позабыть уже не рано, Как сапоги на марше трут. Рука, отвыкнув от нагана, Привыкла к "вечному перу". С шинели спороты петлички, Других не взять у старшины, И все солдатские привычки Как будто вовсе не нужны. Все реже думаю меж делом, Что кто-то новенький в строю Берет навскидку неумело Винтовку звонкую мою. Что он, не знающий сноровки, Влюбленный в "вечное перо", Клянет неправильность винтовки, Бросавшей в зависть снайперов. И для него одно и то же: Сержант иль кто-нибудь другой Хранил в подсумке желтой кожи В обоймы собранный огонь. Но мне бы все же знать хотелось, Что, не отставши от других, Он будет быстро и умело Дырявить черные круги. Но ведь моя винтовка сжата В его неопытных руках. И до сих пор зовут сержантом Меня ребята из полка: Все тот же я, повадки те же, И та же собранность в лице, И глаз, который неизбежно Сажает душу на прицел. И если я слыву спокойным, Так это значит - до сих пор Я помню сдержанность обоймы И выжидающий затвор.

С. К. Отплескались ласковые взоры Через пряжу золотых волос. Ах, какие синие озера Переплыть мне в жизни привелось! Уголком улыбки гнев на милость Переменит к вечеру она... Золотое солнышко светилось, Золотая плавала луна. А когда земные ураганы Утихали всюду на земле, Синие огромные туманы Чуть мерцали в теплой полумгле. Много лет не виделся я с нею, А сегодня встретилась она. Если сердце от любви пустеет, То из глаз уходит глубина. Вся она и та же, да не та же. Я кричу, я задаю вопрос: — Где озера? Синие?! Сквозь пряжу Золотистых спутанных волос? Отплескались ласковые взоры, Белым снегом землю замело. Были, были синие озера, А осталось синее стекло.

В храме — золоченые колонны, Золоченая резьба сквозная, От полу до сводов поднимались. В золоченых ризах все иконы, Тускло в темноте они мерцали. Даже темнота казалась в храме Будто бы немного золотая. В золотистом сумраке горели Огоньками чистого рубина На цепочках золотых лампады. Рано утром приходили люди. Богомольцы шли и богомолки. Возжигались трепетные свечи, Разливался полусвет янтарный. Фимиам под своды поднимался Синими душистыми клубами. Острый луч из верхнего окошка Сквозь куренья дымно прорезался. И неслось ликующее пенье Выше голубого фимиама, Выше золотистого тумана И колонн резных и золоченых. В храме том, за ризою тяжелой, За рубиновым глазком лампады Пятый век скорбела Божья Матерь, С ликом, над младенцем наклоненным, С длинными тенистыми глазами, С горечью у рта в глубокой складке. Кто, какой мужик нижегородский, Живописец, инок ли смиренный С ясно-синим взглядом голубиным, Муж ли с ястребиными глазами Вызвал к жизни тихий лик прекрасный, Мы о том гадать теперь не будем. Живописец был весьма талантлив. Пятый век скорбела Божья Матерь О распятом сыне Иисусе. Но, возможно, оттого скорбела, Что уж очень много слез и жалоб Ей носили женщины-крестьянки, Богомолки в черных полушалках Из окрестных деревень ближайших. Шепотом вверяли, с упованьем, С робостью вверяли и смиреньем: «Дескать, к самому-то уж боимся, Тоже нагрешили ведь немало, Как бы не разгневался, накажет, Да и что по пустякам тревожить? Ну а ты уж буде похлопочешь Перед сыном с нашей просьбой глупой, С нашею нуждою недостойной. Сердце материнское смягчится Там, где у судьи не дрогнет сердце. Потому тебя и называем Матушкой-заступницей. Помилуй!» А потом прошла волна большая, С легким хрустом рухнули колонны, Цепи все по звенышку распались, Кирпичи рассыпались на щебень, По песчинке расточились камни, Унесло дождями позолоту. В школу на дрова свезли иконы. Расплодилась жирная крапива, Где высоко поднимались стены Белого сверкающего храма. Жаловаться ходят нынче люди В областную, стало быть, газету. Вот на председателя колхоза Да еще на Петьку-бригадира. Там ужо отыщется управа! Раз я ехал, жажда одолела. На краю села стоит избушка. Постучался, встретила старушка, Пропустила в горенку с порога. Из ковша напился, губы вытер И шагнул с ковшом к перегородке, Чтоб в лоханку выплеснуть остатки (Кухонька была за занавеской. С чугунками, с ведрами, с горшками). Я вошел туда и, вздрогнув, замер: Средь кадушек, чугунков, ухватов, Над щелястым полом, над лоханью, Расцветая золотым и красным, На скамье ютится Божья Матерь В золотистых складчатых одеждах, С ликом, над младенцем наклоненным, С длинными тенистыми глазами, С горечью у рта в глубокой складке. — Бабушка, отдай ты мне икону, Я ее — немедленно в столицу... Разве место ей среди кадушек, Средь горшков и мисок закоптелых! — А зачем тебе? Чтоб надсмехаться, Чтобы богохульничать над нею? — Что ты, бабка, чтоб глядели люди! Место ей не в кухне, а в музее. В Третьяковке, в Лувре, в Эрмитаже. — Из музею были не однажды. Предлагали мне большие деньги. Так просили, так ли уж просили, Даже жалко сделалось, сердешных. Но меня притворством не обманешь, Я сказала: «На куски разрежьте, Выжгите глаза мои железом, Божью Матерь, Светлую Марию Не отдам бесам на поруганье». — Да какие бесы, что ты, бабка! Это все — работники искусства. Красоту они ценить умеют, Красоту по капле собирают. — То-то! Раскидавши ворохами, Собирать надумали крохами. — Да тебе зачем она? Молиться — У тебя ведь есть еще иконы. — Как зачем? Я утром рано встану, Маслицем протру ее легонько, Огонек затеплю перед ликом, И она поговорит со мною. Так-то ли уж ласково да складно Говорить заступница умеет. — Видно, ты совсем рехнулась, бабка! Где же видно, чтоб доска из липы, Даже пусть и в красках золотистых, Говорить по-нашему умела! — Ты зачем пришел? Воды напиться? Ну так — с богом, дверь-то уж открыта! Ехал я среди полей зеленых, Ехал я средь городов бетонных, Говорил с людьми, обедал в чайных, Ночевал в гостиницах районных. Постепенно стало мне казаться Сказкой или странным сновиденьем, Будто бы на кухне у старушки, Где горшки, ухваты и кадушки, На скамейке тесаной, дубовой Прижилась, ютится Божья Матерь В золотистых складчатых одеждах, С ликом, над младенцем наклоненным, С длинными тенистыми глазами, С горечью у рта в глубокой складке. Бабка встанет, маслицем помажет, Огонек тихонечко засветит. Разговор с заступницей заводит... Понапрасну ходят из музея.

