Все стихи Николая Асеева

Кавказ в стихах обхаживая, гляжусь в твои края, советская Абхазия, красавица моя. Когда, гремя туннелями, весь пар горам раздав, совсем осатанелыми слетают поезда, И моря малахитового, тяжелый и простой, чуть гребни перекидывая, откроется простор, И входит в сердце дрожь его, и — высоту обсеяв — звезд живое крошево осыплет Туапсе, И поезд ступит бережно, подобно босяку, по краешку, по бережку, под Сочи на Сухум,— Тогда глазам откроется, врагу не отдана, вся в зелени до пояса зарытая страна. Не древние развалины, не плющ, не виадук — одно твое название захватывает дух. Зеркалит небо синее тугую высоту. Азалии, глицинии, магнолии — в цвету. Обсвистана пернатыми на разные лады, обвешана в гранатные кровавые плоды, Врагов опутав за ноги, в ветрах затрепетав, отважной партизанкою глядишь из-за хребта. С тобой, с такой красавицей, стихам не захромать! Стремглав они бросаются в разрыв твоих громад. Они, тобой расцвечены, скользят по кручам троп — твой, шрамами иссеченный, губами тронуть лоб!

Стране не до слез, не до шуток: у ней боевые дела,- я видел, как на парашютах бросаются люди с крыла. Твой взгляд разгорится, завистлив, румянец скулу обольет, следя, как, мелькнувши, повисли в отвесный парящий полет. Сердца их, рванув на мгновенье, забились сильней и ровней. Вот это - и есть вдохновенье прилаженных прочно ремней. Казалось: уж воздух их выпил, и горем примята толпа, и вдруг, как надежда, как вымпел, расправился желтый тюльпан! Барахтаться и кувыркаться на быстром отвесном пути и в шелковом шуме каркаса внезапно опору найти. Страна моя! Где набрала ты таких нерассказанных слов? Здесь молодость бродит крылата и старость не клонит голов. И самая ревность и зависть глядят, запрокинувшись, ввысь, единственной мыслью терзаясь: таким же полетом нестись.

Простоволосые ивы бросили руки в ручьи. Чайки кричали: «Чьи вы?» Мы отвечали: «Ничьи!» Бьются Перун и Один, в прасини захрипев. мы ж не имеем родин чайкам сложить припев. Так развивайся над прочими, ветер, суровый утонченник, ты, разрывающий клочьями сотни любовей оконченных. Но не умрут глаза — мир ими видели дважды мы,— крикнуть сумеют «назад!» смерти приспешнику каждому. Там, где увяли ивы, где остывают ручьи, чаек, кричащих «чьи вы?», мы обратим в ничьих.

Вещи — для всего народа, строки — на размер страны, вровень звездам небосвода, в разворот морской волны. И стихи должны такие быть, чтоб взлет, а не шажки, чтоб сказали: «Вот — стихия», а не просто: «Вот — стишки».

1 Вот пошли валы валандать, забелелась кипень. Верхним ветром белый ландыш над волной просыпан. Забурлилась, заиграла, загремела Волга, закружила влажью вала кружево восторга. Нет на свете выше воли, чем на этих гребнях, и на них сидеть изволит пеньявода-Хлебник. И на них, наплывши тучей, под трезвон московский, небо взять в стальные крючья учит Маяковский. И влачит Бурлюк-бурлака баржу вешних кликов, и дыбятся, у орла как, перья воли дикой. А за теми плавят струи струги струнной вести, то, опившись песней,- други распевают вместе! 2 Синяя скважина в черной земле смята и сглажена поступью лет. Выбита шайками шумных ватаг, взвеялась чайками небо хватать. Этой ли ветошью песне кипеть? Ветром рассвета шью зорь этих медь! 3 Загули Жигули, загудели пули, загуляли кули посредине улиц. Заплясали столбы, полетели крыши: от железной гульбы ничего не слышать! Только дрему спугнешь, только сон развеешь - машет алым огнем Степан Тимофеич! Машут вверх, машут вниз искряные взоры... Перегнись, перегнись через эти горы! Разливайся, река, по белому свету! Размывай перекат, пеня песню эту!

Вот и кончается лето, яростно рдеют цветы, меньше становится света, ближе приход темноты. Но — темноте неподвластны, солнца впитавши лучи,— будем по-прежнему ясны, искренни и горячи!

Время Ленина светит и славится, годы Ленина — жар революций; вновь в их честь поднимаются здравицы, новые песни им во славу поются. Ленина голос — весенних ладов — звучным, могучим звенел металлом; даль деревень, ширь городов, словно по воздуху, облетал он. Разум народный с ним был заодно, только враги его не выносили; нам же он был бесконечно родной — в ясности, в яркой правдивости, в силе. Люди входили подвигом памятным в темное царство — светом луча, но убедил весь народ стать грамотным только светлый ум Ильича. Всем, его правду слушать охочим, силу тройную давал он бойцам: «Землю — крестьянам, заводы — рабочим, мир — хижинам, война — дворцам!» Время ложится на плечи, как бремя, но отошедшее далеко ленинское неповторимое время помнится радостно и легко.

Нынче утром певшее железо сердце мне изрезало в куски, оттого и мысли, может, лезут на стены, на выступы тоски. Нынче город молотами в ухо мне вогнал распевов костыли, черных лестниц, сумерек и кухонь чад передо мною расстелив. Ты в заре торжественной и трезвой, разогнавшей тленья тень и сон, хрипом этой песни не побрезгуй, зарумянь ей серое лицо! Я хочу тебя увидеть, Гастев, длинным, свежим, звонким и стальным, чтобы мне - при всех стихов богатстве - не хотелось верить остальным; Чтоб стеклом прозрачных и спокойных глаз своих, разрезами в сажень, ты застиг бы вешний подоконник (это на девятом этаже); Чтобы ты зарокотал, как желоб от бранчливых маевых дождей; чтобы мне не слышать этих жалоб с улиц, бьющих пылью в каждый день; Чтобы ты сновал не снов основой у машины в яростном плену; чтоб ты шел, как в вихре лес сосновый, землю с небом струнами стянув!.. Мы - мещане. Стоит ли стараться из подвалов наших, из мансард мукой бесконечных операций нарезать эпоху на сердца? Может быть, и не было бы пользы, может, гром прошел бы полосой, но смотри - весь мир свивает в кольца немотой железных голосов. И когда я забиваю в зори этой песни рвущийся забой,- нет, никто б не мог меня поссорить с будущим, зовущим за собой! И недаром этот я влачу гам чугуна и свежий скрежет пил: он везде к расплывшимся лачугам наводненьем песен подступил. Я тебя и никогда не видел, только гул твой слышал на заре, но я знаю: ты живешь - Овидий горняков, шахтеров, слесарей! Ты чего ж перед лицом врага стих? Разве мы безмолвием больны? Я хочу тебя услышать, Гастев, больше, чем кого из остальных!

Глаза насмешливые сужая, сидишь и смотришь, совсем чужая, совсем чужая, совсем другая, мне не родная, не дорогая; с иною жизнью, с другой, иною судьбой и песней за спиною; чужие фразы, чужие взоры, чужие дни и разговоры; чужие губы, чужие плечи сроднить и сблизить нельзя и нечем; чужие вспышки внезапной спеси, чужие в сердце обрывки песен. Сиди ж и слушай, глаза сужая, совсем далёкая, совсем чужая, совсем иная, совсем другая, мне не родная, не дорогая.

Как лед облака, как лед облака, как битый лед облака, и синь далека, и синь высока, за ними — синь глубока; Летят облака, как битый лед, весенний колотый лед, и синь сквозит, высока, далека, сквозь медленный их полет; Летят облака, летят облака, как в мелких осколках лед, и синь холодна, и синь далека, сквозит и холодом льнет; И вот облака превращаются в лен, и лед истончается в лен, и лед и лен уже отдален, и снова синь небосклон!

Кружится, мчится Земшар — в зоне огня. Возле меня бег пар, возле меня, возле меня блеск глаз, губ зов, жизнь начинает свой сказ с азов. Двое идут — шаг в шаг, дух в дух; трепет в сердцах, лепет в ушах их двух. Этот мальчонка был год назад безус; нынче глаза его жаром горят безумств. Эта девчурка играла вчера с мячом; нынче плечо ей равнять пора с плечом. Первый снежок, первый дружок двойник. Как он взглянул — будто ожог проник! Снег, а вокруг них — соловьи, перепела; пальцы его в пальцы свои переплела. Стелят не сумерки, а васильки им путь, и не снежинки, а мотыльки — на грудь. «Не зазнобила бы без привычки ты рук!» Их, согревая без рукавички, сжал друг. «Ну и тихоня, ну и чудила, тем — люб! Как бы с тобою не застудила я губ!» Кружится, вьется Земшар, все изменя. Возле меня щек жар, возле меня, возле меня блеск глаз губ зов, жизнь повторяет давний рассказ с азов!

Когда в июнь часов с восьми жестокий врежется жасмин тяжелой влажью веток, тогда — настало лето. Прольются волны молока, пойдут листвою полыхать каштанов ветви либо — зареющие липы. Тогда, куда бы ты ни шел, шумит Москвы зеленый шелк, цветков пучками вышит, шумит, горит и дышит! Не знаю, как и для кого, но мне по пятидневкам Нескучный машет рукавом, зовет прохладным эхом; и в полдень, в самую жару — кисейный полог света — скользят в Серебряном бору седые тени с веток. Как хорошо часов с пяти забраться в тень густую! В Москве — хоть шаром покати, Москва тогда пустует. И вдруг нахлынет пестрый гам людским нестройным хором и понесется по лугам, по Воробьевым горам. Мне хорошо с людьми, когда они спешат на отдых, и плещет ласково вода в борты бегущих лодок. Мне хорошо, когда они, размяв от ноши плечи, разложат мирные огни в голубоватый вечер. А на окраинах уже, по стыкам рельс хромая,— чем вечер позже и свежей — длинней ряды трамваев; они настойчиво звенят, зовут нетерпеливо нести домой нас, как щенят, усталых и счастливых.

Я дом построил из стихов!.. В нем окна чистого стекла,— там ходят тени облаков, что буря в небе размела. Я сам строку свою строгал, углы созвучьями крепил, венец к венцу строфу слагал до самых вздыбленных стропил. И вот под кровлею простой ко мне сошлись мои друзья, чьи голоса — но звук пустой, кого — не полюбить нельзя: Творцы родных, любимых книг, что мне окно открыли в мир; друзья, чья верность — не на миг, сошлись на новоселья пир. Летите в окна, облака, входите, сосны, в полный рост, разлейся, времени река,— мой дом открыт сиянью звезд!

