Все стихи Андрея Вознесенского

Он тощ, словно сучья. Небрит и мордаст. Под ним третьи сутки трещит мой матрац. Чугунная тень по стене нависает. И губы вполхари, дымясь, полыхают. «Приветик, — хрипит он, — российской поэзии. Вам дать пистолетик? А, может быть, лезвие? Вы — гений? Так будьте ж циничнее к хаосу... А может, покаемся?.. Послюним газетку и через минутку свернем самокритику, как самокрутку?..» Зачем он тебя обнимет при мне? Зачем он мое примеряет кашне? И щурит прищур от моих папирос... Чур меня! Чур! SOS!

Живет у нас сосед Букашкин, в кальсонах цвета промокашки. Но, как воздушные шары, над ним горят Антимиры! И в них магический, как демон, Вселенной правит, возлежит Антибукашкин, академик и щупает Лоллобриджид. Но грезятся Антибукашкину виденья цвета промокашки. Да здравствуют Антимиры! Фантасты - посреди муры. Без глупых не было бы умных, оазисов - без Каракумов. Нет женщин - есть антимужчины, в лесах ревут антимашины. Есть соль земли. Есть сор земли. Но сохнет сокол без змеи. Люблю я критиков моих. На шее одного из них, благоуханна и гола, сияет антиголова!.. ...Я сплю с окошками открытыми, а где-то свищет звездопад, и небоскребы сталактитами на брюхе глобуса висят. И подо мной вниз головой, вонзившись вилкой в шар земной, беспечный, милый мотылек, живешь ты, мой антимирок! Зачем среди ночной поры встречаются антимиры? Зачем они вдвоем сидят и в телевизоры глядят? Им не понять и пары фраз. Их первый раз - последний раз! Сидят, забывши про бонтон, ведь будут мучиться потом! И уши красные горят, как будто бабочки сидят... ...Знакомый лектор мне вчера сказал: "Антимиры? Мура!" Я сплю, ворочаюсь спросонок, наверно, прав научный хмырь. Мой кот, как радиоприемник, зеленым глазом ловит мир.

Партизанам Керченской каменоломни Рояль вползал в каменоломню. Его тащили на дрова К замерзшим чанам и половням. Он ждал удара топора! Он был без ножек, черный ящик, Лежал на брюхе и гудел. Он тяжело дышал, как ящер, В пещерном логове людей. А пальцы вспухшие алели. На левой — два, на правой — пять... Он опускался на колени, Чтобы до клавишей достать. Семь пальцев бывшего завклуба! И, обмороженно-суха, С них, как с разваренного клубня, Дымясь, сползала шелуха. Металась пламенем сполошным Их красота, их божество... И было величайшей ложью Все, что игралось до него! Все отраженья люстр, колонны... Во мне ревет рояля сталь. И я лежу в каменоломне. И я огромен, как рояль. Я отражаю штолен сажу. Фигуры. Голод. Блеск костра. И как коронного пассажа, Я жду удара топора!

«Баллада? О точке?! О смертной пилюле?!.» Балда! Вы забыли о пушкинской пуле! Что ветры свистали, как в дыры кларнетов, В пробитые головы лучших поэтов. Стрелою пронзив самодурство и свинство, К потомкам неслась траектория свиста! И не было точки. А было —— начало. Мы в землю уходим, как в двери вокзала. И точка тоннеля, как дуло, черна... В бессмертье она? Иль в безвестность она?.. Нет смерти. Нет точки. Есть путь пулевой —- Вторая проекция той же прямой. В природе по смете отсутствует точка. Мы будем бессмертны. И это —— точно!

Нос растет в течение всей жизни (Из научных источников) Вчера мой доктор произнес: "Талант в вас, может, и возможен, но Ваш паяльник обморожен, не суйтесь из дому в мороз". О нос!.. Неотвратимы, как часы, у нас, у вас, у капуцинов по всем законам Медицины торжественно растут носы! Они растут среди ночи у всех сограждан знаменитых, у сторожей, у замминистров, сопя бессонно, как сычи, они прохладны и косы, их бьют боксеры, щемят двери, но в скважины, подобно дрели, соседок ввинчены носы! (Их роль с мистической тревогой интуитивно чуял Гоголь.) Мой друг Букашкин пьяны были, им снился сон: подобно шпилю, сбивая люстры и тазы, пронзая потолки разбуженные, над ним рос нос, как чеки в булочной, нанизывая этажи! "К чему б?" - гадал он поутру. Сказал я: "К Страшному суду. К ревизии кредитных дел!" 30-го Букашкин сел. О, вечный двигатель носов! Носы длиннее - жизнь короче. На бледных лицах среди ночи, как коршун или же насос, нас всех высасывает нос, и говорят, у эскимосов есть поцелуй посредством носа... Но это нам не привилось.

Словно гоголевский шнобель, над страной летает Мобель. Говорит пророк с оглобель: "Это Мобель, Мобель, Мобель всем транслирует, дебил, как он Дудаева убил. Я читал в одной из книг - Мобель дик!.." - А Мадонна из Зарядья тройню черных родила. "Дистанционное зачатье" - утверждает. Ну, дела! Жизни смысл отстал от денег. Мы - отвязанные люди, без иллюзий. Мобеля лауреаты проникают Банку в код. С толстым слоем шоколада Марс краснеет и плывет. Ты теперь дама с собачкой - ляжет на спину с тоски, чтоб потрогала ты пальчиком в животе ее соски. Если разговариваешь более получаса,- рискуешь получить удар самонаводящейся ракетой. - Опасайтесь связи сотовой. - Особенно двухсотой. - Налей без содовой. Даже в ванной - связи, связи, запредельный разговор, словно гул в китайской вазе, что важнее, чем фарфор. Гений Мобеля создал. Мобель гения сожрал. Расплодились, мал-мала, одноухие зайчата... Ну Мобель, погоди... Покупаю модный блейзер. Восемь кнопочек на нем. Нажму кнопку - кто-то трезвый говорит во мне: "Прием. Абонент не отвечает или временно недоступен звону злата. И мысли и дела он знает наперед..." Кто мой Мобель наберет? Секс летит от нас отдельно. В нашей качке те, кто круче, ухватясь за зов небес, словно держатся за ручки. А троллейбус их исчез. "Мо" - сказал Екклезиаст. Но звенят мои штаны: "Неоканитализм - это несоветская власть плюс мобелизация всей страны". Черный мобель, черный мобель над моею головой, нового сознанья модуль, черный мобель, я не твой! - Не сдадим Москву французу! - В наших грязях вязнет "Оппель". Как повязочка Кутузова в небесах летает мобель. МОБЕЛЬМОБЕЛЬМОБЕЛЬМОБЕЛЬ- МОБЕЛЬМО БЕЛЬМО... Слепы мы. Слепо время само.

В чьем ресторане, в чьей стране - не вспомнишь, но в полночь есть шесть мужчин, есть стол, есть Новый год, и женщина разгневанная - бьет! Быть может, ей не подошла компания, где взгляды липнут, словно листья банные? За что - неважно. Значит, им положено - пошла по рожам, как белье полощут. Бей, женщина! Бей, милая! Бей, мстящая! Вмажь майонезом лысому в подтяжках. Бей, женщина! Массируй им мордасы! За все твои грядущие матрасы, за то, что ты во всем передовая, что на земле давно матриархат - отбить, обуть, быть умной, хохотать,- такая мука - непередаваемо! Влепи в него салат из солонины. Мужчины, рыцари, куда ж девались вы?! Так хочется к кому-то прислониться - увы... Бей, реваншистка! Жизнь - как белый танец. Не он, а ты его, отбивши, тянешь. Пол-литра купишь. Как он скучен, хрыч! Намучишься, пока расшевелишь. Ну можно ли в жилет пулять мороженым?! А можно ли в капронах ждать в морозы? Самой восьмого покупать мимозы - можно?! Виновные, валитесь на колени, колонны, люди, лунные аллеи, вы без нее давно бы околели! Смотрите, из-под грязного стола - она, шатаясь, к зеркалу пошла. "Ах, зеркало, прохладное стекло, шепчу в тебя бессвязными словами, сама к себе губами прислоняюсь и по тебе сползаю тяжело, и думаю: трусишки, нету сил - меня бы кто хотя бы отлупил!.."

Бьют женщину. Блестит белок. В машине темень и жара. И бьются ноги в потолок, как белые прожектора! Бьют женщину. Так бьют рабынь. Она в заплаканной красе срывает ручку как рубильник, выбрасываясь на шоссе! И взвизгивали тормоза. К ней подбегали, тормоша. И волочили и лупили лицом по лугу и крапиве... Подонок, как он бил подробно, стиляга, Чайльд-Гарольд, битюг! Вонзался в дышащие ребра ботинок узкий, как утюг. О, упоенье оккупанта, изыски деревенщины... У поворота на Купавну бьют женщину. Бьют женщину. Веками бьют, бьют юность, бьет торжественно набата свадебного гуд, бьют женщину. А от жаровен на щеках горящие затрещины? Мещанство, быт - да еще как! - бьют женщину. Но чист ее высокий свет, отважный и божественный. Религий - нет, знамений - нет. Есть Женщина!.. ...Она как озеро лежала, стояли очи как вода, и не ему принадлежала как просека или звезда, и звезды по небу стучали, как дождь о черное стекло, и, скатываясь, остужали ее горячее чело.

В дни неслыханно болевые быть без сердца - мечта. Чемпионы лупили навылет - ни черта! Продырявленный, точно решёта, утешаю ажиотаж: "Поглазейте в меня, как в решетку,- так шикарен пейзаж!" Но неужто узнает ружье, где, привязано нитью болезненной, бьешься ты в миллиметре от лезвия, ахиллесово сердце мое!? Осторожнее, милая, тише... Нашумело меняя места, Я ношусь по России - как птица отвлекает огонь от гнезда. Все болишь? Ночами пошаливаешь? Ну и плюс! Не касайтесь рукою шершавою - я от судороги - валюсь. Невозможно расправиться с нами. Невозможнее - выносить. Но еще невозможней - вдруг снайпер срежет нить!

В человеческом организме девяносто процентов воды, как, наверное, в Паганини, девяносто процентов любви. Даже если - как исключение - вас растаптывает толпа, в человеческом назначении - девяносто процентов добра. Девяносто процентов музыки, даже если она беда, так во мне, несмотря на мусор, девяносто процентов тебя.

Любите при свечах, танцуйте до гудка, живите - при сейчас, любите - при когда? Ребята - при часах, девчата при серьгах, живите - при сейчас, любите - при Всегда, прически - на плечах, щека у свитерка, начните - при сейчас, очнитесь - при всегда. Цари? Ищи-свищи! Дворцы сминаемы. А плечи все свежи и несменяемы. Когда? При царстве чьем? Не ерунда важна, а важно, что пришел. Что ты в глазах влажна. Зеленые в ночах такси без седока... Залетные на час, останьтесь навсегда...

Лик ваш серебряный, как алебарда. Жесты легки. В вашей гостинице аляповатой в банке спрессованы васильки. Милый, вот что вы действительно любите! С Витебска ими раним и любим. Дикорастущие сорные тюбики с дьявольски выдавленным голубым! Сирый цветок из породы репейников, но его синий не знает соперников. Марка Шагала, загадка Шагала — рупь у Савеловского вокзала! Это росло у Бориса и Глеба, в хохоте нэпа и чебурек. Во поле хлеба — чуточку неба. Небом единым жив человек. Их витражей голубые зазубрины — с чисто готической тягою вверх. Поле любимо, но небо возлюблено. Небом единым жив человек. В небе коровы парят и ундины. Зонтик раскройте, идя на проспект. Родины разны, но небо едино. Небом единым жив человек. Как занесло васильковое семя на Елисейские, на поля? Как заплетали венок Вы на темя Гранд Опера, Гранд Опера! В век ширпотреба нет его, неба. Доля художников хуже калек. Давать им сребреники нелепо — небом единым жив человек. Ваши холсты из фашистского бреда от изуверов свершали побег. Свернуто в трубку запретное небо, но только небом жив человек. Не протрубили трубы господни над катастрофою мировой — в трубочку свернутые полотна воют архангельскою трубой! Кто целовал твое поле, Россия, пока не выступят васильки? Твои сорняки всемирно красивы, хоть экспортируй их, сорняки. С поезда выйдешь — как окликают! По полю дрожь. Поле пришпорено васильками, как ни уходишь — все не уйдешь... Выйдешь ли вечером — будто захварываешь, во поле углические зрачки. Ах, Марк Захарович, Марк Захарович, все васильки, все васильки... Не Иегова, не Иисусе, ах, Марк Захарович, нарисуйте непобедимо синий завет — Небом Единым Жив Человек.

В.Бокову¹ Лежат велосипеды В лесу, в росе. В березовых просветах Блестит щоссе. Попадали, припали Крылом — к крылу, Педалями — в педали, Рулем — к рулю. Да разве их разбудишь — Ну, хоть убей!— Оцепенелых чудищ В витках цепей. Большие, изумленные, Глядят с земли. Над ними —— мгла зеленая, Смола, шмели. В шумящем изобилии Ромашек, мят Лежат. О них забыли. И спят, и спят.

Подгулявшей гурьбою Все расселись. И вдруг — Где двое?! Нет двух! Может, ветром их сдуло? Посреди кутежа Два пустующих стула, Два лежащих ножа. Они только что пили Из бокалов своих. Были — Сплыли. Их нет, двоих. Водою талою — Ищи-свищи!— Сбежали, бросив к дьяволу Приличья и плащи! Сбежали, как сбегает С фужеров гуд. Так реки берегами, Так облака бегут.

Отшельничаю, берложу, отлеживаюсь в березах, лужаечный, можжевельничий, отшельничаю, отшельничаем, нас трое, наш третий всегда на стреме, позвякивает ошейничком, отшельничаем, мы новые, мы знакомимся, а те, что мы были прежде, как наши пустые одежды, валяются на подоконнике, как странны нам те придурки, далекие, как при Рюрике (дрались, мельтешили, дулись), какая все это дурость! А домик наш в три окошечка сквозь холм в лесовых массивах просвечивает, как косточка просвечивает сквозь сливу, мы тоже в леса обмакнуты, мы зерна в зеленой мякоти, притягиваем, как соки, все мысли земли и шорохи, как мелко мы жили, ложно, турбазники сквозь кустарник пройдут, постоят, как лоси, растают, умаялась бегать по лесу, вздремнула, ко мне припавши, и тенью мне в кожу пористую впиталась, как в промокашку, я весь тобою пропитан, лесами твоими, тропинками, читаю твое лицо, как легкое озерцо, как ты изменилась, милая, как ссадина, след от свитера, но снова как разминированная — спасенная? спасительная! ты младше меня? Старше! на липы, глаза застлавшие, наука твоя вековая ауканья, кукованья, как утра хрустальны летние, как чисто у речки бисерной дочурка твоя трехлетняя писает по биссектриске! «мой милый, теперь не денешься, ни к другу и ни к врагу, тебя за щекой, как денежку, серебряно сберегу», я думал, мне не вернуться, гроза прошла, не волнуйся, леса твои островные печаль мою растворили, в нас просеки растворяются, как ночь растворяет день, как окна в сад растворяются и всасывают сирень, и это круговращение щемяще, как возвращенье... Куда б мы теперь ни выбыли, с просвечивающих холмов нам вслед улетает Сигулда, как связка зеленых шаров!