Скучным я стал, молчаливым, Умерли все слова. Ивы, надречные ивы, Чуть не до горла трава, Листьев предутренний ропот, Сгинуло все без следа. Где мои прежние тропы, Где ключевая вода? Раньше, как тонкою спицей, Солнцем пронизана глубь. Лишь бы охота склониться, Вот она, влага,- пригубь! Травы цвели у истоков, Ландыши зрели, и что ж - Губы изрежь об осоку, Капли воды не найдешь. Только ведь так не бывает, Чтоб навсегда без следа Сгинула вдруг ключевая, Силы подземной вода. Где-нибудь новой дорогой Выбьется к солнцу волна, Смутную, злую тревогу В сердце рождает она. Встану на хлестком ветру я. Выйду в поля по весне. Бродят подспудные струи, Трудные струи во мне.

Сегодня утром я заканчивал стихотворение И долго мучился над словом, которое не хотело приходить. Я брал слова и пробовал их: На вес, На вкус, На запах, На цвет, На прочность, На оттенки вкуса, цвета и запаха (Почти неуловимые оттенки, но в том-то и состоит Вся прелесть и вся соль Необыкновенного нашего ремесла), На остроту, Как лезвие ножа или топора, Я пробовал слова на пальце. И что же? Сегодня мне не годилось ни одно из слов. Все в мире для меня исчезло: все цели, все задачи, Стремления, интересы, радости, заботы, планы, люди, Осталась одна задача, одно-единственное дело: Найти слово и поставить его на место, Ибо без него стихотворение не хотело жить. Мало того, мне стало казаться, что и всем другим Живущим на свете людям — до зарезу нужно это слово, Что им не хватает именно Только его, Хоть они, возможно, и не догадываются об этом. А иначе какой же смысл В ужасных поисках слова, В так называемых муках творчества И во всем поэтическом ремесле? Вдруг за стеной, у соседей (Ветх и зыбок наш деревенский деревянный дом), Я услышал разговор между восьмидесятилетним кузнецом Никитой И его дочерью Марьей, пришедшей Никиту будить. — Вставай!— сказала она.— Самовар стоит на столе. Мне надо бежать на работу. Девятый уж час, вставай! — Погоди,— ответил Никита-кузнец.— Не трогай меня. Помираю.— Тогда я вспомнил, что третий день, как кузнец хворает, И понял, что это серьезно. И она поняла. — Подожди, я тебе молочка... Погоди, я сейчас разогрею (Что — погоди? Погоди помирать?)... Я тебе горячего молочка...— Итак, кузнец Никита произнес то слово, Которое было для него самым важным и нужным в эту минуту. «Помираю»! Не пойти ли спросить, Сколько времени он это слово искал? Сколько слов перебрал он прежде, Чем нашел единственное, заставляющее содрогнуться, Великолепное по своей простоте. Не пойти ли спросить, Какие муки творчества пришлось ему испытать? Как он их проверял, слова, отбирая: На вкус? На цвет? На запах? На вес? На прочность или остроту? Какими сложными путями, В результате Каких отчаянных попыток Пришел он к самому важному для себя слову? Надо ли говорить, что в это утро Я так и не закончил своего стихотворения.

Молчать, молчать, ревнуя и страдая Нет, все как есть простить, Вернуть ее назад! Снимаю трубку, словно поднимаю Тяжелый камень, словно виноват. Я не хотел... Но поздно или рано... Я это знал все время наизусть... Сухой щелчок как выстрел из нагана. Я трубку снял. Ты слышишь - я сдаюсь!