1 Мир широк и велик с пути полета, но хвалит каждый кулик свое болото. Пускай и в земную треть гнездо куличье, хочу лететь — осмотреть земли величье. Дыши шумней, паровоз,— зима седая. Кружись, лесов хоровод, вниз оседая... Как быстро вдаль ни бежит твой путь,— он робок; глумясь, встают рубежи в крутых сугробах. Раскинулась широко страна — Расея, и в ней таких дураков не жнут, не сеют. Сто дней топочи конем — не сдаст пространство. Пора говорить о нем не так пристрастно. Как медленный сток ржи в амбарный запах,— замедленная жизнь обваливается на Запад. 2 Дорога была навек прочна, опрятна; винтами вилась наверх и шла обратно. Вся белая, без теней, ровна, как скатерть.., И полз мурашом по ней мотор на скате. Теперь, воротясь назад, она воочию впивается мне в глаза и днем и ночью. Чем сможет чужая страна нам сердце трогать? Натянутая, как струна, звенит дорога. Не узенькою тропой — от речки в рощу: по этакой и слепой пройдет на ощупь. С такой к рулю привыкать; здесь воз — помеха. По этой без грузовика не стоит ехать! На этой — кого ни встреть, не разоспится... И люди идут быстрей, и чаще спицы. 3 Чем ближе родные места, тем реже люди: «...Чем тише наша езда, тем дальше будем!» Замшелая мудрость лесов, колтун распутиц... Какое тебя колесо возьмет распутать? И хватит ли лет полста твоей тощищи, чтоб гладью дорог-холстов был грунт расчищен? Товарищи и творцы, болото — шатко: скорей подвози торцы, грани брусчатку. Пусть там, где вилась морошка да голубица, асфальтовая дорожка в тень углубится. Пусть там, где лишь филин ухал во мгле трясины, шуршит хорошо и сухо прокат резины. Пусть каждому станет дорог, как голос близкий, гудок и знакомый шорох сквозь пыль и брызги. Чтоб нам бы не тише ехать вдаль, без задора — пусть всюду звучит, как эхо, зов Автодора!

Хочу я жизнь понять всерьез: наклон колосьев и берез, хочу почувствовать их вес, и что их тянет в синь небес, чтобы строка была верна, как возрождение зерна. Хочу я жизнь понять всерьез: разливы рек, раскаты гроз, биение живых сердец — необъясненный мир чудес, где, словно корпус корабля, безбрежно движется земля. Гляжу на перелеты птиц, на перемены ближних лиц, когда их время жжет резцом, когда невзгоды жмут кольцом.. Но в мире нет таких невзгод, чтоб солнца задержать восход. Не только зимних мыслей лед меня остудит и затрет, и нет, не только чувства зной повелевает в жизни мной,— я вижу каждодневный ход людских усилий и забот. Кружат бесшумные станки, звенят контрольные звонки, и, ставши очередью в строй, шахтеры движутся в забой, под низким небом черных шахт они не замедляют шаг. Пойми их мысль, вступи в их быт, стань их бессмертья следопыт! Чтоб не как облако прошли над ликом мчащейся земли,— чтоб были вбиты их дела медалью в дерево ствола. Безмерен человечий рост, а труд наш — меж столетий мост... Вступить в пролеты! Где слова, чтоб не кружилась голова? Склонись к орнаменту ковров, склонись к доению коров, чтоб каждая твоя строка дала хоть каплю молока! Как из станка выходит ткань, как на алмаз ложится грань, вложи, вложи в созвучья строк бессмертный времени росток! Тогда ничто, и даже смерть, не помешает нам посметь!

Если ночь все тревоги вызвездит, как платок полосатый сартовский, проломаю сквозь вечер мартовский Млечный Путь, наведенный известью. Я пучком телеграфных проволок от Арктура к Большой Медведице исхлестать эти степи пробовал и в длине их спин разувериться. Но и там истлевает высь везде, как платок полосатый сартовский, но и там этот вечер мартовский над тобой побледнел и вызвездил. Если б даже не эту тысячу обмотала ты верст у пояса,- все равно от меня не скроешься, я до ног твоих сердце высучу! И когда бы любовь-притворщица ни взметала тоски грозу мою, кожа дней, почерневши, сморщится, так прозжет она жизнь разумную. Если мне умереть - ведь и ты со мной! Если я - со зрачками мокрыми,- ты горишь красотою писаной на строке, прикушенной до крови.

Еще за деньги люди держатся, как за кресты держались люди во времена глухого Керженца, но вечно этого не будет. Еще за властью люди тянутся, не зная меры и цены ей, но долго это не останется — настанут времена иные. Еще гоняются за славою — охотников до ней несметно,— стараясь хоть бы тенью слабою остаться на земле посмертно. Мне кажется, что власть и почести — вода соленая морская: чем дольше пить, тем больше хочется, а жажда всё не отпускает. И личное твое бессмертие не в том, что кто ты, как ты, где ты, а — всех земных племен соцветие, созвездие людей планеты! С тех пор, как шар земной наш кружится сквозь вечность продолжая мчаться, великое людей содружество впервые стало намечаться. Чтоб все — и белые, и черные, и желтые земного братства — вошли в широкие, просторные края всеобщего богатства.

Еще и осени не близко, еще и свет гореть - не связан, а я прочел тоски записку, потерянную желтым вязом. Не уроню такого взора, который - прах, который - шорох. Я не хочу земного сора, я никогда не встречу сорок. Когда ж зевнет над нами осень, я подожгу над миром косы, я посажу в твои зеницы такие синие синицы!

Ветка в стакане горячим следом прямо из комнат в поля вела, с громом и с градом, с пролитым летом, с песней ночною вокруг села. Запах заспорил с книгой и с другом, свежесть изрезала разум и дом; тщетно гремела улицы ругань - вечер был связан и в чащу ведом. Молния молча, в тучах мелькая, к окнам манила, к себе звала: «Миленький, выйди! Не высока я. Хочешь, ударюсь о край стола?! Миленький, вырвись из-под подушек, комнат и споров, строчек и ран, иначе - ветром будет задушен город за пойманный мой майоран! Иначе - трубам в небе коптиться, яблокам блекнуть в твоем саду. Разве не чуешь? Я же - жар-птица - в клетку стальную не попаду! Город закурен, грязен и горек, шелест безлиствен в лавках менял. Миленький, выбеги на пригорок, лестниц не круче! Лови меня!» Блеском стрельнула белее мела белого моря в небе волна!.. Город и говор - всё онемело, всё обольнула пламенней льна. Я изловчился: ремень на привод, пар из сирены... Сказка проста: в громе и в граде прянула криво, в пальцах шипит - перо от хвоста!

За отряд улетевших уток, за сквозной поход облаков мне хотелось отдать кому-то золотые глаза веков... Так сжимались поля, убегая, словно осенью старые змеи, так за синюю полу гая ты схватилась, от дали немея, Что мне стало совсем не страшно: ведь какие слова ни выстрой — всё равно стоят в рукопашной за тебя с пролетающей быстрью. А крылами взмахнувших уток мне прикрыла лишь осень очи, но тебя и слепой — зову так, что изорвано небо в клочья.

1 Осень семенами мыла мили, облако лукавое блукало, рощи черноручье заломили, вдалеке заслушавшись звукала. Солнце шлялось целый день без дела. Было ль солнца что светлей и краше? А теперь - скулой едва прордело, и - закат покрылся в красный кашель. Синий глаз бессонного залива впился в небо полумертвым взглядом. Сивый берег, усмехнувшись криво, с ним улегся неподвижно рядом... Исхудавший, тонкий облик мира! Ты, как тень, безмочен и беззвучен, ты, как та заржавленная лира, что гремит в руках морских излучин. И вот - завод стальных гибчайших песен, и вот - зевот осенних мир так пресен, и вот - ревет ветров крепчайших рев... И вот - гавот на струнах всех дерев! 2 Не верю ни тленью, ни старости, ни воплю, ни стону, ни плену: вон - ветер запутался в парусе, вон - волны закутались в пену. Пусть валится чаек отчаянье, пусть хлюпает хлябями холод - в седое пучины качанье бросаю тяжелый стихов лот. А мы на волне покачаемся, посмотрим, что будет, что станет. Ведь мы никогда не кончаемся, мы - воль напряженных блистанья!.. А если минутною робостью скуют нас сердца с берегами - вскипим! И над синею пропастью запляшем сухими ногами. 3 И, в жизнь окунувшийся разом, во тьму жемчуговых глубин, под шлемом стальным водолаза дыши, и ищи, и люби. Оксана! Жемчужина мира! Я, воздух на волны дробя, на дне Малороссии вырыл и в песню оправил тебя. Пусть по дну походка с развальцем, пусть сумрак подводный так сыр, но солнце опалом на пальце сияет на синий мир. А если не солнцем - медузой ты станешь во тьме голубой,- я все корабли поведу за бледным сияньем - тобой. 4 Тысячи верст и тысячи дней становятся всё видней... Тысячи душ и тысячи тел... Рой за роем героев взлетел. В голубенький небесный чепчик с прошивкой облачного кружевца одевшись, малый мир всё крепче зажать в ручонки землю тужится. А - старый мир сквозь мертвый жемчуг угасших звезд, что страшно кружатся, на малыша глядит и шепчет слова проклятия и ужаса.

От скольких людей я завишу: от тех, кто посеял зерно, от тех, кто чинил мою крышу, кто вставил мне стекла в окно; Кто сшил и скроил мне одежду, кто прочно стачал сапоги, кто в сердце вселил мне надежду, что нас не осилят враги; Кто ввел ко мне в комнату провод, снабдил меня свежей водой, кто молвил мне доброе слово, когда еще был молодой. О, как я от множеств зависим призывов, сигналов, звонков, доставки газеты и писем, рабочих у сотен станков; От слесаря, от монтера, их силы, их речи родной, от лучшего в мире мотора, что движется в клетке грудной. А что я собой представляю? Не сею, не жну, не пашу — по улицам праздно гуляю да разве стихи напишу... Но доброе зреет зерно в них тяжелою красотой — не чертополох, не терновник, не дикий осот густой. Нагреется калорифер, осветится кабинет, и жаром наполнятся рифмы, и звуком становится свет. А ты средь обычного шума большой суеты мировой к стихам присмотрись и подумай, реши: «Это стоит того!»

Приход докучливой поры... И на дороги упали желтые шары прохожим в ноги. Так всех надменных гордецов пригнут тревоги: они падут в конце концов прохожим в ноги.

У меня на седьмом этаже, на балконе,- зеленая ива. Если ветер, то тень от ветвей ее ходит стеной; это очень тревожно и очень вольнолюбиво - беспокойство природы, живущее рядом со мной! Ветер гнет ее ветви и клонит их книзу ретиво, словно хочет вернуть ее к жизни обычной, земной; но - со мной моя ива, зеленая гибкая ива, в леденящую стужу и в неутоляемый зной. Критик мимо пройдет, ухмыльнувшись презрительно-криво: - Эко диво! Все ивы везде зеленеют весной!- Да, но не на седьмом же! И это действительно диво, что, расставшись с лесами, она поселилась со мной!