С иными мирами связывая, глядят глазами отцов дети — широкоглазые перископы мертвецов.

Когда ты была во мне точкой (отец твой тогда настаивал), мы думали о тебе, дочка,— оставить или не оставить? Рассыпчатые твои косы, ясную твою память и сегодняшние твои вопросы: «оставить или не оставить?»

Я - Гойя! Глазницы воронок мне выклевал ворон, слетая на поле нагое. Я - Горе. Я - голос Войны, городов головни на снегу сорок первого года. Я - Голод. Я - горло Повешенной бабы, чье тело, как колокол, било над площадью голой... Я - Гойя! О, грозди Возмездья! Взвил залпом на Запад - я пепел незваного гостя! И в мемориальное небо вбил крепкие звезды - Как гвозди. Я - Гойя.

Долой Рафаэля! Да здравствует Рубенс! Фонтаны форели, Цветастая грубость! Здесь праздники в будни Арбы и арбузы. Торговки —— как бубны, В браслетах и бусах. Индиго индеек. Вино и хурма. Ты нчынче без денег? Пей задарма! Да здравствуют бабы, Торговки салатом, Под стать баобабам В четыре обхвата! Базары —— пожары. Здесь огненно, молодо Пылают загаром Не руки, а золото. В них отблески масел И вин золотых. Да здравствует мастер, Что выпишет их!

Вас за плечи держали Ручищи эполетов. Вы рвались и дерзали,— Гусары и поэты! И уносились ментики Меж склонов-черепах... И полковые медики Копались в черепах. Но оставались песни. Они, как звон подков, Взвивались в поднебесье До будущих веков. Их горная дорога Крутила, как праща. И к нашему порогу Добросила, свища. И снова мёртвой петлею Несутся до рассвета Такие же отпетые — Шоферы и поэты! Их фары по спирали Уходят в небосвод. Вы совесть потеряли! Куда вас занесет?! Из горного озона В даль будущих веков Летят высоким зовом Гудки грузовников.

Да здравствуют прогулки в полвторого, проселочная лунная дорога, седые и сухие от мороза розы черные коровьего навоза!

Для души, северянки покорной, и не надобно лучшей из пищ. Брось ей в небо, как рыбам подкормку, монастырскую горсточку птиц!

В воротничке я — как рассольный в кругу кривляк. Но по ночам я — пес России о двух крылах. С обрывком галстука на вые и дыбом шерсть. И дыбом крылья огневые. Врагов не счесть. А ты меня шерстишь и любишь, когда ж грустишь — выплакиваешь мне, что людям не сообщишь. В мурло уткнешься меховое в репьях, в шипах... И слезы общею звездою в шерсти шипят. И неминуемо минуем твою беду в неименуемо немую минуту ту. А утром я свищу насильно, но мой язык — что слезы слизывал России, чей светел лик.

Есть русская интеллигенция. Вы думали — нет? Есть. Не масса индифферентная, а совесть страны и честь. Есть в Рихтере и Аверинцеве земских врачей черты — постольку интеллигенция, постольку они честны. «Нет пороков в своем отечестве». Не уважаю лесть. Есть пороки в моем отечестве, зато и пророки есть. Такие, как вне коррозии, ноздрей петербуржской вздет, Николай Александрович Козырев — небесный интеллигент. Он не замечает карманников. Явился он в мир стереть второй закон термодинамики и с ним тепловую смерть. Когда он читает лекции, над кафедрой, бритый весь — он истой интеллигенции указующий в небо перст. Воюет с извечной дурью, для подвига рождена, отечественная литература — отечественная война. Какое призванье лестное служить ей, отдавши честь: «Есть, русская интеллигенция! Есть!»

Заведи мне ладони за плечи, обойми, только губы дыхнут об мои, только море за спинами плещет. Наши спины, как лунные раковины, что замкнулись за нами сейчас. Мы заслушаемся, прислонясь. Мы - как формула жизни двоякая. На ветру мировых клоунад заслоняем своими плечами возникающее меж нами - как ладонями пламя хранят. Если правда, душа в каждой клеточке, свои форточки отвори. В моих порах стрижами заплещутся души пойманные твои! Все становится тайное явным. Неужели под свистопад, разомкнувши объятья, завянем - как раковины не гудят? А пока нажимай, заваруха, на скорлупы упругие спин! Это нас погружает друг в друга. Спим.

Вам Маяковский¹ что-то должен. Я отдаю. Вы извините — он не дожил. Определяет жизнь мою платить за Лермонтова², Лорку³ по нескончаемому долгу. Наш долг страшен и протяжен кроваво-красным платежом. Благодарю, отцы и прадеды. Крутись, эпохи колесо... Но кто же за меня заплатит, за все расплатится, за все?

Вечером, ночью, днем и с утра благодарю, что не умер вчера. Пулей противника сбита свеча. Благодарю за священность обряда. Враг по плечу - долгожданнее брата, благодарю, что не умер вчера. Благодарю, что не умер вчера сад мой и домик со старой терраской, был бы вчерашний, позавчерашний, а поутру зацвела мушмула! И никогда б в мою жизнь не вошла ты, что зовешься греховною силой - чисто, как будто грехи отпустила, дом застелила - да это ж волжба! Я б не узнал, как ты утром свежа! Стал бы будить тебя некий мужчина. Это же умонепостижимо! Благодарю, что не умер вчера. Проигрыш черен. Подбита черта. Нужно прочесть приговор, не ворча. Нужно, как Брумель, начать с "ни черта". Благодарю, что не умер вчера. Существование - будто сестра, не совершай мы волшебных ошибок. Жизнь - это точно любимая, ибо благодарю, что не умер вчера. Ибо права не вражда, а волжба. Может быть, завтра скажут: "Пора!" Так нацарапай с улыбкой пера: "Благодарю, что не умер вчера".

Знай свое место, красивая рвань, хиппи протеста! В двери чуланные барабань, знай свое место. Я безобразить тебе запретил. Пьешь мне в отместку. Место твое меж икон и светил. Знай свое место.

Памяти жертв фашизма Певзнер 1903, Сергеев 1934, Лебедев 1916, Бирман 1938, Бирман 1941, Дробот 1907... Наши кеды как приморозило. Тишина. Гетто в озере. Гетто в озере. Три гектара живого дна. Гражданин в пиджачке гороховом зазывает на славный клев, только кровь на крючке его крохотном, кровь! "Не могу,- говорит Володька,- а по рылу - могу, это вроде как не укладывается в мозгу! Я живою водой умоюсь, может, чью-то жизнь расплещу. Может, Машеньку или Мойшу я размазываю по лицу. Ты не трожь воды плоскодонкой, уважаемый инвалид, ты пощупай ее ладонью - болит! Может, так же не чьи-то давние, а ладони моей жены, плечи, волосы, ожидание будут кем-то растворены? А базарами колоссальными барабанит жабрами в жесть то, что было теплом, глазами, на колени любило сесть..." "Не могу,- говорит Володька,- лишь зажмурюсь - в чугунных ночах, точно рыбы на сковородках, пляшут женщины и кричат!" Третью ночь как Костров пьет. И ночами зовет с обрыва. И к нему Является Рыба Чудо-юдо озерных вод! "Рыба, летучая рыба, с огневым лицом мадонны, с плавниками белыми как свистят паровозы, рыба, Рива тебя звали, золотая Рива, Ривка, либо как-нибудь еще, с обрывком колючей проволоки или рыболовным крючком в верхней губе, рыба, рыба боли и печали, прости меня, прокляни, но что-нибудь ответь..." Ничего не отвечает рыба. Тихо. Озеро приграничное. Три сосны. Изумленнейшее хранилище жизни, облака, вышины. Лебедев 1916, Бирман 1941, Румер 1902, Бойко оба 1933.

Я служил в листке дивизиона. Польза от меня дискуссионна. Я вел письма, правил опечатки. Кто только в газету не писал (графоманы, воины, девчата, отставной начпрод Нравоучатов) — я всему признательно внимал. Мне писалось. Начались ученья. Мчались дни. Получились строчки о Шевченко, Опубликовали. Вот они: Сквозь строй И снится мрачный сон Тарасу. Кусищем воющего мяса сквозь толпы, улицы, гримасы, сквозь жизнь, под барабанный вой, сквозь строй ведут его, сквозь строй! Ведут под коллективный вой: «Кто плохо бьет — самих сквозь строй». Спиной он чувствует удары: Правофланговый бьет удало. Друзей усердных слышит глас: «Прости, старик, не мы — так нас». За что ты бьешь, дурак господен? За то, что век твой безысходен! Жена родила дурачка. Кругом долги. И жизнь тяжка. А ты за что, царек отечный? За веру, что ли, за отечество? За то, что перепил, видать? И со страной не совладать? А вы, эстет, в салонах куксясь? (Шпицрутен в правой, в левой — кукиш.) За что вы столковались с ними? Что смел я то, что вам не снилось? «Я понимаю ваши боли,— сквозь сон он думал,— мелкота, мне не простите никогда, что вы бездарны и убоги, вопит на снеговых заносах как сердце раненой страны мое в ударах и занозах мясное месиво спины! Все ваши боли вымещая, эпохой сплющенных калек, люблю вас, люди, и прощаю. Тебя я не прощаю, век. Я верю — в будущем, потом...» . . . . . . . . . . . . . . . Удар. В лицо сапог. Подъем.

Помогите Ташкенту! Озверевшим штакетником вмята женщина в стенку. Помогите Ташкенту! Если лес - помоги, если хлеб - помоги, если есть - помоги, если нет - помоги! Ты рожаешь, Земля. Говорят, здесь красивые горные встанут массивы. Но настолько ль красиво, чтоб живых раскрошило? На руинах как боль слышны аплодисменты - ловит девочка моль. Помогите Ташкенту! Сад над адом. Вы как? Колоннада откушена. Будто кукиш векам, над бульваром свисает пол-Пушкина. Выживаем назло сверхтолчкам хамоватым. Как тебя натрясло, белый домик Ахматовой! Если кровь - помогите, если кров - помогите, где боль - помогите, собой - помогите! Возвращаю билеты. Разве мыслимо бегство от твоих заболевших, карих, бедственных! Разве важно, с кем жили? Кого вызволишь - важно. До спасенья - чужие, лишь спасенные - ваши. Я читаю тебе в сумасшедшей печали. Я читаю Беде, чтоб хоть чуть полегчало. Как шатает наш дом. (как ты? цела ли? не поцарапало? пытаюсь дозвониться... тщетно...) Зарифмую потом. Помогите Ташкенту! Инженер - помогите. Женщина - помогите. Понежней помогите - город на динамите. Мэры, звезды, студенты, липы, возчицы хлеба, дышат в общее небо. Не будите Ташкента. Как далось это необыкновенно недешево. Нету крыш. Только небо. Нету крыши надежнее. (Ну, а вы вне Беды? Погодите закусывать кетой. Будьте так же чисты. Помогите Ташкенту. Ах, Клубок Литтарантулов, не устали делить монументы? Напишите талантливо. Помогите Ташкенту.) ...Кукла под сапогами. Помогите Ташкенту, как он вам помогает стать собой. Он - Анкета.

Ну что тебе надо еще от меня? Чугунна ограда. Улыбка темна. Я музыка горя, ты музыка лада, ты яблоко ада, да не про меня! На всех континентах твои имена прославил. Такие отгрохал лампады! Ты музыка счастья, я нота разлада. Ну что тебе надо еще от меня? Смеялась: "Ты ангел?" - я лгал, как змея. Сказала: "Будь смел" - не вылазил из спален. Сказала: "Будь первым" - я стал гениален, ну что тебе надо еще от меня? Исчерпана плата до смертного дня. Последний горит под твоим снегопадом. Был музыкой чуда, стал музыкой яда, ну что тебе надо еще от меня? Но и под лопатой спою, не виня: "Пусть я удобренье для божьего сада, ты - музыка чуда, но больше не надо! Ты случай досады. Играй без меня". И вздрогнули складни, как створки окна. И вышла усталая и без наряда. Сказала: "Люблю тебя. Больше нет сладу. Ну что тебе надо еще от меня?"

Б.Ахмадулиной¹ Пол — мозаика как карась. Спит в палаццо ночной гараж. Мотоциклы как сарацины или спящие саранчихи. Не Паоло и не Джульетты — дышат потные «шевролеты». Как механики, фрески Джотто отражаются в их капотах. Реют призраки войн и краж. Что вам снится, ночной гараж? Алебарды? или тираны? или бабы из ресторана?.. Лишь один мотоцикл притих — самый алый из молодых. Что он бодрствует? Завтра — святки. Завтра он разобьется всмятку! Апельсины, аплодисменты... Расшибающиеся — бессмертны! Мы родились — не выживать, а спидометры выжимать!.. Алый, конченый, жарь! Жарь! Только гонщицу очень жаль...

Немых обсчитали. Немые вопили. Медяшек медали влипали в опилки. И гневным протестом, что все это сказки, кассирша, как тесто, вздымалась из кассы. И сразу по залам, сыркам, патиссонам, пахнуло слезами, как будто озоном. О, слез этих запах в мычащей ораве. Два были без шапок. Их руки орали. А третий с беконом подобием мата ревел, как Бетховен, земно и лохмато! В стекло барабаня, ладони ломая, орала судьба моя глухонемая! Кассирша, осклабясь, косилась на солнце и ленинский абрис искала в полсотне. Но не было Ленина. Она была фальшью... Была бакалея. В ней люди и фарши.

Несли не хоронить, Несли короновать. Седее, чем гранит, Как бронза - красноват, Дымясь локомотивом, Художник жил, лохмат, Ему лопаты были Божественней лампад! Его сирень томилась... Как звездопад, в поту, Его спина дымилась Буханкой на поду!.. Зияет дом его. Пустые этажи. На даче никого. В России - ни души. Художники уходят Без шапок, будто в храм, В гудящие угодья К березам и дубам. Побеги их - победы. Уход их - как восход К полянам и планетам От ложных позолот. Леса роняют кроны. Но мощно над землей Ворочаются корни Корявой пятерней.

Кто мы — фишки или великие? Гениальность в крови планеты. Нету «физиков», нету «лириков» — Лилипуты или поэты! Независимо от работы Нам, как оспа, привился век. Ошарашивающее — «Кто ты?» Нас заносит, как велотрек. Кто ты? Кто ты? А вдруг — не то? Как Венеру шерстит пальто! Кукарекать стремятся скворки, Архитекторы — в стихотворцы! Ну, а ты?.. Уж который месяц — В звезды метишь, дороги месишь... Школу кончила, косы сбросила, Побыла продавщицей — бросила. И опять и опять, как в салочки, Меж столешниковых афиш, Несмышленыш, олешка, самочка, Запыхавшаяся, стоишь!.. Кто ты? Кто?!— Ты глядишь с тоскою В книги, в окна — но где ты там?— Припадаешь, как к телескопам, К неподвижным мужским зрачкам... Я брожу с тобой, Верка, Вега... Я и сам посреди лавин, Вроде снежного человека, Абсолютно неуловим.