Солнце разлито поровну, Вернее, по справедливости, Вернее, по стольку разлито, Кто сколько способен взять: В травинку и прутик — поменьше, В большое дерево — больше, В огромное дерево — много. Спит, затаившись до времени: смотришь, а не видать. Голыми руками его можно потрогать, Не боясь слепоты и ожога. Солнце умеет работать. Солнце умеет спать. Но в темные зимние ночи, Когда не только что солнца — Звезды не найдешь во Вселенной И кажется, нет управы На лютый холод и мрак, Веселое летнее солнце выскакивает из полена И поднимает немедленно Трепещущий огненный флаг! Солнце разлито поровну, Вернее, по справедливости, Вернее, по стольку разлито, Кто сколько способен взять. В одного человека — поменьше, В другого — гораздо больше, А в некоторых — очень много. Спит, затаившись до времени. Можно руку смело пожать Этим людям, Не надевая брезентовой рукавицы, Не ощутив на ладони ожога (Женщины их даже целуют, В общем-то не обжигая губ). А они прощаются с женщинами и уходят своей дорогой. Но в минуты, Когда не только что солнца — Звезды не найдешь вокруг, Когда людям в потемках становится страшно и зябко, Вдруг появляется свет. Вдруг разгорается пламя, разгорается постепенно, но ярко. Люди глядят, приближаются, Сходятся, улыбаются, Руке подавая руку, Приветом встречая привет. Солнце спрятано в каждом! Надо лишь вовремя вспыхнуть, Не боясь, что окажется мало Вселенского в сердце огня. Я видел, как от травинки Загорелась соседняя ветка, А от этой ветки — другая, А потом принималось дерево, А потом занималось зарево И было светлее дня! В тебе есть капелька солнца (допустим, что ты травинка). Отдай ее, вспыхни весело, Дерево пламенем тронь. Быть может, оно загорится (хоть ты не увидишь этого, Поскольку отдашь свою капельку, Золотую свою огневинку). Все умирает в мире. Все на земле сгорает. Все превращается в пепел. Бессмертен только огонь!

Я к ночи из лесу не вышел, Проколобродив целый день. Уж, как вода, все выше, выше Деревья затопляла тень. Янтарь стволов и зелень хвои - Все черным сделалось теперь. В лесу притихло все живое. И стал я чуток, словно зверь. А наверху, над мглою этой, Перерастя весь лес, одна, В луче заката, в бликах света Горела яркая сосна. И было ей доступно, древней, Все, что не видел я с земли: И сам закат, и дым деревни, И сталь озерная вдали.

В глазах расплывчато и ало, На взмахе дрогнула рука. Ты как стрела, что в грудь попала Пониже левого соска. Несется дальше грохот брани, А я гляжу, глаза скося: И с ней нельзя, торчащей в ране, И выдернуть ее нельзя. Сползу с коня, раскину руки. Стрела дрожит от ветерка. За крепкий сон, за краткость муки Спасибо, меткая рука.

Ах, мечтатели мы! Мало было нам розовой розы, Сотворили, придумали, вывели наугад Белых, чайных, махровых, Багровых, янтарных и черных, Желтых, словно лимон, И пурпурных, как летний закат. Мало! Здесь подбираемся к сути мы, К человеческой сути, что скромно зовется мечтой. Мусор - белые розы, Черные розы - убожество. Хорошо бы добиться, Чтоб роза была Голубой! Что за мех горностай! Белый снег (королевские мантии!), Драгоценному камню подобен блистательный мех. А мечтатель уходит в тайгу, Сорок лет он мечтает и мается, Ни в собольем дыму, Ни в сивушном бреду, Ни в семейном ладу не находит утех. Сорок лет он бежит по следам невозможного зверя. Ты ему не перечь. И мечтать ты ему не мешай. - Понимаешь, браток, За десятым хребтом Есть одно потайное ущелье, Там-то он и живет. - Кто же? - Розовый горностай! Нам реальность претит. Все за смутным, за сказочным тянемся. Как закаты красны, Сколько золота бьет из-за туч. А чудак говорит: - Это что? Раз в сто лет на закате, случается, Появляется в небе Зеленый Сверкающий луч! Вот бы выпало счастье... Ан нет же...- Так в чем оно, счастье? Неужели не счастье ходить по земле босиком, Видеть белой ромашку, А солнышко на небе красным, И чтоб хлеб, а не писаный пряник, Не заморским напиться вином, А коровьим парным молоком! Но... Мечтатели мы. Вон опять он пошел по тропинке, Обуянный мечтой. И мечтать ты ему не мешай. Сухаришки в мешке. В ружьеце притаились дробинки, Где-то ждет его розовый, Розовый горностай!

Верно, было мне около году, Я тогда несмышленышем был, Под небесные синие своды Принесла меня мать из избы. И того опасаясь, возможно, Чтобы сразу споткнуться не мог, Посадила меня осторожно И сказала: "Поползай, сынок!" Та минута была золотая - Окружила мальца синева, А еще окружила густая, Разгустая трава-мурава. Первый путь до цветка от подола, Что сравнится по трудности с ним? Он пролег по земле, не по полу, Не под крышей - под небом самим. Все опасности белого света Начинались на этом лугу. Мне подсунула камень планета На втором от рожденья шагу. И упал, и заплакал, наверно, И барахтался в теплой пыли... Сколько, сколько с шагов этих первых Поисхожено мною земли! Мне достались в хозяйские руки Ночи звездные, в росах утра. Не трава, а косматые буки Окружали меня у костра. На тянь-шаньских глухих перевалах Я в снегу отпечатал следы. Заполярные реки, бывало, Мне давали студеной воды. Молодые ржаные колосья Обдавали пыльцою меня, И тревожила поздняя осень, Листопадом тихонько звеня. Пусть расскажут речные затоны, И луга, и леса, и сады: Я листа без причины не тронул И цветка не сорвал без нужды. Это в детстве, но все-таки было: И трава, и горячий песок, Мать на землю меня опустила И сказала: "Поползай, сынок!" Тот совет не пошел бы на пользу, Все равно бы узнал впереди - По планете не следует ползать, Лучше падай, но все же иди! Так иду от весны до весны я, Над лугами грохочет гроза, И смотрю я в озера земные Все равно что любимой в глаза.