За картой убившие карту, всё, чем была юность светла, вы думали: к первому марту я всё проиграю - дотла. Вы думали: в вызове глупом я, жизнь записав на мелок, склонюсь над запахнувшим супом, над завтрашней парой чулок. Неправда! Я глупый, но хитрый. Я больше не стану считать! Я мокрою тряпкою вытру всю запись твою, нищета. Меня не заманишь ты в клерки, хоть сколько заплат ни расти, пусть все мои звезды померкли - я счет им не буду вести. Шептать мне вечно, чуть дыша, шаманье имя Иртыша. В сводящем челюсти ознобе склоняться к телу сонной Оби. А там - еще синеют снеги, светлейшие снега Онеги. Ах, кто, кроме меня, вечор им поведал бы печаль Печоры! Лишь мне в глаза сверкал, мелькал, тучнея тучами, Байкал. И, играя пеною на вале, чьи мне сердце волны волновали? Чьи мне воды губы целовали? И вот на губах моих - пена и соль, и входит волненье, и падает боль, играть мне словами с тобою позволь!

Осенними астрами день дышал,— отчаяние и жалость!— как будто бы старого мира душа в последние сны снаряжалась; как будто бы ветер коснулся струны и пел тонкоствольный ящик о днях позолоченной старины, оконченных и уходящих. И город — гудел ему в унисон, бледнея и лиловея, в мечтаний тонкий дым занесен, цветочной пылью овеян. Осенними астрами день шелестел и листьями увядающими, и горечь горела на каждом листе, но это бы не беда еще! Когда же небес зеленый клинок дохнул студеной прохладою,— у дня не стало заботы иной, как — к горлу его прикладывать. И сколько бы люди забот и дум о судьбах его ни тратили,— он шел — бессвязный, в жару и бреду, бродягой и шпагоглотателем. Он шел и пел, облака расчесав, про говор волны дунайской; он шел и пел о летящих часах, о листьях, летящих наискось. Он песней мир отдавал на слом, и не было горше уст вам, чем те, что песней до нас донесло, чем имя его — искусство.

Что выделывают птицы! Сотни радостных рулад, эхо по лесу катится, ели ухом шевелят... Так и этак, так и этак голос пробует певец: «Цици-вити»,— между веток. «Тьори-фьори»,— под конец. Я и сам в зеленой клетке, не роскошен мой уют, но зато мне сосны ветки словно руки подают. В небе — гром наперекат!.. С небом, видимо, не шутки: реактивные свистят, крыльями кося, как утки.

Каждый раз, как мы смотрели на воду, небо призывало: убежим! И тянуло в дальнюю Канаду, за незнаемые рубежи. Мы хранили в нашем честном детстве облик смутный вольных Аризон, и качался — головой индейца, весь в павлиньих перьях — горизонт. Вот и мы повыросли и стали для детей страны иной, призывающей из дали, синей, романтической страной. Каждый раз, как взглянут они на воду на своем туманном берегу — не мечты, а явственную правду, видеть правду — к нам они бегут. Дорогие леди и милорды, я хотел спросить вас вот о чем: «Так же ли уверенны и тверды ваши чувства, разум и зрачок? Каждый раз, как вы глядите на воду, так же ль вы упорны, как они? Прегражденный путь к олеонафту так же ль вас безудержно манит? Если ж нет,— то не грозите сталью: для детей страны иной мы теперь за синей далью стали романтической страной».

Как желтые крылья иволги, как стоны тяжелых выпей, ты песню зажги и вымолви и сердце тоскою выпей! Ведь здесь — как подарок царский - так светится солнце кротко нам, а там — огневое, жаркое шатром над тобой оботкано. Всплыву на заревой дреме по утренней синей пустыне, и — нету мне мужества, кроме того, что к тебе не остынет. Но в гор голубой оправе все дали вдруг станут отверстыми и нечему сна исправить, обросшего злыми верстами. У облак темнеют лица, а слезы, ты знаешь, солены ж как! В каком мне небе залиться, сестрица моя Аленушка?

Когда земное склонит лень, выходит с тенью тени лань, с ветвей скользит, белея, лунь, волну сердито взроет линь, И чей-то стан колеблет стон, то, может, пан, а может, пень... Из тины тень, из сини сон, пока на Дон не ляжет день. А коса твоя — осени сень,— ты звездам приходишься родственницей.

Когда приходит в мир великий ветер, против него встает, кто в землю врос, кто никуда не движется на свете, чуть пригибаясь под напором гроз. Неутомимый, яростный, летящий, валя и разметая бурелом, он пред стеной глухой дремучей чащи сникает перетруженным крылом. И, не смирившись с тишиной постылой, но и не смогши бушевать при ней, ослабевает ветер от усилий, упавши у разросшихся корней. Но никакому не вместить участью того, что в дар судьба ему дала: его великолепное несчастье, его незавершенные дела.

Стрелок следил во все глаза за наступленьем неприятеля, а на винтовку стрекоза крыло хрустальное приладила. И разобрал пехоту смех на странные природы действия,— при обстоятельствах при всех блистающей, как в годы детские. И вот — сама шагай, нога,— так в наступленье цепи хлынули, и откатилась тень врага назад обломанными крыльями. И грянул сверху бомбовоз, и батареи зев разинули — за синь небес, за бархат роз, за счастья крылья стрекозиные.

Шел дождь. Был вечер нехорош, недобрый, неуклюжий. Он извивался у калош сырой гадюкой - лужей. Был ветер въедлив, липок, лжив, зудел и ныл со злости; не только в помыслах кружил,- завинчивался в кости. Небес тяжелая пола до тротуаров висла. Такая небываль была, что всё лишалось смысла. Такая ночь, без слов, без звезд, такая мразь по коже, что стало всё это - до слез на правду непохоже. Такая мраку благодать без чувств и без созвездий, что женщина могла отдать себя в любом подъезде. Отдать без слов, отдать зазря у первого порога. Шел дождь. Шла ночь. Была заря отложена без срока. Был ветер въедлив, скользок мрак, был вечер непроглядный... И вот оно случилось так, неласково, неладно. Он молод был, он баки брил, он глуп был, как колода, он был рождения верзил не нашего приплода. Читатель лист перевернет и скажет: "Что за враки? Ну где в тридцать четвертый год ты встретишь эти баки?" Клянусь тебе, такие есть с тобой бок о бок, рядом, что нашу жизнь и нашу честь крысиным травят ядом. Сырою ночью, смутной тьмой меж луж и туч таятся. А ты - воротишься домой, и фонари двоятся. Двоится жизнь, двоится явь, и - верь не верь про это - хотя бы влет, хотя бы вплавь пробиться до рассвета. Хоть всей премудрости тома подставь себе под локоть... А женщина? Она - сама, Ее - не надо трогать.

Красные зори, красный восход, красные речи у Красных ворот, и красный, на площади Красной, народ. У нас пирогами изба красна, у нас над лугами горит весна. И красный кумач на клиньях рубах, и сходим с ума о красных губах. И в красном лесу бродит красный зверь. И в эту красу прошумела смерть. Нас толпами сбили, согнали в ряды, мы красные в небо врубили следы. За дулами дула, за рядом ряд, и полымем сдуло царей и царят. Не прежнею спесью наш разум строг, но новые песни все с красных строк. Гляди ж, дозирая, веков Калита: вся площадь до края огнем налита! Краснейте же, зори, закат и восход, краснейте же, души, у Красных ворот! Красуйся над миром, мой красный народ!

Напиши хоть раз ко мне такое же большое и такое ж жаркое письмо, чтоб оно топорщилось листвою и неслось по воздуху само. Чтоб шумели шелковые ветви, словно губы, спутавшись на «ты». Чтоб сияла марка на конверте желтоглазым зайцем золотым. Чтоб кололись буквы, точно иглы, растопившись в солнечном огне. Чтобы синь, которой мы достигли, взоры заволакивала мне. Чтоб потом, в нахмуренные хвои точно, ночь вошла темным-темна... Чтобы всё нам чувствовалось вдвое, как вдвоем гляделось из окна. Чтоб до часа утра, до шести нам, голову откинув на руке, пахло земляникой и жасмином в каждой перечеркнутой строке. У жасмина запах свежей кожи, земляникой млеет леса страсть. Чтоб и позже — осенью погожей — нам не разойтись, не запропасть. Только знаю: так ты не напишешь... Стоит мне на месяц отойти — по-другому думаешь и дышишь, о другом ты думаешь пути. И другие дни тебе по нраву, по-другому смотришься в зрачки... И письмо про новую забаву разорву я накрест, на клочки.

Мороз румянец выжег нам огневой. Бежим, бежим на лыжах мы от него! Второй, четвертый, пятый,— конец горе. Лети, лети, не падай. Скорей, скорей! Закован в холод воздух,— аж дрожь берет. В глазах сверкают звезды. Вперед, вперед! Вокруг седые ели. Скользи, нога. Как белые постели, легли снега. И тонкие березы — лишь ог- ля- нись — затянуты в морозы, поникли вниз... На озере синеет тяжелый лед. Припустимте сильнее вперед, вперед! Легки следы от зайцев и от лисиц: ты с ними состязайся — несись, несись! Чтоб — если ветер встречный в лицо задул,— склонился ты беспечно на всем ходу. На всем разгоне бега — быстр и хитер,— схватив охапку снега, лицо натер. Чтоб крякали сороки от тех отваг, чтоб месяц круторогий скользил в ветвях. Чтоб в дальних или ближних глухих краях — везде мелькала, лыжник, нога твоя. Чтоб все, на лыжи вставши в тугой черед,— от младших и до старших — неслись вперед!

С неба полуденного жара не подступи, конная Буденного раскинулась в степи. Не сынки у маменек в помещичьем дому, выросли мы в пламени, в пороховом дыму. И не древней славою наш выводок богат — сами литься лавою учились на врага. Пусть паны не хвастают посадкой на скаку,— смелем рысью частою их эскадрон в муку. Будет белым помниться, как травы шелестят, когда несется конница рабочих и крестьян. Все, что мелкой пташкою вьется на пути, перед острой шашкою в сторону лети. Не затеваем бой мы, но, помня Перекоп, всегда храним обоймы для белых черепов. Пусть уздечки звякают памятью о нем,— так растопчем всякую гадину конем. Никто пути пройденного назад не отберет, конная Буденного, армия — вперед!