Я во Львове. Служу на сборах, в красных кронах, лепных соборах. Там столкнулся с судьбой моей лейтенант Загорин. Андрей. (Странно... Даже Андрей Андреевич, 1933, 174. Сапог 42. Он дал мне свою гимнастерку. Она сомкнулась на моей груди тугая, как кожа тополя. И внезапно над моей головой зашумела чужая жизнь, судьба, как шумят кроны... «Странно»,— подумал я...)

Ночь. 
Мешая Маркса с Авиценной, 
спирт с вином, с луной Целиноград, 
о России 
    рубят офицеры. 
А Загорин мой — зеленоглаз! 

И как фары огненные манят — 
из его цыганского лица 
вылетал сжигающий румянец 
декабриста или чернеца. 

Так же, может, Лермонтов1 и Пестель, 
как и вы, сидели, лейтенант. 
Смысл России 
       исключает бездарь. 
Тухачевский ставил на талант. 

Если чей-то череп застил свет, 
вы навылет прошибали череп 
и в свободу 
глядели 
через — 
как глядят в смотровую щель! 

Но и вас сносило наземь, косо, 
сжав коня кусачками рейтуз. 
«Ах, поручик, биты ваши козыри». 
«Крою сердцем — это пятый туз!» 

Огненное офицерство! 
Сердце — ваш беспроигрышный бой, 
Амбразуры закрывает сердце. 
Гибнет от булавки
болевой.

На балкон мы вышли. 
Внизу шумел Львов. 
Он рассказал мне свою историю. У каждого
     офицера есть своя история. В этой была
                    женщина и лифт.
    «Странно»,— подумал я... 

Благословенна лень, томительнейший плен, когда проснуться лень и сну отдаться лень. Лень к телефону встать, и ты через меня дотянешься к нему, переутомлена. Рождающийся звук в тебе, как колокольчик, и диафрагмою мое плечо щекочет. "Билеты?- скажешь ты.- Пусть пропадают. Лень". Медлительнейший день в нас переходит в тень. Лень - двигатель прогресса. Ключ к Диогену - лень. Я знаю: ты прелестна, все остальное - тлен. Вселенная дурит? До завтрего потерпит. Лень телеграмму взять - заткните под портьеру. Лень ужинать идти, лень выключить "трень-брень". И лень окончить мысль: сегодня воскресень... Июнь среди дороги Разлегся подшофе Сатиром козлоногим Босой и в галифе.

Их величеством поразвлечься прет народ от Коломн и Клязьм. "Их любовница — контрразведчица англо-шведско-немецко-греческая..." Казнь! Царь страшон: точно кляча, тощий, почерневший, как антрацит. По лицу проносятся очи, как буксующий мотоцикл. И когда голова с топорика подкатилась к носкам ботфорт, он берет ее над топою, точно репу с красной ботвой! Пальцы в щеки впились, как клещи, переносицею хрустя, кровь из горла на брюки хлещет. Он целует ее в уста. Только Красная площадь ахнет, тихим стоном оглушена: "А-а-анхен!.." Отвечает ему она: Царь застыл — смурной, малохольный, царь взглянул с такой меланхолией, что присел заграничный гость, будто вбитый по шляпку гвоздь.

(Поэма) Авиавступление Посвящается слушателям школы Ленина в Лонжюмо Вступаю в поэму, как в новую пору вступают. Работают поршни, соседи в ремнях засыпают. Ночной папироской летят телецентры за Муром. Есть много вопросов. Давай с тобой, Время, покурим. Прикинем итоги. Светло и прощально горящие годы, как крылья, летят за плечами. И мы понимаем, что канули наши кануны, что мы, да и спутницы наши,— не юны, что нас провожают и машут лукаво кто маминым шарфом, а кто — кулаками... Земля, ты нас взглядом апрельским проводишь, лежишь на спине, по-ночному безмолвная. По гаснущим рельсам бежит паровозик, как будто сдвигают застежку на «молнии». Россия любимая, с этим не шутят. Все боли твои — меня болью пронзили. Россия, я — твой капиллярный сосудик, мне больно когда — тебе больно, Россия. Как мелки отсюда успехи мои, неуспехи, друзей и врагов кулуарных ватаги. Прости меня, Время, что много сказать не успею. Ты, Время, не деньги, но тоже тебя не хватает. Но люди уходят, врезая в ночные отроги дорог своих огненные автографы! Векам остаются — кому как удастся — штаны — от одних, от других — государства. Его различаю. Пытаюсь постигнуть, чем был этот голос с картавой пластинки. Дай, Время, схватить этот профиль, паривший в записках о школе его под Парижем. Прости мне, Париж, невоспетых красавиц. Россия, прости незамятые тропки. Простите за дерзость, что я этой темы касаюсь, простите за трусость, что я ее раньше не трогал. Вступаю в поэму. А если сплошаю, прости меня, Время, как я тебя часто прощаю. _____ Струится блокнот под карманным фонариком. Звенит самолет не крупнее комарика. А рядом лежит в облаках алебастровых планета — как Ленин, мудра и лобаста. 1 В Лонжюмо сейчас лесопильня. В школе Ленина? В Лонжюмо? Нас распилами ослепили бревна, бурые как эскимо. Пилы кружатся. Пышут пильщики. Под береткой, как вспышки,— пыжики. Через джемперы, как смола, чуть просвечивают тела. Здравствуй, утро в морозных дозах! Словно соты, прозрачны доски. Может, солнце и сосны — тезки?! Пахнет музыкой. Пахнет тесом. А еще почему-то — верфью, а еще почему-то — ветром, а еще — почему не знаю — диалектикою познанья! Обнаруживайте древесину под покровом багровой мглы, Как лучи из-под тучи синей, бьют опилки из-под пилы! Добирайтесь в вещах до сути. Пусть ворочается сосна, словно глиняные сосуды, солнцем полные дополна. Пусть корою сосна дремуча, сердцевина ее светла — вы терзайте ее и мучайте, чтобы музыкою была! Чтобы стала поющей силищей корабельщиков, скрипачей... Ленин был из породы распиливающих, обнажающих суть вещей. 2 Врут, что Ленин был в эмиграции (Кто вне родины — эмигрант.) Всю Россию, речную, горячую, он носил в себе, как талант! Настоящие эмигранты пили в Питере под охраной, воровали казну галантно, жрали устрицы и гранаты — эмигранты! Эмигрировали в клозеты с инкрустированными розетками, отгораживались газетами от осенней страны раздетой, в куртизанок с цветными гривами эмигрировали! В драндулете, как чертик в колбе, изолированный, недобрый, средь великодержавных харь, среди ряс и охотнорядцев, под разученные овации проезжал глава эмиграции — царь! Эмигранты селились в Зимнем. А России сердце само — билось в городе с дальним именем Лонжюмо. 3 Этот — в гольф. Тот повержен бриджем. Царь просаживал в «дурачки»... ...Под распарившимся Парижем Ленин режется в городки! Раз!— распахнута рубашка, раз!— прищуривался глаз, раз!— и чурки вверх тормашками (жалко, что не видит Саша!) — рраз! Рас-печатывались «письма», раз-летясь до облаков,— только вздрагивали бисмарки от подобных городков! Раз!— по тюрьмам, по двуглавым — ого-го!— Революция играла озорно и широко! Раз!— врезалась бита белая, как авроровский фугас — так что вдребезги империи, церкви, будущие берии — раз! Ну играл! Таких оттягивал «паровозов!» Так играл, что шарахались рейхстаги в 45-м наповал! Раз!.. ...А где-то в начале века человек, сощуривши веки, «Не играл давно»,— говорит. И лицо у него горит. 4 В этой кухоньке скромны тумбочки и, как крылышки у стрекоз, брезжит воздух над узкой улочкой Мари-Роз, было утро, теперь смеркается, и совсем из других миров слышен колокол доминиканский Мари-Роз, прислоняюсь к прохладной раме, будто голову мне нажгло, жизнь вечернюю озираю через ленинское стекло, и мне мнится — он где-то спереди, меж торговок, машин, корзин, на прозрачном велосипедике проскользил, или в том кабачке хохочет, аплодируя шансонье? или вспомнил в метро грохочущем ослепительный свист саней? или, может, жару и жаворонка? или в лифте сквозном парит, и под башней ажурно-ржавой запрокидывается Париж — крыши сизые галькой брезжат, точно в воду погружены, как у крабов на побережье, у соборов горят клешни, над серебряной панорамою он склонялся, как часовщик, над закатами, над рекламами, он читал превращенья их, он любил вас, фасады стылые, точно ракушки в грустном стиле, а еще он любил Бастилию — за то, что ее срыли! и сквозь биржи пожар валютный, баррикадами взвив кольцо, проступало ему Революции окровавленное лицо, и глаза почему-то режа, сквозь сиреневую майолику проступало Замоскворечье, все в скворечниках и маевках, а за ними — фронты, Юденичи, Русь ревет со звездой на лбу, и чиркнет фуражкой студенческой мой отец на кронштадтском льду, вот зачем, мой Париж прощальный, не пожар твоих маляров — славлю стартовую площадку узкой улочки Мари-Роз! Он отсюда мыслил ракетно. Мысль его, описав дугу, разворачивала парапеты возле Зимнего на снегу! (Но об этом шла речь в строках главки 3-й, о городках.) 5 В доме позднего рококо спит, уткнувшись щекой в конспекты, спит, живой еще, невоспетый Серго, спи, Серго, еще раным-рано, зайчик солнечный через раму шевелится в усах легко, спи, Серго, спи, Серго в васильковой рубашечке, ты чему во сне улыбаешься? Где-то Куйбышев и Менжинский так же детски глаза смежили. Что вам снится? Плотины Чирчика? Первый трактор и кран с серьгой? Почему вы во сне кричите, Серго?! Жизнь хитра. Не учесть всего. Спит Серго, коммунист кремневый. Под широкой стеной кремлевской спит Серго. 6 Ленин прост — как материя, как материя — сложен. Наш народ — не тетеря, чтоб кормить его с ложечки! Не какие-то «винтики», а мыслители, он любил ваши митинги, Глебы, Вани и Митьки. Заряжая ораторски философией вас, сам, как аккумулятор, заряжался от масс. Вызревавшие мысли превращались потом в «Философские письма», в 18-й том. _________ Его скульптор лепил. Вернее, умолял попозировать он, перед этим, сваяв Верлена, их похожестью потрясен, бормотал он оцепенело: «Символическая черта! У поэтов и революционеров одинаковые черепа!» Поэтично кроить вселенную! И за то, что он был поэт, как когда-то в Пушкина¹ — в Ленина бил отравленный пистолет! 7 Однажды, став зрелей, из спешной повседневности мы входим в Мавзолей, как в кабинет рентгеновский, вне сплетен и легенд, без шапок, без прикрас, и Ленин, как рентген, просвечивает нас. Мы движемся из тьмы, как шорох кинолентин: «Скажите, Ленин, мы — каких Вы ждали, Ленин?! Скажите, Ленин, где победы и пробелы? Скажите — в суете мы суть не проглядели?..» Нам часто тяжело. Но солнечно и страстно прозрачное чело горит лампообразно. «Скажите, Ленин, в нас идея не ветшает?» И Ленин отвечает. На все вопросы отвечает Ленин.

В. Шкловскому — Мама, кто там вверху, голенастенький — руки в стороны — и парит? — Знать, инструктор лечебной гимнастики. Мир не может за ним повторить.

Первое посвящение Колокола, гудошники... Звон. Звон... Вам, Художники Всех времен! Вам, Микеланджело, Барма, Дант! Вас молниею заживо Испепелял талант. Ваш молот не колонны И статуи тесал — Сбивал со лбов короны И троны сотрясал. Художник первородный Всегда трибун. В нем дух переворота И вечно — бунт. Вас в стены муровали. Сжигали на кострах. Монахи муравьями Плясали на костях. Искусство воскресало Из казней и из пыток И било, как кресало, О камни Моабитов. Кровавые мозоли. Зола и пот, И Музу, точно Зою, Вели на эшафот. Но нет противоядия Ее святым словам — Воители, ваятели, Слава вам! Второе посвящение Москва бурлит, как варево, Под колокольный звон... Вам, Варвары Всех времен! Цари, тираны, В тиарах яйцевидных, В пожарищах-сутанах И с жерлами цилиндров! Империи и кассы Страхуя от огня, Вы видели в Пегасе Троянского коня. Ваш враг — резец и кельма. И выжженные очи, Как Клейма, Горели среди ночи. Вас мое слово судит. Да будет — срам, Да Будет Проклятье вам!

Охрани, Провидение, своим махом шагреневым, пощади ее хижину — мою мать — Вознесенскую Антонину Сергеевну, урожденную Пастушихину. Воробьишко серебряно пусть в окно постучится: «Добрый день, Антонина Сергеевна, урожденная Пастушихина!» Дал отец ей фамилию, чтоб укутать от Времени. Ее беды помиловали, да не все, к сожалению. За житейские стыни, две войны и пустые деревни родила она сына и дочку, Наталью Андреевну. И, зайдя за калитку, в небесах над речушкою подарила им нитку — уток нитку жемчужную. Ее серые взоры, круглый лоб без морщинки, коммунальные ссоры утешали своей беззащитностью. Любит Блока¹ и Сирина, режет рюмкой пельмени. Есть другие россии. Но мне эта милее. Что наивно просила, насмотревшись по телику: «Чтоб тебя не убили, сын, не езди в Америку...» Назовите по имени веру женскую, независимую пустынницу — Антонину Сергеевну Вознесенскую, урожденную Пастушихину.

Уличному художнику Лили Брик на мосту лежит, разутюженная машинами. Под подошвами, под резинами, как монетка зрачок блестит! Пешеходы бросают мзду. И как рана, Маяковский, щемяще ранний, как игральная карта в рамке, намалеван на том мосту! Каково Вам, поэт, с любимой?! Это надо ж - рвануть судьбой, чтобы ликом, как Хиросимой, отпечататься в мостовой! По груди Вашей толпы торопятся, Сена плещется под спиной. И, как божья коровка, автобусик мчит, щекочущий и смешной. Как волнение Вас охватывает!.. Мост парит, ночью в поры свои асфальтовые, как сирень, впитавши Париж. Гений. Мот. Футурист с морковкой. Льнул к мостам. Был посол Земли... Никто не пришел на Вашу выставку, Маяковский. Мы бы - пришли. Вы бы что-нибудь почитали, как фатально Вас не хватает! О, свинцовою пломбочкой ночью опечатанные уста. И не флейта Ваш позвоночник - алюминиевый лёт моста! Маяковский, Вы схожи с мостом. Надо временем, как гимнаст, башмаками касаетесь РОСТА, а ладонями - нас. Ваша площадь мосту подобна, как машины из-под моста - Маяковскому под ноги Маяковская Москва! Маяковским громит подонков Маяковская чистота! Вам шумят стадионов тысячи. Как Вам думается? Как дышится, Маяковский, товарищ Мост?.. Мост. Париж. Ожидаем звезд. Притаился закат внизу, полоснувши по небосводу красным следом от самолета, точно бритвою по лицу! * См. Маяковский.