Березу, звонкую от стужи, Отец под корень подрубал. Седьмой, удар, особо дюжий, Валил березу наповал. На синий снег летели щепки, Чуть розоватые собой, А самый ствол, прямой и крепкий, Мы на санях везли домой. Там после тщательной просушки Гулял рубанок по стволу, И солнцем пахнущие стружки Лежали пышно на полу. А в час, когда дымки на крышах И воздух звонок, как стекло, Я уходил на новых лыжах На холм высокий, за село. Такой нетронутый и чистый Весь мир лежал передо мной, Что было жалко снег пушистый Чертить неопытной лыжней. Уже внизу кусты по речке И все окрестности внизу, И тут не то что спрыгнуть с печки Иль прокатиться на возу. Тут ноги очень плохо служат И сердце екает в груди. А долго думать только хуже, А вниз хоть вовсе не гляди. И я ловчил, как все мальчишки, Чтоб эту робость провести: Вот будто девочку из книжки Мне нужно броситься спасти. Вот будто все друзья ватагой Идут за мною по пятам И нужно их вести в атаку, А я у них Чапаев сам. Под лыжей взвизгивало тонко, Уж приближался миг такой, Когда от скорости шапчонку Срывает будто бы рукой. И, запевая длинно-длинно, Хлестал мне ветер по лицу, А я уже летел долиной, Вздымая снежную пыльцу... Так стриж в предгрозье, в полдень мая, В зенит поднявшись над селом, Вдруг режет воздух, задевая За пыль дорожную крылом.

Теперь-то уж плакать нечего, С усмешкой гляжу назад, Как шел я однажды к вечеру В притихший вечерний сад. Деревья стояли сонные, Закатные, все в огне. Неважно зачем, не помню я, Но нужен был прутик мне. Ребенок я был, а нуте-ка Возьмите с ребенка спрос! И вот подошел я к прутику, Который так прямо рос. Стоял он один, беспомощен, Под взглядом моим застыл. Я был для него чудовищем. Убийцей зловещим был. А сад то вечерней сыростью, То легким теплом дышал. Не знал я, что может вырасти Из этого малыша. Взял я отцовы ножницы, К земле я его пригнул И по зеленой кожице Лезвием саданул. Стали листочки дряблыми, Умерли, не помочь... А мне, Мне приснилась яблоня В ту же, пожалуй, ночь. Ветви печально свесила, Снега и то белей! Пчелы летают весело, Только не к ней, не к ней! Что я с тех пор ни делаю, Каждый год по весне Яблоня белая-белая Ходит ко мне во сне!

Глухая ночь сгущает краски, И поневоле страшно нам. В такую полночь без опаски Подходят волки к деревням. Зачем-то совести не спится, Кому-то хочется помочь. И болен мозг. И дух томится. И бесконечно длится ночь. Захлопав шумными крылами, Петух проснувшийся орет. Полночный час идет над нами, Звезда полночная плывет. По всем дворам пропели певни, Но не разбужена земля. И снова тихо над деревней, Темны окрестные поля. Повремени, собравши силы. Земля вращается в ночи. Опять глашатай краснокрылый, Крылом ударив, закричит. И снова все ему ответят Из-за лесов... Из-за реки... Но это все еще не третьи, Еще не третьи петухи. Еще раздолье всем сомненьям, Еще не просто быть собой. Еще в печах к сухим поленьям Не поднесен огонь живой, Чтоб трубы дружно задымились, Чтобы дымы тянулись ввысь, Чтоб жар пылал, чтоб щи варились, Чтоб хлебы добрые пеклись. Еще зари в помине нету, Еще и звезды не бледней И утра светлого приметы Неуловимы для людей. Но скоро станет мрак белесым, Проступят дальние стога И солнце, выйдя из-за леса, Зажжет февральские снега. Но выйдет солнце непременно, В селе, Вокруг, Из-за реки, По всей предутренней вселенной Горланят третьи петухи.

Тропа вдоль просеки лесной Бывает так отрадна взгляду, В часы, когда неистов зной, Она уводит нас в прохладу. А есть тропинка через рожь, По ней и час, и два идешь, Вдыхая тонкую пыльцу. А есть к заветному крыльцу Совсем особая тропинка. Мне эти тропы не вновинку. Но помню дикий склон холма, Парной весенней ночи тьма. Вокруг не видно ни черта, Лишь наверху земли черта Перечертила Млечный Путь, В дорогу палку не забудь! Не поскользнись на черном льду, Тропа нацелена в звезду! Всю жизнь по той тропе иди, Всю жизнь на ту звезду гляди!

Ты за хмурость меня не вини, Не вини, что грущу временами, Это просто дождливые дни, Это тучи проходят над нами. Ты ведь веришь, любимая, мне, Я короткую хмурость осилю, Где-то в очень большой глубине Небо вечное, чистое, синее.