1 Плотник сказал мне: «Я буду работать — просто убийственно!» Он никого не хотел убивать. Это обмолвка его боевая, это великая, неистребимая истина: сталью сверкать, добывая, а не убивая! 2 Женщина вскапывает огород, силу трудом измеряет. Я к ней с приветом: «Вот где работа — не лень!» Слышу ответ: «Кто не работает, тот помирает!..» Звонкоголосый осенний синеющий день!.. Вот она, правда: безделье смертельно. Вот оно, слово: бессмертье артельно. 3 У плотника стружка вьется, как русые кудри у юноши. Он сам, напевая, смеется, на всякие беды плюнувши... «Кто дерево ладно тешет, тот радостью сердце тешит; кто ловко пилою правит, тот память о себе оставит». Таков его говорок, такое присловье. Ступает за ним на порог сосновой смолы здоровье! 4 Вот говорят: конец венчает дело! Но ведь и венец кончает тело?! Один венец — из золота литой, другой — в извивы лент перевитой; один венец — лавровый, другой — терновый. «Какой себе, подумай, заслужишь, человек?» — спросил худой, угрюмый, но сильный дровосек. 5 Каждый счастью своему кузнец... Так ли это уж всегда бывает? Часто молота пудовый вес только искры счастья выбивает. «Вот гляди,— сказал кузнец,— сюда,— охлаждая полосу в ведерке,— счастья будто нету и следа, а оно кипит, бурлит в восторге! А когда охладевает сталь, мы опять искать его готовы, нам опять былого счастья жаль, как случайно найденной подковы!»

Мозг извилист, как грецкий орех, когда снята с него скорлупа; с тростником пересохнувших рек схожи кисти рук и стопа... Мы росли, когда день наш возник, когда волны взрывали песок; мы взошли, как орех и тростник, и гордились, что день наш высок. Обнажи этот мозг, покажи, что ты не был безмолвен и хром, когда в мире сверкали ножи и свирепствовал пушечный гром. Докажи, что слова — не вода, времена — не иссохший песок, что высокая зрелость плода в человечий вместилась висок. Чтобы голос остался твой цел, пусть он станет отзывчивей всех, чтобы ветер в костях твоих пел, как в дыханье — тростник и орех.

Взметни скорей булавою, затейница русских лет, над глупою головою, в которой веселья нет. Ты звонкие узы ковала вкруг страшного слова «умрем». А музыка - ликовала во взорванном сердце моем. Измята твоих полей лень, за клетью пустеет клеть, и росный ладан молелен рассыпан по небу тлеть, Яркоголовая правда, ступи же кривде на лоб, чтоб пред настающим завтра упало вчера - холоп! Чтоб, в облаках еще пенясь, истаяла б там тоска! Чтоб город, морей отщепенец, обрушился в волн раскат! Над этой широкой солью, над болью груженых барж - лишь бровь шевельни соболью - раздастся северный марш. Взмахни ж пустыми очами, в которых выжжена жуть,- я здесь морскими ночами хожу и тобой грожу!

Мы пили песни, ели зори и мясо будущих времен. А вы - с ненужной хитростью во взоре сплошные темные Семеновы. Пусть краб - летописец поэм, пусть ветер - вишневый и вешний. «А я его смачно поем, пурпурные выломав клешни!» Привязанные к колесу влачащихся дней и событий, чем бить вас больней по лицу, привыкших ко всякой обиде? О, если бы ветер Венеции, в сплошной превратившийся вихрь, сорвав человечий венец их, унес бы и головы их! О, если б немая кета (не так же народ этот нем ли?) с лотков, превратившись в кита, плечом покачнула бы землю! Окончатся праздные дни... И там, где титаны и хаос, смеясь, ради дальней родни, прощу и помилую я вас. Привязанных же к колесу, прильнувших к легенде о Хаме,- чем бить вас больней по лицу, как только не злыми стихами?!

Насилье родит насилье, и ложь умножает ложь; когда нас берут за горло, естественно взяться за нож. Но нож объявлять святыней и, вглядываясь в лезвие, начать находить отныне лишь в нем отраженье свое,— нет, этого я не сумею, и этого я не смогу: от ярости онемею, но в ярости не солгу! Убийство зовет убийство, но нечего утверждать, что резаться и рубиться — великая благодать. У всех, увлеченных боем, надежда горит в любом: мы руки от крови отмоем, и грязь с лица отскребем, и станем людьми, как прежде, не в ярости до кости! И этой одной надежде на смертный рубеж вести.

От Грайворона до Звенигорода эта песня была переигрывана. В ней от доньего дня до поволжьина крики «стронь-старина» в струны вложены. Всё, что было твердынь приуральных, все лежат, как скирды, пробуравлены. Изломи стан, гора, хребет Яблоновый, утекай, Ангара, от награбленного! Ветер, жги, ветер, рви, ветер, мни-уминай, разбирай семена, раздирай имена, раскромсай, разбросай города в города, вей, рей, пролетай, свою жизнь коротай!

Если бы люди собрали и взвесили, словно громадные капли росы, чистую пользу от нашей профессии, в чашу одну поместив на весы, а на другую бы — все меднорожие статуи графов, князей, королей,— чудом бы чаша взвилась, как порожняя, нашу бы — вниз потянуло, к земле! И оправдалось бы выражение: «Лица высокого положения»; и оценили бы подлинно вес нас, повелителей светлых словес! Что это значит — остаться в истории? Слава как мел: губку смочишь и стер ее; но не сотрется из памяти прочь «Страшная месть» и «Майская ночь»! Те, кто бичом и мечами прославились, в реку забвенья купаться отправились; тот же, кто нашей мечтой овладел, в памяти мира не охладел. Кто был в Испании — помните, что ли,— в веке семнадцатом на престоле? Жившего в эти же сроки на свете, помнят и любят Сервантеса дети! А почему же ребятам охота помнить про рыцаря, про Дон-Кихота? Добр, справедлив он и великодушен — именно этот товарищ нам нужен! Что для поэта времени мера? Были бы строки правдивы и веселы! Помнят же люди слепого Гомера... Польза большая от нашей профессии!

Не за силу, не за качество золотых твоих волос сердце враз однажды начисто от других оторвалось. Я тебя запомнил докрепка, ту, что много лет назад без упрека и без окрика загляделась мне в глаза. Я люблю тебя, ту самую,— все нежней и все тесней,— что, назвавшись мне Оксаною, шла ветрами по весне. Ту, что шла со мной и мучилась, шла и радовалась дням в те года, как вьюга вьючила груз снегов на плечи нам. В том краю, где сизой заметью песня с губ летит, скользя, где нельзя любить без памяти и запеть о том нельзя. Где весна, схватившись за ворот, от тоски такой устав, хочет в землю лечь у явора, у ракитова куста. Нет, не сила и не качество молодых твоих волос, ты — всему была заказчица, что в строке отозвалось.

Небо — как будто летящий мрамор с белыми глыбами облаков, словно обломки какого-то храма, ниспровергнутого в бездну веков! Это, наверно, был храм поэзии: яркое чувство, дерзкая мысль; только его над землею подвесили в недосягаемо дальнюю высь. Небо — как будто летящий мрамор с белыми глыбами облаков, только пустая воздушная яма для неразборчивых знатоков!

Со сталелитейного стали лететь крики, кровью окрашенные, стекало в стекольных, и падали те, слезой поскользнувшись страшною. И был соловей, живой соловей, он бил о таком и об этаком: о небе, горящем в его голове, о мыслях, ползущих по веткам. Он думал: крылом - весь мир обовью, весна ведь - куда ни кинешься... Но велено было вдруг соловью запеть о стальной махинище. Напрасно он, звезды опутав, гремел серебряными канатами,- махина вставала - прямей и прямей пред молкнущими пернатыми! И стало тогда соловью невмочь от полымем жегшей одуми: ему захотелось - в одно ярмо с гудящими всласть заводами. Тогда, пополам распилив пилой, вонзивши в недвижную форму лом, увидели, кем был в середке живой, свели его к точным формулам. И вот: весь мир остальной глазеет в небесную щелку, а наш соловей стальной, а наш зоревун стальной уже начинает щелкать! Того ж, кто не видит проку в том, кто смотрит не ветки выше, таким мы охлынем рокотом, что он и своих не услышит! Мир ясного свиста, льни, мир мощного треска, льни, звени и бей без умолку! Он стал соловьем стальным! Он стал соловьем стальным!.. А чучела - ставьте на полку.

Меня застрелит белый офицер не так — так этак. Он, целясь,— не изменится в лице: он очень меток. И на суде произнесет он речь, предельно краток, что больше нечего ему беречь, что нет здесь пряток. Что женщину я у него отбил, что самой лучшей... Что сбились здесь в обнимку три судьбы,— обычный случай. Но он не скажет, заслонив глаза, что — всех красивей — она звалась пятнадцать лет назад его Россией!..

1 Жестяной перезвон журавлей, сизый свист уносящихся уток - в раскаленный металл перелей в словолитне расплавленных суток. Ты гляди: каждый звук, каждый штрих четок так - словно, брови наморщив, ночи звездный рассыпанный шрифт набирает угрюмый наборщик. Он забыл, что на плечи легло, он - как надвое хочет сломаться: он согнулся, ослеп и оглох над петитом своих прокламаций. И хоть ночь и на отдых пора б,- ему - день. Ему кажется рано. Он качается, точно араб за широкой страницей Корана. Как мулла, он упрям и уныл, как араба - висков его проседь, отливая мерцаньем луны, не умеет прошедшего сбросить. У араба - беру табуны, у наборщика - лаву металла... Ночь! Меня до твоей глубины никогда еще так не взметало! 2 Розовея озерами зорь, замирая в размерных рассказах, сколько дней на сквозную лазорь вынимало сердца из-за пазух! Но - уставши звенеть и синеть, чуть вращалось тугое кормило... И - беглянкой блеснув в вышине - в небе вновь трепетало полмира. В небе - нет надоедливых пуль, там, не веря ни в клетку, ни в ловлю, ветку звезд нагибает бюль-бюль на стеклянно звенящую кровлю. Слушай тишь: не свежа ль, не сыра ль?.. Только видеть и знать захотим мы - и засветится синий сераль под зрачками поющей Фатимы. И - увидев, как вьется фата на ликующих лицах бегоний,- сотни горло раздувших ватаг ударяют за нею в погоню. Соловей! Россиньоль! Нахтигалль! Выше, выше! О, выше! О, выше! Улетай, догоняй, настигай ту, которой душа твоя дышит! Им - навек заблудиться впотьмах, только к нам, только к нам это ближе, к нам ладонями тянет Фатьма и счастливыми, росами брызжет.

Я запретил бы «Продажу овса и сена»... Ведь это пахнет убийством Отца и Сына? А если сердце к тревогам улиц пребудет глухо, руби мне, грохот, руби мне глупое, глухое ухо! Буквы сигают, как блохи, облепили беленькую страничку. Ум, имеющий привычку, притянул сухие крохи. Странноприимный дом для ветра или гостиницы весны — вот что должно рассыпать щедро по рынкам выросшей страны.