Можно и не быть поэтом Но нельзя терпеть, пойми, Как кричит полоска света, Прищемленная дверьми!

Когда я придаю бумаге черты твоей поспешной красоты, я думаю не о рифмовке - с ума бы не сойти! Когда ты в шапочке бассейной ко мне припустишь из воды, молю не о души спасенье - с ума бы не сойти! А за оградой монастырской, как спирт ударит нашатырный, послегрозовые сады - с ума бы не сойти! Когда отчетливо и грубо стрекозы посреди полей стоят, как черные шурупы стеклянных, замерших дверей, такое растворится лето, что только вымолвишь: "Прости, за что мне, человеку, это! С ума бы не сойти!" Куда-то душу уносили - забыли принести. "Господь,- скажу,- или Россия, назад не отпусти!"

Бунт машин Бегите — в себя, на Гаити, в костелы, в клозеты, в Египты — Бегите! Ревя и мяуча, машинные толпы дымятся: «Мяса!» Нас темные, как Батыи, Машины поработили. В судах их клевреты наглые, Из рюмок дуя бензин, Вычисляют: кто это в Англии Вел бунт против машин? Бежим!.. А в ночь, поборовши робость, Создателю своему Кибернетический робот: «Отдай,— говорит,— жену! Имею слабость к брюнеткам,— говорит.— Люблю на тридцати оборотах. Лучше по-хорошему отдайте!..» О хищные вещи века! На душу наложено вето. Мы в горы уходим и в бороды, Ныряем голыми в воду, Но реки мелеют, либо В морях умирают рыбы... От женщин рольс-ройсы родятся.. Радиация!.. ...Душа моя, мой звереныш, Меж городских кулис Щенком с обрывком веревки Ты носишься и скулишь! А время свистит красиво Над огненным Теннесси, Загадочное, как сирин С дюралевыми шасси.

Я Мерлин, Мерлин. Я героиня самоубийства и героина. Кому горят мои георгины? С кем телефоны заговорили? Кто в костюмерной скрипит лосиной? Невыносимо, невыносимо, что не влюбиться, невыносимо без рощ осиновых, невыносимо самоубийство, но жить гораздо невыносимей! Продажи. Рожи. Шеф ржет, как мерин (Я помню Мерлин. Ее глядели автомобили. На стометровом киноэкране в библейском небе, меж звезд обильных, над степью с крохотными рекламами дышала Мерлин, ее любили... Изнемогают, хотят машины. Невыносимо), невыносимо лицом в сиденьях, пропахших псиной! Невыносимо, когда насильно, а добровольно — невыносимей! Невыносимо прожить, не думая, невыносимее — углубиться. Где наша вера? Нас будто сдунули, существованье — самоубийство, самоубийство — бороться с дрянью, самоубийство — мириться с ними, невыносимо, когда бездарен, когда талантлив — невыносимей, мы убиваем себя карьерой, деньгами, девками загорелыми, ведь нам, актерам, жить не с потомками, а режиссеры — одни подонки, мы наших милых в объятьях душим, но отпечатываются подушки на юных лицах, как след от шины, невыносимо, ах, мамы, мамы, зачем рождают? Ведь знала мама — меня раздавят, о, кинозвездное оледененье, нам невозможно уединенье, в метро, в троллейбусе, в магазине "Приветик, вот вы!"— глядят разини, невыносимо, когда раздеты во всех афишах, во всех газетах, забыв, что сердце есть посередке, в тебя завертывают селедки, лицо измято, глаза разорваны (как страшно вспомнить во "Франс-Обзёрвере" свой снимок с мордой самоуверенной на обороте у мертвой Мерлин!). Орет продюсер, пирог уписывая: "Вы просто дуся, ваш лоб — как бисерный!" А вам известно, чем пахнет бисер?! Самоубийством! Самоубийцы — мотоциклисты, самоубийцы спешат упиться, от вспышек блицев бледны министры — самоубийцы, самоубийцы, идет всемирная Хиросима, невыносимо, невыносимо все ждать, чтоб грянуло, а главное — необъяснимо невыносимо, ну, просто руки разят бензином! невыносимо горят на синем твои прощальные апельсины... Я баба слабая. Я разве слажу? Уж лучше — сразу!

Мордеем, друг. Подруги молодеют. Не горячитесь. Опробуйте своей моделью как «анти» превращается в античность.

Н. Андросовой Заворачивая, манежа, Свищет женщина по манежу! Краги — красные, как клешни. Губы крашеные — грешны. Мчит торпедой горизонтальною, Хризантему заткнув за талию! Ангел атомный, амазонка! Щеки вдавлены, как воронка. Мотоцикл над головой Электрическою пилой. Надоело жить вертикально. Ах, дикарочка, дочь Икара... Обыватели и весталки Вертикальны, как «ваньки-встаньки». В этой, взвившейся над зонтами, Меж оваций, афиш, обид, Сущность женщины горизонтальная Мне мерещится и летит! Ах, как кружит ее орбита! Ах, как слезы белкам прибиты! И тиранит ее Чингисхан — Тренирующий Сингичанц... СИНГИЧАНЦ: «Ну, а с ней не мука? Тоже трюк — по стене, как муха... А вчера камеру проколола... Интриги.... Пойду напишу по инстанции... И царапается, как конокрадка». Я к ней вламываюсь в антракте. «Научи,— говорю,— горизонту...» А она молчит, амазонка. А она головой качает. А ее еще трек качает. А глаза полны такой — горизонтальною тоской!

Он приплыл со мной с того берега, заблудившись в лодке моей. Не берут его в муравейники. С того берега муравей. Черный он, и яички беленькие, даже, может быть, побелей... Только он муравей с того берега, с того берега муравей. С того берега он, наверное, как католикам старовер, где иголки таскать повелено остриями не вниз, а вверх. Я б отвез тебя, черта беглого, да в толпе не понять — кто чей. Я и сам не имею пеленга того берега, муравей. Того берега, где со спелинкой земляниковые бока... Даже я не умею пеленга, чтобы сдвинулись берега! Через месяц на щепке, как Беринг, доплывет он к семье своей, но ответят ему с того берега: «С того берега муравей».

Мы — кочевые, мы — кочевые, мы, очевидно, сегодня чудом переночуем, а там — увидим! Квартиры наши конспиративны, как в спиритизме, чужие стены гудят как храмы, чужие драмы, со стен пожаром холсты и схимники... а ну пошарим — что в холодильнике? Не нас заждался на кухне газ, и к телефонам зовут не нас, наиродное среди чужого, и как ожоги, чьи поцелуи горят во тьме, еще не выветрившиеся вполне? Милая, милая, что с тобой? Мы эмигрировали в край чужой, ну что за город, глухой как чушки, где прячут чувства? Позорно пузо растить чинуше — но почему же, когда мы рядом, когда нам здорово — что ж тут позорного? Опасно с кафедр нести напраслину — что ж в нас опасного? не мы опасны, а вы лабазны, людье, которым любовь опасна! Опротивели, конспиративные!.. Поджечь обои? вспороть картины? об стены треснуть сервиз, съезжая?.. «Не трожь тарелку — она чужая».

Прибегала в мой быт холостой, задувала свечу, как служанка. Было бешено хорошо и задуматься было ужасно! Я проснусь и промолвлю: "Да здррра- вствует бодрая температура!" И на высохших после дождя громких джинсах — налет перламутра. Спрыгну в сад и окно притворю, чтобы бритва тебе не жужжала. Шнур протянется в спальню твою. Дело близилось к сентябрю. И задуматься было ужасно, что свобода пуста, как труба, что любовь — это самодержавье. Моя шумная жизнь без тебя не имеет уже содержанья. Ощущение это прошло, прошуршавши по саду ужами... Несказаемо хорошо! А задуматься — было ужасно.

Нас несет Енисей. Как плоты над огромной и черной водой. Я - ничей! Я - не твой, я - не твой, я - не твой! Ненавижу провал твоих губ, твои волосы, платье, жилье. Я плевал На святое и лживое имя твое! Ненавижу за ложь телеграмм и открыток твоих, Ненавижу, как нож по ночам ненавидит живых. Ненавижу твой шелк, проливные нейлоны гардин. Мне нужнее мешок, чем холстина картин! Атаманша-тихоня телефон-автоматной Москвы, Я страшон, как Иона, почернел и опух от мошки. Блещет , словно сазан, голубая щека рыбака. "Нет" - слезам. "Да" - мужским, продубленным рукам. "Да" - девчатам разбойным, купающим МАЗ, как коня, "Да" - брандспойтам, Сбивающим горе с меня.

На суде, в раю или в аду скажет он, когда придут истцы: "Я любил двух женщин как одну, хоть они совсем не близнецы". Все равно, что скажут, все равно... Не дослушивая ответ, он двустворчатое окно застегнет на черный шпингалет.

Нам, как аппендицит, поудаляли стыд. Бесстыдство — наш удел. Мы попираем смерть. Ну, кто из нас краснел? Забыли, как краснеть! Сквозь ставни наших щек Не просочится свет. Но по ночам — как шов, заноет — спасу нет! Я думаю, что бог в замену глаз и уш нам дал мембраны щек, как осязанье душ. Горит моя беда, два органа стыда — не только для бритья, не только для битья. Спускаюсь в чей-то быт, смутясь, гляжу кругом — мне гладит щеки стыд с изнанки утюгом. Как стыдно, мы молчим. Как минимум - схохмим. Мне стыдно писанин, написанных самим! Далекий ангел мой, стыжусь твоей любви авиазаказной... Мне стыдно за твои соленые, что льешь. Но тыщи раз стыдней, что не отыщешь слез на дне души моей. Смешон мужчина мне с напухшей тучей глаз. Постыднее вдвойне, что это в первый раз. И черный ручеек бежит на телефон за все, за все, что он имел и не сберег. За все, за все, за все, что было и ушло, что сбудется ужо, и все еще — не все... В больнице режиссер Чернеет с простыней. Ладони распростер. Но тыщи раз стыдней, что нам глядит в глаза, как бы чужие мы, стыдливая краса хрустальнейшей страны. Застенчивый укор застенчивых лугов, застенчивая дрожь застенчивейших рощ... Обязанность стиха быть органом стыда.

Б. Ахмадулиной Нас много. Нас может быть четверо. Несемся в машине как черти. Оранжеволоса шоферша. И куртка по локоть - для форса. Ах, Белка, лихач катастрофный, нездешняя ангел на вид, хорош твой фарфоровый профиль, как белая лампа горит! В аду в сковородки долдонят и вышлют к воротам патруль, когда на предельном спидометре ты куришь, отбросивши руль. Люблю, когда выжав педаль, хрустально, как тексты в хорале, ты скажешь: "Какая печаль! права у меня отобрали... Понимаешь, пришили превышение скорости в возбужденном состоянии. А шла я вроде нормально..." Не порть себе, Белочка, печень. Сержант нас, конечно, мудрей, но нет твоей скорости певчей в коробке его скоростей. Обязанности поэта не знать километроминут, брать звуки со скоростью света, как ангелы в небе поют. За эти года световые пускай мы исчезнем, лучась, пусть некому приз получать. Мы выжали скорость впервые. Жми, Белка, божественный кореш! И пусть не собрать нам костей. Да здравствует певчая скорость, убийственнейшая из скоростей! Что нам впереди предначертано? Нас мало. Нас может быть четверо. Мы мчимся - а ты божество! И все-таки нас большинство.

Не возвращайтесь к былым возлюбленным, былых возлюбленных на свете нет. Есть дубликаты — как домик убранный, где они жили немного лет. Вас лаем встретит собачка белая, и расположенные на холме две рощи — правая, а позже левая — повторят лай про себя, во мгле. Два эха в рощах живут раздельные, как будто в стереоколонках двух, все, что ты сделала и что я сделаю, они разносят по свету вслух. А в доме эхо уронит чашку, ложное эхо предложит чай, ложное эхо оставит на ночь, когда ей надо бы закричать: «Не возвращайся ко мне, возлюбленный, былых возлюбленных на свете нет, две изумительные изюминки, хоть и расправятся тебе в ответ...» А завтра вечером, на поезд следуя, вы в речку выбросите ключи, и роща правая, и роща левая вам вашим голосом прокричит: «Не покидайте своих возлюбленных. Былых возлюбленных на свете нет...» Но вы не выслушаете совет.

Не отрекусь от каждой строчки прошлой - от самой безнадежной и продрогшей из актрисуль. Не откажусь от жизни торопливой, от детских неоправданных трамплинов и от кощунств. Не отступлюсь - "Ни шагу! Не она ль за нами?" Наверное, с заблудшими, лгунами... Мой каждый куст! В мой страшный час, хотя и бредовая, поэзия меня не предавала, не отреклась. Я жизнь мою в исповедальне высказал. Но на весь мир транслировалась исповедь. Все признаю. Толпа кликуш ждет, хохоча, у двери: "Кус его, кус!" Все, что сказал, вздохнув, удостоверю. Не отрекусь.

Я не знаю, как остальные, но я чувствую жесточайшую не по прошлому ностальгию — ностальгию по настоящему. Будто послушник хочет к господу, ну а доступ лишь к настоятелю — так и я умоляю доступа без посредников к настоящему. Будто сделал я что-то чуждое, или даже не я — другие. Упаду на поляну — чувствую по живой земле ностальгию. Нас с тобой никто не расколет. Но когда тебя обнимаю — обнимаю с такой тоскою, будто кто-то тебя отнимает. Одиночества не искупит в сад распахнутая столярка. Я тоскую не по искусству, задыхаюсь по настоящему. Когда слышу тирады подленькие оступившегося товарища, я ищу не подобья — подлинника, по нему грущу, настоящему. Все из пластика, даже рубища. Надоело жить очерково. Нас с тобою не будет в будущем, а церковка... И когда мне хохочет в рожу идиотствующая мафия, говорю: «Идиоты — в прошлом. В настоящем рост понимания». Хлещет черная вода из крана, хлещет рыжая, настоявшаяся, хлещет ржавая вода из крана. Я дождусь — пойдет настоящая. Что прошло, то прошло. К лучшему. Но прикусываю, как тайну, ностальгию по-настоящему. Что настанет. Да не застану.

Выйдешь - дивно!.. Свитязь видно.

На окно ко мне садится в лунных вензелях алюминиевая птица — вместо тела фюзеляж и над ее шеей гайковой как пламени язык над гигантской зажигалкой полыхает женский лик! (В простынь капиталистическую Завернувшись, спит мой друг.) кто ты? бред кибернетический? полуробот? полудух? помесь королевы блюза и летающего блюдца? может ты душа Америки уставшей от забав? кто ты юная химера с сигареткою в зубах? но взирают не мигая не отерши крем ночной очи как на Мичигане у одной у нее такие газовые под глазами синячки птица что предсказываешь? птица не солги! что ты знаешь, сообщаешь? что-то странное извне как в сосуде сообщающемся подымается во мне век атомный стонет в спальне... (Я ору, и, матерясь, Мой напарник, как ошпаренный, Садится на матрас.)