Зверей показывают в клетках — Там леопард, а там лиса, Заморских птиц полно на ветках, Но за решеткой небеса. На обезьян глядят зеваки, Который трезв, который пьян, И жаль, что не дойдет до драки У этих самых обезьян. Они хватают что попало, По стенам вверх и вниз снуют И, не стесняясь нас нимало, Визжат, плюются и жуют. Самцы, детеныши, мамаши, Похожесть рук, ушей, грудей, О нет, не дружеские шаржи, А злые шаржи на людей, Пародии, карикатуры, Сарказм природы, наконец! А вот в отдельной клетке хмурый, Огромный обезьян. Самец. Но почему он неподвижен И безразличен почему? Как видно, чем-то он обижен В своем решетчатом дому? Ему, как видно, что-то надо? И говорит экскурсовод: — Погибнет. Целую декаду Ни грамма пищи не берет. Даем орехи и бананы, Кокос даем и ананас, Даем конфеты и каштаны — Не поднимает даже глаз. — Он, вероятно, болен или Погода для него не та? — Да нет. С подругой разлучили. Для важных опытов взята. И вот, усилья бесполезны... О зверь, который обречен, Твоим характером железным Я устыжен и обличен! Ты принимаешь вызов гордо, Бескомпромиссен ты в борьбе, И что такое «про» и «контра», Совсем неведомо тебе. И я не вижу ни просвета, Но кашу ем и воду пью, Читаю по утрам газеты И даже песенки пою. Средь нас не выберешь из тыщи Характер, твоему под стать: Сидеть в углу, отвергнуть пищу И даже глаз не поднимать.

Разгулялся ветер на просторе, Белопенный катится прибой. Вот и я живу у синя моря, Тонущего в дымке голубой. Ни испить его, ни поглядеться, Словно в тихий омут на лугу. Ничего не вспомнится из детства На его бестравном берегу. Оттого и скучно здесь слегка мне Над седым величием волны. До меня, сидящего на камне, Долетают брызги, солоны. Ни краев, ни совести у моря! Густо засинев доглубока, Вот оно берется переспорить Маленького в поле василька. Вот оно, беснуясь и ревнуя, Все ритмичней хлещет и сильней. Хочет смыть тропинку полевую Из железной памяти моей.

У тех высот, где чист и вечен Высокогорный прочный лед, Она, обычная из речек, Начало робкое берет. Архар идет к ней в час рассвета, Неся пудовые рога, И нестерпимо ярким цветом Цветут альпийские луга. На камень с камня ниже, ниже, И вот река уже мутна, И вот уже утесы лижет Ее стесненная волна. Потом трава, полынь степная, И скрыты в белых облаках Вершины, где родилась злая И многотрудная река. И наступает место встречи, Где в воды мутные свои Она веселой бойкой речки Вплетает чистые струи. Ах, речка, речка, может, тоже Она знакома с высотой, Но все ж неопытней, моложе И потому светлее той. Бродя в горах, величья полных, Узнал я много рек, и вот Я замечал, как в мутных волнах Вдруг струйка светлая течет. И долго мчатся эти воды, Все не мешаясь меж собой, Как ты сквозь дни мои и годы Идешь струею голубой.

У тихой речки детство проводя, Про Волгу зная только понаслышке, Среди кувшинок весело галдят Народ забавный - сельские мальчишки. И мне сначала было невдомек, Что в мире есть еще и не такое, Считал я долго тихий ручеек Ну самой настоящею рекою. Потом Печора, Волга и моря, Восторженное бешенство прибоя. Из-за безбрежья бьющая заря Огнем лизала море штормовое. Я до тебя любви большой не знал,- Наверно, были просто увлеченья. За Волгу я наивно принимал Речушку межколхозного значенья. Ждала поры любовная гроза, Был день капельный, ласковый, весенний. Случайно наши встретились глаза. И это было как землетрясенье. Неси меня на вспененном крыле, Девятый вал! Я вас узнал впервые, О, лунная дорога в серебре, О, волн тяжелых гребни огневые!

Вышло солнце из-за леса, Поредел туман белесый, И в деревне вдоль реки Закудрявились дымки, На цветок, росой омытый И навстречу дню раскрытый, Опускается пчела. Погудела, побыла, Улетела, выпив сок, И качается цветок, Утомленный, Утоленный, К светлой жизни Обновленный.

Уходило солнце в Журавлиху, Спать ложилось в дальние кусты, На церквушке маленькой и тихой Потухали медные кресты. И тогда из дальнего оврага Вслед за стадом медленных коров Выплывала темная, как брага, Синева июльских вечеров. Лес чернел зубчатою каймою В золоте закатной полосы, И цветок, оставленный пчелою, Тяжелел под каплями росы. Зазывая в сказочные страны, За деревней ухала сова, А меня, мальчишку, слишком рано Прогоняли спать на сеновал. Я смотрел, не сразу засыпая, Как в щели шевелится звезда, Как луна сквозь дырочки сарая Голубые тянет провода. В этот час, обычно над рекою, Соловьев в окрестностях глуша, Рассыпалась музыкой лихою Чья-то беспокойная душа. "Эх, девчонка, ясная зориночка, Выходи навстречу - полюблю! Ухажер, кленовая дубиночка, Не ходи к девчонке - погублю!" И почти до самого рассвета, Сил избыток, буйство и огонь, Над округой царствовала эта Чуть хмельная, грозная гармонь. Но однажды где-то в отдаленье, Там, где спит подлунная трава, Тихое, неслыханное пенье Зазвучало, робкое сперва, А потом торжественней и выше К небу, к звездам, к сердцу полилось... В жизни мне немало скрипок слышать, И великих скрипок, довелось. Но уже не слышал я такую, Словно то из лунности самой Музыка возникла и, ликуя, Поплыла над тихою землей, Словно тихой песней зазвучали Белые вишневые сады... И от этой дерзости вначале Замолчали грозные лады. Ну а после, только ляжет вечер, Сил избыток, буйство и огонь, К новой песне двигалась навстречу Чуть хмельная грозная гармонь. И, боясь приблизиться, должно быть, Все вокруг ходила на басах, И сливались, радостные, оба В поединок эти голоса. Ночи шли июльские, погожие, А в гармони, сбившейся с пути, Появилось что-то непохожее, Трепетное, робкое почти. Тем сильнее скрипка ликовала И звала, тревожа и маня. Было в песнях грустного немало, Много было власти и огня. А потом замолкли эти звуки, Замолчали спорщики мои, И тогда ударили в округе С новой силой диво-соловьи. Ночь звездою синею мигала, Петухи горланили вдали. Разве мог я видеть с сеновала, Как межой влюбленные прошли, Как, храня от утреннего холода,- Знать, душа-то вправду горяча - Кутал парень девушку из города В свой пиджак с горячего плеча.