1 Вы видели море такое, когда замерли паруса, и небо в весеннем покое, и волны - сплошная роса? И нежен туман, точно жемчуг, и видимо мление влаг, и еле понятное шепчет над мачтою поднятый флаг, и, к молу скрененная набок, шаланда вся в розовых крабах? И с берега - запах левкоя, и к берегу льнет тишина?.. Вы видели море такое прозрачным, как чаша вина?! 2 Темной зеленью вод бросаясь в занесенные пылью глаза, он стоит между двух красавиц, у обеих зрачки в слезах. Но не любит тоски и слез он, мимолетна - зари краса. На его засвежевший лозунг развиваются паруса. От его молодого свиста поднимаются руки вверх, на вдали зазвучавший выстрел, на огонь, что светил и смерк. Он всему молодому сверстник, он носитель безумья брызг, маяками сверкают перстни у него на руках из искр. Ополчись же на злую сушу, на огни и хрип кабаков,- Океан, загляни нам в душу, смой с ней сажу и жир веков! 3 Он приставил жемчужный брегет к моему зашумевшему уху, и прилива ночного шаги зазвучали упорно и глухо. Под прожектор, пронзающий тьму, озаряющий - тело ль, голыш ли?- мы по звонкому зову тому пену с плеч отряхнули - и вышли. И в ночное зашли мы кафе - в золотое небесное зало, где на синей покатой софе полуголой луна возлежала. И одной из дежурящих звезд заказав перламутровых устриц, головой доставая до люстры, он сказал удивительный тост: «Надушён магнолией теплый воздух Юга. О, скажи, могло ли ей сниться сердце друга? Я не знаю прелестей стран моих красавиц, нынче снова встретились, к чьим ногам бросаюсь». И, от горя тумана серей, сер он приподнялся грозным и жалким, и вдали утопающий крейсер возвестил о крушении залпом. Но луна, исчезая в зените, запахнув торопливо жупан, прошептала, скользя: «Извините». И вдали прозвучало: «Он пьян».

1 Смотри! Обернись! Ведь не поздно. Я не угрожаю, но - жаль... И небо не будет звездно, и ветви остынут дрожа. Взгляни, улыбнись, еще встанешь, еще подойдешь, как тогда. Да нет, не вернешь, не растянешь спрессованные года! И ты не найдешь в себе силы, и я не придумаю слов. Что было - под корень скосило, что было - быльем поросло. 2 Ты меня смертельно обидела. Подождала, подстерегла, злее самого злого грабителя оглушила из-за угла. Я и так и этак прикладываю, как из памяти вырвать верней эту осень сырую, проклятую, обнажившую всё до корней. Как рваный осколок в мозгу, как сабельную примету, я сгладить никак не могу свинцовую оторопь эту. 3 От ногтя до ногтя, с подошв до кистей я всё обвиняю в тебе: смешенье упрямства и темных страстей и сдачу на милость судьбе. Я верил, что новый откроется свет - конец лихорадки тупой, а это - всё тот же протоптанный след для стада - на водопой. Так нет же! Не будет так! Не хочу! Пусть лучше - враждебный взгляд. И сам отучусь, и тебя отучу от жалоб, от слез, от клятв. Прощай! Мне милее холодный лед, чем ложью зажатый рот. Со мною, должно быть, сдружится зима скорее, чем ты сама. Прощай! Я, должно быть, тебя не любил. Любил бы - наверно, простил. А может, впустую растраченный пыл мне стал самому постыл.

На мирно голубевший рейд был, как перчатка, кинут крейсер, от утомительного рейса спешивший отдохнуть скорей... Но не кичитесь, моряки, своею силою тройною: тайфун взметает здесь пески - поэт идет на вас войною! Пусть взор, склоняющийся ниц покорный силе, вас встречает, но с опозоренных границ вам стих свободный отвечает. Твоей красе никто не рад, ты гость, который не был прошен, о серый, сумрачный пират, твой вызов - будущему брошен. Ты, седовласый капитан, куда завел своих матросов? Не замечал ли ты вопросов в очах холодных, как туман? Пусть твой хозяин злобно туп, но ты, свободный англичанин, ужель не понял ты молчаний, струящихся со стольких губ? И разве там, средь бурь и бед, и черных брызг, и злого свиста, не улыбалося тебе виденье Оливера Твиста? И разве там, средь бурь и бед, и клочьев мчащегося шторма, не понял ты, что лишь судьбе подвластна жизнь и жизни форма? Возьмешь ли на себя вину направить яростные ядра в разоруженную страну, хранимую лишь песней барда? Матрос! Ты житель всех широт!.. Приказу ж: «Волю в море бросьте» - Ответствуй: «С ней и за народ!» - И - стань на капитанский мостик!

Тот, кто перед тобой ник, запевши твоей свирелью, был такой же разбойник, тебя обманувший смиреньем. Из мочек рубины рвущий, свой гнев теперь на него лью, чтоб божьи холеные уши рвануть огневою болью. Пускай не один на свете, но я — перед ним ведь нищий. Я годы собрал из меди, а он перечел их тыщи. А! Если б узнать наверно, хотя б в предсмертном хрипе, как желты в Сити соверены,— я море бы глоткой выпил. А если его избранник окажется среди прочих, как из-под лохмотьев рваных, мой нож заблестит из строчек. И вот, оборвав смиренье, кричу, что перед тобой ник душистой робкой сиренью тебя не узнавший разбойник.

Нанесли мы венков — ни пройти, ни проехать; раскатили стихов долгозвучное эхо. Удивлялись глазастости, гулкости баса; называли певцом победившего класса... А тому Новодевичий вид не по нраву: не ему посвящал он стихов своих славу. Не по нраву ему за оградой жилище, и прошла его тень сквозь ограду кладбища. Разве сердце, гремевшее быстро и бурно, успокоила б эта безмолвная урна? Разве плечи такого тугого размаха уместились бы в этом вместилище праха? И тогда он своими большими руками сам на площади этой стал наращивать камень! Камень вздыбился, вырос огромной скалою и прорезался прочной лицевою скулою. Две ноги — две колонны могучего торса; головой непреклонной в стратосферу уперся. И пошел он, шагая по белому свету, проводить на земле революцию эту: Чтобы всюду — на месте помоек и свалок — разнеслось бы дыхание пармских фиалок; Где жестянки и щебень, тряпье и отбросы, распылались бы влажно индийские розы; Чтоб настала пора человеческой сказки, чтобы всем бы хватало одеяла и ласки; Чтобы каждый был доброй судьбою отмечен, чтобы мир этот дьявольский стал человечен!

За аулом далеко заржала кобыла... «Расскажи нам, Шалико, что с тобою было. От каких тяжелых дел, не старея, молодым ты поседел, спой скорее». — «Подымался в горы дым, ночь — стыла. Заезжали джигиты белым — с тыла. Потемнели звезды, небеса пусты, над ущельем рос дым, зашуршали кусты. Я шепчу, я зову. Тихи сакли. Окружили наш аул белых сабли. Шашки светятся. Сердце, молчи! В свете месяца — зубы волчьи. За зарядом заряд... Пики близки. У меня в газырях — наших списки. Скачок в стремя! Отпустил повода, шепчу в темя: «Выручай, Тахада!» Натянула погода, мундштук гложет, отвечает Тахада, моя лошадь: «Дорогой мой товарищ, мне тебя жалко. Сделаю, как говоришь, амханаго Шалико!» С копыт камни, горы мимо, вот уже там они — в клочьях дыма. Ас-ас-ас-ас!— визжат пули. Раз-раз-раз-раз!— шапку сдули. Разметавши коня, черной птицей один на меня сбоку мчится. На лету обнялись, сшиблись топотом и скатились вниз, и лежим оба там. Туман в глазах, сломал ногу... Но не дышит казак: слава богу! Полз день, полз ночь горит рана. Рано — поздно, поздно — рано. Ногу в листья обложив, вы меня вынесли. В этой песне нету лжи, нету вымысла. Грудь моя пораненная конца избежала...» Жареная баранина на конце кинжала. В кольцо, в кольцо! Пики далеко! Кацо, кацо, Нико, Шалико!

Была пора глухая, была пора немая, но цвел, благоухая, рабочий праздник мая. Осыпаны снегами, окутаны ночами, встречались мы с врагами грозящими очами. Но встал свободы вестник, подобный вешним водам, винтами мрачных лестниц взлетевший по заводам. От слов его синели и плавились металлы, и ало пламенели рабочие кварталы. Его напевы проще, чем капли снеготая, но он запел - и площадь замолкла, как пустая. Рабочие России, мы жизнь свою сломаем, но будет мир красивей цветущий Первым маем! Не серый мрамор крылец, не желтый жир паркета - для нас теперь раскрылись все пять объятий света. Разрушим смерть и казни, сорвем клыки рогаток,- мы правим правды праздник над праздностью богатых. Не загремит «ура» у них, когда идет свобода. Он вырван, черный браунинг, из рук врагов народа. И выбит в небе дней шаг, и нас сдержать не могут: везде сердца беднейших ударили тревогу. Над гулом трудных будней железное терпенье полней и многотрудней машин шипящих пенья. Греми ж, земля глухая, заводов дым вздымая, цвети, благоухая, рабочий праздник мая!

Не гордись, что, все ломая, мнет рука твоя, жизнь под рокоты трамвая перекатывая. И не очень-то надейся, рифм нескромница, что такие лет по десять после помнятся. Десять лет - большие сроки: в зимнем высвисте могут даже эти строки сплыть и выцвести. Ты сама всегда смеялась над романтикой... Смелость - в ярость, зрелость - в вялость, стих - в грамматику. Так и все войдет в порядок, все прикончится, от весенних лихорадок спать захочется. Жизнь без грома и без шума на мечты променяв, хочешь, буду так же думать, как и ты про меня? Хочешь, буду в ту же мерку лучше лучшего под цыганскую венгерку жизнь зашучивать? Видишь, вот он сизый вечер, съест тирады все... К теплой силе человечье жмись да радуйся! К теплой силе, к свежей коже, к синим высверкам, к городским да непрохожим дальним выселкам.

Почему ж ты, Испания, в небо смотрела, когда Гарсиа Лорку увели для расстрела? Андалузия знала и Валенсия знала,- Что ж земля под ногами убийц не стонала?! Что ж вы руки скрестили и губы вы сжали, когда песню родную на смерть провожали?! Увели не к стене его, не на площадь,- увели, обманув, к апельсиновой роще. Шел он гордо, срывая в пути апельсины и бросая с размаху в пруды и трясины; те плоды под луною в воде золотели и на дно не спускались, и тонуть не хотели. Будто с неба срывал и кидал он планеты,- так всегда перед смертью поступают поэты. Но пруды высыхали, и плоды увядали, и следы от походки его пропадали. А жандармы сидели, лимонад попивая и слова его песен про себя напевая.