Я сплавлю скважины замочные. Клевещущему - исполать. Все репутации подмочены. Трещи, трехспальная кровать! У, сплетники! У, их рассказы! Люблю их царственные рты, их уши, точно унитазы, непогрешимы и чисты. И версии урчат отчаянно в лабораториях ушей, что кот на даче у Ошанина сожрал соседских голубей, что гражданина А. в редиске накрыли с балериной Б... Я жил тогда в Новосибирске в блистанье сплетен о тебе. как пулеметы, телефоны меня косили наповал. И точно тенор - анемоны, я анонимки получал. Междугородные звонили. Их голос, пахнущий ванилью, шептал, что ты опять дуришь, что твой поклонник толст и рыж. Что таешь, таешь льдышкой тонкой в пожатье пышущих ручищ... Я возвращался. На Волхонке лежали черные ручьи. И все оказывалось шуткой, насквозь придуманной виной, и ты запахивала шубку и пахла снегом и весной. Так ложь становится гарантией твоей любви, твоей тоски... Орите, милые, горланьте!.. Да здравствуют клеветники! Смакуйте! Дергайтесь от тика! Но почему так страшно тихо? Тебя не судят, не винят, и телефоны не звонят...

(Фрагмент) В час отлива, возле чайной я лежал в ночи печальной, говорил друзьям об Озе и величьи бытия, но внезапно чёрный ворон примешался к разговорам, вспыхнув синими очами, он сказал: "А на фига?!" Я вскричал: "Мне жаль вас, птица, человеком вам родиться б, счастье высшее трудиться. полпланеты раскроя..." Он сказал: "А на фига?!" "Будешь ты, великий ментор, бог машин, экспериментов, будешь бронзой монументов знаменит во все края..." Он сказал: "А на фига?!" "Уничтожив олигархов, ты настроишь агрегатов, демократией заменишь короля и холуя..." Он сказал: "А на фига?!" Я сказал: "А хочешь — будешь спать в заброшенной избушке, утром пальчики девичьи будут класть на губы вишни, глушь такая, что не слышна ни хвала и ни хула..." Он ответил: "Все — мура, раб стандарта, царь природы, ты свободен без свободы, ты летишь в автомашине, но машина — без руля... Оза, Роза ли, стервоза — как скучны метаморфозы, в ящик рано или поздно... Жизнь была — а на фига?!" Как сказать ему, подонку, что живём не чтоб подохнуть,— чтоб губами чудо тронуть поцелуя и ручья! Чудо жить необъяснимо. Кто не жил — что ж спорить с ними?! Можно бы — да на фига?!

Кто ты - непознанный Бог или природа по Дарвину - но по сравненью с Тобой, как я бездарен! Озера тайный овал высветлит в утренней просеке то, что мой предок назвал кодом нечаянным: "Господи..." Господи, это же ты! Вижу как будто впервые озеро красоты русской периферии. Господи, это же ты вместо исповедальни горбишься у воды старой скамейкой цимбальной. Будто впервые к воде выйду, кустарник отрину, вместо молитвы Тебе я расскажу про актрису. Дом, где родилась она,- между собором и баром... Как ты одарена, как твой сценарий бездарен! Долго не знал о тебе. Вдруг в захолустнейшем поезде ты обернулась в купе: Господи... Господи, это же ты... Помнишь, перевернулись возле Алма-Аты? Только сейчас обернулись. Это впервые со мной, это впервые, будто от жизни самой был на периферии. Годы. Темноты. Мосты. И осознать в перерыве: Господи - это же ты! Это - впервые.

Опали берега осенние. Не заплывайте. Это омут. А летом озеро — спасение тем, кто тоскуют или тонут. А летом берега целебные, как будто шина, надуваются ольховым светом и серебряным и тихо в берегах качаются. Наверное, это микроклимат. Услышишь, скрипнула калитка или колодец журавлиный — все ожидаешь, что окликнут. Я здесь и сам живу для отзыва. И снова сердце разрывается — дубовый лист, прилипший к озеру, напоминает Страдивариуса.

Оправдываться — не обязательно. Не дуйся, мы не пара обезьян. Твой разум не поймет — что объяснять ему? Душа ж всё знает — что ей объяснять?

С.Щипачеву¹ Утиных крыльев переплеск. И на тропинках заповедных последних паутинок блеск, последних спиц велосипедных. И ты примеру их последуй, стучись проститься в дом последний. В том доме женщина живет и мужа к ужину не ждет. Она откинет мне щеколду, к тужурке припадет щекою, она, смеясь, протянет рот. И вдруг, погаснув, все поймет - поймет осенний зов полей, полет семян, распад семей... Озябшая и молодая, она подумает о том, что яблонька и та - с плодами, буренушка и та - с телком. Что бродит жизнь в дубовых дуплах, в полях, в домах, в лесах продутых, им - колоситься, токовать. Ей - голосить и тосковать. Как эти губы жарко шепчут: "Зачем мне руки, груди, плечи? К чему мне жить и печь топить и на работу выходить?" Ее я за плечи возьму - я сам не знаю, что к чему... А за окошком в юном инее лежат поля из алюминия. По ним - черны, по ним - седы, до железнодорожной линии Протянутся мои следы.

Свисаю с вагонной площадки, прощайте, прощай мое лето, пора мне, на даче стучат топорами, мой дом забивают дощатый, прощайте, леса мои сбросили кроны, пусты они и грустны, как ящик с аккордеона, а музыку - унесли, мы - люди, мы тоже порожни, уходим мы, так уж положено, из стен, матерей и из женщин, и этот порядок извечен, прощай, моя мама, у окон ты станешь прозрачно, как кокон, наверно, умаялась за день, присядем, друзья и враги, бывайте, гуд бай, из меня сейчас со свистом вы выбегайте, и я ухожу из вас, о родина, попрощаемся, буду звезда, ветла, не плачу, не попрошайка, спасибо, жизнь, что была, на стрельбищах в 10 баллов я пробовал выбить 100, спасибо, что ошибался, но трижды спасибо, что в прозрачные мои лопатки входило прозренье, как в резиновую перчатку красный мужской кулак, "Андрей Вознесенский" - будет, побыть бы не словом, не бульдиком, еще на щеке твоей душной - "Андрюшкой", спасибо, что в рощах осенних ты встретилась, что-то спросила и пса волокла за ошейник, а он упирался, спасибо, я ожил, спасибо за осень, что ты мне меня объяснила, хозяйка будила нас в восемь, а в праздники сипло басила пластинка блатного пошиба, спасибо, но вот ты уходишь, уходишь, как поезд отходит, уходишь... из пор моих полых уходишь, мы врозь друг из друга уходим, чем нам этот дом неугоден? Ты рядом и где-то далеко, почти что у Владивостока, я знаю, что мы повторимся в друзья и подругах, в травинках, нас этот заменит и тот - "природа боится пустот", спасибо за сдутые кроны, на смену придут миллионы, за ваши законы - спасибо, но женщина мчится по склонам, как огненный лист за вагоном... Спасите!

Ю. Казакову Травят зайца. Несутся суки. Травля! Травля! Сквозь лай и гам. И оранжевые кожухи апельсинами по снегам. Травим зайца. Опохмелившись, я, завгар, лейтенант милиции, лица в валенках, в хроме лица, зять Букашкина с пацаном — Газанем! Газик, чудо индустриализации, наворачивает цепя. Трали-вали! Мы травим зайца. Только, может, травим себя? Юрка, как ты сейчас в Гренландии? Юрка, в этом что-то неладное, если в ужасе по снегам скачет крови живой стакан! Страсть к убийству, как страсть к зачатию, ослепленная и зловещая, она нынче вопит: зайчатины! Завтра взвоет о человечине... Он лежал посреди страны, он лежал, трепыхаясь слева, словно серое сердце леса, тишины. Он лежал, синеву боков он вздымал, он дышал пока еще, как мучительный глаз, моргающий, на печальной щеке снегов. Но внезапно, взметнувшись свечкой, он возник, и над лесом, над черной речкой резанул человечий крик! Звук был пронзительным и чистым, как ультразвук или как крик ребенка. Я знал, что зайцы стонут. Но чтобы так?! Это была нота жизни. Так кричат роженицы. Так кричат перелески голые и немые досель кусты, так нам смерть прорезает голос неизведанной чистоты. Той природе, молчально-чудной, роща, озеро ли, бревно — им позволено слушать, чувствовать, только голоса не дано. Так кричат в последний и в первый. Это жизнь, удаляясь, пела, вылетая, как из силка, в небосклоны и облака. Это длилось мгновение, мы окаменели, как в остановившемся кинокадре. Сапог бегущего завгара так и не коснулся земли. Четыре черные дробинки, не долетев, вонзились в воздух. Он взглянул на нас. И — или это нам показалось над горизонтальными мышцами бегуна, над запекшимися шерстинками шеи блеснуло лицо. Глаза были раскосы и широко расставлены, как на фресках Дионисия. Он взглянул изумленно и разгневанно. Он парил. Как бы слился с криком. Он повис... С искаженным и светлым ликом, как у ангелов и певиц. Длинноногий лесной архангел... Плыл туман золотой к лесам. "Охмуряет",— стрелявший схаркнул. И беззвучно плакал пацан. Возвращались в ночную пору. Ветер рожу драл, как наждак. Как багровые светофоры, наши лица неслись во мрак.

Я — памятник отцу, Андрею Николаевичу. Юдоль его отмщу. Счета его оплачиваю. Врагов его казню. Они с детьми своими по тыще раз на дню его повторят имя. От Волги по Юкон пусть будет знаменито, как, цокнув языком, любил он землянику. Он для меня как бог. По своему подобью слепил меня, как мог, и дал свои надбровья. Он жил мужским трудом, в свет превращая воду, считая, что притом хлеб будет и свобода. Я памятник отцу, Андрею Николаевичу, сам в форме отточу, сам рядом врою лавочку. Чтоб кто-то век спустя с сиренью индевеющей нашел плиту «6 а» на старом Новодевичьем. Согбенная юдоль. Угрюмое свечение. Забвенною водой набух костюм вечерний. В душе открылась течь. И утешаться нечем. Прости меня, отец, что памятник не вечен. Я — памятник отцу, Андрею Николаевичу. Я лоб его ношу и жребием своим вмещаю ипостась, что не досталась кладбищу, — Отец — Дух — Сын.

Судьба, как ракета, летит по параболе Обычно — во мраке и реже — по радуге. Жил огненно-рыжий художник Гоген, Богема, а в прошлом — торговый агент. Чтоб в Лувр королевский попасть из Монмартра, Он дал кругаля через Яву с Суматрой! Унесся, забыв сумасшествие денег, Кудахтанье жен, духоту академий. Он преодолел тяготенье земное. Жрецы гоготали за кружкой пивною: »Прямая — короче, парабола — круче, Не лучше ль скопировать райские кущи?» А он уносился ракетой ревущей Сквозь ветер, срывающий фалды и уши. И в Лувр он попал не сквозь главный порог — Параболой гневно пробив потолок! Идут к своим правдам, по-разному храбро, Червяк — через щель, человек — по параболе. Жила-была девочка рядом в квартале. Мы с нею учились, зачеты сдавали. Куда ж я уехал! И черт меня нес Меж грузных тбилисских двусмысленных звезд! Прости мне дурацкую эту параболу. Простывшие плечики в черном парадном... О, как ты звенела во мраке Вселенной Упруго и прямо — как прутик антенны! А я все лечу, приземляясь по ним — Земным и озябшим твоим позывным. Как трудно дается нам эта парабола!.. Сметая каноны, прогнозы, параграфы, Несутся искусство, любовь и история — По параболической траектории! В Сибирь уезжает он нынешней ночью. А может быть, все же прямая — короче?

Париж скребут. Париж парадят. Бьют пескоструйным аппаратом, Матрон эпохи рококо продраивает душ Шарко! И я изрек: «Как это нужно — содрать с предметов слой наружный, увидеть мир без оболочек, порочных схем и стен барочных!..» Я был пророчески смешон, но наш патрон, мадам Ланшон, сказала: «0-ля-ля, мой друг!..» И вдруг — город преобразился, стены исчезли, вернее, стали прозрачными, над улицами, как связки цветных шаров, висели комнаты, каждая освещалась по-разному, внутри, как виноградные косточки, горели фигуры и кровати, вещи сбросили панцири, обложки, оболочки, над столом коричнево изгибался чай, сохраняя форму чайника, и так же, сохраняя форму водопроводной трубы, по потолку бежала круглая серебряная вода, в соборе Парижской богомагери шла месса, как сквозь аквариум, просвечивали люстры и красные кардиналы, архитектура испарилась, и только круглый витраж розетки почему-то парил над площадью, как знак: «Проезд запрещен», над Лувром из постаментов, как 16 матрасных пружин, дрожали каркасы статуй, пружины были во всем, все тикало, о Париж, мир паутинок, антенн и оголенных проволочек, как ты дрожишь, как тикаешь мотором гоночным, о сердце под лиловой пленочкой, Париж (на месте грудного кармашка, вертикальная, как рыбка, плыла бритва фирмы «Жиллет»)! Париж, как ты раним, Париж, под скорлупою ироничности, под откровенностью, граничащей с незащищенностью, Париж, в Париже вы одни всегда, хоть никогда не в одиночестве. и в смехе грусть, как в вишне косточка, Париж — горящая вода, Париж, как ты наоборотен, как бел твой Булонский лес, он юн, как купальщицы, бежали розовые собаки, они смущенно обнюхивались, они могли перелиться одна в другую, как шарики ртути, и некто, голый, как змея, промолвил: «чернобурка я», шли люди, на месте отвинченных черепов, как птицы в проволочных клетках, свистали мысли, монахиню смущали мохнатые мужские видения, президент мужского клуба страшился разоблачений (его тайная связь с женой раскрыта, он опозорен), над полисменом ножки реяли, как нимб, в серебряной тарелке плыл шницель над певцом мансард, в башке ОАСа оголтелой Дымился Сартр на сковородке, а Сартр, наш милый Сартр, вдумчив, как кузнечик кроткий, жевал травиночку коктейля, всех этих таинств мудрый дух, в соломинку, как стеклодув, он выдул эти фонари, весь полый город изнутри, и ратуши и бюшери, как радужные пузыри! Я тормошу его: «Мой Сартр, мой сад, от зим не застекленный, зачем с такой незащищенностью шары мгновенные летят? Как страшно все обнажено, на волоске от ссадин страшных, их даже воздух жжет, как рашпиль, мой Сартр! Вдруг все обречено?!.» Молчит кузнечик на листке с безумной мукой на лице. Било три... Мы с Ольгой сидели в «Обалделой лошади», в зубах джазиста изгибался звук в форме саксофона, женщина усмехнулась, »Стриптиз так стриптиз»,— сказала женщина, и она стала сдирать с себя не платье, нет,— кожу!— как снимают чулки или трикотажные тренировочные костюмы — о! о!— последнее, что я помню, это белки, бесстрастно-белые, как изоляторы, на страшном, орущем, огненном лице. »...Мой друг, растает ваш гляссе...» Париж. Друзья. Сомкнулись стены. А за окном летят в веках мотоциклисты в белых шлемах, как дьяволы в ночных горшках.