Спросили про цветок любимый у меня. Вы что, смеетесь? Будто бы возможно Из тысячи любимейших предметов Назвать наилюбимейший предмет. И вообще, Задумывались вы Над сущностью цветка? Что за идея, Какому (языком собранья говоря, Писательского нашего собранья), Скажите мне, какому содержанью Придал художник форму василька? Для нас, людей,— любовь, А для травы иль дерева — цветенье. То, что для нас Томление в присутствии любимой. Волненье от ее улыбки, взгляда (Ожог на сердце от ее улыбки!), Бессонница, свиданье, поцелуи, Тоска, желанье, грусть и ликованье, То, что для нас почти что крылья птицы, То, что для нас перерастает в слово И в музыку, То у травы — цветок! Толпа однообразна, как трава (или листва). И жизнь, как луг весенний,— однотонна. И вдруг То тут, то там на ровном этом фоне Любовь. Цветы, Ромашки, незабудки, Кроваво-полыхающие маки. Любовь — и та, что вовсе откровенна, И та, что в тихом сумраке таится (Допустим, ландыш). И ночной фиалки Таинственное пряное цветенье, И крепкое до головокруженья Роскошество магнолии в цвету. Да, жизнь цветет, как луг, Она уже красива. Она ярка. Она благоухает. Она цветет... бывает пустоцветом (О, иногда бывает пустоцветом!), А иногда цветами материнства, Но все равно цветет, цветет, цветет! У трав иных цветенье каждый месяц. У кактуса — единожды в столетье. Чудовище. Колючка! Квазимодо!! Как ждет, наверно, он своей поры, Сладчайшего великого мгновенья, Когда внутри раскрытого цветка (Пылинка жизни упадет на пестик) Завяжется пылинка новой жизни. Цветы — любовь. А как любить любовь? Да, как любить? Но если непременно, Но если с повседневной точки зренья Вы все-таки меня спросить хотите, Какой цветок я больше всех люблю,— Пожалуй, назову я одуванчик. А как же ландыш? Василек во ржи? Черемухи душистое соцветье? Кувшинка? Георгины? Белых лилий Надводно-надзеркальное дрожанье? И розы, наконец? Постойте. Погодите. Не рвите сердце. Я люблю, конечно, Кувшинку, ландыш, синенький подснежник, И клеверную розовую шапку, И розовую «раковую шейку», И розу, и купальницу. Конечно... Но чем-то Мне одуванчик ближе всех цветов. За то, во-первых, что вполне подобен солнцу. Как будто солнце четко отразилось В бесчисленных осколочках зеркальных, Разбросанных по ласковой траве (Как только солнце скроется за лесом, Хоть бы один остался одуванчик Раскрытым и цветущим — никогда!). Но это к слову. Вовсе не за это Люблю я скромный маленький цветок, За то его люблю, что вечно жмется к людям, Что он растет у самого порога, У старенькой завалинки, у прясла И самый первый тянется к ручонкам Смеющегося радостно ребенка, Впервые увидавшего цветок. За то, что сам я сорок лет назад, Когда пришла пора увидеть землю, Когда пришла пора увидеть солнце, Увидел не тюльпаны, не нарциссы, Не ангельские глазки незабудок, Не маков сатанинское горенье, А одуванчик, Полный жизни, солнца, И горечи, и меда, и тепла, И доброты к крестьянскому мальчишке. Срывал я солнце голыми руками. Легко сдувал пушистые головки. И опускались легкие пушинки На землю, Чтобы снова расцвести. Мой старый, добрый друг, Наивный одуванчик...

Я был в степи и два цветка Там для тебя нашел. Листва колючая жестка - Все руки исколол. Цветы невзрачны, не беда, В степи ведь нет других. Скупая горькая вода Питала корни их. Вся жизнь для них была как боль В пустынной стороне, И не роса на них, а соль Мерцала при луне. Зато, когда железный зной Стирал траву с земли, Они в пыли, в соли земной По-прежнему цвели. А если розы любишь ты, Ну что ж, не обессудь! Мои колючие цветы - Не приколоть на грудь.

Тут и полдень безмолвен, и полночь глуха, Густо спутаны прочные сучья. Желтоглазые совы живут по верхам, А внизу - муравьиные кучи. До замшелой земли достают не всегда Золотые и тонкие спицы. И неведомо как залетела сюда Океанская вольная птица. И спешила спастись. Все металась, крича, И угрюмые сосны скрипели. И на черную воду лесного ручья Тихо падали белые перья. Я простор тебе дам. Только ты не спеши О тяжелые ветви разбиться, Залетевшая в дебри таежной тиши Легкокрылая милая птица.