Славься, великая, многоязыкая, братских советских народов семья. Стой, окруженная, вооруженная древней твердыней седого Кремля! Сила несметная, правда бессмертная Ленинской партии пламенных лет. Здравствуй, любимое, неколебимое знамя, струящее разума свет! Славная дедами, грозная внуками, дружных советских народов семья. Крепни победами, ширься науками, вечно нетленная славы земля!

Глиссером по вечерней медной, тускло плавящейся Оке с дорогою, неверной, бедной схолодавшей рукой в руке. Брызгами разлетаясь на стены, за кормою кипит вода! Всё безрадостнее, всё явственней ветер за плечи рвет года; зеркалами огня кровавыми на осколки разбивши плес, над беспамятными провалами он былое, свистя, унес. Что тут памяти тускло вспыхивать, берега зазря волновать! Эта выдумка вечера тихого неудачна и не нова. Этот путь, прорезаемый глиссером в предвечерний речной туман,- наш, усыпанный водным бисером, завершающийся роман. Берега отдаются сумеркам под жестокую медь зари. Ночь летит с парашюта кувырком, как ни вспыхивай, ни гори. За спиною режет пропеллер наше прошлое без следа... Берега навзрыд захрапели, и без памяти спит вода.

Краматорский завод! Заглуши мою гулкую тишь. Пережги мою боль. Помоги моему неуспеху. Я читал про тебя и светлел - как ты стройно блестишь, как ты гордо зеркалишься сталью от цеха по цеху. Это странно, быть может, что я призываю тебя. Представляю твой рост - и мороз подирает по коже. Только ты целиком - увлекая, стыдя, теребя,- и никто из людей эту тяжесть свалить не поможет. Говорят, ты железные можешь чеканить сердца и огромного веса умеешь готовить детали. Ты берешь эту прорву осеннего будня-сырца, чтоб из домен твоих - закаленные дни вылетали. Вдунь мне в уши приказ. Огневою рудой отбелей, чтоб пошла в переплав полоса эта жизни плохая, чтоб и я, как рабочий, присев в полосе тополей, молодел за тебя, любовался тобой, отдыхая. Говорят, и у Круппа - твоим уступают станки, и у Шнейдер-Крезо - не видали таких агрегатов. Но и чувства бывают настолько сложны и тонки, что освоить их сможет никто - как сквозная бригада. Человеческий голос негромок, хоть он на краю, и бывает: все самые тонкие доводы - грубы. Краматорский завод! Вся надежда моя на твою на могучую силу, на горны твои и на трубы.

В комнате высокой на целый день сумрачная, смутная осела тень. Облачные очереди стали в ряд, молнии рубцами на лице горят. Голос ненаигранный — дальний гром, словно память кинутая детских дрём. Вот и ветер, хлынувший волной обид, каждый сердца клинышек дождем дробит... Движется республика, шумит внизу, слушает плывущую над ней грозу. Как мне нынче хочется сто лет прожить,— чтоб про наши горечи рассказ сложить. Чтобы стародавнюю глухую быль били крылья памяти, как дождик — пыль. Чтобы ветер взвихренный в развал теней — голос ненаигранный чтоб пел о ней. О моей высокой синемолнийной комнате, тревогою наполненной. Вот хотя бы этот грозовой мотив выпомнить и выполнить, на слух схватив. Это не колеса бьют и цокают в песнь мою и в жизнь мою высокую. Это рвет республика сердца внизу, слушая плывущую над ней грозу. Ты плыви, плыви, гроза, по желобу: долго небу не бывать тяжелому. Ты плыви, гроза, на нас не вешайся, прибавляй нам смелости да свежести. По моей высокой синемолнийной, бодрою тревогою наполненной.

С улиц гастроли Люце были какой-то небылью,— казалось, Москвы на блюдце один только я небо лью. Нынче кончал скликать в грязь церквей и бань его я: что он стоит в века, званье свое вызванивая? Разве шагнуть с холмов трудно и выйти на поле, если до губ полно и слезы весь Кремль закапали? Разве одной Москвой желтой живем и ржавою? Мы бы могли насквозь небо пробить державою, Разве Кремлю не стыд руки скрестить великие? Ну, так долой кресты! Наша теперь религия!

Я не могу без тебя жить! Мне и в дожди без тебя - сушь, Мне и в жару без тебя - стыть. Мне без тебя и Москва - глушь. Мне без тебя каждый час - с год, Если бы время мельчить, дробя; Мне даже синий небесный свод Кажется каменным без тебя. Я ничего не хочу знать - Слабость друзей, силу врагов; Я ничего не хочу ждать, Кроме твоих драгоценных шагов.

Борису Пастернаку Какую тебе мне лесть сплесть кривее, чем клюв у клеста? И как похвалить тебя, если дождем ты листы исхлестал? Мы вместе плясали на хатах безудержный танец щегла... И всех человеческих каторг нам вместе дорога легла. И мне моя жизнь не по нраву: в сороку, в синицу, в дрозда,- но впутаться в птичью ораву и - навеки вон из гнезда! Ты выщелкал щекоты счастья, ты иволгой вымелькал степь, меняя пернатое платье на грубую муку в холсте. А я из-за гор, из-за сосен, пригнувшись,- прицелился в ночь, и - слышишь ли?- эхо доносит на нас свой повторный донос. Ударь же звончей из-за лесу, изведавши все западни, чтоб снова рассвет тот белесый окрасился в красные дни!

Я не слагатель од благолепных и в одописцы не тщился попасть... Но как обойтись без светлых, хвалебных про родную Советскую власть! Когда за рубеж Советской державы отъедешь на добрую тысячу верст, то свет ее разума, блеск ее славы словно тебе прибавляет рост. Ты видишь размах ее творчества, силы, ее человечность и доброту, которые миру она возвестила, поднявшись в заоблачную высоту. И хочется радоваться и восхищаться тем, что ты дожил до этих лет, до чувств, которым в груди не вмещаться, до дня, который еще не воспет! Волненья времен разойдутся круги, история выдаст достойнейшим лавры, и вымрут на свете наши враги, как ископаемые ихтиозавры. А наших героев простых имена, страной возвеличенные сердечно, будут сиять во все времена, останутся жить в человечестве вечно.

О музах сохраняются предания, но музыка, и живопись, и стих — все эти наши радости недавние — происходили явно не от них. Мне пять сестер знакомы были издавна: ни с чьим ни взгляд, ни вкус не схожи в них; их жизнь передо мною перелистана, как гордости и верности дневник. Они прошли, безвкусью не покорствуя, босыми меж провалов и меж ям, не упрекая жизнь за корку черствую, верны своим погибнувшим друзьям. Я знал их с детства сильными и свежими: глаза сияли, губы звали смех; года прошли,— они остались прежними, прекрасно непохожими на всех. Я каждый день, проснувшись, долго думаю при утреннем рассыпчатом огне, как должен я любить тебя, звезду мою, упавшую в объятия ко мне!

Ай, дабль, даблью. Блеск домн. Стоп! Лью! Дан кран — блеск, шип, пар, вверх пляши! Глуши котлы, к стене отхлынь. Формовщик, день,— консервы где? Тень. Стан. Ремень, устань греметь. Пот — кап, кап с плеч, к воде б прилечь. Смугл — гол, блеск — бег, дых, дых — тепл мех. У рук пристыл — шуруй пласты! Медь — мельк в глазах. Гремит гроза: Стоп! Сталь! Стоп! Лью! Ай, дабль, даблью!!! Примечание: I.W.W. (Industrial Workers of the World), «Индустриальные рабочие мира» - профсоюзная организация США, созданная в 1905 г.

Утром — еле глаза протрут — люди плечи впрягают в труд. В небе ночи еще синева, еще темен туч сеновал... А уже, звеня и дрожа, по путям трамвай пробежал; и уже, ломясь от зевот, раскрывает цеха завод, Яви пленка еще тонка, еще призрачна зудь станка... Утро точит свое лезвиё; зори взялись за дело свое. В небо руки свои воздев, штукатуры встают везде. Кисть красильщика и маляра тянет суриковые колера... Светлый глаз свой и чуткий слух люди отдали ремеслу. Если любишь ты жизнь, поэт,— раным-рано проснись, чуть свет. Чтоб рука не легла, как плеть, встань у песен пылать и тлеть. Каждый звук свой и каждый слог преврати в людей ремесло, чтоб трясло, как кирка забой, сердце — дней глубину — тобой. Слушай, чтоб не смолкал твой слух, этот грохот и этот стук; помни, чтоб не ослеп твой глаз, этот отблеск и этот лязг. Не опускай напряженных плеч, не облегчай боевую речь; пусть, хитра она и тонка, вьется стружкой вокруг станка.

Если день смерк, если звук смолк, все же бегут вверх соки сосновых смол. С горем наперевес, горло бедой сжав, фабрик и деревень заговори, шаг: «Тяжек и глух гроб, скован и смыт смех, низко пригнуть смогло горе к земле всех! Если умолк один, даже и самый живой, тысячами родин, жизнь, отмети за него!» С горем наперевес, зубы бедой сжав, фабрик и деревень ширься, гуди, шаг: «Стой, спекулянт-смерть, хриплый твой вой лжив, нашего дня не сметь трогать: он весь жив! Ближе плечом к плечу,— нищей ли широте, пасынкам ли лачуг жаться, осиротев?!» С горем наперевес, зубы тоской сжав, фабрик и деревень ширься, тугой шаг: «Станем на караул, чтоб не взошла враги на самую дорогую из наших могил! Если день смерк, если смех смолк, слушайте ход вверх жизнью гонимых смол!» С горем наперевес, зубы тоской сжав, фабрик и деревень ширься, сплошной шаг!

Я твердо знаю: умереть не страшно! Ну что ж — упал, замолк и охладел. Была бы только жизнь твоя украшена сиянием каких-то добрых дел. Лишь доживи до этого спокойства и стань доволен долей небольшой — чтобы и ум, и плоть твоя, и кости пришли навек в согласие с душой; Чтобы тебя не вялость, не усталость к последнему порогу привели и чтобы после от тебя осталась не только горсть ископанной земли. И это непреложное решенье, что с каждым часом глубже и ясней, я оставляю людям в утешенье. Хорошим людям. Лучшим людям дней!

Люди! Бедные, бедные люди! Как вам скучно жить без стихов, без иллюзий и без прелюдий, в мире счетных машин и станков! Без зеленой травы колыханья, без сверканья тысяч цветов, без блаженного благоуханья их открытых младенчески ртов! О, раскройте глаза свои шире, нараспашку вниманье и слух,— это ж самое дивное в мире, чем вас жизнь одаряет вокруг! Это — первая ласка рассвета на росой убеленной траве,— вечный спор Ромео с Джульеттой о жаворонке и соловье.