Мерзнет девочка в автомате, Прячет в зябкое пальтецо Все в слезах и губной помаде Перемазанное лицо. Дышит в худенькие ладошки. Пальцы - льдышки. В ушах - сережки. Ей обратно одной, одной Вдоль по улочке ледяной. Первый лед. Это в первый раз. Первый лед телефонных фраз. Мерзлый след на щеках блестит - Первый лед от людских обид.

Мой моряк, мой супруг незаконный! Я умоляю тебя и кляну — сколько угодно целуй незнакомок. Всех полюби. Но не надо одну. Это несется в моих телеграммах, стоном пронзит за страною страну. Сколько угодно гости в этих странах. Все полюби. Но не надо одну. Милый моряк, нагуляешься — свистни. В сладком плену или идя ко дну, сколько угодно шути своей жизнью! Не погуби только нашу — одну.

Ты молилась ли на ночь, береза? Вы молились ли на ночь, запрокинутые озера Сенеж, Свитязь и Нарочь? Вы молились ли на ночь, соборы Покрова и Успенья? Покурю у забора. Надо, чтобы успели. Ты молилась ли на ночь, осина? Труд твой будет обильный. Ты молилась, Россия? Как тебя мы любили!

(Стихи для детей) Человек бежит песчаный по дороженьке печальной. На плечах красиво сшита майка в дырочках, как сито. Не беги, теряя вес, можешь высыпаться весь! Но не слышит человек, продолжает быстрый бег. Подбегает он к Москве — остается ЧЕЛОВЕ... Губы радостно свело — остается лишь ЧЕЛО... Майка виснет на плече — от него осталось ЧЕ... . . . . . . . . . . . . . . Человечка нет печального. Есть дороженька песчаная...

Не придумано истинней мига, чем раскрытые наугад - недочитанные, как книга,- разметавшись, любовники спят.

Аминь. Убил я поэму. Убил, не родивши. К Харонам! Хороним. Хороним поэмы. Вход всем посторонним. Хороним. На черной Вселенной любовниками отравленными лежат две поэмы, как белый бинокль театральный. Две жизни прижались судьбой половинной — две самых поэмы моих соловьиных! Вы, люди, вы, звери, пруды, где они зарождались в Останкине,— в с т а н ь т е! Вы, липы ночные, как лапы в ветвях хиромантии,— встаньте, дороги, убитые горем, довольно валяться в асфальте, как волосы дыбом над городом, вы встаньте. Раскройтесь, гробы, как складные ножи гиганта, вы встаньте — Сервантес, Борис Леонидович, Браманте, вы б их полюбили, теперь они тоже останки, встаньте. И Вы, Член Президиума Верховного Совета товарищ Гамзатов, встаньте, погибло искусство, незаменимо это, и это не менее важно, чем речь на торжественной дате, встаньте. Их гибель — судилище. Мы — арестанты. Встаньте. О, как ты хотела, чтоб сын твой шел чисто и прямо, встань, мама. Вы встаньте в Сибири, в Москве, в городишках, мы столько убили в себе, не родивши, встаньте, Ландау, погибший в косом лаборанте, встаньте, Коперник, погибший в Ландау галантном, встаньте, вы, девка в джаз-банде, вы помните школьные банты? встаньте, геройские мальчики вышли в герои, но в анти, встаньте, (я не о кастратах — о самоубийцах, кто саморастратил святые крупицы), встаньте. Погибили поэмы. Друзья мои в радостной панике — "Вечная память!" Министр, вы мечтали, чтоб юнгой в Атлантике плавать, Вечная память, громовый Ливанов, ну, где ваш несыгранный Гамлет? вечная память, где принц ваш, бабуся? А девственность можно хоть в рамку обрамить, вечная память, зеленые замыслы, встаньте как пламень, вечная память, мечта и надежда, ты вышла на паперть? вечная память!.. Аминь. Минута молчанья. Минута — как годы. Себя промолчали — все ждали погоды. Сегодня не скажешь, а завтра уже не поправить. Вечная память. И памяти нашей, ушедшей как мамонт, вечная память. Аминь. Тому же, кто вынес огонь сквозь потраву,— Вечная слава! Вечная слава!

Он вышел в сад. Смеркался час. Усадьба в сумраке белела, смущая душу, словно часть незагорелая у тела. А за самим особняком пристройка помнилась неясно. Он двери отворил пинком. Нашарил ключ и засмеялся. За дверью матовой светло. Тогда здесь спальня находилась. Она отставила шитье и ничему не удивилась.

Поглядишь, как несметно разрастается зло — слава богу, мы смертны, не увидим всего. Поглядишь, как несмелы табуны васильков — слава богу, мы смертны, не испортим всего.

Пожар в Архитектурном! По залам, чертежам, амнистией по тюрьмам - пожар, пожар! По сонному фасаду бесстыже, озорно, гориллой краснозадой взвивается окно! А мы уже дипломники, нам защищать пора. Трещат в шкафу под пломбами мои выговора! Ватман - как подраненный, красный листопад. Горят мои подрамники, города горят. Бутылью керосиновой взвилось пять лет и зим... Кариночка Красильникова, ой! горим! Прощай, архитектура! Пылайте широко, коровники в амурах, райклубы в рококо! О юность, феникс, дурочка, весь в пламени диплом! Ты машешь красной юбочкой и дразнишь язычком. Прощай, пора окраин! Жизнь - смена пепелищ. Мы все перегораем. Живешь - горишь. А завтра, в палец чиркнувши, вонзится злей пчелы иголочка от циркуля из горсточки золы... ...Все выгорело начисто. Милиции полно. Все - кончено! Все - начато! Айда в кино!

Мальчики с финками, девочки с «фиксами»... Две проводницы дремотными сфинксами... В вагоне спят рабочие, Вагон во власти сна, А в тамбуре бормочет Нетрезвая струна... Я еду в этом тамбуре, Спасаясь от жары. Кругом гудят, как в таборе, Гитары и воры. И как-то получилось, Что я читал стихи Между теней плечистых Окурков, шелухи. У них свои ремесла. А я читаю им, Как девочка примерзла К окошкам ледяным. Они сто раз судились, Плевали на расстрел. Сухими выходили Из самых мокрых дел. На черта им девчонка? И рифм ассортимент Таким как эта — с чолкой И пудрой в сантиметр?! Стоишь — черты спитые. На блузке видит взгляд Всю дактилоскопию Малаховских ребят... Чего ж ты плачешь бурно? И, вся от слез светла, Мне шепчешь нецензурно — Чистейшие слова?.. И вдруг из электрички, Ошеломив вагон, Ты чище Беатриче Сбегаешь на перрон.

Почему два великих поэта, проповедники вечной любви, не мигают, как два пистолета? Рифмы дружат, а люди — увы... Почему два великих народа холодеют на грани войны, под непрочным шатром кислорода? Люди дружат, а страны — увы... Две страны, две ладони тяжелые, предназначенные любви, охватившие в ужасе голову черт-те что натворившей Земли!

Мы — тамтамы гомеричные с глазами горемычными, клубимся, как дымы,— мы... Вы — белы, как холодильники, как марля карантинная, безжизненно мертвы... вы... О чем мы поем вам, уважаемые джентльмены? О руках ваших из воска, как белая известка, о, как они впечатались между плечей печальных, о, наших жен печальных, как их позорно жгло — о-о! «Но-но!» нас лупят, точно клячу, мы чаевые клянчим, на рингах и на рынках у нас в глазах темно, но, когда ночами спим мы, мерцают наши спины, как звездное окно. В нас, боксерах, гладиаторах, как в черных радиаторах, или в пруду карась, созвездья отражаются торжественно и жалостно — Медведица и Марс — в нас... Мы — негры, мы — поэты, в нас плещутся планеты. Так и лежим, как мешки, полные звездами и легендами... Когда нас бьют ногами, Пинают небосвод. У вас под сапогами Вселенная орет!

Уважьте пальцы пирогом, в солонку курицу макая, но умоляю об одном - не трожьте музыку руками! Нашарьте огурец со дна и стан справасидящей дамы, даже под током провода - но музыку нельзя руками. Она с душою наравне. Берите трешницы с рублями, но даже вымытыми не хватайте музыку руками. И прогрессист и супостат, мы материалисты с вами, но музыка - иной субстант, где не губами, а устами... Руками ешьте даже суп, но с музыкой - беда такая! Чтоб вам не оторвало рук, не трожьте музыку руками.

Пес твой, Эпоха, я вою у сонного ЦУМа — чую Кучума! Чую кольчугу сквозь чушь о «военных коммунах», чую Кучума, чую мочу на жемчужинах луврских фаюмов — чую Кучума, пыль над ордою встает грибовидным самумом, люди, очнитесь от ваших возлюбленных юных, чую Кучума! Чу, начинается... Повар скуластый мозг вырезает из псины живой и скулящей... Брат вислоухий, седой от безумья — чую кучумье! Неужели астронавты завтра улетят на Марс, а послезавтра вернутся в эпоху скотоводческого феодализма? Неужели Шекспира заставят каяться в незнании «измов»? Неужели Стравинского поволокут с мусорным ведром на седой голове по воющим улицам! Я думаю, право ли большинство? Право ли наводненье во Флоренции, круша палаццо, как орехи грецкие? Но победит Чело, а не число. Я думаю — толпа иль единица? Что длительней — столетье или миг, который Микеланджело постиг? Столетье сдохло, а мгновенье длится. Я думаю... Хам эпохальный стандартно грядет по холмам, потрохам, хам, хам примеряет подковки к новеньким сапогам, хам, тень за конем волочится, как раб на аркане, крови алкает ракета на телеэкране, хам. В Маркса вгрызаются крысы амбарные, рушат компартию, жаждут хампартию. Хм! Прет чингисхамство, как тесто в квашне, хам, сгинь, наважденье, иль все ото только во сне? Кань! Суздальская богоматерь, сияющая на белой стоне, как кинокассирша в полукруглом окошечке, дай мне билет, куда не пускают после 16-ти. Невмоготу понимать все... Народ не бывает Кучумом. Кучумы — это божки Кучумство — не нация Лу Синя и Ци Бай-ши. При чем тут расцветка кожи? Мы знали их, белокурых. Кучумство с подростков кожу сдирало на абажуры. «СверхВостоку» «СверхЗапад» снится. Кучумство — это волна совиного шовинизма. Кучумство — это война. Неужто Париж над кострами вспыхнет, как мотылек? (К чему же века истории, коль снова на четырех?) При чем тут «ревизионизмы» и ханжеский балаган? (Я слышу: «Икры зернистой!» Я слышу: «Отдай Байкал!») Неужто опять планету нам выносить на горбу? Время! Молись России за неслыханную ее судьбу! За наше самозабвение, вечное, как небеса, все пули за Рим, за Вены, вонзающее в себя! Спасательная Россия! Какие бы ни Батый — вечно Россия. Снова Россия. Вечно Россия. Россия — ладонь распахнутая, и Новгород — небесам горит на равнине распаханной — как сахар дают лошадям. Дурные твои Батыи — Мамаями заскулят. Мама моя, Россия, не дай тебе сжаться в кулак. Гляжу я, ночной прохожий, на лунный и круглый стог. Он сверху прикрыт рогожей — чтоб дождичком не промок. И так же сквозь дождик плещущий космического сентября, накинув Россию на плечи, поеживается Земля.

Большой аудитории посвящаю В Политехнический! В Политехнический! По снегу фары шипят яичницей. Милиционеры свистят панически. Кому там хнычется?! В Политехнический! Ура, студенческая шарага! А ну, шарахни по совмещанам свои затрещины! Как нам мещане мешали встретиться! Ура вам, дура в серьгах-будильниках! Ваш рот, как дуло, разинут бдительно. Ваш стул трещит от перегрева. Умойтесь! Туалет - налево. Ура, галерка! Как шашлыки, дымятся джемперы, пиджаки. Тысячерукий, как бог языческий, Твое Величество - Политехнический! Ура, эстрада! Но гасят бра. И что-то траурно звучит "ура". 12 скоро. Пора уматывать. Как ваши лица струятся матово. В них проступают, как сквозь экраны, все ваши радости, досады, раны. Вы, третья с краю, с копной на лбу, я вас не знаю. Я вас люблю! Чему смеетесь? Над чем всплакнете? И что черкнете, косясь, в блокнотик? Что с вами, синий свитерок? В глазах тревожный ветерок... Придут другие - еще лиричнее, но это будут не вы - другие. Мои ботинки черны, как гири. Мы расстаемся, Политехнический! Нам жить недолго. Суть не в овациях, Мы растворяемся в людских количествах в твоих просторах, Политехнический. Невыносимо нам расставаться. Я ненавидел тебя вначале. Как ты расстреливал меня молчанием! Я шел как смертник в притихшем зале. Политехнический, мы враждовали! Ах, как я сыпался! Как шла на помощь записка искоркой электрической... Политехнический, ты это помнишь? Мы расстаемся, Политехнический. Ты на кого-то меня сменяешь, но, понимаешь, пообещай мне, не будь чудовищем, забудь со стоющим! Ты ворожи ему, храни разиню. Политехнический - моя Россия!- ты очень бережен и добр, как бог, лишь Маяковского не уберег... Поэты падают, дают финты меж сплетен, патоки и суеты, но где б я ни был - в земле, на Ганге,- ко мне прислушивается магически гудящей раковиною гиганта ухо Политехнического!

Александр Сергеевич, Разрешите представиться. Маяковский¹ Владимир Владимирович², разрешите представиться! Я занимаюсь биологией стиха. Есть роли более пьедестальные, но кому-то надо за истопника... У нас, поэтов, дел по горло, кто занят садом, кто содокладом. Другие, как страусы, прячут головы, отсюда смотрят и мыслят задом. Среди идиотств, суеты, наветов поэт одиозен, порой смешон — пока не требует поэта к священной жертве Стадион! И когда мы выходим на стадионы в Томске или на рижские Лужники, вас понимающие потомки тянутся к завтрашним сквозь стихи. Колоссальнейшая эпоха! Ходят на поэзию, как в душ Шарко. Даже герои поэмы «Плохо!» требуют сложить о них «Хорошо!» Вы ушли, понимаемы процентов на десять. Оставались Асеев³ и Пастернак⁴. Но мы не уйдем — как бы кто не надеялся!— мы будем драться за молодняк. Как я тоскую о поэтическом сыне класса «Ан» и 707-«Боинга»... Мы научили свистать пол-России. Дай одного соловья-разбойника!.. И когда этот случай счастливый представится, отобью телеграммку, обкусав заусенцы: ВЛАДИМИР ВЛАДИМИРОВИЧ РАЗРЕШИТЕ ПРЕСТАВИТЬСЯ — ВОЗНЕСЕНСКИЙ

Возложите на море венки. Есть такой человечий обычай — в память воинов, в море погибших, возлагают на море венки. Здесь, ныряя, нашли рыбаки десять тысяч стоящих скелетов, ни имен, ни причин не поведав, запрокинувших головы к свету, они тянутся к нам, глубоки. Возложите на море венки. Чуть качаются их позвонки, кандалами прикованы к кладбищу, безымянные страшные ландыши. Возложите на море венки. На одном, как ведро, сапоги, на другом — на груди амулетка. Вдовам их не помогут звонки. Затопили их вместо расстрела, души их, покидавшие тело, на воде оставляли круги. Возложите на море венки под свирель, барабан и сирены. Из жасмина, из роз, из сирени возложите на море венки. Возложите на землю венки. В ней лежат молодые мужчины. Из сирени, из роз, из жасмина возложите живые венки. Заплетите земные цветы над землею сгоревшим пилотам. С ними пили вы перед полетом. Возложите на небо венки. Пусть стоят они в небе, видны, презирая закон притяженья, говоря поколеньям пришедшим: «Кто живой — возложите венки». Возложите на Время венки, в этом вечном огне мы сгорели. Из жасмина, из белой сирени на огонь возложите венки.