Человек пешком идет по земле, Вот сейчас он правую ногу Переставит еще на полметра вперед. А потом — еще на полметра вперед Переставит левую ногу. Метр — расстояние. Километр — расстояние. Шар земной — расстояние. Человек пешком по земле идет, Палкой стучит о дорогу. Человек на коне — врывается ветер в грудь. На гриве — ладонь. Но не грива стиснута — воля. Земля струится. Земля стремится. Про землю теперь забудь, Только грива коня, только ветер в грудь. Только скорость — чего же боле?! Человек — за рулем, между ним и землей — бетон. В моторе — сто двадцать дьяволов, шины круглы и крепки. Шуршанье встречного воздуха переходит в протяжный стон. Воля — в комке. Прямизна — в руке. В точку смотрят глаза из-под кожаной кепки. Видят глаза — стрелка дальше ста. Видят глаза — поворота знак. И летящий бетон, без конца и без края летящий. Он летит сквозь глаза и сквозь мозг, который устал. Хорошо, если б мир мелькать перестал. Но мелькают деревни, Леса мельтешат, Виадуки, Мосты, Человек, Забор, Корова, Барак Все чаще мелькают, все чаще, все чаще, все чаще. Человек — пилот. Человек, так сказать,— крылат. Десять тысяч теперь над землей (Над рекой, над сосной, над поляной лесной) — высота. Ничего не мелькает. Земля почти неподвижна. Земля округла, земля туманна, земля пуста. Нет земли — пустота! Десять тысяч теперь над землей высота: Ни тебе петуха, Ни тебе на работу гудка, Ни пенья, Ни смеха, Ни птичьего свиста не слышно. А человек между тем идет пешком по земле. Вот сейчас еще на полметра вперед Переставит он правую ногу. Он глядит, как травинка дождинку пьет. Он глядит, как пчела цветоножку гнет. Он глядит, как домой муравей ползет. Он глядит, как кузнец подкову кует. Он глядит, как машина пшеницу жнет. Как ручей течет. Как бревно над ручьем лежит. Жавороночья песня над ним дрожит. Человеку тепло. Он снимает кепку. Он куда-то идет по зеленой и доброй земле. Вот сейчас еще на полметра вперед Переставит он левую ногу... Метр — расстояние, Километр — расстояние, Шар земной — расстояние! Человек пешком по земле идет, Палкой стучит о дорогу.

Что же нужно, чтоб дерево начало петь? О, поверьте, для этого нужно немало условий, Если даже его древесина красна и звонка, как медь. Допустим, Что деревце проросло сквозь тяжелую, плотную сырость суглинка. Но корова пройдет — слизнет языком, Пешеход пройдет — разомнет каблуком, Потому что деревце, растущее рядом с цветком, Само как тоненькая и жиденькая травинка. Как будущий Паганини Или будущий Моцарт был похож На своих однолетних сверстников, Будущих лавочников, монахов или матросов, Так оно похоже на соседний пырей, Так оно соседней былинки слабей, Никто не поверит, что тень от его ветвей Накроет тысячи трав, широко раскинувшись по откосу. Опасно Все время жить вровень с травой, Которую могут скосить Косари. Но гораздо опасней Подняться над травами двухметровым ростом. Срубит мужик, чтобы заступ себе насадить, Срежут мальчишки, чтобы мячик резиновый бить, Удар топором — и уже ни дождя, ни дрозда, ни росы на заре, Ни зари. Удар топором — это очень и очень просто. Но дерево крепнет. Поверх кольца другое, как обруч, ложится кольцо. Древесина темнеет, Золотеет, стареет смола, пропитавшая древесину. Еловые иглы теперь грубы и остры. Вся в шрамах плакучих шершавая крепость коры. Не дрогнут замшелые ветви, черны и стары, Еловый шатер — не болтливая крона осины. Что же все-таки нужно, чтоб дерево начало петь? Нужна биография дереву. Это бесспорно, бесспорно! И память про теплый, Про первый, сладчайший дождь, И от раны саднящей Протяжная, зыбкая дрожь, И жестокое лето, что мучило жаждой его, И железный январь, что свирепо морозил его, И скудность той глины, где корни во мгле пропитания ищут упорно. Ель годится теперь, чтобы стать золотистым бревном. В сруб положат бревно. Можно сделать телегу и шкаф платяной, И фанеры наделать упругой и гибкой. Можно дров напилить. Можно гроб сколотить. Хоть куда древесина — душиста, созрела давно, Хоть куда древесина. Но еще не годится на скрипку. Черт возьми! Что же нужно, чтоб дерево начало петь? Биография? Есть. Руки мастера? Здесь. Постучи топором: как звенит налитое смолистое тело! Расколи, погляди: волокно к волокну. Прокали, натяни золотую струну, Чтобы спелая плоть, на струну отозвавшись, запела. Нет, досада берет. То глуха древесина, как вата, То слишком звонка, как стекло. Где же медь, где же мед? Где же голос ветров и рассветного солнца улыбка? Но вошел поставщик: — Господин Страдивари, вам опять, как всегда, повезло Я нашел. Опаленная молнией ель. Это будет волшебная скрипка! Вот что дереву нужно, чтоб начало петь! Редкий жребий. Чтоб горний огонь снизошел. Чтобы вдоль по волокнам, тугим до корней, прокатилась гроза, Опалив, закалив, Словно воина сердце в бою. Синей молнии блеск. И громов голубых голоса. Я созрел. Я готов. Я открыто стою. Небывалую песню я людям спою. О, ударьте в меня, небеса!