Три года гневалась весна, три года грохотали пушки, и вот - в России не узнать пера и голоса кукушки. Заводы весен, песен, дней, отрите каменные слезы: в России - вора голодней земные груди гложет озимь. Россия - лен, Россия - синь, Россия - брошенный ребенок, Россию, сердце, возноси руками песен забубенных. Теперь там зори поднял май, теперь там груды черных пашен, теперь там - голос подымай, и мир другой тебе не страшен. Теперь там мчатся ковыли, и говор голубей развешан, и ветер пену шевелит восторгом взмыленных черешен. Заводы, слушайте меня - готовьте пламенные косы: в России всходят зеленя и бредят бременем покоса!

Рука тяжелая, прохладная, Легла доверчиво на эту, Как кисть большая, виноградная, Захолодевшая к рассвету. Я знаю всю тебя по пальчикам, По прядке, где пробора грядка, И сколько в жизни было мальчиков, И как с теперешним не сладко. И часто за тебя мне боязно, Что кто-нибудь еще и кроме, Такую тонкую у пояса, Тебя возьмет и переломит, И ты пойдешь свой пыл раздаривать. И станут гаснуть окна дома, И станет повторенье старого Тебе до ужаса знакомо... И ты пойдешь свой пыл растрачивать... Пока ж с весной не распрощаешься, Давай, всерьез, по-настоящему, Поговорим с тобой про счастье.

[БЕГ] Друзьям Наши лиры заржавели от дымящейся крови, разлученно державили наши хмурые брови. И теперь перержавленной лирою для далеких друзей я солирую: «Бег тех, чей смех, вей, рей, сей снег! Тронь струн винтики, в ночь лун, синь, теки, в день дунь, даль, дым, по льду скальды!» Смеяв и речист, смеист и речав, стоит словочист у далей плеча. Грозясь друзьям усмешкою веселой, кричу земли далеким новоселам: «Смотри-ка пристально - ветров каприз стальной: застыли в лоске просты полоски, поем и пляшем сиянье наше, и Север ветреный, и снег серебряный, и груди радуг, игру и радость! Тронь струн винтики, в ночь лун, синь, теки, в день дунь, даль, дым, по льду скальды!»

Сегодня - не гиль позабытую разную о том, как кончался какой-то угодник, нет! Новое чудо встречают и празднуют - румяного века живое «сегодня». Грузчик, поднявший смерти куль, взбежавший по неба дрожащему трапу, стоит в ореоле порхающих пуль, святым протянув заскорузлую лапу. Но мне ли томленьем ангельских скрипок завешивать уши шумящего города?- Сегодня раскрашенных ярко криков сплошная сквозь толпы идет когорта. Товарищ - Солнце! Выведи день, играющий всеми мускулами, чтоб в зеркале памяти - прежних дребедень распалась осколками тусклыми. Товарищ - Солнце! Высуши слез влагу, чьей луже душа жадна. Виват! огромному красному флагу, которым небо машет нам!

1 Раненым медведем мороз дерет. Санки по Фонтанке летят вперед. Полоз остер - полосатит снег. Чьи это там голоса и смех? - Руку на сердце свое положа, я тебе скажу: - Ты не тронь палаша! Силе такой становись поперек, ты б хоть других- не себя - поберег! 2 Белыми копытами лед колотя, тени по Литейному дальше летят. - Я тебе отвечу, друг дорогой, Гибель не страшная в петле тугой! Позорней и гибельней в рабстве таком голову выбелив, стать стариком. Пора нам состукнуть клинок о клинок: в свободу - сердце мое влюблено. 3 Розовые губы, витой чубук, синие гусары - пытай судьбу! Вот они, не сгинув, не умирав, снова собираются в номерах. Скинуты ментики, ночь глубока, ну-ка, запеньте-ка полный бокал! Нальем и осушим и станем трезвей: - За Южное братство, за юных друзей. 4 Глухие гитары, высокая речь... Кого им бояться и что им беречь? В них страсть закипает, как в пене стакан: впервые читаются строфы "Цыган". Тени по Литейному летят назад. Брови из-под кивера дворцам грозят. Кончена беседа, гони коней, утро вечера мудреней. 5 Что ж это, что ж это, что ж это за песнь? Голову на руки белые свесь. Тихие гитары, стыньте, дрожа: синие гусары под снегом лежат!

Жизнь осыпается пачками рублей; на осеннем свете в небе, как флаг над скачками, облако высинил ветер... Разве ж не бог мне вас дал? Что ж он, надевши время, воздух вокруг загваздал грязью призов и премий! Он мне всю жизнь глаза ест, дав в непосильный дар ту, кто, как звонок на заезд, с ним меня гонит к старту. Я обгоню в вагоне, скрыться рванусь под крышу, грохот его погони уши зажму и услышу. Слышу его как в рупор, спину сгибая круто, рубль зажимая в руку самоубийцы Брута.

Слушай, Анни, твое дыханье, трепет рук, и изгибы губ, и волос твоих колыханье я, как давний сон, берегу. Эти лица, и те, и те,- им хоть сто, хоть тысячу лет скости,- не сравнять с твоим в простоте, в прямоте и в суровой детскости. Можно астрой в глазах пестреться, можно ветром в росе свистеть, но в каких человеческих средствах быть собой всегда и везде?! Ты проходишь горя и беды, как проходит игла сквозь ткань... Как выдерживаешь ты это? Как слеза у тебя редка?! Не в любовном пылу и тряске я приметил крепость твою. Я узнал, что ни пыль, ни дрязги к этой коже не пристают. И когда я ломлю твои руки и клоню твоей воли стан, ты кричишь, как кричат во вьюге лебедя, от стаи отстав...

Тихо-тихо сидят снегири на снегу меж стеблей прошлогодней крапивы; я тебе до конца описать не смогу, как они и бедны и красивы! Тихо-тихо клюют на крапиве зерно,— без кормежки прожить не шутки!— пусть крапивы зерно, хоть не сытно оно, да хоть что-нибудь будет в желудке. Тихо-тихо сидят на снегу снегири — на головках бобровые шапочки; у самца на груди отраженье зари, скромно-серые перья на самочке. Поскакали вприпрыжку один за другой по своей падкрапивенской улице; небо взмыло над ними высокой дугой, снег последний поземкою курится. И такая вокруг снегирей тишина, так они никого не пугаются, и так явен их поиск скупого зерна, что понятно: весна надвигается!

1 Стынь, Стужа, Стынь, Стужа, стынь, стынь, стынь! День - ужас, день - ужас, День, день, динь! Это бубен шаманий, или ветер о льдину лизнул? Всё равно: он зовет, он заманивает в бесконечную белизну. А р р о э! А р р р о э! А р р р р о э! В ушах - полозьев лисий визг, глазам темно от синих искр, упрям упряжек поиск - летит собачий поезд! А р р о э! А р р р о э! А р р р р о э! А р р р р р о э! 2 На уклонах - нарты швыдче... Лишь бичей привычный щелк. Этих мест седой повытчик - затрубил слезливо волк. И среди пластов скрипучих, где зрачки сжимает свет, он - единственный попутчик, он - ночей щемящий бред. И он весь - гремящая песнь нестихающего отчаяния, и над ним полыхают дни векового молчания! «Я один на белом свете вою зазвеневшей древле тетивою!» - «И я, человек, ловец твой и недруг, также горюю горючей тоскою и бедствую в этих беззвучья недрах!» Стынь, Стужа, Стынь, Стужа, стынь, стынь, стынь! День - ужас, день - ужас, День, день, динь! 3 Но и здесь, среди криков города, я дрожу твоей дрожью, волк, и видна опененная морда над раздольем Днепров и Волг. Цепенеет земля от края и полярным кроется льдом, и трава замирает сырая при твоем дыханье седом, хладнокровьем грозящие зимы завевают уста в метель... Как избегнуть - промчаться мимо вековых ледяных сетей? Мы застыли у лица зим. Иней лют зал - лаз тюлений. Заморожен - нежу розу, безоружен - нежу роз зыбь, околдован: «На вот локон!» Скован, схован у висков он. Эта песенка - синего Севера тень, замирающий в сумраке перевертень, но хотелось весне побороть в ней безголосых зимы оборотней. И, глядя на сияние Севера, на дыхание мертвое света, я опять в задышавшем напеве рад раззвенеть, что еще не допето. 4 Глаза слепит от синих искр, в ушах - полозьев зыбкий свист, упрям упряжек поиск - летит собачий поезд!.. Влеки, весна, меня, влеки туда, где стынут гиляки, где только тот в зимовья вхож, кто в шерсти вывернутых кож, где лед ломается, звеня, где нет тебя и нет меня, где всё прошло и стало блестящим сном кристалла!

Совет ветвей, совет ветров, совет весенних комиссаров в земное черное нутро ударил огненным кресалом. Губами спеклыми поля хлебнули яростной отравы, завив в пружины тополя, закучерявив в кольца травы. И разом ринулась земля, расправив пламенную гриву, грозить, сиять и изумлять не веривших такому взрыву. И каждый ветреный посыл за каждым новым взмахом грома летел, ломал, срывал, косил - что лед зальдил, что скрыла дрема. И каждый падавший удар был в эхе взвит неумолканном: то - гор горячая руда по глоткам хлынула вулканным. И зазмеился шар земной во тьме миров - зарей прорытой. «Сквозь ночь - со мной, сквозь мир - за мной!» - был крик живой метеорита. И это сталось на земле, и это сделала страна та, в которой древний разум лет взмела гремящая граната. Пускай не слышим, как летим, но если сердце заплясало,- совет весны неотвратим: ударит красное кресало!

Взгляни: заря — на небеса, на крышах — инеем роса, мир новым светом засиял,— ты это видел, не проспал! Ты это видел, не проспал, как мир иным повсюду стал, как стали камни розоветь, как засветились сталь и медь. Как пробудились сталь и медь, ты в жизни не забудешь впредь, как — точно пену с молока — сдул ветер с неба облака. Да нет, не пену с молока, а точно стружки с верстака, и нет вчерашних туч следа, и светел небосвод труда. И ты внезапно ощутил себя в содружестве светил, что ты не гаснешь, ты горишь, живешь, работаешь, творишь!

Вот опять соловей со своей стародавнею песнею... Ей пора бы давно уж на пенсию! Да и сам соловей инвалид... Отчего же — лишь осыплет руладами — волоса холодок шевелит и становятся души крылатыми?! Песне тысячи лет, а нова: будто только что полночью сложена; от нее и луна, и трава, и деревья стоят завороженно. Песне тысячи лет, а жива: с нею вольно и радостно дышится; в ней почти человечьи слова, отпечатавшись в воздухе, слышатся. Те слова о бессмертье страстей, о блаженстве, предельном страданию; будто нет на земле новостей, кроме тех, что как мир стародавние. Вот каков этот старый певец, заклинающий звездною клятвою... Песнь утихнет — и страсти конец, и сердца разбиваются надвое!