В Риме есть обычай в Новый год выбрасывать на улицу старые вещи. Рим гремит, как аварийный отцепившийся вагон. А над Римом, а над Римом Новый год, Новый год! Бомбой ахают бутылки из окон, из окон, ну, а этот забулдыга ванну выпер на балкон. А над площадью Испании, как летающий тарел, вылетает муж из спальни - устарел, устарел! В ресторане ловят голого. Он гласит: "Долой невежд! Не желаю прошлогоднего. Я хочу иных одежд". Жизнь меняет оперенье, и летят, как лист в леса, телеграммы, объявленья, милых женщин адреса. Милый город, мы потонем в превращениях твоих, шкурой сброшенной питона светят древние бетоны. Сколько раз ты сбросил их? Но опять тесны спидометры твоим аховым питомицам. Что еще ты натворишь?! Человечество хохочет, расставаясь со старьем. Что-то в нас смениться хочет? Мы, как Время, настаем. Мы стоим, забыв делишки, будущим поглощены. Что в нас плачет, отделившись? Оленихи, отелившись, так добры и смущены. Может, будет год нелегким? Будет в нем погод нелетных? Не грусти - не пропадем. Образуется потом. Мы летим, как с веток яблоки. Опротивела грызня. Но я затем живу хотя бы, чтоб средь ветреного дня, детектив глотнувши залпом, в зимнем доме косолапом кто-то скажет, что озябла без меня, без меня... И летит мирами где-то в мрак бесстрастный, как крупье, наша белая планета, как цыпленок в скорлупе. Вот она скорлупку чокнет. Кем-то станет - свистуном? Или черной, как грачонок, сбитый атомным огнем? Мне бы только этим милым не случилось непогод... А над Римом, а над миром - Новый год, Новый год... ...Мандарины, шуры-муры, и сквозь юбки до утра лампами сквозь абажуры светят женские тела.

Запомни этот миг. И молодой шиповник. И на Твоем плече прививку от него. Я - вечный Твой поэт и вечный Твой любовник. И - больше ничего. Запомни этот мир, пока Ты можешь помнить, а через тыщу лет и более того, Ты вскрикнешь, и в Тебя царапнется шиповник... И - больше ничего.

Мимо санатория реют мотороллеры. За рулем влюбленные — как ангелы рублевские. Фреской Благовещенья, резкой белизной за ними блещут женщины, как крылья за спиной! Их одежда плещет, рвется от руля, вонзайтесь в мои плечи, белые крыла. Улечу ли? Кану ль? Соколом ли? Камнем? Осень. Небеса. Красные леса.

Ты меня на рассвете разбудишь, проводить необутая выйдешь. Ты меня никогда не забудешь. Ты меня никогда не увидишь. Заслонивши тебя от простуды, я подумаю: "Боже всевышний! Я тебя никогда не забуду. Я тебя никогда не увижу". Эту воду в мурашках запруды, это Адмиралтейство и Биржу я уже никогда не забуду и уже никогда не увижу. Не мигают, слезятся от ветра безнадежные карие вишни. Возвращаться — плохая примета. Я тебя никогда не увижу. Даже если на землю вернемся мы вторично, согласно Гафизу, мы, конечно, с тобой разминемся. Я тебя никогда не увижу. И окажется так минимальным наше непониманье с тобою перед будущим непониманьем двух живых с пустотой неживою. И качнется бессмысленной высью пара фраз, залетевших отсюда: "Я тебя никогда не забуду. Я тебя никогда не увижу".

Бани! Бани! Двери - хлоп! Бабы прыгают в сугроб. Прямо с пылу, прямо с жару - Ну и ну! Слабовато Ренуару до таких сибирских "ню"! Что мадонны! Эти плечи, эти спины наповал, будто доменною печью запрокинутый металл. Задыхаясь от разбега, здесь на ты, на ты, на ты чистота огня и снега с чистотою наготы. День морозный, чистый, парный. Мы стоим, четыре парня,- в полушубках, кровь с огнем, как их шуткой шуганем! Ой, испугу! Ой, в избушку, как из пушки, во весь дух: - Ух!.. А одна в дверях задержится, за приступочку подержится и в соседа со смешком кинет кругленьким снежком!

Сидишь беременная, бледная. Как ты переменилась, бедная. Сидишь, одергиваешь платьице, И плачется тебе, и плачется... За что нас только бабы балуют И губы, падая, дают, И выбегают за шлагбаумы, И от вагонов отстают? Как ты бежала за вагонами, Глядела в полосы оконные... Стучат почтовые, курьерские, Хабаровские, люберецкие... И от Москвы до Ашхабада, Остолбенев до немоты, Стоят, как каменные, бабы, Луне подставив животы. И, поворачиваясь к свету, В ночном быту необжитом Как понимает их планета Своим огромным животом.

Сирень похожа на Париж, горящий осами окошек. Ты кисть особняков продрогших серебряную шевелишь. Гудя нависшими бровями, страшен от счастья и тоски, Париж, как пчелы, собираю в мои подглазные мешки.

Скука — это пост души, когда жизненные соки помышляют о высоком. Искушеньем не греши. Скука — это пост души, это одинокий ужин, скучны вражьи кутежи, и товарищ вдвое скучен. Врет искусство, мысль скудна. Скучно рифмочек настырных. И любимая скучна, словно гладь по-монастырски. Скука — кладбище души, ни печали, ни восторга, все трефовые тузы распускаются в шестерки. Скукотища, скукота... Скука создавала Кука, край любезнейший когда опротивеет, как сука! Пост великий на душе. Скучно зрителей кишевших. Все духовное уже отдыхает, как кишечник. Ах, какой ты был гурман! Боль примешивал, как соус, в очарованный роман, аж посасывала совесть... Хохмой вывернуть тоску? Может, кто откусит ухо? Ку-ку! Скука. Помесь скуки мировой с нашей скукой полосатой. Плюнешь в зеркало — плевок не достигнет адресата. Скучно через полпрыжка потолок достать рукою. Скучно, свиснув с потолка, не достать паркет ногою.

Сложи атлас, школярка шалая,- мне шутить с тобою легко,- чтоб Восточное полушарие на Западное легло. Совместятся горы и воды, Колокольный Великий Иван, будто в ножны, войдет в колодец, из которого пил Магеллан. Как две раковины, стадионы, мексиканский и Лужники, сложат каменные ладони в аплодирующие хлопки. Вот зачем эти люди и зданья не умеют унять тоски - доски, вырванные с гвоздями от какой-то иной доски. А когда я чуть захмелею и прошвыриваюсь на канал, с неба колят верхушками ели, чтобы плечи не подымал. Я нашел отпечаток шины на ванкуверской мостовой перевернутой нашей машины, что разбилась под Алма-Атой. И висят как летучие мыши, надо мною вниз головой - времена, домишки и мысли, где живали и мы с тобой. Нам рукою помашет хиппи, Вспыхнет пуговкою обшлаг. Из плеча - как черная скрипка крикнет гамлетовский рукав.

Хоронила Москва Шукшина, хоронила художника, то есть хоронила Москва мужика и активную совесть. Он лежал под цветами на треть, недоступный отныне. Он свою удивленную смерть предсказал всенародно в картине. В каждом городе он лежал на отвесных российских простынках. Называлось не кинозал — просто каждый пришел и простился. Он сегодняшним дням — как двойник. Когда зябко курил он чинарик, так же зябла, подняв воротник, вся страна в поездах и на нарах. Он хозяйственно понимал край как дом — где березы и хвойники. Занавесить бы черным Байкал, словно зеркало в доме покойника.

Достигли ли почестей постных, рука ли гашетку нажала - в любое мгновенье не поздно, начните сначала! "Двенадцать" часы ваши пробили, но новые есть обороты. ваш поезд расшибся. Попробуйте летать самолетом! Вы к морю выходите запросто, спине вашей зябко и плоско, как будто отхвачено заступом и брошено к берегу пошлое. Не те вы учили алфавиты, не те вас кимвалы манили, иными их быть не заставите - ищите иные! Так Пушкин порвал бы, услышав, что не ядовиты анчары, великое четверостишье и начал сначала! Начните с бесславья, с безденежья. Злорадствует пусть и ревнует былая твоя и нездешняя - ищите иную. А прежняя будет товарищем. Не ссорьтесь. Она вам родная. Безумие с ней расставаться, однако вы прошлой любви не гоните, вы с ней поступите гуманно - как лошадь, ее пристрелите. Не выжить. Не надо обмана.

Мы снова встретились, и нас везла машина грузовая. Влюбились мы — в который раз. Но ты меня не узнавала. Ты привезла меня домой. Любила и любовь давала. Мы годы прожили с тобой, но ты меня не узнавала!

Я шел вдоль берега Оби, я селезню шел параллельно. Я шел вдоль берега любви, и вслед деревни мне ревели. И параллельно плачу рек, лишенных лаянья собачьего, финально шел XX век, крестами ставни заколачивая. И в городах, и в хуторах стояли Инги и Устиньи, их жизни, словно вурдалак, слепая высосет пустыня. Кричала рыба из глубин: «Возьми детей моих в котомку, но только реку не губи! Оставь хоть струйку для потомства». Я шел меж сосен голубых, фотографируя их лица, как жертву, прежде чем убить, фотографирует убийца. Стояли русские леса, чуть-чуть подрагивая телом. Они глядели мне в глаза, как человек перед расстрелом. Дубы глядели на закат. Ни Микеланджело, ни Фидий, никто их краше не создаст. Никто их больше не увидит. «Окстись, убивец-человек!» — кричали мне, кто были живы. Через мгновение их всех погубят взрывы. «Окстись, палач зверей и птиц, развившаяся обезьяна! Природы гениальный смысл уничтожаешь ты бездарно». И я не мог найти Тебя среди абсурдного пространства, и я не мог найти себя, не находил, как ни старался. Я понял, что не будет лет, не будет века двадцать первого, что времени отныне нет. Оно на полуслове прервано... Земля пустела, как орех. И кто-то в небе пел про это: «Червь, человечек, короед, какую ты сожрал планету!»

Мы, как сосуды, налиты синим, зеленым, карим, друг в друга сутью, что в нас носили, перетекаем. Ты станешь синей, я стану карим, а мы с тобою непрерывно переливаемы из нас — в другое. В какие ночи, какие виды, чьих астрономищ? Не остановишь — остановите!— не остановишь. Текут дороги, как тесто, город, дома текучи, и чьи-то уши текут, как хобот. А дальше — хуже! А дальше... Все течет. Все изменяется. Одно переходит в другое. Квадраты расползаются в эллипсы. Никелированные спинки кроватей текут, как разварившиеся макароны. Решетки тюрем свисают, как кренделя или аксельбанты. Генри Мур, краснощекий английский ваятель, носился по биллиардному сукну своих подстриженных газонов. Как шары, блистали скульптуры, но они то расплывались, как флюс, то принимали изящные очертания тазобедренных суставов. «Остановитесь!— вопил Мур. — Вы прекрасны!..» — Не останавливались. По улицам проплыла стайка улыбок. На мировой арене, обнявшись, пыхтели два борца. Черный и оранжевый. Их груди слиплись. Они стояли, походя сбоку на плоскогубцы, поставленные на попа. Но-о ужас! На оранжевой спине угрожающе проступили черные пятна. Просачивание началось. Изловчившись, оранжевый крутил ухо соперника и сам выл от боли — это было его собственное ухо. Оно перетекло к противнику. Букашкина выпустили. Он вернулся было в бухгалтерию, но не смог ее обнаружить, она, реорганизуясь, принимала новые формы. Дома он не нашел спичек. Спустился ниже этажом. Одолжить. В чужой постели колыхалась мадам Букашкина. «Ты как здесь?» «Сама не знаю — наверно, протекла через потолок». Вероятно, это было правдой. Потому, что на ее разомлевшей коже, как на разогревшемся асфальте, отпечаталась чья-то пятерня с перстнем. И почему-то ступня. Вождь племени Игого-жо искал новые формы перехода от феодализма к капитализму. Все текло вниз, к одному уровню, уровню моря. Обезумевший скульптор носился, лепил, придавая предметам одному ему понятные идеальные очертания, но едва вещи освобождались от его пальцев, как они возвращались к прежним формам, подобно тому, как расправляются грелки или резиновые шарики клизмы. Лифт стоял вертикально над половодьем, как ферма по колено в воде. «Вверх — вниз!» Он вздымался, как помпа насоса. «Вверх — вниз». Он перекачивал кровь планеты. «Прячьте спички в местах, недоступных детям». Но места переместились и стали доступными. «Вверх — вниз». Фразы бессильны. Словаслиплисьводну фразу. Согласные растворились. Остались одни гласные. «Оаыу аоии оааоиаые!..» Это уже кричу я. Меня будят. Суют под мышку ледяной градусник. Я с ужасом гляжу на потолок. Он квадратный.

Сидят три девы-стеклодувши с шестами, полыми внутри. Их выдуваемые души горят, как бычьи пузыри. Душа имеет форму шара, имеет форму самовара. Душа - абстракт. Но в смысле формы она дает любую фору! Марине бы опохмелиться, но на губах ее горит душа пунцовая, как птица, которая не улетит! Нинель ушла от моториста. Душа высвобождает грудь, вся в предвкушенье материнства, чтоб накормить или вздохнуть. Уста Фаины из всех алгебр с трудом две буквы назовут, но с уст ее абстрактный ангел отряхивает изумруд! Дай дуну в дудку, постараюсь. Дай гостю душу показать. Моя душа не состоялась, из формы вырвалась опять. В век Скайлэба и Байконура смешна кустарность ремесла. О чем, Марина, ты вздохнула? И красный ландыш родился. Уходят люди и эпохи, но на прилавках хрусталя стоят их крохотные вздохи по три рубля, по два рубля... О чем, Марина, ты вздохнула? Не знаю. Тело упорхнуло. Душа, плененная в стекле, стенает на моем столе.

Стихи не пишутся - случаются, как чувства или же закат. Душа - слепая соучастница. Не написал - случилось так.