Я тебе и верю и не верю, Ты сама мне верить помоги. За тяжелой кожаною дверью Пропадают легкие шаги. Ты снимаешь варежки и боты, Над тобою сонный абажур. Я иду в поземку за ворота, В улицы пустые выхожу. Ветер вслед последнему трамваю Свищет, рельсы снегом пороша, Ты садишься, ноты открываешь, В маленькие руки подышав. Проведешь по клавишам рукою, Потихоньку струны зазвенят, Вспомнишь что-то очень дорогое, Улыбнешься, вспомнив про меня. Звук родится. Медленно остынет. Ты умеешь это. Подожди! Ты умеешь делать золотыми Серые осенние дожди. Но в студеный выветренный вечер, Не спросив, на радость иль беду, Ты сумеешь выбежать навстречу, Только шаль накинув на ходу. Не спросив, далеко ли пойдем мы, Есть ли край тяжелому пути, Ты сумеешь выбежать из дому И обратно больше не прийти... Или будешь мучиться и слушать, У окошка стоя по ночам, Как февраль все яростней и глуше Гонит снег по голым кирпичам? И тебе пригрезится такое: Солнце, путь в торжественном лесу. И тебя я, гордый и спокойный, На руках, усталую, несу.

Я убежден, что Исаак Ньютон То яблоко, которое открыло Ему закон земного тяготенья, Что он его, В конечном счете,— съел. То яблоко — дитя Земли и Солнца — Родилось, Выросло из завязи, Созрело (А перед этим пчелы прилетели. И дождь прошел, и теплый ветер дул) Не столько для того, чтобы упасть И доказать движеньем по прямой, Что тяготенье вправду существует, Но главным образом, чтоб стать красивым, сладким, И сочным, и прохладным, и большим, Чтобы его, любуясь, разломили И аромат услышали И сладость Вкусили чутким человечьим ртом.

1 Яблоня в нашем саду росла, Очень крепкой она была. Самой сладкой она слыла, Самым белым цветом цвела. Сучья тяжко к земле склонив, Зрели яблоки белый налив. Зубы врежешь - в гортани мед, Теплым соком гортань зальет. Вот покраснела в лесу листва, Вот забурела в лугах трава, Вот затрещали в печах дрова, Я не перечу - зима права. Онемела земля во льду, Все мертво под луной в саду. Снег подлунный и тот как лед: Голубое сиянье льет. С каждым часом зима сильней, И до нежных живых корней Уж добрался лютой мороз. Спят деревья - не видно слез. Все случилось в глубоком сне, Не помог и глубокий снег. Но расплата близка всегда - В марте месяце с гор вода. Забурлили ручьи-ключи, Заиграли в ручьях лучи, Раскрошились литые льды. Теплый дождик омыл сады. Так ударил расплаты час, Но не все на земле он спас. Что же, яблони, где ваш цвет? Почему же и листьев нет? Вы стоите черны-черны Посреди молодой травы, От дыханья самой весны Не проснулись, деревья, вы. 2 Не сплетаются ветками, Рос не пьют поутру, Но, корявые, редкие, Лишь гремят на ветру. Подгнивают и падают, На дрова их возьмут. Больше солнца не надо им И весна ни к чему. Но выходят из семени Клен, береза, трава. У зеленого племени Не отнимешь права. Глубоки эти корни. Начинается труд. И побеги упорно Пробивают кору. Только выжить до срока, Только на ноги встать, Будет к солнцу дорога - Ни согнуть, ни сломать. Будут сильные листья, Наливные плоды: Только встать, Только выстоять, только быть молодым!

Она полна задорных соков, Она еще из молодых, И у нее всегда до срока Срывают жесткие плоды. Они растут как будто наспех И полны вязкой кислотой. Она безропотно отдаст их И остается сиротой. Я раз тряхнул ее, да слабо. А ветки будто говорят: "Оставьте яблоко хотя бы На мне висеть до сентября. Узнайте, люди, как бывают Прекрасны яблоки мои, Когда не силой их срывают, А я сама роняю их".

Я вне закона, ястреб гордый, Вверху кружу. На ваши поднятые морды Я вниз гляжу. Я вне закона, ястреб сизый, Вверху парю. Вам, на меня глядящим снизу, Я говорю: — Меня поставив вне закона, Вы не учли: Сильнее вашего закона Закон Земли. Закон Земли, закон Природы, Закон Весов. Орлу и щуке пойте оды, Прославьте сов! Хвалите рысь и росомаху, Хорей, волков... А вы нас всех, единым махом,— В состав врагов, Несущих смерть, забывших жалость, Творящих зло... Но разве легкое досталось Нам ремесло? Зачем бы льву скакать в погоне, И грызть, и бить? Траву и листья есть спокойней, Чем лань ловить. Стальные когти хищной птицы И нос крючком, Чтоб манной кашкой мне кормиться И молочком? Чтобы клевать зерно с панели, Как голубям? Иль для иной какой-то цели, Не ясной вам? Так что же, бейте, где придется, Вы нас, ловцов, Все против вас же обернется В конце концов! Для рыб, для птиц любой породы, Для всех зверей Не ваш закон — Закон Природы, Увы, мудрей! Так говорю вам, ястреб-птица, Вверху кружа. И кровь растерзанной синицы Во мне свежа.