Стихи мои из мяты и полыни, полны степной прохлады и теплыни. Полынь горька, а мята горе лечит; игра в тепло и в холод — в чет и нечет. Не человек игру ту выбирает — вселенная сама в нее играет. Мои стихи — они того же рода, как времена круговращенья года.

1 Выстрелом дважды и трижды воздух разорван на клочья... Пули ответной не выждав, скрылся стрелявший за ночью. И, опираясь об угол, раны темнея обновкой, жалко смеясь от испуга, падал убитый неловко. Он опускался, опускался, и небо хлынуло в зрачки. Чего он, глупый, испугался? Вон звезд веселые значки, А вот земля совсем сырая... Чуть-чуть покалывает бок. Но землю с небом, умирая, он всё никак связать не мог! 2 Ах, еще, и еще, и еще нам надо видеть, как камни красны, чтобы взорам, тоской не крещенным, переснились бы страшные сны, Чтобы губы, не знавшие крика, превратились бы в гулкую медь, чтоб от мала бы всем до велика ни о чем не осталось жалеть. Этот клич - не упрек, не обида! Это - волк завывает во тьме, под кошмою кошмара завидя по снегам зашагавшую смерть. Он, всю жизнь по безлюдью кочуя, изучал издалека врагов и опять из-под ветра почуял приближенье беззвучных шагов. Смерть несет через локоть двустволку, немы сосны, и звезды молчат. Как же мне, одинокому волку, не окликнуть далеких волчат! 2 Тебя расстреляли - меня расстреляли, и выстрелов трели ударились в дали, даль растерялась - расстрелилась даль, но даже и дали живому не жаль. Тебя расстреляли - меня расстреляли, мы вместе любили, мы вместе дышали, в одном наши щеки горели бреду. Уходишь? И я за тобою иду! На пасмурном небе затихнувший вечер, как мертвое тело, висит, изувечен, и голубь, летящий изломом, как кречет, и зверь, изрыгающий скверные речи. Тебя расстреляли - меня расстреляли, мы сердце о сердце, как время, сверяли, и как же я встану с тобою, расстрелян, пред будущим звонким и свежим апрелем?! 4 Если мир еще нами не занят (нас судьба не случайно свела) - ведь у самых сердец партизанят наши песни и наши дела! Если кровь напоенной рубахи заскорузла в заржавленный лед - верь, восставший! Размерены взмахи, продолжается ярый полет! Пусть таежные тропы кривые накаляются нашим огнем... Верь! Бычачью вселенскую выю на колене своем перегнем! Верь! Поэтово слово не сгинет. Он с тобой - тот же загнанный зверь. Той же служит единой богине бесконечных побед и потерь!

Что такое счастье, милый друг? Что такое счастье близких двух? Выйдут москвичи из норок, в белом все, в летнем все, поглядеть, как на планерах дни взмывают над шоссе. По шоссе шуршат машины, на лету, налегке. Тополевые пушины — по Москве по реке. А по лесу, по опушке, здесь, у всех же на виду, тесно сдвинуто друг к дружке, на серебряном ходу едет счастье краем леса. По опушке по лесной пахнет хвоевым навесом, разомлелою сосной. Едет счастье, едет, едет, еле слышен шины хруст, медленно на велосипеде катит драгоценный груз. Он руками обнял стан ей, самый близкий, самый свой. А вокруг зари блистанье, запах ветра, шелест хвой. Милая бочком уселась у рогатого руля. Ветер проявляет смелость, краем платья шевеля. Едет счастье, едет, едет здесь, у всех же под рукой,— медленно на велосипеде ощущается щекой. Чуть поблескивают спицы в искрах солнечных лучей. Хорошо им, видно, спится друг у друга на плече. А вокруг Москва в нарядах, а вокруг весна в цвету, Красной Армии порядок, и — планеры в высоту. Что ж такое счастье близких двух? Вот оно какое, милый друг!

Восемь командиров РККА врезывались ветру в облака. Старшему из равных сорок лет, больше половины — прочим нет. Молоды, упорны, ясный взгляд, всей стране защита — первый ряд. Небо наклонилось и само вслед за ними рвалось в комсомол. Поднималась плесень от болот,— ей корабль навстречу вел пилот. Выше, выше, выше — день был сер — восемь командиров СССР. Если рявкнул гром бы вражьих жерл, стал бы тверд, как ромбы, ихний взор. Если крест фашистский в небесах, влет вираж крутой бы описал. Но воздушной ямы тишь да мгла их рукою мертвой стерегла. Вплоть затянут полог тучевой, за дождем не видно ничего. Красных звезд не видно на крыле. Крепких рук не слышно на руле. Хоронили рядом с гробом гроб. Прислонились разом к ромбу ромб... Но слезой бессильной их смерть не смажь. Выше, выше, выше в тучи марш! Накренилось небо к ним само: «Кто на смену старшим — в комсомол?»

У подрисованных бровей, у пляской блещущего тела, на маем млеющей траве душа прожить не захотела. Захохотал холодный лес, шатались ветви, выли дубы, когда июньский день долез и впился ей, немея, в губы. Когда старейшины молчат, тупых клыков лелея опыт,— не вой ли маленьких волчат снега залегшие растопит? Ногой тяжелой шли века, ушли миры любви и злобы, и вот — в полете мотылька ее узнает поступь кто бы? Все песни желтых иволог храни, храни ревниво, лог.

Как соловей, расцеловавший воздух, коснулись дни звенящие твои меня, и я ищу в качающихся звездах тебе узор красивейшего имени. Я, может, сердцем дотла изолган: вот повторяю слова — все те же, но ты мне в уши ворвалась Волгой, шумишь и машешь волною свежей. Мой голос брошен с размаху в пропасть, весь в черной пене качает берег, срываю с сердца и ложь и робость, твои повсюду сверкнули серьги. По горло волны! Пропой еще, чем тебя украсить, любовь и лебедь. Я дней, закорчившихся от пощечин, срываю нынче ответы в небе!

Ведь есть же такие счастливцы, что ранней осенней порой следят, как горят чернобривцы, склонившись над грядкой сырой! Их жарким дыханьем согрето и пахнет, как в пробке вино, осеннее позднее лето, дождями на нет сведено. Давай же копаться и рыться в подмерзнувших комьях земли, чтоб в будущий год чернобривцы, как жар, в холода расцвели!

Сто довоенных внушительных лет стоял Императорский университет. Стоял, положив угла во главу умов просвещенье и точность наук. Но точны ль пределы научных границ в ветрах перелистываемых страниц? Не только наука, не только зудеж,— когда-то здесь буйствовала молодежь. Седые ученые в белых кудрях немало испытывали передряг. Жандармские шпоры вонзали свой звон в гражданские споры ученых персон. Фельдъегерь, тех споров конца не дождав, их в тряской телеге сопровождал. И дальше, за шорох печористых рек, конвойным их вел девятнадцатый век. Но споров тех пылких обрывки, обмылки летели, как эхо, обратно из ссылки. И их диссертаций изорванных клочья, когда еще ты не вставал, пролетарий, над синими льдами, над царственной ночью, над снами твоими, кружась, пролетали. Казалось бы — что это? Парень-рубаха, начитанник Гегеля и Фейербаха, не ждя для себя ни наград, ни хваленья, встал первым из равных на кряж поколенья. Да кряж ли? Смотрите — ведь мертвые краше того, кто цепями прикован у кряжа, того, кто, пятой самолюбье расплющив, под серенькой русского дождика хлющей стоит, объярмован позорной доскою, стоит, нагружен хомутовой тоскою. Дорога плохая, погода сырая... Вот так и стоит он, очки протирая, воды этой тише, травы этой ниже, к бревну издевательств плечо прислонивши... Сто довоенных томительных лет стоял Императорский университет. На север сея, стоял, и на юг умов просвещенье и точность наук. С наукой власть пополам поделя, хранили его тишину поделя... Студенты, чинной став чередой, входили в вылощенный коридор. По аудиториям шум голосов взмывал, замирал и сникал полосой. И хмурые своды смотрели сквозь сон на новые моды ученых персон. На длинные волосы, тайные речи, на косовороток подпольные встречи, на черные толпы глухим ноябрем, на росчерк затворов, на крики: «Умрем!» На взвитые к небу казацкие плети, на разноголосые гулы столетья, на выкрик, на высверк, на утренник тот, чьим блеском и время и песня цветет!

Что такое счастье? Соучастье в добрых человеческих делах, в жарком вздохе разделенной страсти, в жарком хлебе, собранном в полях. Да, но разве только в этом счастье? А для нас, детей своей поры, овладевших над природой властью, разве не в полетах сквозь миры?! Безо всякой платы и доплаты, солнц толпа, взвивайся и свети, открывайтесь, звездные палаты, простирайтесь, млечные пути! Отменяя летоисчисленье, чтобы счастье с горем не смешать, преодолевая смерть и тленье, станем вечной свежестью дышать. Воротясь обратно из зазвездья и в слезах целуя землю-мать, мы начнем последние известья из глубин вселенной принимать. Вот такое счастье по плечу нам — мыслью осветить пространства те, чтобы мир предстал живым и юным, а не страшным мраком в пустоте.

Непогода моя жестокая, не прекращайся, шуми, хлопай тентами и окнами, парусами, дверьми. Непогода моя осенняя, налетай, беспорядок чини,— в этом шуме и есть спасение от осенней густой тишины. Непогода моя душевная — от волны на волну прыжок,— пусть грозит кораблю крушение, хорошо ему и свежо. Пусть летит он, врывая бока свои в ледяную тугую пыль, пусть повертывается, показывая то корму, то бушприт, то киль. Если гибнуть — то всеми мачтами, всем, что песня в пути дала, разметав, как снасти, все начатые и неоконченные дела. Чтоб наморщилась гладь рябинами, чтобы путь кипел добела, непогода моя любимая, чтоб трепало вкось вымпела. Пусть грозит кораблю крушение, он осилил крутой прыжок,— непогода моя душевная, хорошо ему и свежо!

Я знаю: все плечи смело ложатся в волны, как в простыни, а ваше лицо из мела горит и сыплется звездами. Вас море держит в ладони, с горячего сняв песка, и кажется, вот утонет изгиб золотистого виска... Тогда разорвутся губы от злой и холодной ругани, и море пойдет на убыль задом, как зверь испуганный. И станет коситься глазом в небо, за помощью, к третьему, но брошу лопнувший разум с размаха далёко вслед ему. И буду плевать без страха в лицо им дары и таинства за то, что твоя рубаха одна на песке останется.