В ревю танцовщица раздевается, дуря... Реву?.. Или режут мне глаза прожектора? Шарф срывает, шаль срывает, мишуру. Как сдирают с апельсина кожуру. А в глазах тоска такая, как у птиц. Этот танец называется «стриптиз». Страшен танец. В баре лысины и свист, Как пиявки, глазки пьяниц налились. Этот рыжий, как обляпанный желтком, Пневматическим исходит молотком! Тот, как клоп — апоплексичен и страшон. Апокалипсисом воет саксофон! Проклинаю твой, Вселенная, масштаб! Марсианское сиянье на мостах, Проклинаю, обожая и дивясь. Проливная пляшет женщина под джаз!.. «Вы Америка?» — спрошу, как идиот. Она сядет, сигаретку разомнет. «Мальчик,— скажет,— ах, какой у вас акцент! Закажите мне мартини и абсент».

Теряю свою независимость, поступки мои, верней, видимость поступков моих и суждений уже ощущают уздечку, и что там софизмы нанизывать! Где прежде так резво бежалось, путь прежний мешает походке, как будто магнитная залежь притягивает подковки! Безволье какое-то, жалость... Куда б ни позвали — пожалуйста, как набережные кокотки. Какое-то разноголосье, лишившееся дирижера, в душе моей стонет и просит, как гости во время дожора. И галстук, завязанный фигой, искусства не заменитель. Должны быть известными — книги, а сами вы незнамениты, чем мина скромнее и глуше, тем шире разряд динамита. Должны быть бессмертными — души, а сами вы смертно-телесны, телевизионные уши не так уже интересны. Должны быть бессмертными рукописи, а думать — кто купит?— бог упаси! Хочу низложенья просторного всех черт, что приписаны публикой. Монархия первопрестольная в душе уступает республике. Тоскую о милых устоях. Отказываюсь от затворничества для демократичных забот — жестяной лопатою дворничьей расчищу снежок до ворот. Есть высшая цель стихотворца — ледок на крылечке оббить, чтоб шли отогреться с морозца и исповеди испить.

Тишины хочу, тишины... Нервы, что ли, обожжены? Тишины... чтобы тень от сосны, щекоча нас, перемещалась, холодящая словно шалость, вдоль спины, до мизинца ступни, тишины... звуки будто отключены. Чем назвать твои брови с отливом? Понимание - молчаливо. Тишины. Звук запаздывает за светом. Слишком часто мы рты разеваем. Настоящее - неназываемо. Надо жить ощущением, цветом. Кожа тоже ведь человек, с впечатленьями, голосами. Для нее музыкально касанье, как для слуха - поет соловей. Как живется вам там, болтуны, чай, опять кулуарный авралец? горлопаны не наорались? тишины... Мы в другое погружены. В ход природ неисповедимый, И по едкому запаху дыма Мы поймем, что идут чабаны. Значит, вечер. Вскипают приварок. Они курят, как тени тихи. И из псов, как из зажигалок, Светят тихие языки.

Москва завалена арбузами. Пахнуло волей без границ. И веет силой необузданной Оот возбужденных продавщиц. Палатки. Гвалт. Платки девчат. Хохочут. Сдачею стучат. Ножи и вырезок тузы. "Держи, хозяин, не тужи!" Кому кавун? Сейчас расколется! И так же сочны и вкусны Милиционерские околыши И мотороллер у стены. И так же весело и свойски, как те арбузы у ворот - земля мотается в авоське меридианов и широт!

Загляжусь ли на поезд с осенних откосов, забреду ли в вечернюю деревушку - будто душу высасывают насосом, будто тянет вытяжка или вьюшка, будто что-то случилось или случится - ниже горла высасывает ключицы. Или ноет какая вина запущенная? Или женщину мучил - и вот наказанье? Сложишь песню - отпустит, а дальше - пуще. Показали дорогу, да путь заказали. Точно тайный горб на груди таскаю - тоска такая! Я забыл, какие у тебя волосы, я забыл, какое твое дыханье, подари мне прощенье, коли виновен, а простивши - опять одари виною...

Я сослан в себя я — Михайловское горят мои сосны смыкаются в лице моем мутном как зеркало смеркаются лоси и пергалы природа в реке и во мне и где-то еще — извне три красные солнца горят три рощи как стекла дрожат три женщины брезжут в одной как матрешки — одна в другой одна меня любит смеется другая в ней птицей бьется а третья — та в уголок забилась как уголек она меня не простит она еще отомстит мне светит ее лицо как со дна колодца — кольцо

Туманный пригород, как турман. Как поплавки, милиционеры. Туман. Который век? Которой эры? Все — по частям, подобно бреду. Людей как будто развинтили... Бреду. Вернет — барахтаюсь в ватине. Носы. Подфарники. Околыши. Они, как в фодисе, двоятся Калоши? Как бы башкой не обменяться! Так женщина — от губ едва, двоясь и что-то воскрешая, Уж не любимая — вдова, еще твоя, уже — чужая... О тумбы, о прохожих трусь я... Венера? Продавец мороженого!.. Друзья? Ох, эти яго доморощенные! Ты?! Ты стоишь и щиплешь уши, одна, в пальто великоватом!— Усы!? И иней в ухе волосатом! Я спотыкаюсь, бьюсь, живу, туман, туман — не разберешься, О чью щеку в тумаке трешься?.. Ау! Туман, туман — не дозовешься... Как здорово, когда туман рассеивается!

Ты поставила лучшие годы, я — талант. Нас с тобой секунданты угодливо Развели. Ты — лихой дуэлянт! Получив твою меткую ярость, пошатнусь и скажу, как актер, что я с бабами не стреляюсь, из-за бабы — другой разговор. Из-за той, что вбегала в июле, что возлюбленной называл, что сейчас соловьиною пулей убиваешь во мне наповал!

Ты с теткой живешь. Она учит канцоны. Чихает и носит мужские кальсоны. Как мы ненавидим проклятую ведьму!... Мы дружим с овином, как с добрым медведем. Он греет нас, будто ладошки запазухой. И пасекой пахнет. А в Суздале — Пасха! А в Суздале сутолока, смех, воронье, Ты в щеки мне шепчешь про детство твое. То сельское детство, где солнце и кони, И соты сияют, как будто иконы. Тот отблеск медовый на косах твоих... В России живу — меж снегов и святых!

А. Райкину Боги имеют хобби, бык подкатил к Европе. Пару веков спустя голубь родил Христа. Кто же сейчас в утробе? Молится Фишер Бобби. Вертинские вяжут (обе). У Джоконды улыбка портнишки, чтоб булавки во рту сжимать. Любитель гвоздик и флоксов в Майданеке сжег полглобуса. Нищий любит сберкнижки коллекционировать! Миров — как песчинок в Гоби! Как ни крути умишком, мы видим лишь божьи хобби, нам Главного не познать. Боги имеют слабости. Славный хочет бесславности. Бесславный хлопочет: «Ой бы, мне бы такое хобби!» Боги желают кесарева, кесарю нужно богово. Бунтарь в министерском кресле, монашка зубрит Набокова. А вера в руках у бойкого. Боги имеют баки — висят на башке пускай, как ручка под верхним баком, воду чтобы спускать. Не дергайте их, однако. Но что-то ведь есть в основе? Зачем в золотом ознобе ниспосланное с высот аистовое хобби женскую душу жмет? У бога ответов много, но главный: «Идите к богу!»... ...Боги имеют хобби — уставши миры вращать, с лейкой, в садовой робе фиалки выращивать! А фиалки имеют хобби выращивать в людях грусть. Мужчины стыдятся скорби, поэтому отшучусь. «Зачем вас распяли, дядя?!» — «Чтоб в прятки водить, дитя. Люблю сквозь ладонь подглядывать в дырочку от гвоздя».

Ко мне является Флоренция, фосфоресцируя домами, и отмыкает, как дворецкий, свои палаццо и туманы. Я знаю их, я их калькировал для бань, для стадиона в Кировске. Спит Баптистерий — как развитие моих проектов вытрезвителя. Дитя соцреализма грешное, вбегаю в факельные площади. Ты калька с юности, Флоренция! Брожу по прошлому! Через фасады, амбразуры, как сквозь восковку, восходят судьбы и фигуры моих товарищей московских. Они взирают в интерьерах, меж вьющихся интервьюеров, как ангелы или лакеи, стоят за креслами глазея. А факелы над черным Арно невыносимы — как будто в огненных подфарниках несутся в прошлое машины! — Ау!— зовут мои обеты, — Ау!— забытые мольберты, и сигареты, и спички сквозь ночные пальцы. — Ау!— сбегаются палаццо, авансы юности опасны — попался?! И между ними мальчик странный, еще не тронутый эстрадой, с лицом, как белый лист тетрадный, в разинутых подошвах с дратвой — Здравствуй! Он говорит: «Вас не поймешь, преуспевающий пай-мальчик! Вас продавщицы узнают. Вас заграницы издают. Но почему вы чуть не плакали? И по кому прощально факелы над флорентийскими хоромами летят свежо и похоронно?!» Я занят. Я его прерву. В 10.30 — интервью... Сажусь в машину. Дверцы мокры, Флоренция летит назад. И, как червонные семерки, палаццо в факелах горят.

Ты кричишь, что я твой изувер, и, от ненависти хорошея, изгибаешь, как дерзкая зверь, голубой позвоночник и шею. Недостойную фразу твою не стерплю, побледнею от вздору. Но тебя я боготворю. И тебе стать другой не позволю. Эй, послушай! Покуда я жив, жив покуда, будет люд тебе в храмах служить, на тебя молясь, на паскуду.

I 22-го бросилась женщина из застрявшего лифта, где не существенно — важно в Москве — тронулся лифт гильотинною бритвой по голове! Я подымаюсь. Лестница в пятнах. Или я спятил? И так до дверей. Я наступаю рифлеными пятками по крови твоей, по крови твоей, по крови твоей... «Милая, только выживи, вызволись из озноба, если возможно — выживи, ежели невозможно — выживи, тут бы чудо!— лишь неотложку вызвали... выживи!.. как я хамил тебе, милая, не покупал миндалю, милая, если только — шагу не отступлю... Если только...» II «Милый, прости меня, так послучалось, Просто сегодня все безысходное — безысходней, наипечальнейшее — печальней. Я поняла — неминуема крышка в этом колодце, где любят — не слишком, крикнешь — не слышно, ни одна сволочь не отзовется! Все окружается сеткой железной. Милый, ты рядом. Нет, не пускает. Сердце обрежешь, но не пролезешь. Сетка узка мне. Ты невиновен, любимый, пожалуй. Невиноватые — виноватей. Бьемся об сетку немилых кроватей. Ну, хоть пожара бы! Я понимаю, это не метод. Непоправимое непоправимо. Но неужели, чтобы заметили — надо, чтоб голову раскроило?! Меня не ищи. Ты узнаешь о матери, что я уехала в Алма-Ату. Со следующей женщиной будь повнимательней. Не проморгай ее, женщину ту...» III Открылись раны — не остановишь,— но сокровенно открылось что-то, свежо и ноюще, страшней, чем вены. Уходят чувства, мужья уходят, их не удержишь, уходит чудо, как в почву воды, была — и где же? Мы как сосуды налиты синим, зеленым, карим, друг в друга сутью, что в нас носили, перетекаем. Ты станешь синей, я стану карим, а мы с тобою непрерываемо переливаемы из нас — в другое. В какие ночи, какие виды, чьих астрономищ? Не остановишь — остановите!— не остановишь. Текут дороги, как тесто город, дома текучи, и чьи-то уши текут как хобот. А дальше — хуже! А дальше... Все течет. Все изменяется. Одно переходит в другое. Квадраты расползаются в эллипсы. Никелированные спинки кроватей текут, как разварившиеся макароны. Решетки тюрем свисают, как кренделя или аксельбанты. Генри Мур, краснощекий английский ваятель, носился по биллиардному сукну своих подстриженных газонов. Как шары блистали скульптуры, но они то расплывались как флюс, то принимали изящные очертания тазобедренных суставов. «Остановитесь!— вопил Мур.— Вы прекрасны!..»— Не останавливались. По улицам проплыла стайка улыбок. На мировой арене, обнявшись, пыхтели два борца. Черный и оранжевый. Их груди слиплись. Они стояли, походя сбоку на плоскогубцы, поставленные на попа. Но-о ужас! На оранжевой спине угрожающе проступали черные пятна. Просачивание началось. Изловчившись, оранжевый крутил ухо соперника и сам выл от боли — это было его собственное ухо. Оно перетекло к противнику. Мцхетский замок сползал по морщинистой коже плоскогорья, как мутная слеза обиды за человечество. Букашкина выпустили. Он вернулся было в бухгалтерию, но не смог ее обнаружить, она, реорганизуясь, принимала новые формы. Дома он не нашел спичек. Спустился ниже этажом. Одолжить. В чужой постели колыхалась мадам Букашкина. «Ты как здесь?» «Сама не знаю — наверно, протекла через потолок». Вероятно, это было правдой. Потому что на ее разомлевшей коже, как на разогревшемся асфальте, отпечаталась чья-то пятерня с перстнем. И почему-то ступня. Радуга, зацепившись за два каких-то гвоздя в небе, лучезарно провисала, как ванты Крымского моста. Вождь племени Игого-жо искал новые формы перехода от феодализма к капитализму. Все текло вниз, к одному уровню, уровню моря. Обезумевший скульптор носился, лепил, придавая предметам одному ему понятные идеальные очертания, но едва вещи освобождались от его пальцев, как они возвращались к прежним формам, подобно тому, как расправляются грелки или резиновые шарики клизмы. Лифт стоял вертикально над половодьем, как ферма по колена в воде. «Вверх — вниз!» Он вздымался, как помпа насоса, «Вверх — вниз», Он перекачивал кровь планеты. «Прячьте спички в местах, недоступных детям». Но места переместились и стали доступными. «Вверх — вниз». Фразы бессильны. Словаслилисьводнуфразу. Согласные растворились. Остались одни гласные. «Оаыу аоии оааоиаые!..» Это уже кричу я. Меня будят. Суют под мышку ледяной градусник. Я с ужасом гляжу на потолок. Он квадратный. P. S. Мне снится сон. Я погружен на дно огромной шахты лифта. Дамоклово, неумолимо мне на затылок мчится он! Вокруг кабины бьется свет, как из квадратного затменья, чужие смех и оживленье... нет, я узнаю ваш гул участливый, герои моего пера, Букашкин, банщица с ушатом, пенсионер Нравоучатов, ах, милые, etc, я создал вас, я вас тиранил, к дурацким вынуждал тирадам, благодарящая родня несется лифтом на меня, я в клетке бьюсь, мой голос пуст, проносится в мозгу истошном, что я, и правда, бед источник, пусть!.. Но в миг, когда меня сомнет, мне хорошо непостижимо, что ты сегодня не со мной. И тем оставлена для жизни.

Я - двоюродная жена. У тебя - жена родная! Я сейчас тебе нужна. Я тебя не осуждаю. У тебя и сын и сад. Ты, обняв меня за шею, поглядишь на циферблат - даже пикнуть не посмею. Поезжай ради Христа, где вы снятые в обнимку. Двоюродная сестра, застели ему простынку! Я от жалости забьюсь. Я куплю билет на поезд. В фотографию вопьюсь. И запрячу бритву в пояс.

Я — семья Во мне как в спектре живут семь «я», невыносимых, как семь зверей А самый синий свистит в свирель! А весной Мне снится что я — восьмой!